Текст книги "Яблоко по имени Марина"

– И никаких седьмых чувств? – Лена изумлённо приподняла брови и цокнула. – А я помню, какие ты сочинял стихи – безумная страсть, огонь в крови, чёрное солнце разлуки и всё такое…

– Это банально, но любовь напоминает горную реку, – сказал Геннадий. – Она бурная, своенравная, яростная, камни сворачивает… То по порогам скачет, то водопадами оборачивается, но чем ближе к равнине, тем глубже и спокойнее становится – течёт плавно, величаво, с достоинством. То же самое и с любовью происходит: она взрослеет…

– У меня появился знакомый переводчик, – Лена отвела взгляд в сторону. – Он японист. Для души переводит стихи. Мне почему-то запомнилось вот это: «В пору весенних ливней, о, какой она страшной стала, маленькая речка!» Ёса Бусон написал. Не знаю про него ничего, а хайку запомнилось. Вот и ты про речку тоже заговорил.

– Японцы умные, – сказал Геннадий. – Они умеют наполнять пустоту смыслом.

– Ты тоже умный, – хмыкнула Лена. – Без бутылки и не поймёшь, что сейчас сказал.

– А что тут понимать? – удивился Геннадий. – У большинства людей жизнь пуста: привычно ходят на работу, что-то там делают или не делают – отсиживают положенное время, потом – в кино, театр или просто пивка попить, вечером – поужинать, полежать на диване перед телевизором, сходить в душ, уложить детей спать и привычно заняться любовью. Утром – будильник, быстрое бритьё-мытьё, глоток кофе – бутерброд с ветчиной, чмок в щёчку, «пока-пока!», скачками – к автобусной остановке…

– Но разве в этом вообще нет смысла?

– Есть пустота, прикрытая якобы смыслом, – Геннадий стоял на своём. – Считается, что всё должно быть как у людей: дом, семья, машина, дача. И если, допустим, тачка у соседа лучше, то человек зубы на полку положит, разворует всё, что можно, а насобирает денег, чтобы купить ещё лучше. А не получается – может и запить. Наверное, многие от того и пьют, что таким образом легче всего затопить пустоту. Пустоту жизни. Пустоту души. Накатил рюмку-другую, залил тоску-печаль – и всё в порядке: жизнь проходит мимо, а я валяюсь на обочине дороги и мне на всё плевать…

– Ты что, пить начал?

– Да нет, я не о себе говорю – о других, – Геннадий рассмеялся. – А вот японцы молодцы – придумали все эти церемонии с чаем, любованье цветущей сакурой, икебану, хайку, хокку и много ещё чего другого. Ритуал придаёт значительность существованию, в нём есть хоть какой-то смысл, и по большому счёту он заполняет жизнь содержанием.

– Скучно жить так, – Лена поморщилась. – Жизнь она и есть жизнь: радуешься, влюбляешься, к чему-то стремишься, что-то ненавидишь, сходишь с ума. Разве в этом нет смысла?

– Не знаю, – пожал плечами Геннадий. – Может, и есть. Но некоторые влюбляются, сходятся-расходятся как раз оттого, что боятся той самой пустоты. А тут – какое-никакое, а действие, страсти-мордасти, и душа вроде как занята, и есть о чём думать, страдать, шептаться с подругой на кухне. Разве нет?

– А у меня нет подруг, – Лена отвела взгляд в сторону. – Ну их! Лучшие подруги всегда оттяпывают лучших мужиков. Вот так пошушукаешься, расскажешь, что да как было, и какой он весь из себя душка, и что любит – не любит, как вдруг – цап-царап, закогтила подруженька мужичка, прости – прощай, гуд бай, май лав!

– Интересно, – кашлянул Геннадий. – А того, за кого замуж собралась, ты ни у кого не оттяпала?

– Ага! – широко улыбнулась Лена. – Наконец-то ты спросил о нём. Значит, небезразлично тебе, что замужем буду.

– Конечно, небезразлично, – кивнул он. – Хочется, чтобы всё у тебя было хорошо. А то, что он старше, – это ничего. Сейчас, говорят, полно всяких средств, чтобы семейная жизнь была на высоте.

– Но основное средство – любовь – в аптеках не продают, – легкая усмешка скользнула по губам Лены. – И делать его ещё не научились. В семейной жизни главное, милый, понимание, а не бесконечный секс-марафон. С одними спят, за других выходят замуж. Такова жизнь. Что ты на меня так смотришь?

– Да так, ничего, – он покачал головой. – Вот думаю: правду ты говоришь или притворяешься, что так думаешь.

– Не скажу, – ответила Лена. – Как хочешь, так и считай.

