Текст книги "Я с вами до скончания века…"

Продолжение суда Пилата
Мф. 27, 15–23; Мк. 15, 6–15; Лк. 23, 33–25; Ин. 18, 39, 40

Между тем перед преторией Пилата собралась значительная толпа народа: одни, заслышав о суде над Иисусом Христом, желали знать, чем кончится дело, а другие, быть может, пришли для того, чтобы подать свой голос при обычном освобождении узника на праздник. Пилат не мог не знать, как народ чтит своего Учителя, Чудотворца и Благодетеля, и, считая Его ни в чем не повинным, рассчитывал в народном мнении найти себе поддержку в попытках освободить Узника. Но, приняв во внимание крайнее упорство обвинителей, неотступно требовавших осуждения Господа, Пилат надеялся удовлетворить их телесным наказанием Подсудимого. Гибкая совесть язычника не смущалась тем обстоятельством, что невинный подвергнется незаслуженному позору и потерпит жестокие истязания, лишь бы восхвалялись мудрость и милость судьи, избавившего Его от смерти. Созвав первосвященников и начальников, возвратившихся от Ирода, и пригласив народ приблизиться к своему судейскому месту, Пилат сказал: приведосте ми Человека сего, яко развращающа люди, и се аз пред вами истязав, ни единыя же обретаю в Человеце сем вины, яже нань вадите, но ни Ирод, послах бо Его к нему, и се ничтоже достойно смерти сотворено есть о Нем, – наказав убо Его отпущу. Правитель думал, что такое решение не только успокоит врагов Господа, но будет особенно приятно народу. Был обычай, установленный, вероятно, римлянами для приобретения народной благосклонности, в силу которого правитель ежегодно отпускал на праздник Пасхи одного узника по выбору самого народа. Шумная толпа, спешившая воспользоваться предоставленным ей правом, начала теперь кричать и просить Пилата о том, что он всегда делал для нее. Игемон решился воспользоваться этим случаем для достижения своей цели: ему известно было, что народ, внимательно слушавший учение Иисуса Христа, испытавший от Него много благодеяний, не имел никакой причины враждовать против своего Благодетеля. Есть обычай вам, – сказал Пилат, – да единого вам отпущу на Пасху: хощете ли убо, да отпущу вам Царя иудейска? Наименование Иисуса Царем иудейским могло показаться врагам Христовым насмешкой правителя над Обвиняемым, но в народе оно должно было возбудить воспоминание о славном прошедшем и заветные чаяния утешительного будущего, имеющего открыться с пришествием Царя Мессии. То и другое, по мнению Пилата, могло склонить народную толпу отнестись сочувственно к Узнику, Который повидимому разделял чаяния ее.

В то время как народ, удивленный неожиданным предложением Пилата, стал совещаться, какой дать ответ, случилось событие, служившее для него предостережением. Жена правителя, которую древние сказания называют Клавдией Прокулой, видела замечательный сон и прислала слугу просить мужа не делать зла судимому Праведнику. Ничтоже тебе и Праведнику тому, много бо пострадах днесь во сне Его ради, – говорил посланный от лица жены Пилата. Это был сон пророчественный, а таким снам древность приписывала особенное значение (Быт. 37, 5; 41, 11; Суд. 1, 13), считая их внушением свыше (Быт. 20, 3; 28, 12, 31, 24; 46, 2. Чис. 12, 6; 1 Цар. 28, 6; 3 Цар. 3, 5; Дан. 7, 1). Не открыто ли было жене Пилата, какая печальная участь угрожает врагам Иисуса, и в частности мужу ее, за осуждение Невинного? Не дано ли было видеть ей в близком будущем лишение власти и ссылку мужа и затем самоубийство его, – обстоятельства, имевшие горестно повлиять на ее собственную участь? Но то несомненно, что Клавдия Прокула была восприим чивее своего мужа к сверхъестественным внушениям.

