Текст книги "Ядовитый ринг"

Подойдя к ним вплотную, Таня досадливо, нисколько не боясь, сказала:

– Уйди с дороги, Князь, тебе ж лучше будет, а то…

– А то что? Этому длинному петуху пожалуешься? – он с презрением плюнул мне между ног на землю, попав слюной на мои козырные туфли. – Я тебе сказал, краснучка: школу закончишь – моей будешь! Мне эти твои ухажеры гребаные не нужны. А ты вали-ка отсюда подобру-поздорову, длинный. Сегодня я добрый, не буду тебя бить!

Его дружки засмеялись. Один многозначительно переложил из кармана брюк в другой финку со спрятанным в ручке лезвием.

Таня сделала шаг в сторону, чтобы обойти шпану, но Князь вновь заступил нам дорогу.

– Я же тебе сказал, длинный, катись отсюда колбаской! – прошипел он, глядя на меня снизу вверх сузившимися глазами на исказившемся в злобной гримасе лице. – Последний раз говорю!

Я молчал, решив не отступать – будь что будет. Но тут в разговор вновь вступила Таня:

– Твоей, говоришь? – она встала перед Князем фертом, выпятив грудь. – Да никогда не была я и не буду твоей, уголовная шваль! Пропусти лучше, а то через месяц брат из армии придет, скажу ему, он тебе начистит морду! Или забыл, как ты от него кровью харкал?

– А ты меня не пугай – пуганый, и с Андрюхой не стравливай, стерва! Дай пройти, фуфел! – он шагнул вперед, вклинившись между нами и, вдруг, резко двинул меня локтем в живот.

От неожиданности, я полетел на спину прямо в зловонную, покрытую голубиными перьями и экскрементами, лужу, образованную булькающей струйкой из-под крышки засорившегося колодца. Я упал неловко, даже внешне комично, задрав кверху ноги. Я моментально вскочил, но дело было сделано – я был обосран в прямом и переносном смысле слова с головы до ног. Горячая вода стекала с меня всего, даже за шиворот с мокрого затылка, обжигая не только тело, но и, без того, сгоравшую от стыдобины душу.

Слезы горького бессилия закипели в моих глазах, и я едва сдерживался, чтобы тут же не разрыдаться в открытую. Я затравленно озирался помутневшим взором, понимая, что ничего не сделаю, ничего не предприму, чтобы исправить положение, которое, впрочем, исправить уже было и невозможно, даже если бы мог и если бы хотел…

Троица развязно гоготала, тыча в меня пальцами, Таня сочувственно смотрела, но и только. Однако это сочувствие постепенно перешло в холодное презрение, шедшее из ее глаз. Выждав некоторое время и окончательно поняв, что от меня ждать больше нечего, она отвернулась, опустила голову и убежала в свой подъезд.

Я же, под улюлюканье и свист бандюганов и любопытные, нездорово заинтересованные взгляды местных обитателей, резко развернулся, из-за чего поскользнулся и вляпался в лужу повторно, оказавшись теперь на четвереньках, неловко поднялся снова и медленно покинул место своего позора.

Я шел шатаясь, весь вываленный в грязи и говне, ссутулившись, и горько и беззвучно плакал. Так больно, как сейчас, мне, наверное, в жизни никогда еще не было. Не физически – болела душа. Слезы катились из моих глаз крупными горошинами, оставляя жгучие, грязные потеки на щеках и оседая солоноватым привкусом во рту. Брюки, еще несколько минут назад, чистенькие и выглаженные в стрелочку, мокро липли к ногам и хлестко шлепали по щиколоткам на холодном, пронизывающем ветру. А в навощенных, парадных, туфлях – теперь в ошметках мокрой глины и человеческих экскрементов – хлюпала вода из вонючей колодезной лужи. Вымоченная в ней же спина серого, нового пальто, тащила за собой смрад уличного туалета, распугивая прохожих и оставляя на пыльном тротуаре цепочку мокрых следов.

Пустота в моих глазах не отображала встречных людей, не отображала и выражений на их лицах, все они теперь оставались для меня силуэтами и тенями, да они и стали таковыми, на самом деле. Я не мог тогда думать, что они были живыми людьми.

– Эй, дядя, достань воробушка!

