Текст книги "От Савла к Павлу. Обретение Бога и любви. Воспоминания"

Батюшка, родимый, напишите мне записочку; я бы по ней и жила. Прошу Вашего благословения на мою семью, рабу Божию Анну (учительница рукоделия была больна) и на меня, грешную рабу Божию Зою».

Переписала начисто. Лиза так и ахнула:

– Где же старцу читать твое послание?! Чего писала?

Не дала я ей читать. Это был протест за ее ворчанье на меня.

– А обо мне писала? А об Наталье Дмитриевне?

– Ничего тебе не скажу!

А вокруг разговоры: «Да где же старцу все наши письма читать? Да когда же? Да грамотен ли он? Поймет ли он? Как он ответит?» Монах раздавал конверты: «Положите по усердию на обитель!» И здесь деньги! А кто распечатывает? Кто читает? И нашептывает дьявол сомнения. Вспоминаются слова Христа: «Се, сатана просил сеять вас как пшеницу!» (Лк. 22:31). Сеется душа, сеется через сито сомнения и неверия, отметаются сорняки, мякина, остается вера. И пишут, и деньги дают, и верят, что будет ответ. Вера нужна, вера! Огромный почтовый ящик, сюда и кладут письма. Не прочесть! Сколько здесь слез, молитв, просьб – и все с надеждой ответа.

На следующий день вечером идем все за ответом. Толпа идет к двухэтажному деревянному флигелю с балконом и лестницей к нему. «Это немыслимо! Это обман – всем ответить. О Господи, зачем я сюда приехала?!» – думаю я. «Все ложь, неправда», – шепчет мне сатана в уши. Я отошла от толпы. На балкон вышел монах, принесли книги, картинки из жизни преподобного Серафима. Толпа засуетилась, все взоры обращены к балкону. Монах – это келейник старца отца Анатолия, который в затворе, не выходит, не принимает, не видит никого…

Верю, Господи! Помоги моему неверию!

Чудо

По вере вашей дастся вам!

(Мф. 9:29)

Я стояла вне толпы, я уже ничего не ждала, умом сознавая, что никто никакого ответа на письмо не даст, так как это и невозможно. Еще вчера вечером, написав письмо, я сказала об этом матушке Еванфии. Она хоть и огорчилась моим настроением, но не переставала обо мне молиться днем и ночью, и глаза ее слезились. Она себя чувствовала как бы обязанной мне: она посоветовала мне ехать в Саров, я частично оплатила ей дорогу, а мое желание видеть старца, получить совет – невыполнимо. А вечером уже надо ехать обратно.

Зоя Пестова в 15 лет

Толпа засуетилась, зашумела, и, обернувшись, я услышала голоса:

– Тебя зовет! Тебя зовет! Матушка Еванфия машет рукой:

– Иди, тебя зовет!

Все обернулись ко мне, толпа расступилась, я птицей влетела на балкон, где стоял монах. Высокий худощавый монах лет пятидесяти с небесно-голубыми глазами кладет мне руку на плечо. Я изумлена и не могу сказать ни слова, а он начинает говорить. Голос у него дрожит, он не то заикается, не то волнуется.

– Вот пришла девушка сюда за ответом к старцу, вот он и отвечает тебе. Не тужи, только веруй и молись преподобному Серафиму, и все у тебя в жизни будет хорошо. Ты учишься – вот и учись дальше, и будешь работать и зарабатывать на все, что тебе надо.

– Я такая несчастная! Семья у нас… А мать? А отец, семья? – спешу я спросить, а сама заплакала горько.

– Ты одна будешь жить, но матери не оставляй. Их разлад тебя не касается, не горюй об этом. Скорбями они придут к покаянию, а ты о них молись. Но с ними тебе жить не надо, одна будешь жить.

– А монастырь?

– В монастырь тебе нет пути, не надо, не одна потом будешь: и муж будет, и дети будут, еще и внуков увидишь. А сейчас учись и не тужи – все у тебя хорошо будет, ясный путь Господь тебе укажет. Вот какая молоденькая, а сюда захотела и приехала, это Господу и преподобному Серафиму надо. «Радость моя! – он бы тебе сказал. – Вот какая девочка приехала!»

Монах гладит по голове, а слезы меня душат:

– У меня веры мало, я вот на источнике не купалась: кашляю.

