Текст книги "Я с вами до скончания века…"

Отречение и раскаяние Петра
Мф. 26, 58, 69–75; Мк. 14, 54, 66–72; Лк. 22, 54–62; Ин. 18, 15–18, 25–27

Вто время, когда происходил допрос Божественного Узника у первосвященников Анны и Каиафы и предварительный суд синедриона, во дворе первосвященнического дома совершилось знаменательное событие, предсказанное Господом вечером, в конце прощальной беседы с учениками (Мф. 26, 34; Лк. 22, 34; Ин. 13, 38). Это событие, смирив горделивую самонадеянность одного из довереннейших учеников Спасителя, должно было послужить и для него самого, и для других апостолов незабвенным уроком, ясно показавшим, как, по выражению святителя Иоанна Златоуста, «велика слабость нашей природы, когда ее оставит Бог, и как худо не возлагать всего упования на Бога, а надеяться на себя».

Один из следовавших за Господом учеников был знаком первосвященнику и беспрепятственно вошел вслед за Учителем и стражей во внутренний двор, а другой – Петр – остался вне и должен был терпеливо ждать, пока ходатайство спутника, который, по свидетельству предания был Иоанн, откроет ему вход. По обычаю того времени (Деян. 12, 13) присмотр за входной дверью был поручен придвернице; Иоанн переговорил с нею и ввел Петра внутрь, во двор первосвященнического дома. Служанка, удивленная домогательством Петра проникнуть внутрь двора, туда, куда привели Иисуса Христа, открывая дверь, спросила: еда и ты ученик еси Человека сего? Петр отвечал: несмь. Уверенный в себе, твердый и решительный, как и всегда, этот избранный ученик нимало не предчувствовал, что короткий ответ его был началом того глубокого падения, о котором он был, незадолго перед сим, предупрежден. Войдя внутрь, Петр вмешался в толпу рабов и служителей, которые, во время допроса Узника, развели на дворе огонь и грелись. Он думал, что, оставаясь незамеченным, из толков стражи узнает все, что нужно. Но подозрение, раз возбужденное, росло и распространялось; как любопытная новость, оно передавалось между служанками. Одна из них, видя Петра, сидящего у огня, подошла к нему и, пристально всмотревшись, сказала присутствующим: и сей с Ним бе, и вслед за сим Петру: и ты был еси с Назарянином Иисусом Галилейским. И этот горячий и пламенный ученик, еще недавно изъявлявший решимость положить за Учителя душу свою (Ин. 13, 37), пытавшийся защищать Его мечом (18, 10), теперь, как бы омертвев от страха забыл о своих обещаниях и покорился человеческой немощи. Слова служанки привлекли общее внимание. Петр поспешил отстранить опасность так, как казалось ему наиболее благоразумным в его положении: он перед всеми отрекся от Христа Господа и сказал женщине: жено, не вем, ниже знаю, что ты глаголеши. Когда присутствовавшие успокоились этим объяснением и первая опасность миновала, апостол, избегая новых вопросов, незаметно отделился от толпы и вышел на передний двор. Здесь ожидало его предсказанное Господом предостережение, на которое, впрочем, Петр в смущении и страхе не обратил внимания: в первый раз запел петух. Впрочем, хотя уста апостола и отрекались от Учителя, но сердце влекло к Нему: дав пройти первому впечатлению, Петр через несколько времени опять вмешался в толпу, стоявшую у огня. Хотя он и старался казаться простым зрителем, совершенно неприкосновенным к делу, но смущенный вид, живое участие в судьбе Узника, особенности речи и другие обстоятельства, заметные для служителей суда, привыкших обращаться с людьми подозрительными, все это как-то невольно выдавало его, возбуждало сомнения