«Почему, – спрашивает святитель Иоанн Златоуст, – не сам Пилат видел сон?» – и отвечает: «или потому, что жена наипаче была достойна сего, или потому, что если бы он видел, то не поверил бы и даже, быть может, не сказал бы никому».

По преданию, жена Пилата видела во сне Господа Иисуса Христа, производящего Страшный суд над всеми людьми. В видение ей было открыто, что за богоубийство Иерусалим будет разрушен, храм уничтожен, многие иудеи будут наказаны и сам Пилат умрет недоброй смертью. Впоследствии Прокула стала христианкой и даже сподобилась пострадать за Христа.

Таинственное предупреждение супруги застигло Пилата в большом раздумье. Он сам хорошо понимал, что перед ним стоит Узник, ни в чем не повинный: знал, что обвинители Его предали из зависти, но как идти наперекор этим хитрым и могущественным врагам Его? Совесть Пилата была обременена тяжкими преступлениями, за которые, рано или поздно, могла постигнуть его вполне заслуженная кара: отказом своим раздражить сильных, упрямых и злых клеветников для него было опасно, потому что члены синедриона со своими единомышленниками могли бы обвинить его в новом преступлении – потворстве злому умыслу против кесаря – и тогда пришлось бы расстаться с выгодами своего положения. Под гнетом таких опасений, волновавших слабую душу Пилата, чувство справедливости, жалости и милосердия должно было уступить место расчетам своекорыстия и личной безопасности.

Между тем враги Христовы не бездействовали: пока Пилат выслушивал посланного от жены, первосвященники и старейшины употребили все усилия к наущению народа против Господа Иисуса Христа. Иерусалимляне издавна были известны неверием провозвестникам Божественного откровения (Мф. 23, 37; Лк. 14, 33) и, подобно всем иудеям, отличались слепой приверженностью фарисеям (Мф. 15, 14), которые пользовались большим влиянием на народ. Не раз уже возникала между ними распря, за кого принимать Иисуса Христа (Ин. 7, 43; 9, 16), и тогда как одни говорили, что Он Пророк (7, 40) и Христос Мессия (ст. 41), другие выражали сомнение, чтобы Пророк мог придти из Галилеи (ст. 41). Предубеждение против галилеян особенно сильно было между иерусалимлянами, считавшими себя и по вере, и по языку, и по нравам несравненно выше и чище жителей пограничной области, имевшей смешанное население (Мф. 26, 73; Мк. 14, 70; Ин. 7, 52; Деян. 2, 7). Все это заранее обнадеживало хитрых обвинителей в успехе их козней. Теперь именно, в такую решительную минуту, они, по всей вероятности, не упустили случая повторить прежние клеветы, которые были ими измышлены и рассеиваемы в народе во время общественного служения Господа. Вмешавшись в толпу, они убеждали не щадить ненавистного Пророка галилейского: Он – злодей, худший обыкновенных преступников (Ин. 18, 30), возмутитель и развратитель народа (Лк. 23, 2, 5), презритель отеческих преданий (Мф. 15, 2; Мк. 7, 1–5), разоритель субботы (Мф. 12, 2, 8; Ин. 5, 16), угрожавший разрушить храм (Мф. 26, 61; 27, 40), друг мытарей, грешников и самарян (Мф. 9, 11, 1, 19; Ин. 4, 40; 8, 48), обольститель, действовавший силой веельзевула, князя бесовского (Мф. 9, 34; 12, 24; 27, 63). Положение, в каком находился тогда Божественный Узник повидимому служило наглядным подтверждением справедливости того, что враги Его внушали народу. Продолжая наговоры с наглой хитростью людей, искусившихся в кознях, первосвященники и старейшины довели народ до того, что он решился предпочесть Христу Варавву и подать голос за освобождение его. Варавва был известный разбойник, посаженный в темницу вместе с сообщниками за произведенное в городе возмущение и убийство. И несмотря на то, что это был отъявленный злодей и что преступление его, сопровождавшееся кровопролитием, было всем известно и, бесспорно, заслуживало смертной казни, враги Христовы нашли возможность уменьшить вину его или даже совсем прикрыть ее, выставив возмущение Вараввы попыткой, подобной многим другим, к возвращению дорогой народу независимости. Сопоставляя Иисуса Христа и Варавву, первосвященники и старейшины не упустили указать слепо верившему им народу в первом – злоумышленника, разрушавшего закон, служивший для Израиля единственным утешением в скорбных обстоятельствах того времени, и в другом – случайного преступника, доведенного до преступления ревностью к отечественной свободе.