Я, чисто на автомате, приостановился и застыл в позе манекена – до меня долго доходило: кто это и что кричал. Наконец, я медленно, механически обернулся. Это глумливо наперебой галдели мне вслед какие-то пацаны, до пояса мне ростом, с рожицами, которых, как пятаки с одного станка, объединяла только одна бросавшаяся в глаза характерная деталь – их недалекость, и захохотали тонкими, недоношенными голосками.

Тут что-то со звоном оборвалось внутри меня, словно лопнула какая-то важная жизненная жила, не дававшая мне доселе упасть в бездонную пропасть, слезы мгновенно высохли в моих глазах, и я пошел дальше – мне стало глубоко наплевать на всех и, в первую очередь, на самого себя. Разве я кому-то еще нужен, кем-то любим? Да и кто я такой, чтобы быть кому-то нужным, чтобы кто-то меня любил?

Смуро оглядевшись, я понял, что оказался уже около школы. До дома оставалось идти с километр, я ускорил шаги и вскоре оказался в своем квартале. Окажись здесь в подобном виде когда-либо раньше, я бы шел, закоулками, опустив голову, стараясь не встречаться взглядами с прохожими. Но теперь я шел прямо, в моих глазах была пустыня с одной только дорогой на ней – ведущей домой.

ГЛАВА III
ДРУГ

Недалеко от дома меня остановил оклик, который, как я понял, прежде прозвучал неоднократно:

– Колян! Постой же, Колян!

Меня сзади догонял Вовка – невысокий крепыш из параллельного 10-го «б», в сером кепи, которое он носил по-вратарски – козырьком назад, и с вечными пузырями на коленях неглаженых брюк. Он был малым, донельзя самостоятельным и независимым от дворовой шпаны, бОльшей частью криминальной, поскольку имел разряд по борьбе и мог любому дать сдачи. Пацаны это знали, кое-кто силу его кулаков и борцовских приемов прочувствовал на себе, поэтому к нему не лезли и его уважали. Он окликнул меня по имени, хотя обычно самое мягкое обращение, которое я слышал во дворе, это было – «Эй, длинный!». И это несколько удивило меня, если я еще мог чему-то удивляться в своем положении.

Вовка был симпатичным смешливым малым, крутолобым, с жесткими, густыми и вьющимися волосами, с правильным русским лицом неиспорченных северных кровей. Правда, внешность его слегка портили небольшие, серые глазки, делая его похожим на кабанчика, который сам себе на уме. Впрочем, негативное отношение ко всей, без исключения, дворовой ребятне, как ответ на ее отношение ко мне, не позволяли мне отличить хороших парней от плохих, и придавали некий субъективизм их внешности.

– Что случилось-то, Колян? Тебя кто обидел? – спросил Вовка, пытливо смотря мне в глаза.

– Да нет, упал просто, – сказал я и чуть не заплакал – меня тронуло теплое отношение парня.

Оглядевшись по сторонам, я заметил еще несколько пацанов, стоящих подалее, и тоже сочувственно глазевших на меня. Сказывались корпоративные интересы двора: хоть я и был здесь изгоем, но обидели меня чужие, посему следовало меня пожалеть, может, даже как-то заступиться, отомстить обидчикам.

– Слушай, пойдем ко мне – состирнем пальтецо, подсушим бахилы, одежонку в порядок приведем. Куда ты к мамке такой? – сказал Вовка и настойчиво потяну меня за рукав. – Пошли, пошли, у меня дома нет никого.

Я послушался, так захотелось кому-то излить душу!

Вовка жил по соседству, в однокомнатной квартире такого же двухэтажного дома, как и наш. Еще с ним там обитали мать, отчим и младший брат Толик. Вовка переехал сюда год назад и очень гордился новым жильем. Раньше они жили в шестиметровой комнатке барака, где все удобства были на улице. Здесь он впервые узнал что такое кран, из которого свободно течет вода прямо в доме и за коей теперь не надо было летом и в зимнюю стужу ходить с ведром на колонку.