и служило поводом к разным догадкам и соображениям. Настало новое испытание. Другая служанка, увидев Петра, начала говорить стоявшим тут: и сей бе с Иисусом Назореом, – сей от них есть. Все стали наблюдать за ним с особенным вниманием. Еда и ты от ученик Его еси? – последовал естественный после слов служанки вопрос окружающих слуг. А кто-то, присмотревшись, прямо сказал: и ты от них еси! Преследуемый подозрениями, не зная на что решиться, Петр охотно бежал бы из этого места, сделавшегося западнею, где терялось лучшее сокровище души его – вера, но бегство было уже невозможно, потому что, не сохранив от опасности, оправдало бы подозрения. Нужно было отвечать. Простое слово отречения: человече, несмь! казалось уже неубедительным: малодушный ученик с клятвою начал утверждать, что не знает сего человека. Так, увлекаемый тяжестью греха, он неудержимо скользил по склону бездны и падал глубже и глубже. Близкая опасность была предотвращена тяжкой жертвой клятвенного отречения: толпа, оставив Петра, обратила внимание на то, что происходило в заседании суда. Прошел еще один ужасный час. Божественный Узник быть выведен на двор и отдан страже на поругание. Петру казалось, что теперь, когда все были заняты Божественным Страдальцем, он может быть вполне безопас ным свидетелем происходящего и еще раз, хотя издали, желал посмотреть на Учителя. Но разговор в который он вступил со стоявшими вблизи слугами, снова возбудил улегшиеся подозрения. Началось последнее и самое жестокое испытание. Один из слуг, слыша в выговоре Петра звуки и даже целые слова галилейского наречия, настойчиво стал уверять: воистинну и сей с Ним бе, ибо галилеанин есть. Петр отвечал: человече, не вем, еже глаголеши, – между тем живо чувствовал, что положение его опять сделалось крайне опасным, потому что враги, не щадя Учителя, без сомнения, не пощадили бы и ученика, попавшегося в их руки. Смущение апостола еще более усилилось, когда и другие, стоявшие там, подошли к нему и сказали: воистинну и ты от них еси, ибо галилеанин еси и беседа твоя яве тя творит. Являлась также и улика, которую нелегко было оспорить: родственник тому первосвященническому рабу Малху, у которого Петр отсек ухо, хорошо запомнивший приметы виновника нападения на близкого ему человека, приступил с вопросом: не аз ли тя видех в вертограде с Ним? Тогда апостол, объятый страхом, начал кляться и божиться: не вем человека сего, егоже вы глаголете. Не успел еще Петр кончить этих слов, как петух запел в другой раз. Такое малодушие ученика, некогда выражавшего от лица всех апостолов твердую, как камень, веру в Сына Божия (Мф. 16, 16), увеличило страдания Божественного Узника, терпевшего от бессердечных слуг неправедных судей поругание, биение, оплевание, заушение. Спаситель знал, что совершилось то, что было предсказано, и, обратившись, взглянул на Петра тем проницающим сердце взором, который, по выражению святителя Иоанна Златоуста, «послужил ему вместо голоса». Этот взор, полный укора и сострадания, указал апостолу всю глубину его падения, и вместе с тем был действием великого промышления о нем, располагавшим его к покаянию. Петр вспомнил слово Господа, предсказавшего ему измену: прежде даже алектор не возгласит – двакраты, трикраты отвержешися Мене (Мф. 26, 31); стыд и раскаяние овладели им, но, не смея плакать явно, чтобы по слезам не быть обвиненным, вышел вон и горько заплакал. Это покаяние глубокое и искреннее, эти горькие слезы, по замечанию блаженного толковника, опять возвратили его Христу.