Лживыми и клеветливыми внушениями завистливые обвинители успели привлечь на свою сторону мнение народа, и когда Пилат опять обратился к народу, раздался крик: отпусти не Сего, но Варавву! Кричали все, подущенные членами синедриона, кричали с редким единодушием. «Если, – замечает святитель Иоанн Златоуст, – позволено было отпускать одного из уличенных преступников, то тем более сомнительного, и, конечно, Иисус не казался для них худшим явных человекоубийц, но они кричали со слов своих руководителей, которые были совершенно ослеплены завистью и, сами будучи злы, развращали и народ». Предпочтение, оказанное народом явному преступнику в сравнении с Узником, Которого вина еще не доказана, привело Пилата в крайнее изумление, так что он еще раз спросил: кого хощете от обою отпущу вам? Голоса из толпы отвечали: Варавву. Игемон опять спросил: что убо хощете, сотворю, Егоже глаголете Царя иудейска? Все закричали: да распят будет – пропни Его – возми Сего, отпусти же нам Варавву! Пилат снова возвысил голос, желая отпустить Иисуса, но голос его был заглушен криками: распни, распни Его! Правитель, призывая народ к беспристрастному рассмотрению дела, в третий раз обратился к нему с вопросом: что бо зло сотвори Сей? – и напомнив о голословности обвинений, предложил удовольствоваться высказанным решением: ничесоже достойна смерти обретох в Нем, наказав убо Его, отпущу. Вслед за этими словами поднялся великий крик: первосвященники и народная толпа, настроенная ими, с грозными воплями настоятельно требовали, чтобы Христос был распят. Римский правитель знал по прежним опытам, с каким народом имеет дело, знал упрямый и мятежный дух иудеев. Видя угрожающее положение толпы, решился уступить требованиям ее относительно Вараввы, а относительно Иисуса Христа – привести в исполнение свое решение. Он повелел отпустить из темницы Варавву, заключенного за возмущение и убийство, а Иисуса предал воинам для бичевания.

Бичевание
Мф. 27, 27–30; Мк. 15, 16–19; Ин. 19, 1–3

Бичевание, к которому Пилат приговорил Божественного Узника, было наказание чрезвычайно жестокое и мучительное. Римские судьи употребляли его или для исправления и вразумления обвиненных в преступлениях меньшей важности (Деян. 5, 40; 16, 22, 37), или в виде пытки для открытия истины (22, 24), или, наконец, как обычное приготовление преступника к смертной казни, и тогда как римские граждане пользовались в этом отношении некоторой льготой и могли быть наказаны лишь розгами, для рабов и вообще не имевших прав римского гражданства орудием наказания служил «ужасный бич». Эти бичи делались обыкновенно из ремней, в которые были вплетаемы острые металлические или костяные, наконечники. Число ударов и более или менее жестокие подробности бичевания вполне зависели от воли грубых, суровых и кровожадных исполнителей казни. Осужденного обнажали, привязывали за руки к столбу и бичевали по спине, а иногда с умышленной жестокостью наносили удары по лицу и глазам. Это наказание было так ужасно, что, по свидетельству древнего писателя, «многие умирали во время бичевания». Пилат предал Божественного Страдальца на истязание с той целью, чтобы, с одной стороны, видом израненного смягчить сердца врагов Его (Ин. 19, 4) и, по выражению преподобного Ефрема Сирина, «искупив большее наказание меньшим, спасти Иисуса от смерти», а с другой – успокоить волнующуюся толпу и вразумить Того, Кто казался ему неосторожным мечтателем, восстановившим против Себя не только старейшин, но и самый народ.