Впрочем, Геннадий и без подтверждения знал ответ. По крайней мере, в его семейной жизни главным, действительно, было понимание. Понимание и любовь. Он почему-то стеснялся лишний раз сказать Ане, как он её любит: иногда, посреди рабочего дня, с его заморочками и напрягом, он вдруг вспоминал улыбку жены – мягкую, тихую, с чуть-чуть приподнятыми краями губ, – и его сердце начинало биться сильнее, почему-то надо было позвонить Анне, и спросить её какую-нибудь глупость, например, покупать ли сегодня хлеб, – лишь бы услышать её голос. А она лукаво спрашивала: «Ты соскучился?» И он смущался, и, желая показаться эдаким мачо, в шутку грозно отвечал: «Женщина! Мне тосковать не приходится. А соскучился я по жареной картошке с грибами». «Бу сделано», – Аня брала на том конце провода под козырёк и заливисто смеялась.

А Лена, кажется, даже гордилась тем, что она не из этих домашних наседок, которым нравится стоять у плиты, чистить-мыть-драить квартиру, штопать дырявые носки, стирать трусы и так далее. По крайней мере тогда, много лет назад, она заявила Геннадию, что женщина должна быть именно женщиной, а не горничной, кухаркой, сиделкой и по совместительству любовницей в одном лице. Он слушал её и почему-то вспоминал мать, которая говорила: заботиться о родных людях – приятно, это доставляло ей удовольствие, и курицей при этом она никогда не была: всегда аккуратная, при причёске, успевала и новый журнал с газетами почитать, и в театры-кино на все премьеры сбегать. Этим Аня походила на неё. Может быть, Геннадий потому и женился на ней, что она напоминала его мать.

– Эй! – Лена щёлкнула пальцами над его ухом. – О чём задумался, детина?

– Да так, – он смущенно потёр ухо. – Не везёт нам. Встретились через столько лет – и ничего…

– Чего – это от тебя зависит, – преувеличенно громко засмеялась Лена. – Мужчина выход найдёт всегда.

Но никакой выход ему почему-то не хотелось искать. Свалиться вот так неожиданно на голову – в этом, конечно, вся Ленка, по-прежнему лёгкая, не комплексующая, азартная. Ну, надо же, едет к своему будущему мужу и по пути заворачивает к бывшему дружку! Но Геннадия больше смущало другое. Для него Лена осталась где-то там, далеко-далеко, в той жизни, которая была сплошным карнавалом: новые встречи, бессонные посиделки на кухне с гитарой, весёлое отчаяние перед зачётами и экзаменами, восторг от впервые прочитанного стихотворения Франсуа Вийона, случайное пожатие руки на танцульках в университетской дискотеке, первый настоящий секс, нет-нет, не любовь, именно – секс. Или это всё-таки была любовь? Как бы то ни было, а он исчез, ушёл, сбежал из той жизни, и всё у него теперь другое, и ничего менять он даже и не думал. А тут – как снег на голову – является давняя женщина и напоминает о том, что роман-то у них, по существу, не закончен.

– Интересно, – вдруг сказал он. – А этот Пётр любил других женщин?

– Какой Пётр? – не поняла Лена. – О ком ты вспомнил?

– Ну, помнишь, твой брат рассказывал о Петре и Февронии, – напомнил Геннадий. – Когда она его в первый раз вылечила, то он, кажется, два года преспокойненько княжил себе в своём княжестве. Неужели у него никого не было?

– Знаешь, мне кажется, что он избегал греха из трусости, был бескорыстен, но, пожалуй, всё же была у него одна корысть – спокойствие совести, – всё это Лена сказала на одном дыхании, будто заранее подготовила ответ. – Потому он и стал святым. Святым грешить не положено.

– Ну, почему же – из трусости? – удивился Геннадий. – Возможно, ему не встретилась та, которая бы понравилась.

– Брось ты! – Лена закурила сигарету. – Думаю, что и тысячу лет назад парни были такими же гиперсексуальными, как и сейчас, – гормоны, знаешь ли, играют, хочется просто бабу, без всяких там фигли-мигли. Но некоторых сдерживают не моральные принципы, а трусость. Трусость показаться непорядочным.

– Значит, всё-таки моральные принципы, – хмыкнул Геннадий.

– У меня брат был таким же святошей, – Лена бросила сигарету в урну. – Лариса после его смерти нашла дневник. Там много чего он написал, но главное: у него, оказывается, была другая женщина, и от этого он постоянно казнился – как же так, ведь Ларису любит, и она его любит, но с той, другой, он наконец-то понял, что такое настоящая женщина, в сексуальном смысле, конечно. Его к ней как магнитом тянуло, но возвращался после дикого траха домой – и видел эту несчастную свою Ларису, умненькую, тихонькую, преданную, и у него сердце обрывалось. Он так и написал: «Сердце обрывается, падает на пол, разбивается и тысячами осколков разлетается вокруг. Сижу среди осколков, как слон в посудной лавке…»

– Мучался он, – сказал Геннадий. – И ужасно то, что после него остался дневник. В нём – его жизнь, которую всё равно никто не поймёт. Или не захочет понять. Согласись, нам ведь порой удобнее сказать, что тот-то и тот-то с жиру бесится или у него крыша поехала. А что, почему, зачем – над этим думать надо. А думать некогда и неохота.