– По вере, по вере надо! Но ты здорова, хоть и трудненько тебе будет жить. Без скорби не проживешь, но ты себя укрепляй в вере, и укрепишься. Твори людям добро во славу Божию, не забывай милостыню давать, и все у тебя ясно и хорошо будет. Я тебе все сказал. Ни к кому тебе больше идти не надо, не ищи, живи своим умом, молитвой.

– А папа мой?

– Нет, нет, одна, без него, а он покается, только потом – и мать, и он.

– В Москву мне, что ли, ехать?

– Да, и в Москве учиться можно.

– А кем быть? Мне бы помогать хотелось, я бы в сестры на фронт…

– Куда тебе… Ни-ни! Везде можно помогать.

– А по специальности?

– Держись ближе к рукоделию, девушке умствовать не полезно, а что попроще. Там семья, дети, заботы о доме, в ученье-то не ходи! – И опять повторяет: – Тебе Господь все устроит, тебя преподобный Серафим ото всего защитит, если уж ты теперь к нему приехала, на всю жизнь он с тобой! Только ты не забывай этих дней, сегодняшней нашей беседы. Вот тебе и книга, почитаешь ее, а там и с хорошими людьми поведись, держись церкви, посещай ее, и к таинствам будешь ходить – так и жизнь пройдет. Жизнь твоя мне ясна. Иди с миром!

Я, утешенная его мирной беседой, сошла вниз и бросилась к матушке Еванфии.

– Ну, вот и ответ тебе! – сказала, заплакав, старушка.

А кругом вопросы так и сыплют:

– Что сказал? Что велел? Ответил?

А я, успокоенная, с такой дивной тишиной в душе, сижу где-то на бревнышке, листая книгу «Царский путь Креста Господня, ведущий в жизнь вечную». Это беседа ангела с девушкой о жизни, о пути, о Кресте.

Идем домой. Матушкам монах дал по картинке. Лиза вся в слезах, всхлипывает. Я молчу с ней, я не хочу ей ничего говорить, я вся полна пережитым. Так спокойно мне, так тихо на душе.

– Да ты знаешь ли, как он тебя-то позвал? – спрашивает меня матушка. – Ведь первую тебя зовет: «Зоя! Зоя!» Вот чудо-то! А в толпе-то Зои и нет, я сразу и поняла, что это тебя зовет. Не Зинаиду, а Зою зовет. Ведь это чудо… И тебя первую.

Я все рассказала матушке Еванфии, а она плачет счастливыми слезами:

– Ведь я молилась! Ведь это чудо!

– А о чем Лиза плачет?

– Так она сама к нему взобралась по лестнице после тебя, что-то ему сказала, а он ее с лестницы да и столкнул, да чего-то сказал ей. Ох, как ей обидно: с тобой-то он сколько поговорил, а ей-то – ох, плох прием, обидно ей.

Лиза просила благословения ежедневно причащаться, а монах сказал: «Нельзя тебе!» – и прогнал ее.

Стали приходить богомольцы: «А мне книжку… А мне четки дал… А меня иконой благословил… А мне велел… А мне сказал…» – и все рады. О, русские простые души!

К Лизе было трудно подойти, до того она была огорчена. Я о себе ей ничего не сказала, как-то не хотелось слышать ее окрика.

На рассвете мы выехали в Знаменский монастырь. Там огромная икона Божией Матери «Знамение». Лиза, к моему удивлению, не подошла к Чаше и была сумрачна. Она кое-что узнала от матушки, что я получила на все ответ, и молчала со мной. Дружба наша расклеивалась еще и потому, что Лиза не развязывала свой мешок с продовольствием, а есть нам хотелось. Было за нее стыдно и горько за ее грубость, жадность.

На пароходе случилась совсем неприятная история: Лиза решила угостить нас консервами, но каждая банка при открывании шипела, вспухала и портила воздух – консервы за пять дней жаркой погоды и от тряски тарантаса все испортились. Открыли окно и побросали в волны Волги все до одной банки. А мы все голодные, и денег нет, и ехать еще сутки. В Рыбинске взяли один обед за 1 рубль 40 копеек (как цены-то растут!), и у меня осталось 2 копейки.

– Может, ты, Лиза, купишь?

– Мне еще после Углича ехать домой, – отказала она, запихивая подальше свой кошелек.

Друг мой для меня был потерян.

Путеводная нить

– А я думала, что ты из Сарова возвратишься одухотворенная, а ты – злая! – сказала мама.