Исполняя повеление правителя, воины взяли Узника и отвели внутрь двора претории – туда, где обыкновенно производилось бичевание. Впрочем, хотя это место было обычным местом подобных наказаний, да и самые исполнители казни были, без сомнения, люди привычные, но в настоящем случае Страдалец был необыкновенный, – тот Человек в язве сый и ведый терпети болезнь (Ис. 53, 8) Который задолго до события говорил о Себе через пророка: плещи Мои вдах на раны и ланите Мои на заушения, лица же Моего не отвратих от студа заплеваний (50, 6). Все, что ни происходило в это время на дворе претории, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, «превосходит всякое описание». Здесь Владыка неба и земли, Себе умалив, зрак раба приим (Флп. 2, 7), благоволил претерпеть, по выражению святой Церкви, «страшные страсти». Воины собрали для предстоящего ужасного зрелища весь полк:[4]4
  Полк, или когорта, составляла десятую часть римского легиона и была численностью от 400 до 600 человек.


[Закрыть] они не ведали того, что если бы Узник, бывший во власти их, восхотел защитить Себя, то мог бы окружить Себя более, нежели двенадцатью легионами Ангелов (Мф. 26, 53). Так недальновидная человеческая мудрость, служа высшим целям Божественной премудрости, принимала свои меры предосторожности на случай могущих произойти беспорядков. Древнейшее предание утверждает, что пречистое тело Господа во время бичевания было привязано к каменной колонне. Римские воины, не привыкшие щадить, наносили удары жестокие, желая отомстить мнимому противнику кесаря. Но в этих язвах пророк, еще задолго до события, указал мир и спасение всего человечества: Той язвен бысть за грехи наша и мучен бысть за беззакония наша; наказание мира нашего на Нем, язвою Его мы исцелехом (Ис. 53, 5).

Насытившись видом истерзанной жертвы, мучители закончили свое кровавое дело поруганием над Страдальцем. В этом отношении закон и обычное право нимало не стесняли злого произвола их, а пример Ирода и желание устроить для себя грубую забаву служили для них как бы поощрением. Они знали также, что, нанося многообразные и крайние обиды обвиненному судом синедриона, делают приятное иудейским старейшинам, которые не забудут такой важной услуги. Сам правитель недавно называл Узника Царем иудейским (Ин. 18, 39), и вот теперь воины, как бы продолжая и развивая угаданную ими мысль вождя, задумали окружить Страдальца мнимыми знаками царского достоинства. Но эти знаки, составлявшие новый вид страданий, Божественный Искупитель, намереваясь взойти на крест, как на престол славы, с которого воссияла любовь Божия к падшему человечеству, благоволил приять как Ему Единому приличные знаки крайнего самоуничижения и смирения (Флп. 2, 1, 8). В подражание царской багрянице на пречистое тело Господа, покрытое ранами, накинули пурпуровую хламиду – нечто вроде короткой епанчи, закрывавшей лишь половину тела и служившей отличительной принадлежностью военного звания. Эта, по выражению церковной песни, «ложная багряница», «багряница поругания», без сомнения, соответствовала цели, т. е. была ветхая и непригодная к употреблению. Для обозначения царского венца и победных лавров кесарей сплели венец из колючих ветвей терна и возложили на главу Спасителя. Терновый венец, уязвивший пресвятую главу, по изъяснению преподобного Исидора Пелусиота, был поистине победным знамением для Того, Кто пришел разрушить клятву, произрастившую на земле терния и волчцы (Быт. 3, 18): «так поступают благоискусные победители, выставляя на вид то самое орудие, посредством которого одержали победу». Вместо царского скипетра вложили в правую руку Божественного Страдальца трость. Окончив эти приготовления, воины с притворной торжественностью окружили жертву своей жестокости для того, чтобы приветствовать ее новым поруганием. В изъявление особенного уважения на Востоке перед царями обыкновенно преклоняли колена и падали на землю (Пс. 71, 9; Ис. 49, 24); и вот, как бы подражая этому обычаю, они становились перед Господом Иисусом на колена, кланялись Ему и говорили: радуйся, Царю иудейский! Затем, обнаруживая истинное значение приветствия, били Его по ланитам, плевали на Него и, взявши трость, били Его по голове. «Что может быть тягчее, что обиднее? Не часть одна, а все тело терпело страдания: глава от венца и трости, лицо от ударов и заплеваний, ланиты от заушений, все тело от бичевания, наготы, одеяния хламидой и притворного поклонения, рука от трости, которую дали держать Ему вместо скипетра» (святитель Иоанн Златоуст). Долготерпеливый Господь перенес эти страдания ради нашего спасения и, как Агнец, ведомый на заклание, не отверзал уст Своих (Ис. 53, 7), будучи укоряемь противу не укоряше, стражда не прещаше, предаяше же Судящему праведно – Богу, Отцу Небесному (1 Пет. 2, 23).