Шестой день – Великая пятница

Окончательный приговор синедриона
Мф. 27, 1; Мк. 15, 1; Лк. 22, 66–71

Засияла заря священного дня, в который совершилось предвечное определение Триипостасного Божества о спасении рода человеческого крестною смертью Единородного Сына Божия Господа нашего Иисуса Христа. Человечество почивало во тьме богоневедения, и самый Израиль, которому принадлежали всыновление, и слава, и завети, и законоположение, и служение, и обетования (Рим. 9, 4) не уразумел времене посещения своего (Лк. 19, 44), не уведал дня, когда истинная Пасха, непорочный и пречистый Агнец Божий (Ин. 1, 29, 36; 1 Пет. 1, 19) был заклан (1 Кор. 5, 7) за грехи всего мира (1 Ин. 2, 2). Мысли иудеев были заняты прообразовательной жертвой, и враги Христовы спешили окончить богоубийственное дело до наступления праздничного вечера.

Как только наступило утро, члены синедриона опять пришли в движение. Обычай, имевший силу закона, требовал, чтобы уголовные дела, клонившиеся к осуждению виновного, были оканчиваемы не иначе как на другой день. Такая отсрочка давала судьям время тщательнее вникнуть в основания обвинения и придти к более зрелому решению. Но теперь, собираясь во второй раз (если считать ночное собрание законным), судьи имели ввиду лишь выполнить установившиеся обычаи и порядки судопроизводства и придать наружный вид законности своим пристрастным действиям. Смерть Иисуса была решена еще прежде ночного заседания (Ин. 11, 53), и решена бесповоротно. Как ни различны были члены верховного судилища по своим взглядам и убеждениям, но все они сходились в одном – в глубокой ненависти к галилейскому Пророку. В этом деле исчезало для них различие сект и сословий; все были единодушны и желали как можно скорее избавиться от своего Обличителя. Первосвященники-саддукеи ненавидели Его за ту ревность о святости храма, которую Он всенародно выражал в ущерб корыстолюбивым стремлениям их; фарисеи – за нарушение субботы и раввинских преданий, которое Он допускал и оправдывал; старейшины, книжники и начальники – за строгие обличения в нравственной слепоте, невежестве и лицемерии. Люди, погрязшие в пороках, возлюбившие паче тьму, неже свет (Ин. 3, 19), ненавидели самосущую Святость и Истину. Правда, были в составе суда два человека, которые благоговейно чтили Божественного Учителя – это Иосиф Аримафейский, знаменитый член совета (Мк. 15, 43), добрый и правдивый (Лк. 23, 50), тайный ученик Иисуса (Ин. 19, 38), и Никодим, беседовавший с Ним ночью (3, 1; 7, 50). Но что они значили в сравнении с большинством, проникнутым самой глубокой ненавистью к Божественному Узнику? Видя свое бессилие, они могли лишь воздержаться от участия в богоубийственном совете и беззаконном деле, как у святого евангелиста Луки это и замечается об Иосифе (23, 51).

Господь наш Иисус Христос был во власти злейших врагов Своих, жаждавших смерти Его. Но какое обвинение они могли представить против Того, Кого нельзя было обличить в неправде и грехе (Ин. 8, 46)? Нарушение покоя дня субботнего было связано с благотворениями страждущему человечеству, а посему не казалось безусловно твердым и бесспорным основанием для смертного приговора, особенно в глазах римского правителя. Несоблюдение старческих преданий и устных толкований и дополнений к закону, представлявшееся фарисеям потрясением основ веры, для саддукеев было действием вполне безразличным. Подозрение в распространении тайного учения не имело места ввиду всенародной проповеди Божественного Учителя. Властное очищение храма от торжников, превращавших дом молитвы в вертеп разбойников, без сомнения, нашло сочувствие в среде благомыслящих людей порядка. А путь лжесвидетельства был весьма ненадежен и приводил совсем не к тем заключениям, какие требовались, как в этом имели случай убедиться члены верховного судилища в ночном собрании. Оставалось вновь выслушать признание со стороны Божественного Узника Его достоинства Мессии, и на основании сего построить обвинение не только в богохульстве, которое, по закону (Лев. 24, 15, 16), наказывалось смертью, но – в преступлении против предержащей власти римских кесарей, жестоко каравших за всякое мнимое или действительное нарушение верховных прав их над подвластными народами.

Между тем Божественный Страдалец, с Которого узы на время допроса были сняты, введен в синедрион и опять стал перед беззаконным соборищем, чтобы выслушать приговор. Теперь уже не один первосвященник, а многие голоса, в которых звучала затаенная злоба, спрашивали Его: аще Ты еси Христос, рцы нам. Сердцеведцу видимы были тайные мысли неправедных судей, а посему Он ответствовал: аще вам реку, не имете веры, аще же вопрошу вы, не отвещаете Ми, ни отпустите, и засим торжественно объявил им, что настает время прославления Его, когда Он не будет уже пред стоять пред судилищем их, но восприимет и по человечеству Божественную славу Свою: отселе будет Сын Человеческий седяй одесную силы Божия. Тогда вскричали все: Ты ли убо еси Сын Божий? – Вы справедливо глаголете, яко Аз есмь, – отвечал Господь, в последний раз вразумляя неверующих. Этого было достаточно для ослепленной злобы: судьи не желали входить в дальнейшее расследование дела и, увлеченные примером и внушениями Каиафы, высказали свое мнение его же словами, произнесенными в ночном заседании: что еще требуем свидетельства? сами бо слышахом от уст Его. Смертный приговор был окончательно постановлен.