Родители его были простыми рабочими на нашем заводе, а брат попал на малолетку на два года, взяв всю вину на себя за какой-то воровской грешок старшей братвы – те уже были совершеннолетними и им грозили сроки раза в два побольше нежели Толику, да еще приписали бы групповуху. А Толик в том ночном происшествии стоял на стреме, заснул, то есть подвел подельников, потому его и обязали компаньоны взять всю вину на себя. Вот и отдувался по глупости за всех.

Квартира их была обставлена небогато – простой круглый, под белой скатертью, стол, раскладной диван, фанерный шкаф, железная, крашеная коричневой краской, кровать, несколько стульев и табуреток. Единственной дорогой вещью был телевизор «Енисей», стоявший в углу на тумбочке под салфеткой. Зато в доме было исключительно чисто, почти стерильно, и это несмотря на действующую печку на кухне.

Вовка настоял, чтобы я разделся полностью. Он нагрел воды на печи, топившуюся углем, насыпанным в таз, немного воды налил в железную оцинкованную ванну, а остальную – в, поставленное рядом, ведро и заставил меня сначала вымыться в ней самому. Мыться мне было в ванне неудобно, для меня она была мала, и я кое-как разместился в ней на коленках, но я послушно выполнял все Вовкины указания. Он поливал мне из алюминиевого ковша, черпая почти что кипяток из ведра.

– Чего такой тощий – не кормят что ли? Кожа да кости, – иногда ронял он слова.

– Сам не ем, аппетита нет, – отговаривался я.

Когда закончили с помывкой, Вовка дал мне чистую простынь вытереться и прикрыть наготу, потом усадил на диван в комнате, угостил горячим чаем, а сам, поменяв воду, принялся за чистку и стирку моей одежды в той же ванне. Я с наслаждением отхлебывал горячий чаек, лишь в домашнем тепле ощутив, как продрог, и чувствуя себя потерянно и неловко, и не вмешивался в его дела.

Закончив с постирушками, Вовка развесил мою одежду на веревке прямо в квартире и включил самодельный вентилятор для ее просушки, после чего порезал на разделочной доске ливерную колбасу, хлеб, из дальнего закутка шкафа достал бутылку со спиртом, отлил немного в чашку, буркнул: «Только чуток – чтобы отчим не заметил», – и спрятал ее назад. Принес воды из-под крана в кружке, достал две рюмки, набулькал в них спирт, развел водой, получилось грамм по сто сорокоградусной.

– Ну, давай, Колян, выпьем за наше, можно сказать, близкое знакомство, заодно прогреешься. Небось, простыл. Чо таращишься? Думаешь, я употребляю? Не, не боись, я же понимаю – это для мозгов вредно, – сказал Вовка, пригласив меня к столу, и, чокнувшись со мной, выпил первым.

Я тоже не имел пока пристрастия к спиртному, но из благодарности к Вовке выпил горькое дерьмо и непроизвольно затряс головой. Перекусили. Вовка густо заварил еще по одной порции грузинского брикетного чая и сказал, блаженствуя то ли от чая, то ли от разведенного спирта:

– Хорошо-то как! А ты, Колян, пей чаек, не тушуйся, мало будет, так я еще сварганю, старики мои сегодня во вторую работают. Только к полпервому ночи домой вернутся. Успеет твоя одежонка просохнуть. Ну, может, не совсем, зато домой нормальный придешь, старики твои ничего и не заподозрят. Штиблеты твои я на батарею поставил. Ты, вот, давай-ка лучше расскажи, что случилось-то?

Разомлевший от домашнего тепла, острых напитков и радушного обращения Вовки, я, краснея за самого себя до корней волос, рассказал ему все, что со мной случилось, ничего не утаивая – как на духу. От того, что я излил ему душу, с сердца даже спал какой-то холодный камень. А Вовка слушал, не спуская с меня глаз, под тихий, снотворный шелест вентилятора, и мрачнел все больше.

– Вот что, Колян, хочешь дружить со мной? Никто к тебе тогда не рыпнется. Если что – только мне скажешь – и все, я мигом разберусь! И шкеты местные с этого дня тебя только по имени звать станут. Никаких «дядей-воробушков» больше не будет! Зуб даю! – он сунул ноготь большого пальца в рот и с цокающим звуком цепанул им верхние зубы. – Ну что? – друзья?