Приговор Пилата
Мф. 27, 24–26; Мк. 15, 15; Лк. 23, 25; Ин. 19, 4–16

Первосвященники, старейшины и народ продолжали стоять на улице у судейского места, в намерении довести дело до желаемого конца: при заметном колебании правителя они не теряли надежды исторгнуть у него согласие на распятие Христа Господа. Между тем повеление Пилата, предавшего Божественного Узника на бичевание, было исполнено с такой жестокостью, какой он, по всей вероятности, не желал и не ожидал. Пилат опять вышел к народу и, повелев привести Божественного Страдальца, еще раз засвидетельствовал о невинности Его: се извожду Его вам вон, да разумеете, яко в Нем ни единыя вины обретаю. Иисус Христос появился у судейского места со знамениями страданий, весь истерзанный, изъязвленный, в терновом венце и в багрянице, омоченной пресвятой кровью. Жалостное зрелище! Этого единственного Страдальца разумел вдохновенный пророк, когда, описывая Таинственного Воителя, спрашивал: кто Сей пришедый от Едома, червлены ризы Его от Восора? Сей красен во утвари, зело с крепостию. Почто червлены ризы Твоя и одежды Твоя, яко от истоптания точила? и не Его ли мысли изображал тот же пророк: исполнен истоптания, и от язык несть мужа со Мною, – лето избавления, приспе, – воззрех и не бе помощника, и помыслих и никтоже заступи, и избави я мышца Моя (Ис. 63, 1–5).

Взгляд на невинного Страдальца, потерпевшего ужасные истязания, внушил Пилату мысль испытать последнее средство ко спасении Его. Он рассчитывал, что положение, в каком находился теперь Узник, могло не только возбудить сострадание в самых жестоких сердцах, но и расположить обвинителей к более трезвому и спокойному рассмотрению дела, по утолении первых порывов злобы видом измученной жертвы. Указывая на Христа Господа, правитель воскликнул: се Человек! Смотрите, может ли этот человек быть нарушителем общественного спокойствия? Это не честолюбец, мечтающей о славе и величии, а скорее Страдалец, умеющий терпеть и вполне достойный сочувствия и удивления!

Вместе с тем Пилат невольно сказал подлинную правду: Господь и в унижении Своем больше, чем во славе и Царственном блеске, проявил все духовное величие и нравственную красоту истинного Человека, каким он должен быть по замыслу Творца. Се, Человек! – вот образец Человека, к которому все должны стремиться, таким Адам был в раю.