Век не забыть мне этих слов.

– Устала я! Не хочу говорить!

Без меня читали мои дневники, все было пересмотрено. Отец очень интересовался моей поездкой, но не оставлял своей иронии:

– А ты думала, там святость найдешь? Камень целуют! Воду святую пьют! Ну как, дочка, довольна? Насмотрелась? Открылись глаза?

«Были трудности и горести, но не теряла я веры, не сошла с христианского пути. И муж, и дети… И внуков вижу». Зоя Вениаминовна с внуками. 1959 год

Я замкнулась в себе и, чтобы не возбуждать в отце протеста, писала в дневнике, что в Сарове я не нашла того, чего искала. Это дома понравилось. Была ли я сама довольна поездкой? Осознавала ли я все случившееся со мной? Конечно, была довольна и осознавала. В шестнадцать лет трудно мне было разобраться во всем. Перечить родителям не хотелось, особенно отцу, который был рад, что я не осталась в монастыре, не заболела. Где-то в глубине души осталась беседа с келейником-монахом – она прошла через всю жизнь и была путеводной нитью. В душе был покой, путь был ясен!

…Через полтора года я уехала в Москву. Училась упорно и стала инженером. И были трудности и горести, но не теряла я веры, не сошла с христианского пути. И муж, и дети… И внуков вижу. Вот уже скоро и смерть – слава Богу за все!

Преподобие отче Серафиме, моли Бога о нас!

Судьба Натальи Дмитриевны Крыловой

А что же с Натальей Дмитриевной? Шли годы. Я приезжала в родной город и навещала ее. Мы с годами сблизились. В тридцать лет она приняла постриг в Толгском монастыре из рук митрополита Иосифа. Но тайного монашества не скрывала. Жила она бедно, частными уроками, все время проводя в церкви.

Ссылки, тюрьма, сибирский концлагерь… С небольшими перерывами мирной жизни – опять тюрьма за веру, за Церковь, за связь с Владыкой. И так до шестидесяти лет. Не счесть ее горестей!

Я ее не оставляла и помогала ей. И она приезжала в нашу семью, отдыхала у нас по две-три недели, но пути наши были разные, и ее мировоззрение было иное, чем наше.

Наталья Дмитриевна Крылова.

Рисунок Наташи Пестовой

Дело в том, что митрополит Иосиф еще в юности как-то выделял в миру Наталью Дмитриевну. Я помню его телеграмму: «Никому нельзя, а больным душою (Наталье Дмитриевне) можно». Конечно, такой девицы, с таким духовным подъемом, с таким умственным багажом вряд ли еще где можно было сыскать. Да простит меня Бог, но я глубоко убеждена, что такое выделение в миру Натальи Дмитриевны не пошло ей на духовную пользу. Она много писала, размышляла об ошибках Церкви. В 20-х годах около нее сгруппировалась община христиански настроенных людей. Ежедневное причащение Святых Таин было необходимым для Натальи Дмитриевны. В другие времена, и если бы она была мужчиной, ее делом было бы реформаторство. Со своими трудами она толкалась во многие архиерейские двери и в 1950 году дошла до Патриарха.

– Вы монахиня? – спросил он.

– Да.

– Творите Иисусову молитву! Церкви не надо ваших реформ!

Итак, везде было непонимание, отказ выслушать. Да в наше-то время до реформ ли? Я же, обремененная семьей, детьми, работой, хозяйством, всегда говорила Наталье Дмитриевне, что мне не подходят ее труды. В 1938 году она поехала в ссылку к митрополиту Иосифу, но он, отколовшийся от центрального течения, став во главе «иосифлянства», упрекнул Наталью Дмитриевну в том, что она ходит в церковь.

– Владыка, вы встали утром и сами отслужили обедню, а если я уйду из нашей Церкви, куда мне идти, где причаститься?

Наталья Дмитриевна точно передала мне их беседу. Владыка Иосиф уже в ссылке был взят снова и умер где-то в концлагере в 1943 году.

Сильна была вера Натальи Дмитриевны. Когда была потеряна всякая надежда передать Церкви труды всей жизни, на горизонте показался митрополит Никодим (Ротов), и труды были переданы ему.