Вовка протянул мне широкую кисть с короткими пальцами. Я подал свою, и мы крепко пожали друг другу руки. Вернее пожал крепко Вовка, у меня не было такой силы, чтобы рукопожатие мое посчиталось таковым. Вовка удовлетворенно хмыкнул:

– Слушай, Колян, у меня ведь на квартале тоже особо-то нет друзей. Я сам по себе и ты сам по себе, почему бы нам и не дружить? Верно я говорю?

Я счастливо кивнул – у меня, наконец, появился друг. Сильный парень.

– А обидчикам твоим мы еще покажем! Но только не сейчас, – вздохнул он. – Мне одному с ними в чужом районе не справиться, а ты пока не в счет. А собирать и вести туда кодлу с нашего двора не хочу – потом обязан им буду, на всякие свои разборки звать начнут. Короче, не хочу я с ними связываться. Мы с тобой вдвоем управимся.

– Как?

– Задумка у меня насчет тебя имеется. Тебе сначала надо собой заняться. Спортом. Силу, ловкость подкачать. В секцию какую-нибудь тебе надо податься. В волейбол или баскетбол. Да чего там – давай сразу в бокс!

– С моим-то ростом в бокс?

– А чего, – запальчиво возразил Вовка, – у нас в клубе юношескую секцию Дмитрий Злобин тренирует, он чемпионом Союза среди юношей был и чемпионом России среди взрослых, эмэсэмкА!

– Что такое «эмэсэмкА»?

– Мастер спорта международного класса – вот кто. Это тебе не хрен собачий! Да не в том дело. Ты знаешь, какой он ростом?

Я промолчал, вопросительно вскинув брови.

– Да выше тебя – точно! Только здоровый, как бык – тяж он. Килограмм сто весит точно, а то и больше. Ты вот сколько ростом?

– Сейчас – метр восемьдесят шесть, на комиссии военкоматовской мерили.

– А вес?

– Шестьдесят шесть, – смутился я за свою легковесность. – Килограмм…

– Всего-то?! Ни фига себе! Тебе по росту никак не меньше восьмидесяти надо иметь. Я, вот, к примеру, метр шестьдесят пять ростом, а вешу шестьдесят семь. Да фигня всё! Кости есть – мышцы нарастут.

Вовка взъерошил волосы и стал скрести лоб, что-то усиленно соображая, потом сказал:

– Вот что, Колян. Приходи завтра в клуб к шести вечера. Там юношеская секция бокса работать в это время начнет. Наша борцовская закончится, и боксуны занятия начнут. Подойдешь к Злобину, попросишь, чтоб записал в бокс.

– Да, не примут! – безнадежно махнул я рукой.

– С чего ты взял?

– Силенок маловато.

– На фига тебе силенки? В смысле, она, конечно, нужна. Но там, главное – реакция, скорость рук и мыслил чтоб быстро… В общем, вот что: я там тебя у спортзала ждать буду, вместе к Злобину подвалим. Годится?

– Ладно, уболтал, – сказал я, не питая особых иллюзий насчет своего светлого боксерского будущего.

– Только ты оденься нормально, – немного помявшись, сказал Вовка. – По крайней мере, для начала не стоит выпендриваться…

Я все хорошо понял.

Потом Вовка порылся в тумбочке, на которой стоял телевизор, достал оттуда какой-то старый журнал и дал его мне.

– Вот посмотри, это мой батя из Германии привез после войны. Не дядя Гоша, не отчим, а мой родной отец, он танкистом был, батальоном танковым командовал. Его танк подбили первого мая в сорок пятом в Берлине прямо у Рейхсканцелярии. Знаешь как обидно, война, практически кончилась, а его ранило. Ну, там подлечили, но из танкистов по здоровью списали, правда, оставили служить при Берлинской военной комендатуре. Ну и мать, конечно, с ним там осталась. Как отца выписали из госпиталя – они и поженились сразу, она санитаркой была.

– Так и тетя Пана на фронте воевала? – изумился я, беря, порядком потертый, журнал в руки. – По виду так и не скажешь, что фронтовичка бывшая, и водку не пьет совсем. Все бабы, которые фронт прошли, сколько видел, все за воротник закладывают, к ста граммам фронтовых попривыкли за войну.

– Так то – бабы, а моя мать… – глухим, как из подвала голосом, сказал Вовка и нехорошо посмотрел на меня.