«Пилат, – по замечанию святителя Филарета Московского, – сказал в сих словах более, нежели сколько сам разумел: Иисус в таком состоянии, в которое приведен волей других, в чуждой одежде, не видно никакого действия Его, не слышно никакого слова Его, Его как бы нет. Он без воли, без действия, без слова. Сие молчание, которое Он сохраняет между восклицаниями защитника и между воплями клеветников и хулителей, сей глубокий взор, сквозь смятения человеческие погруженный в судьбы Божии, сии неподвижные члены, так сказать, почивающие в страданиях, – все сие представляет образ человека высочайше терпеливого, мужественного, кроткого, смиренного, никакой всеобщей враждой непобедимого в любви, непоколебимого в мире со всеми, человека бесстрашного, чистого, святого». Настала решительная минута. Первосвященники, опасаясь выпустить жертву из рук, закричали сами и заставили кричать своих служителей: распни, распни Его! Ненависть их к Пророку галилейскому, встречая препятствие к исполнению богоубийственного замысла, не только не ослабевала, а более и более увеличивалась. Такое упорство заставило Пилата опять призадуматься над решением вопроса, как выйти из трудного положения: с одной стороны, ему не хотелось преданием на смерть Невинного взять на себя тяжкую ответственность, если не перед судом кесаря, то перед судом своей совести, а с другой – представлялось опасным раздражать сильных и влиятельных врагов Христовых неисполнением требований их. Но как избежать той и другой опасности? Не зная, на что решиться, Пилат в досаде на упорных обвинителей дает им понять, что настойчивость их неуместна, потому что он по-прежнему (Ин. 18, 38) считает Обвиняемого невинным и не может утвердить составленный ими смертный приговор: поймите Его вы и распните, аз бо не обретаю в Нем вины.

Первосвященники и прочие члены синедриона должны были убедиться, что обвинение в нарушении общественного спокойствия, выставленное ими против Господа Иисуса, правителем окончательно признано недоказанным. Для постановки смертного приговора римский закон требовал, кроме сознания самого виновного, прямых и несомненных улик (Деян. 25, 16), которых не могли представить злые и клеветливые обвинители Христовы. Но эта неудача не остановила людей, искусившихся в кознях: потеряв надежду довести дело до желаемого конца в порядке римского судопроизводства, враги Христовы с обычной изворотливостью обратились к своим местным законоположениям. При сем они могли рассчитывать, что, по всей вероятности, языческий правитель, менее сведущий в иудейском законе, нежели в римском, должен будет уступить требованиям их, подкрепленным фарисейскими доводами и толкованиями. Теперь жалоба их принимала иной вид: не упоминая более о преступлении гражданском или государственном – нарушении державных прав кесаря, возмущении народа и т. д. враги Христовы выставили обвинение чисто религиозного характера, то самое, которое было высказано в заседании синедриона, решившем предать Господа суду Пилата. Не далее как в тот же день утром, первосвященник, выслушав слова Иисуса Христа о Сыне Человеческом, седящем одесную силы и грядущем на облацех небесных (Мф. 26, 64), объявила, что такое присвоение Божественного достоинства есть богохульство, и тогда же весь синедрион признал Узника повинным смерти. Осуждением на смерть Господа славы лицемеры мнили исполнить букву закона Моисеева, который говорил, что хулитель имени Господня должен умереть (Лев. 24, 16). Властным голосом людей, призванных охранять святость закона, первосвященники и прочие члены синедриона обратили внимание Пилата на это преступление против веры и на закон, осуждающий преступника на смерть. Правда, этот закон был местный, исключительно отечественный, но они могли надеяться, что правитель и на сей раз не отступит от обычая римлян, относившихся с крайней терпимостью к законам и учреждениям побежденных народов. Мы закон имамы, – сказали они Пилату, – по закону нашему должен есть умрети, яко Себе Сына Божия сотвори. Это обвинение произвело на Пилата необыкновенное впечатление.