Началась болезнь. Наталью Дмитриевну трясло, она перестала ходить. Последнее наше свидание было в 1952 году, когда ей было шестьдесят лет. Одиннадцать лет она пролежала в инвалидном доме. Все хуже становился почерк в письмах, потом руки перестали действовать. Все тело ее окостенело, но голова была свежая, ясная. Я не могла по болезни навестить ее ни разу. Ее Голгофа была мне не по силам и не по разуму. Сгорела эта яркая свеча 25 ноября 1963 года, в канун дня Иоанна Златоуста. Хоронили ее торжественно, поминая как схимонахиню Серафиму. Упокой, Господи, душу ее! О себе она говорила всегда, что она счастлива в жизни.

Провидение Лизиной судьбы Саровским монахом

А матушка Еванфия? Монастырь разогнали в 1928 году. Матушка умерла семидесяти шести лет от роду, уже живя на частной квартире. Однажды она мне приснилась: звонок, я открыла дверь, она вошла и сказала: «Помогите отцу Сергию Мечеву, и у вас все будет!» (Отец Сергий был в ссылке, и четверо детей остались сиротами.)

Сон меня укрепил. Ведь в 30-е годы опасно было помогать ссыльным.

А Лиза? Я уехала из Углича в августе 1917 года. В октябре разразилась революция. В январе 1918 года я приехала к отцу и навестила бывшую подругу. С красным бантом на стриженой голове (коса-то у нее прежде какая была!), в яркой красной кофте она сидела за пианино и наигрывала какую-то веселую песенку.

– Ты так изменилась! А ты в Бога-то веруешь ли? – все же спросила я.

– В Бога-то, пожалуй, и верую, но в вечную жизнь – нет! Да, я изменилась, и мои убеждения иные теперь.

– Ты большевичка?

– Да, пожалуй, что и так!

– А Наталья Дмитриевна? Ты у нее бываешь?

Она покраснела:

– Нет, нет!

Революция пришла и в наше захолустье. Монахини рассказывали мне еще через год, что Лиза обмеряла монастырь, ведь она здесь все и всех знала, и выселяла из монастыря монахинь. Узнала я, что при приеме в партию кто-то ей задал вопрос о ее вере, и она сказала:

«Я тогда была под влиянием Крыловой Натальи Дмитриевны», – и публично отказалась от веры и от Натальи Дмитриевны.

Шли годы. Посетив Углич, я узнала, что Лиза пошла в гору. Потом, в 30-х годах, слышала о трагической смерти двух ее девочек. Муж ее бросил, она жила в Москве, училась, была политработником, дошла до членов ЦК. Как-то по приезде к нам Наталья Дмитриевна просила меня, чтобы я с ней поехала к Лизе. «Это будет мое последнее свидание с ней», – говорила она. Но это был 1938 год. Было опасно ехать к недругу, и я отказалась. Ходили слухи, что Лиза погибла в годы «культа личности». Как хочется верить, что она перед смертью покаялась! Провидел монах ее дорогу! Увидел в ней врага веры христианской…

Господи, прости ей прегрешения и отречение – и мученическую смерть ее прими как искупление! Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!

Вторая женитьба отца

Теперь о моих родителях. В августе 1917 года семья наша распалась. Я и сестра уехали в Москву учиться в вуз. Отец обещал высылать деньги. И вот Октябрьская революция – деньги теряли ценность. Отец, как интеллигент, не примкнувший к большевикам – он именовал себя теперь кадетом, – попал в буржуи. На него еженедельно «в пользу народа» накладывали контрибуцию: 3 тысячи, 5 тысяч и т. д. Ценные бумаги потеряли всякую ценность. «Керенки» никем не ценились, а царские деньги перестали брать. Все скопленное отцом на лучшую жизнь с новой женой пропало. Отец говорил мне, что у него было 60 тысяч в бумагах, а у Верочки (Вера Дмитриевна – так звали новую жену отца) на груди висели 11 тысяч, и все пропало. Отец еще не был стар, ему в 1918 году было пятьдесят два года, и он мог работать в больнице, которую строил двадцать лет. Но появился «совет сиделок», кончилось единоначалие главного врача. Разруха, болезни, голод… В три дня была распродана квартира из одиннадцати комнат, и отец с Верочкой уехали неизвестно куда.