– Ну, извини, Вован, я не про тетю Пану, а так, вообще, – спохватился я поздно.

– Вообще, вообще! Ты базар-то фильтруй! – сердито отозвался Вовка, но заводиться не стал. – Не хотел говорить тебе, Колян, но мать моя не такая, она к порядку, к работе серьезной привыкла, из семьи раскулаченных она. Только не говори никому, ладно? Никто здесь не знает про это, а то жизни б не дали, заклевали бы пролетарии, да и квартиры б нам этой вовек не видать…

– Могила! – искренне откликнулся я, рассеяно вертя в руках журнал с каким-то боксером на обложке.

Вовка вздохнул и, отпив глоток остывающего чая, сказал:

– А что ты журнал скрутил в трубочку? Я же тебе его не зря дал! Ты, вот, разверни его.

Я послушался Вовку. Это был германский журнал «Бокс», кажется, еще аж за 1936 год. Под самим названием, почти таким же шрифтом, шла надпись на немецком: "Победа Макса Шмеллинга – немецкая победа!" А сбоку в уголке, позеленевшими, выцветшими от времени, чернилами, размашистым, но аккуратным почерком, по-немецки было выведено:

На память хорошему парню Иоганну Серову.

И подпись – Шмеллинг.

Перевод я сделал без особого труда, поскольку довольно хорошо знал немецкий и даже неплохо читал, хотя в школе изучал английский, но моими соседями были приволжские немцы, депортированные в Сибирь в начале войны. Я играл с их детьми, часто бывал у них дома, где они говорили, в основном, на родном языке, и быстро освоил для себя новую речь. Даже стал читать немецкие книжки, которые были у них – правда, по большей части, сказки. А читать меня учил их старший сын Адольф, который был старше меня года на три. Вот только, говорил я с ними странным образом – они со мной по-немецки, а я с ними – по-русски. Так и мне и им было удобней.

Остальное место на обложке журнала занимал снимок, на котором красовался симпатичный парень, обнаженный по пояс и стоящий в боевой стойке с боксерскими перчатками на руках. Суровый взгляд светлых глаз, смотрящих из-под нависших надбровных дуг, покрытых широкими бровями, даже со снимка давил неукротимой, дикой энергией неандертальца и абсолютной уверенностью в своих силах. Темные и густые волнистые волосы, поблескивающие бриолином, зачесаны назад, нос прямой и широкий, слегка приплюснут – специфический боксерский. Мощный торс и широкие плечи вызвали у меня такое мучительное чувство зависти и восхищения, что я непроизвольно откинулся на спинку стула и застонал.

– Это легендарный Максимиллиан Шмеллинг! Чемпион мира по боксу в супертяже, к тому ж, любимец самого Гитлера. Он даже великого Джо Луиса побил! Нокаутом в двенадцатом раунде. Кстати, он ростом метр восемьдесят девять! – с ударением на последних словах сказал Вовка. – Так что тебе еще до него дорасти надо, – добавил он опять со значением, которое можно было понять двояко. – Так отец мой этого самого Шмеллинга сам видел, даже выпивали с ним за одним столом. Ей богу! Он у них с мамой квартировал в Берлине несколько дней. Там так получилось: было это в сорок седьмом году, тогда берлинской стены еще никакой не было, и немцы из западной в восточную часть Берлина, ну и обратно, конечно, свободно переходили. И вот, этот Макс Шмеллинг тогда был в советской зоне Берлина по каким-то там своим делам, а наши его зацапали случайно, по ошибке, думали нациста поймали. А отец пришел, разобрался и отпустил немца – он ведь и сам был неплохим боксером, призером Свердловска до войны, и знал всех великих чемпионов.

Вовка встал, залез в шифоньер, вытащил из него альбом с фотографиями и, достав оттуда одну и фотокарточек, показал мне. Там на пьедестале почета стояли трое спортсменов в трусах до колен и майках.