Все, что он слышал о Христе до суда и на суде, все, что сам теперь видел, все это представляло ему невинного Страдальца в каком-то особенном, таинственном свете: слухи о благодетельных чудесах Господа, доходившие до него, просьба жены не делать зла Праведнику, молчаливое спокойствие, с каким Узник выслушивал клеветы врагов Своих, удивительное терпение, с каким Он перенес тяжкие истязания и язвительные насмешки, – все это както безотчетно приводило Пилата к мысли, что пред ним не простой Обвиняемый. Римский судья, быть может, в первый раз в жизни чувствовал невольный страх перед Подсудимым, а теперь, услышав обвинение иудеев, убоялся еще более. Он не веровал Богу Иегове, но держался общего поверья язычников, что боги могут сходить на землю и вступать в сношения с людьми (Деян. 14, 11; 28, 6). У Пилата явилась догадка, не стоит ли на судилище его один из небожителей, странствующий на земле и уже так много потерпевший по воле его. Но обратиться к самим обвинителям за дальнейшими разъяснениями по возникшему недоумению казалось неудобным по причине крайне возбужденного состояния их, а главное – бесцельным, потому что, принадлежа к вере иудейской и относясь к язычникам с презрением, они могли бы или совсем не удовлетворить любопытства правителя, или же сообщить ему неточные и даже ложные сведения. Оставалось допросить Подсудимого, и притом, ввиду важности дела, без свидетелей и наедине, в надежде, что Он, не стесняемый присутствием своих врагов, с прямодушной откровенностью изъяснит о своем происхождении все, что нужно знать.

Прокуратор в крайнем недоумении и страхе по поводу вновь открывшегося обстоятельства, вошел в преторию и призвал туда Господа Иисуса. Откуду еси Ты? – спросил Пилат Обвиняемого, желая знать не о месте рождения Его, отечественной стране и отечественном городе, но вообще о происхождении, есть ли Он только простой человек, или более, нежели простой человек? На этот вопрос суеверного язычника Божественный Узник не дал никакого ответа. Он незадолго перед сим сообщил Пилату в самых общих чертах о Своем пришествии в мир для свидетельства об истине, но не нашел в правителе желания слышать более полное изъяснение непонятной ему истины (Ин. 18, 37–38). Также и теперь правитель был неспособен принять и понять возвышенное учение о домостроительстве Божием и об истинном Сыне Божием, сшедшем с неба для спасения мира, потому что все баснословные сказания язычников о происхождении богов и о сношении их с земнородными не могли прояснить тайны вочеловечения Христа Господа. Если бы эта тайна была открыта Пилату, то, без сомнения, была бы понята им совершенно превратно и затем, будучи высказана пред врагами Христовыми, дала бы им повод к новым насмешкам. Господь молчал, предоставляя Пилату припомнить прежде сказанное ему и довольствоваться той степенью откровения, какая преподана ограниченной мере разумения его. Но такое молчание показалось правителю неуместным: суеверный, легкомысленный и гордый, он мгновенно перешел от гнетущего чувства страха пред неведомой опасностью к вспышке оскорбленного самолюбия. Мне ли не глаголеши, – спросил Пилат, – не веси ли, яко власть имам распяти Тя и власть имам пустити Тя? Высокомерный судья в обаянии власти, предоставленной ему волей кесаря, забыл ту истину, что кроме земного суда, человеческого, есть еще суд высший, Божественный, и кроме земной власти есть еще власть небесного Судии, управляющего всеми человеческими делами. Люди, облеченные земной властью, часто служат лишь простыми орудиями в достижении цели, предуказанной волей небесного Мироправителя. Господь Иисус Христос в Своем ответе дал понять римскому правителю, что он, незаметно для себя пользуется властью лишь в тех пределах, какие назначены иной высшей властью, и что «все это совершается не случайно и не по обыкновенному порядку, но Таинственно» (святитель Иоанн Златоуст): не имаши власти ни единыя на Мне, аще не бы ти дано свыше; сего ради предавый Мя тебе болий грех имать. «Выражение: дано, – по толкованию святителя Иоанна Златоуста, – здесь значит – допущено». Зло всегда остается злом, хотя нередко направляется Промыслом Божиим ко благу, а посему и Пилат, и предавшие ему Господа не свободны от греха и ответственности перед судом Божиим. Впрочем, язычник, не имевший откровенного закона (Рим. 2, 14) и сохранивший в душе своей некоторые остатки добра, понесет меньшую вину, а предавшие Господа его власти – неблагодарный ученик Иуда и все нераскаянные в злобе враги Христовы, сознательно отвергшие своего Мессию, будут иметь тягчайший грех и подвергнутся большему осуждению. Особенная благодатная сила, сокрытая в словах Господа Иисуса (Ин. 7, 46), и на этот раз оказала свое действие: кроткий и незлобивый ответ истерзанной жертвы, великой в самом ужасном уничижении, проник в душу Пилата и произвел на него благоприятное впечатление. Господь осудил его самопревозношение, указал степень виновности его, и за эти прямые, искренние слова правитель почувствовал еще большее расположение к судимому Страдальцу и, по замечанию святого евангелиста, от сего искаше пустити Его, т. е. еще настойчивее, еще решительнее изыскивал средства спасти Его от смерти.