Мать с братом приехали после Октябрьской революции навестить нас, да так и остались в Москве навсегда. Страшно вспомнить ее слезы, ее проклятия, ее обиду на отца. Мы оказались без средств и вообще безо всего. Все, что только возможно было взять, было взято Верочкой. Сундук со старыми коврами и сундук с бельем матери взяли соседи. В январе 1918 года, на рождественских каникулах, я поехала к отцу за вещами, но вернулась ни с чем. Захватила только швейную машинку, да и то еле выхлопотала разрешение на ее провоз. Заградительные отряды отбирали и вещи, и продовольствие. Вдогонку пришло письмо, что с Угличем все кончено. Отец теперь жил в Туле и работал врачом.

Изголодавшись в Москве, я иногда ездила к нему на каникулы. На Верочке он женился. Он мне написал: «Я не придаю значения венчанию в церкви, но пришлось постоять под венцом, неудобно было перед родней Верочки – они живут здесь рядом, и Вера Дмитриевна хотела быть женой, а не любовницей».

У нее было три сестры, надо было их кормить.

Но как были обижены мы, дети! Ведь нам было восемнадцать-девятнадцать лет, а брату пятнадцать, и мать больная. В Москве голод, холод, разруха, а в Туле тепло, сытно. Из детей только я сохранила любовь к отцу. Это его и утверждало в его правоте! Не лучше было бы, если бы и я была против отца? Сестра и брат игнорировали его.

В 1920 году на Рождество я опять поехала к отцу. Все вечера он проводил за чтением антирелигиозных книг. Он хотел утвердиться в своем неверии, а Вера Дмитриевна ходила в церковь. В пятьдесят два года он впервые в жизни прочитал весь Новый Завет. Я подарила его отцу. Но каков же был мой ужас, когда я прочла его заметки на полях: «ерунда», «чепуха», «глупости» и т. д. Я сожгла эту святую книгу тихонько от него, а он помнил и перед смертью, спустя двадцать пять лет, спрашивал, где она, эта книга с его отметками. Я не сказала ему…

Мама моя очень обижалась на меня, что я ездила к отцу и переписывалась с ним. Я не ругала его, не проклинала, а молилась, чтобы он прозрел.

Но вот начались болезни. Отец всегда кашлял, кровь горлом шла у него после волнений и ссор, щеки горели, но туберкулеза у него не находили. Вера Дмитриевна очень любила отца. Теперь она была законной женой и упрашивала его ходить в церковь. Она ставила одно условие: чтобы дети были далеко, – но мне она разрешала приезжать на две недели. Итак, мечты отца сбылись. Но был ли он счастлив? Если в нашей семье все трепетали перед отцом и никогда не возражали ему (так он себя поставил), то теперь отец трепетал сам. Вера Дмитриевна взяла такой непримиримый тон с ним, что отец пикнуть не смел. Все принадлежало жене, всем распоряжалась она. Болезни, старость заявляли свои права, оставалось молчать и покоряться. Письма детей не доходили до отца, а нам он писал почти под диктовку жены.

– Ваши письма – одно расстройство для отца, – говорила мне Вера Дмитриевна. – Оставьте его в покое.

– А вы хотели бы, чтобы отец и не думал о своих детях? Ведь брату семнадцать лет, он на плохом пути…

Обида детей росла. Но вот мы выросли и своими трудами получили образование. Тяжелые годы моей студенческой жизни страшно и вспоминать. Но вера в Бога спасла меня, и на дороге жизни были люди, помогавшие мне. Свою юность я провела среди христиан-студентов (Христианский студенческий союз). Всегда я ходила в церковь и твердо стояла в вере. Отец приезжал ко мне на свадьбу. Я слышала во время венчания, как он, стоя рядом, всхлипывал и нервно кашлял таким знакомым мне с детства кашлем. Стол мне сделала сестра. И вот, приехавши после венца, мать и отец благословили меня иконой Божией Матери «Знамение», висевшей когда-то в моей комнате. Я не ожидала этого ни от мамы, ни от папы, но вот каким-то чудом они вместе были на моей свадьбе, стояли рядом перед дочерью в подвенечном уборе.

Потом отец переехал в Ярославль, поближе к Угличу, где сестры его жены строили дом. Отец зарабатывал немалые деньги, и все шло туда, в дом.