– Вот он мой батя – слева от чемпиона стоит, с чубчиком курчавым, – пояснил Вовка, поцеловал фотку и спрятал ее снова в альбом. Потом продолжил: – Ну, ясно дело, извинился тогда батя перед Шмеллиногом, пригласил в гости для заглаживания вины, нашей русской водкой угостил – у немцев шнапс-то поганый. И так Шмеллингу у предков моих все понравилось – ну, застолье, там, наше, гостеприимство, так он у них три дня гостил. И журнал этот свой подарил с дарственной надписью. Потом отец в сорок девятом умер от осколка у сердца, который после ранения в груди остался – врачи боялись его вытащить, а мне тогда только год всего исполнился – ну, и мать сюда, в Сибирь, вернулась к сестре, тете Моте, больше некуда было. А уж потом, года через полтора, за дядю Гошу замуж вышла, но не столько по любви, сколько по нужде – у него комнатка в бараке имелась, а матери жить негде со мной было. Потому как у сестры ейной домик был, что твоя сараюшка на две комнатки в пригороде, и своих детей трое, мал мала меньше. Вот и пришлось матери замуж выходить, чтобы не стеснять ее. А в эту квартиру, ты же знаешь, мы недавно переехали. Кстати, батя твой пособил…

Вовка говорил, а я все не мог понять, чего я его так пожираю глазами, и тут только до меня дошло то, что Вовка был поразительно похож на Шмеллинга – просто уменьшенная его и более молодая копия. Я продолжал взирать на него безмолвно и изумленно, и это, наверное, продолжалось долго, так что Вовка даже смутился и запунцевел. Наступила неловкая тишина. Чтобы разрядить обстановку, я спросил:

– Можно, я возьму журнал домой почитать?

– А чего, да забери хоть насовсем – дарю! – отозвался Вовка, как мне показалось, с деланным благодушием и явным облегчением. – У нас и настоящая фотография Шмеллинга есть, он там с мамой и отцом сфотаны, еще в Берлине. Показать? Сейчас найду.

Вовка снова стал рыться в альбоме, но я остановил его:

– Да ладно, не надо, Шмеллинга и здесь хорошо видно… Спасибо за журнал!

В тот вечер я просидел у Вовки до полуночи. Общих тем для разговоров у нас было маловато, и мы пока только нащупывали их на будущее. Зато вдоволь наигрались в шахматы, тут я был посильнее своего визави, но малость поддался тому, сведя общий счет партий к ничьей, дабы не слишком его расстраивать.

Дома я повесил портрет Макса Шмеллинга на стенку около своего стола. Я твердо решил стать тоже таким чемпионом, как он. С тех пор я смотрел на знаменитого боксера каждое утро, примеряя его к себе и прикидывая, насколько я стал ближе к своему кумиру.

А ночью мне приснился странный сон. Будто бы я присутствую в каком-то огромном зале на бое этого самого Шмеллинга. Зал ревел от возбуждения – это Макс дубасил своего противника. По самому залу были развешаны красные флаги с фашистской свастикой на фоне белого круга, расположенному по центру самого флага. Кроме гражданских лиц, тут присутствовало и немало военных.

Я тоже там присутствовал в униформе какого-то офицера СС, но какого конкретно чина – точно не знал, поскольку не видел собственных погон и петлиц, но, наверное, довольно высокого. Это я понял по тому, как окружавшая меня группа эсэсовцев почтительно обращалась ко мне. У всех у них были такие же черные формы, как и у меня и нарукавные нашивки с эмблемой пересекающих друг друга косым крестом головы лошади и меча. Единственное, что, существенно отличало меня от них – это массивный серебряный перстень на безымянном пальце моей правой руки в виде венка из дубовых листьев, в который погружались изображение мертвой головы и каких-то рунических знаков. Единственный штатский в моем окружении – стоящий справа от меня среднего роста голубоглазый шатен, с античными чертами лица, крепко сбитый, в сером, габардиновом плаще – весьма напоминал мне моего дядю, – дядю Сережу. Только выглядел он на пару десяток лет моложе нынешнего.

А когда Шмеллинг мощным апперкотом свалил противника на пол, с противоположенной трибуны поднялся невысокий человек в полувоенном костюме, с головой, похожей на гладкий набалдашник трости, из-за зализанных назад набриолиненных черных волос, и хлестко выкрикнул, выбросив вперед правую руку: «Хайль Гитлер!». Этим маленьким человечком, с темными, ввалившимися глазами, фонтанирующих безмерным фанатизмом, был Пауль Геббельс – рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Германии.