Во время разговора Пилата в претории с Господом Иисусом Христом первосвященники и старейшины, оставшиеся вне у судейского места, имели довольно времени для того, чтобы, со своей стороны, еще более возбудить народ против Божественного Узника и условиться между собою, как вести дело далее. По некотором размышлении они пришли к тому заключению, что в глазах римского судьи, во всяком случае, более могли значить, хотя бы и притворные, ревность о пользе кесаря и преданность Риму, нежели забота о благе отечества, составляющего лишь малую часть всесветной империи Римской, или же привязанность к вере, не знаемой язычником, а посему, в случае отказа прокуратора удовлетворить требованию их, решились возобновить прежнее обвинение в нарушении верховных прав кесаря. По выходе из претории Пилата иудеи дали понять ему, что они решительно настаивают на особенном значении обвинения и требуют признания важности его. Раздались громкие крики: аще Сего пустиши, неси друг кесарев: всяк, иже царя себе творит, противится кесарю. Правитель убедился, что первосвященники и члены синедриона не отступят ни пред какой крайностью и готовы передать дело на рассмотрение самого кесаря, а такой оборот дела для Пилата был тем страшнее, что иудеи имели основание обвинять его в распоряжениях, без всякой нужды оскорблявших народное чувство и вызывавших возмущения. Опасение подвергнуться гневу кесаря и забота о личной пользе заглушили в душе Пилата все другие чувства и стремления: правитель решился употребить последнее усилие спасти страждущую невинность и в случае неудачи покориться обстоятельствам, отказаться от защиты и отдать Узника в волю врагов.

Настала торжественная минута окончательного приговора. Тогда была пятница перед Пасхою, и час шестый (Ин. 19, 14) по римскому времени.

Суд продолжался уже несколько часов. Во все это время перед преторией стояла большая толпа, ожидавшая, чем кончится дело; здесь же были и обвинители – члены синедриона. Утомленный продолжительным допросом, расстроенный неудачными попытками спасти жизнь Обвиняемому, Пилат решился произнести окончательный приговор. Он сел на судейском месте, на возвышенной площадке, устланной разноцветными камнями, лифостротоне, повелел привести из претории Господа Иисуса и поставил Его перед лицом народа и обвинителей. Иудеи еще раз могли видеть предсказанного им Мужа скорбей (Ис. 53, 3) со всеми знаками истязаний и поругания: в багрянице, в терновом венце, со страшными язвами бичевания. Пилат с горьким упреком воскликнул: се Царь ваш! в последний раз он призывал врагов Христовых к состраданию при виде истерзанного, окровавленного Узника, но в ответ опять послышались яростные крики: возми, возми, распни Его! С новой язвительной насмешкой над толпой, служившей слепым орудием в руках злых клеветников, и над первосвященниками и членами синедриона, требовавшими смерти, очевидно, безвредного и невинного Страдальца, прокуратор спросил: Царя ли вашего распну? И вот первосвященники, льстивые и вероломные рабы римлян, должны были сознаться в глубоком своем унижении: не имамы царя, токмо кесаря. Эти хитрые лицемеры для достижения своей цели – погибели Обвиняемого – выставляли напоказ мнимую преданность кесарю, но эта преданность была лишь на лживых устах их, а на Самом деле они ненавидели чужеземного языческого повелителя и ни о чем так не заботились, как о свержении тяжелого ига римлян.