«Он покается»

Отцу шестьдесят два года. В Ярославле он стал посещать церковь, познакомился с архиереем, и вот его письмо (1928 г.):

«Недавно был с Верой Дмитриевной за всенощной, понравилось очень. Сегодня Введение, собираюсь к обедне. На днях видел знаменательный сон, не знаю, правильно ли я его истолковал, – поговори со своим мужем и напиши мне. Стою у недостроенного здания; в нем два отделения, одно закрыто, и не видно, что внутри, а другое открытое, и в нем навалена гора камней. Рядом со мной стоит кто-то и бросает камни на потолок закрытого помещения. Здание без крыши, но стоят стропила. Вижу – с противоположной стороны идет Спаситель, грустный и опустил вниз голову, в одежде, как рисовал Его Поленов. Входит Он в открытую половину здания, и гора камней вмиг рассыпалась…

Я проснулся. Не есть ли здание – сердце мое, наполненное камнями разных учений? Кто-то теперь уже не может бросать внутрь его камней – оно закрыто для него, так он хоть на потолок старается набросать камней. Спаситель показал мне, что все это рассыплется в прах, как только Он войдет в мое недостроенное здание. Я очень взволнован. Я уже писал тебе, что во мне совершается религиозный перелом».

В 1931 году (в шестьдесят пять лет) папочка приехал ко мне на Пасху.

– Хочу исповедать свои грехи и поговеть здесь, причаститься Святых Таин по-настоящему.

Никогда не забыть мне, как папа, придя из церкви, сидел на диване и не плакал, а рыдал. Я тоже рядом сидела и плакала, гладя его руку. Видно было, что он потрясен своею первой настоящей исповедью. Он был на исповеди у отца Сергия Мечева, нашего духовного отца. Ложный стыд за отца терзал меня. Я не хотела, чтобы отец Сергий знал грехи моего папы.

– Что тебе на прощанье сказал отец Сергий? – спросила я.

– Я ему все сказал, а он меня только спросил: «И вы себя все же считаете верующим?» – «Да, – ответил я, – верующим». – Папа заплакал снова и еле слышно сказал: – Твоя вера привела меня на исповедь, к покаянию.

В первый день Пасхи мы с папой пошли к вечерне. Отец Сергий увидел нас. Я замерла: как-то он нас встретит? Я чувствовала, что и отец об этом думает. Отец Сергий дал папе красное яичко, и он был так доволен: «Значит, Он (Христос) принял мое покаяние! Да, да, хорошо».

В 1930 году отец переехал в Углич в новый дом, где поселился с женой и ее сестрами. Переписываться на духовные и душевные темы по почте было опасно. Но с оказией велась переписка и посылались книги. Отец прочел «Столп и утверждение истины» Флоренского. Читал творения Иоанна Златоуста, Василия Великого и других святых отцов. И писал много мне. Духовное просветление захватило его. На Пасху 1932 года он мне писал из апостола Павла: «Воистину воскрес! Если Христос не воскрес, то тщетна наша вера!»

Он упрекал себя, что ум его, отравленный разными Ренанами да Штраусами, бунтует против его веры и «анчутка» (так он называл дьявола) шепчет на ухо разную дребедень. Вера Дмитриевна уже была старостой в соседней церкви и рьяно заботилась о ее благолепии. Церковь сияла чистотой и убранством.

Отец Зои – Вениамин Федорович Бездетнов

Отец стал часто хворать, вызывал меня к себе письмами или телеграммой. «Я хочу, чтобы ты мне закрыла глаза и над гробом прочла все Евангелия». Когда я сказала об этом отцу Сергию, он послал меня в Углич с заданием: «Скажите ему, чтобы он попросил прощения у вашей матери».

Я съездила и передала.

Отец написал холодное, сухое письмо от себя и Веры Дмитриевны на тему «давайте забудем прошлое» и подписался фамилией во множественном числе. Письмо это, несомненно, диктовала Вера Дмитриевна, и оно совсем не походило на то, о чем говорил отец Сергий.

– Я сделал что мог, – сказал отец.

Да, пожалуй, он и не мог сделать большего. Ни встречаться, ни говорить, ни напоминать о матери он не хотел. Изменить жизнь было уже невозможно. Силы оставили его.

В 1935 году он в последний раз приезжал в Москву. Он очень любил моих детей, особенно дочку Наташу. В 1935–1936 годах летом я с детьми жила в Угличе, и отец часто бывал у нас. Беседы с ним радовали меня, теперь у нас с ним была общая вера и убеждения. Мы были очень дружны.