Но члены синедриона, осудив Иисуса, хорошо знали, что им не достоит убити никогоже (Ин. 18, 31). С того времени, как иудеи попали под римское владычество, верховное судилище их лишено было права приводить в исполнение смертные приговоры без утверждения римской власти. Представителями этой власти с 6 года по Р. X. были прокураторы, которые, имея постоянное местопребывание в приморском городе Кесарии, на праздник Пасхи, по случаю большого стечения в Иерусалиме богомольцев, для поддержания порядка приезжали в святой город в сопровождении значительного отряда военной силы. Синедриону оставалось одно из двух: или представить свое решение на утверждение римского правителя и потом предать осужденного какой-либо отечественной казни, или же отправить обвиненного на суд прокуратора с тем, чтобы он постановил приговор по законам римским. Последнее казалось саддукеям-первосвященникам наилучшим средством для удобнейшего достижения цели. Отдавая прославленного народом Учителя на суд римского правителя, они как бы снимали с себя в глазах народа всякую ответственность за дальнейшие последствия, а с другой стороны, были вполне уверены, что осужденного римской властью ждет самая мучительная и позорная казнь – крест. Нужно было только представить дело в таком виде, чтобы прокуратор убедился в крайней важности его для римского правительства. А посему синедрион, повелев опять наложить на Обвиненного узы и вести Его в римское судилище – преторию, последовал за ним туда же, чтобы довести дело до желаемого конца. Так обстоятельства, располагавшиеся по видимому сами собою, незримым действием Промысла Божия направлялись к точному исполнению предсказаний древних пророков и Самого Спасителя, возвестившего ученикам Своим при последнем восхождении в Иерусалим, что Сын Человеческий предан будет архиереем и книжником и осудят Его на смерть, предадят Его языком на поругание, и биение, и пропятие (Мф. 20, 18, 19).