Зал взорвался в ответном приветствии лесом взметнувшихся рук и ревом тысяч глоток: «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг Хайль!». Шмеллинг запрыгнул на канаты и приветствовал публику поднятыми вверх руками. Поверженного противника укладывали на носилки.

Штатский вяло, сквозь зубы, бросил единственный раз «Хайль…», даже не пошевелив правой рукой, достал из внутреннего кармана пиджака плоскую серебряную фляжку с имперским золоченым орлом, отхлебнул из нее и протянул мне, сопроводив словами: «Славный удар!» Я сделал хороший глоток и с удивлением обнаружил, что в ней не любимый мною «Мартель» и даже не шнапс, а крепкая русская водка…

Странный сон, довольно странный.

…Утром, когда я пошел в школу, то увидел Вовку около крыльца его дома. У него не было портфеля, и он носил учебники в старой кирзовой хозяйственной сумке. Однако никто не смеялся над ним, все знали, что живут они бедно, на небольшую зарплату его матери, поскольку от трудов дяди Гоши толку было мало. После сталинских лагерей, где он числился в «политических», дядя Гоша частенько болел, а когда был здоров, то хандрил за прошлую свою жизнь, в которой был большим начальником НКВД, и закладывал за воротник за счет скудного семейного бюджета, половина которого шли ему же на лекарства и подогрев Толика на зоне. А когда в школе родительский комитет собрал деньги и купил Вовке портфель, то Вовка поменял их на «дутыши» на ботинках у одного пацана из соседнего дома, которому эти «дутыши» стали малыми. В итоге, Вовка ходил в школу все с той же кирзовой сумкой, зато два сезона гордо рассекал местные дороги в коньках на ботинках, в то время как основная масса его сверстников катались в валенках с привязанных к ним снегурками.

Вовка авторитетно нравоучал каких-то шкетов, уважительно заглядывавших ему в рот. Когда я подошел поближе, Вовка шуганул пацанят куда подальше и присоединился ко мне, и мы вместе пошли на занятия. С тех пор мы стали лучшими друзьями и, до поры до времени – срок наступления которого известен всем – почти неразлучны. «Дядей достань воробушка» меня больше не обзывали, зато за глаза, об этом знал и Вовка, нас вдвоем прозвали Тарапунька и Штепсель – из-за сильной разницы в росте. Что ж, это было получше, нежели раньше, да и, все ж – не в лицо. А мой отец купил Вовке новый портфель, а тете Пане сказал, что это подарок от завкома, скрыв от нее, что на самом деле истратил свои личные деньги.

Зайдя утром в класс, я первым делом исподтишка взглянул на Таню, сидевшую уже на своем месте. Она даже не отреагировала на меня, и имела такой вид, будто ничего вчера между нами не произошло – не было ни моего падения в лужу, не было моего позора, не было и самОй нашей встречи, как, наверное, и не было у неё ко мне никаких больше чувств – ничего больше не было. Она, наверное, попросту поставила на мне крест. Ну что ж, ничего – так ничего. Хуже было бы, если бы она подошла бы ко мне втихушку и пожалела. Терпеть не могу, когда меня жалеют. С другой стороны, конечно, обидно – разве проходит вот так сразу любовь? Да что они понимают в любви, эти девчонки? Ладно – хоть не разболтала никому: никто надо мной лишний раз насмехаться не будет.

Но как же я горько ошибался! Не успел я сесть на свое место, как услышал хихиканье, кучковавшихся у учительского стола девчонок, которые украдкой кололи меня бодливыми взглядами и понимающе переглядывались между собой. Эти смешки постепенно переросли во всеобщий хохот, смеялись все – и пацаны и девчонки, кроме Тани, которая сидела ко мне спиной и делала вид, что ее все происходящее вовсе не касается.

Я все понял. О, как я возненавидел ее в этот момент! Я готов был перегрызть ей горло. Но вместо этого я наглухо, в несколько слоёв, обмотал колючей проволокой собственной сердце. Было очень больно, но зато его не касались другие. Стиснув, до ломоты зубы, я молчал. Никто не знал, что сегодня я стал другим…

Так закончилась, еще толком не родившись, моя первая осознанная любовь.