Служебная карьера его окончилась трагически. После сорока двух лет службы его уволили как «не справившегося с работой». Напрасно я обивала пороги здравотдела, умоляла не обижать старика, дать ему увольнение «по собственному желанию». Дело в том, что в Угличе строились ГЭС и Волгоканал. Заключенных было более 40 тысяч. Отец заведовал яслями для подкидышей. Лето 1935 года было засушливое, знойное. В каждом доме был покойник от дизентерии. Как же можно было выходить одно-двухмесячных детей без материнского молока? А тут еще из Москвы привезли сыворотку и стали всем прививать. Смерть следовала через два – четыре часа. За день погибло тринадцать детей в яслях, у одного из здешних докторов умер ребенок, у другого умерла жена и т. д. Отец слег в постель от огорчения, когда его уволили. А по улице все несли и несли гробы.

– Уезжай с детьми в Москву, – советовал папа. – У тебя и белья-то здесь нет.

Но выехать было сложно: на лодках семьдесят километров с детьми, а их было пятеро – моих трое (Колюша, Наташа и Сережа), племянник Юра и Таня-сиротка.

– От гнева Божия не убежишь, – сказала я.

Так из нас никто и не заболел.

Отец получил грошовую пенсию – 94 рубля (курица стоила 25–30 рублей). По округе отца знали, и в те годы еще можно было практиковать – принимать больных дома. Отец боялся бедности, голода. Теперь вся надежда была на меня, дочь. «Ты меня не отдашь в руки царя-голода?» – писал он мне в 1938–1939 годах. Как надо было ухищряться, чтобы посылать ему посылки с сахаром! Оказии, случайные поездки… А ведь без пропуска не проедешь. Война, 1941 год, в Москве голод…

В апреле 1942 года отец вызвал меня телеграммой. С величайшим трудом удалось добраться. А со мной еще вещи на обмен. У меня дети голодают, все меняем на картошку. Я приехала на Пасху, 4–5 апреля, была у заутрени.

– А ты со мной с первым похристосовалась? – спросил больной отец.

Узнав, что со мною было в церкви (см. далее «О матери»), он испуганно спросил:

– Да не умерла ли она?

Отец был слаб. Вера Дмитриевна и ее сестры не оставляли нас вдвоем. Я все же попросила оставить нас, чтобы проститься. Мы оба знали, что эта встреча последняя. Едва закрылась дверь, как отец судорожно вытащил из-под ворота золотой крест на цепочке.

– Вот, отдай внучке Наташе, чтобы помнила, молилась обо мне! На, на, спрячь! Я бы тебя вот этой иконой благословил, да Вера Дмитриевна не даст. Она все себе забрала, а вам, детям, ничего! А вот про крест ей ни слова! Она начнет переодевать меня, а креста-то и нет! Успел! – Отец старчески смеялся.

– Не расстраивай его! – вошла Вера Дмитриевна. – Вот, прочти его завещание! А ты сам скажи, что все мне останется. Все мне, чтобы потом знали!..

Я не стала читать бумагу.

– Да не беспокойтесь, Вера Дмитриевна. Ведь нам ничего не нужно!

Отец жалостливо смотрел мне в глаза, пока она отхлопатывала все имущество. В последний раз обняла и поцеловала я папочку. Он, как всегда, не давал мне целовать своих таких худых, старых, натруженных рук. Слезы катились из его голубых глаз. Я вышла из дома, а вдогонку мне неслось:

– Дом завещан Мусе-племяннице, не вам! Вам – ничего!

Отец выздоровел, но таял… Через три месяца он умер. Умер ли? 9 августа 1942 года было воскресенье. Восемь часов утра, звонили к обедне. Вера Дмитриевна сделала ему укол морфия. «Чтобы не мучился», – так мне передали с ее слов. Меня не известили. О смерти отца я не знала, пока меня через двадцать дней не выписала Наталья

Дмитриевна Крылова. Я приехала к зарытой могиле отца. В дом его я не вошла. Вера Дмитриевна умерла через восемь месяцев, разбитая общим параличом, свалившись в канаву.

Через год на войне был убит мой старший сын. Я поехала в Углич на могилу отца. Но это была и могила Веры Дмитриевны – под общим крестом.

Вся жизнь отца прошла передо мной. Какая скорбь, разочарования, сколько жизненных ударов! Сколько ошибок и неудач! Все это он понял, да ничего поправить было нельзя. «Пока ты был молод, ходил куда хотел, а в старости поведут тебя куда не хочешь», – часто повторял папа.

Господи! Прими его покаяние! Прости ему грехи его и упокой душу его в селении праведных!