Погибель Иуды
Мф. 27, 3–10; Деян. 1, 16–20

Весть об осуждении Иисуса Христа синедрионом и предании Его римскому правителю быстро разнеслась по городу и достигла до Иуды, который с ужасом увидел, что «на деле вышло не так, как он предполагал» (блаженный Феофилакт). Ослепленный страстью сребролюбия, в которой коренится всякое зло (1 Тим. 6, 10), он рассчитывал воспользоваться мздою предательства в уверенности, что дело не дойдет до последней крайности: или, мог думать предатель, стража не посмеет наложить руки на Господа, как это раз уже случилось (Ин. 7, 44–46); или враги, захватив Его, не сделают Ему никакого зла из-за боязни народа, собравшегося во множестве в город на праздник Пасхи; или же наконец Сам Господь, по прежним примерам (Лк. 4, 30; Ин. 6, 15; 8, 59; 10, 39; 12, 36), найдет средство избавить Себя от опасности. Но совершилось то, что должно было совершиться: подобаше пострадати Христу и внити в славу Свою (Лк. 24, 26), а сыну погибели (Ин. 17, 12) идти в место свое (Деян. 1, 25). Смертный приговор Спасителю на мгновение, как бы молнией, осветил мрачную душу предателя. После долгого усыпления совесть пробудилась в нем и заговорила грозным голосом, пред которым смолкли все своекорыстные расчеты и ожидания, все житейские попечения и привязанности, даже самая господствующая страсть, которой принесена тяжкая жертва. В душе Иуды, сделавшейся со вчерашнего вечера (Ин. 13, 27) виталищем исконного человекоубийцы (8, 44) сатаны, теперь настал ад, преддверие того ада, который уготован диаволу и слугам его (Мф. 25, 41). Воспоминания, одно другого мучительнее, представления, одно другого мрачнее, терзали душу предателя. Лицемерие, с каким он носил звание апостола, сребролюбие, которому он служил так усердно, упорство во зле, несмотря на кроткие внушения Господа, ужасная неблагодарность, оказанная незлобивому Учителю, все дурные мысли и желания, весь богоубийственный замысел от начала до конца, – все это в быстрой последовательности проносилось пред мрачным взором Иуды. Преследуемый жгучими обличениями совести, предатель не знал, на что решиться и первым движением его было – идти за словом совета к тем людям, которые поощрили его и дали ему мзду предательства. Пред ними Иуда решился быть искренним, явно признал свой тяжкий грех и назвал себя предателем Невинного. Явившись в то отделение храма, где обыкновенно происходило собрание первосвященников и старейшин для рассуждения о текущих делах, он сказал присутствовавшим в заседании: согреших, предав кровь неповинную, и с этими словами бросил им те тридцать сребреников, которыми теперь уже не хотел воспользоваться. Не думал ли он таким решительным поступком хотя немного облегчить тяжкое бремя свое и вместе с поверженными сребрениками возложить долю его на главных виновников преступного дела, или, быть может, такое искреннее сознание было последней потухающей искрой пред непроглядной тьмой, – приготовлением к задуманному расчету с жизнью? Не облегчив положения Иуды, признание невинности Осужденного пред иудейскими начальниками, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, умножило вину их и предателя, – предателя потому, что «он не раскаялся, или раскаялся, но уже поздно и медленно, и сам над собою произнес осуждение, исповедав, что предал Его», – и начальников иудейских потому, что «они тогда, как могли раскаяться и переменить свои мысли, не раскаялись». С бессердечной холодностью людей, уверенных в безусловной правоте своих действий, они встретили признание Иуды насмешкою: что есть нам? – ты узриши. Нет и намека на возможность ошибки, нет ни малейшего желания соблюсти справедливость по существу дела, а не по внешней только стороне. «Мы рассмотрели и решили дело, – как бы так говорили неправедные судьи, – не иначе, как на основании закона, и перевершать его не имеем ни досуга, ни охоты. Если же ты признаешь себя виновным, то это нас нимало не касается, и ты сам должен отвечать за себя!» Отвергнутый всеми, даже главными виновниками и соучастниками погибельного дела, предатель почувствовал новые, жесточайшие терзания совести; мрак, наполнявший душу его, сгущался более и более, и среди этого мрака не светил уже ни малейший луч надежды и отрады. По выражению блаженного Феофилакта, «поздно одумывается Иуда, и хотя раскаивается, но не на добро». Вместо того, чтобы плакать и умолять Преданного, он весь отдался мертвящему чувству отчаяния, и, потеряв веру в Бога и милосердие Его, прежде смерти телесной, умер духовно. Диавол, ближайший советник и руководитель Иуды, «отвлек его от покаяния, дабы оно наконец осталось бесполезным; он же и умертвил смертью позорной и открытой, убедив его погубить себя самого» (святитель Иоанн Златоуст). Предатель пошел в уединенное место и там удавился, и, как дополняет повествование святого евангелиста апостол Петр, ниц быв, проседеся посреде, и излияся вся утроба его (Деян. 1, 18).

Поверженные Иудой деньги привели первосвященников в немалое затруднение. Эти тридцать сребреников, которыми они купили измену ученика Учителю, при более внимательном рассмотрении, представились им нечистой мздой, а такую мзду законом было воспрещено вносить в дом Господень (Втор. 23, 18). Лицемерные ревнители святости храма говорили друг другу: недостойно есть вложити их в корвану, понеже цена крове есть, – и как бы для того, чтобы, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, «никто не остался неповинным в сем беззаконии, чтобы все были виновны», сделали совет: решено было употребить цену предательства на приобретение от одного горшечника в ближайшей окрестности города пустого места для погребения странников, – тех богомольцев из иудеев и прозелитов, которых смерть застигала вдали от родины при исполнении священных обетов в Иерусалиме. Строгие блюстители чистоты народных обычаев и веры считали неудобным и по смерти смешивать прах людей сомнительных убеждений с прахом правоверных иудеев. Это новое кладбище скоро прослыло у народа землей крови – Акелдама (Деян. 1, 18).

Таким образом в судьбе предателя исполнилось, по толкованию св. апостола Петра (Деян. 1, 20), древнее пророчество книги псалмов: да будет двор его пуст и да не будет живущаго в нем (Пс. 68, 26) и епископство его да приимет ин (108, 8). Тридцать сребреников отданы за землю горшечника также, по замечанию святого евангелиста Матфея (27, 9, 10), во исполнение реченного в книге пророков: и прияша тридесять сребреник, цену цененнаго, егоже цениша от сынов Израилев, и даша я на село скудельниче, якоже сказа мне Господь (Зах. 11, 12, 13; ср. Иер. 18, 2; сл. 32, 6 сл.).