– Просто он запутался, вот и всё, – Лена была категоричной.

– Наверное, он был честным, – Геннадий не хотел с ней соглашаться. – И никого из них двоих не хотел обидеть. Обидел себя. А то, что остались записи, так это плохо. Лариса, наверное, страдала, переживала.

– Она всё ему простила, – Лена снова вынула сигарету из пачки, но раздумала курить. – Любила его очень.

А может, она любила себя, подумал Геннадий. Потому и простила, что захотела душевного спокойствия. Жить с ощущением, что твой любимый человек ещё к кому-то прикасался, говорил, быть может, те же самые слова и обладал, возможно, точно так же – это невыносимо горько. Хотя, с другой стороны, простить – значит, понять. Боже мой, как невыносимо горька и прекрасна наша жизнь! Всё в ней неоднозначно, зыбко, переменчиво, и то, что вчера было хорошо, сегодня – плохо, а то, что казалось незначительным и обычным, вдруг становится самым главным. Ну, почему же, почему?

Геннадий не стал говорить об этом Лене. Она ждала от него каких-то совсем других слов и поступков. Но он не желал повторения того, что было. Больше всего на свете он хотел, чтобы она, как встарь, поняла его настроение, смешно сморщила носик, бодро вскинула растопыренную пятерню над головой и легко помахала: «Ну, мне пора. Пока-пока!»

Они вышли на набережную. С реки тянуло сырой свежестью. Серые тусклые волны, одна за другой, лениво припадали к песку, откатывались и снова надвигались на берег. Отдыхающих было мало. Возможно, потому что накануне по местному радио объявили, что в воде обнаружена какая-то зараза и лучше, мол, не купаться. Люди в основном загорали, играли в волейбол, а некоторые, устав лежать, прогуливались по набережной, ничуть не смущаясь, что из одежды на них лишь купальные принадлежности.

– О, вон шашлыки жарят, – обрадовалась Лена. – Пойдем туда! Я голодная как дикий зверь, и мечтаю с урчанием вгрызться в кусок мяса.

– Да! Заморил ты, Гена, девушку. Ай-яй-яй! – Геннадий услышал за спиной знакомый голос. Это был Дартишвили – в синих плавках, высокий, с грудью, поросшей черными волосами, лучезарный, он выглядел эдаким пляжным плейбоем.

– До конца рабочего дня еще два часа, – бесцеремонно заметил Дартишвили. – Да! Целых два часа. А ты, Геннадий, прогуливаешься тут с девушкой. Да! Ещё и голодом её моришь. А шашлык тут настоящий, рекомендую. Да!

Лена, хотя и слышала его, почему-то не оборачивалась. Она упорно смотрела в сторону шашлычной, а Дартишвили заливался соловьём, без конца повторял это своё дурацкое «да!» и всё пытался встать так, чтобы увидеть лицо спутницы Геннадия. А Лена, каждый раз угадывая его движения, отворачивалась и, наконец, прыснув, широко развела руки и обернулась:

– Ну, Отарик, вот и я! Не ожидал? Со свиданьицем!

Дартишвили просто остолбенел. Казалось, он не верил глазам своим. А Лена, посмеиваясь, припала к его волосатой груди и тут же игриво оттолкнула его:

– Боже! Ты всё такой же жаркий! Никогда, наверно, не остынешь.

– Где я? – вскричал Дартишвили. – Опять пляж. Да! Опять ты. Да! Но это не Владивосток. Или Бог перенёс меня туда? Мираж! Или правда?

– Только гора с горой не сходятся, – Лена легонько хлопнула его по накачанному мускулистому животу. – О, как барабан!

– Но что ты делаешь с Генадичем? – опомнился Дартишвили. – И почему ты тут?

– А ничего я с ним не делаю, – Лена лукаво скосила глаза на Геннадия. – Мы в одном университете учились. Встреча однокурсников, так сказать. А я и не знала, что вы знакомы.

– Это она! – Дартишвили восторженно хлопнул Геннадия по плечу. – Да! Она нашлась!

Геннадий понял, что та женщина, о которой Отар рассказывал ему, – это Лена. Странно, но Дартишвили не называл её имени. Будто бы она была для него просто женщиной, и звали её – Женщина.

– Ты не женился? – спросила его Лена.

– Свободен как ветер, – Дартишвили влюбленно смотрел на неё и широко улыбался. – Может, мы вина выпьем, да? Сейчас я и шашлык организую, да? У меня библиотечный день, а Иванову надо в институт вернуться. Да, Гена?

– Его начальник отпустил со мной погулять, – заметила Лена и опустила глаза. – Засиделся ваш Иванов. Свежим воздухом ему полезно дышать.

– Пусть дышит, разве я против? – Дартишвили подмигнул Геннадию. – Но ему надо домой вовремя вернуться. У него жена строгая. Да!

Лена недоумённо пожала плечами: причём, мол, тут жена, и вообще – мы сокурсники, не более того. И Геннадий понял, что ему стоит уйти сейчас же, немедленно, пока эта взбалмошная, непредсказуемая бывшая его подруга не передумала. С неё станет, ещё заявит, что рада, мол, видеть Отара, но не может оставить поручение Игоря Петровича невыполненным: ещё нужно холодного пива попить и съесть шашлык.

– Лен, я, пожалуй, пойду, – сказал Геннадий. – Мне ещё в магазин надо забежать. В холодильнике шаром покати…

– Геныч у нас примерный семьянин, да! – Дартишвили снова хлопнул Геннадия по плечу. – Но мы без него скучать не будем, да?

– Не будем, – кивнула Лена. – Мы вообще не умеем скучать, Отарик!

– Это точно! – Дартишвили заржал как молодой жеребец, и Геннадий вдруг вспомнил, как Отар рассказывал, что когда у него наступает оргазм, то он ржёт как конь – остановиться не может, ржёт и ржёт.

Он мгновенно представил Лену, Отара, это громкое ржание, её стон – и ему стало неловко и противно.

– Ну, я пошёл? – сказал он, как-то неуверенно сказал.

– Пока-пока! – Лена послала ему воздушный поцелуй. – Всё было замечательно, зая. Я рада, что всё у тебя хорошо. Привет Игорю Петровичу!

– Угу, – кивнул он. – Обязательно передам.

Дартишвили крепко пожал ему руку, и они расстались. Геннадий сразу свернул в боковую аллею и пошел по направлению к дому. Насчёт магазина он соврал: холодильник они с Аней ещё три дня назад забили под завязку – обоим выдали зарплату, и они по традиции накупили продуктов на полмесяца вперед, чтобы лишний раз не тратить время на магазины. Геннадию хотелось посидеть одному. Просто так. Ни о чём не думая. А может быть, и думая. Это уж как получится. Но обязательно – одному.

На его счастье, в глубине аллеи, уже почти на выходе из парка, была незанятая лавка. Он сел и, ни о чём не думая, стал смотреть на клумбу: яркие нежные петуньи, пурпурный портулак, жёлтые календулы росли в беспорядке – такое впечатление, будто у озеленителей на последнюю клумбу не хватило ни сил, ни времени, ни семян – что было в горсти, то и рассеяли. Но, тем не менее, получилось неожиданно хорошо: в отличие от других клумб, строгих и продуманных, эта отличалась какой-то взбалмошностью, лёгкостью и кокетством. В ней был характер. Порой именно в простеньком букетике полевых цветов больше жизни, чем в дорогом, чопорном букете, завёрнутом в целлофан и украшенном всякими ленточками.

Геннадий почему-то подумал о том, что давно не дарил Ане никаких цветов. А она так любит календулы!

Задумавшись, он не услышал, как рядом с ним неприметно и тихо присела маленькая женщина. Она раскрыла сумочку и что-то из неё вынула.

– Эй, Иванов! – шепнула женщина. – Это я. Хочешь, верну тебе кусочек времени?

– Ты? – он удивился. – А как же…

– Отар? – она легко рассмеялась. – Наверное, он всё ещё ждёт меня у того магазинчика, куда за вином зашёл.

– А я думал, что у вас…

– Ну, что ты! – она перебила его. – Какая, зая, любовь? Так, случайная встреча. И тогда, во Владике, и сейчас. Встреч – много, отношений – мало, а любовь – одна.

– Значит, она у тебя в Питере живёт, любовь-то?

Лена засмеялась, пожала плечами, бросила на него быстрый взгляд и протянула зажатый кулачок:

– Неважно, – сказала она. – Неважно, где именно она живёт. Важно, что она есть. Ну, раскрой свою ладонь.

Он покорно раскрыл ладонь.

– Только, чур, одно условие, – сказала Лена. – Обещаешь, что выполнишь его?

– Постараюсь, – он усмехнулся. – Ты прямо как ребёнок…

– Не смотри, что я тебе кладу, – шепнула она на ухо. – Зажми и держи, пока я не уйду. Потом посмотришь. Ладно?

– Ладно, – согласился он.

Лена опустила в его пятерню что-то теплое, сжала его пальцы и вдруг крепко, истово и быстро прильнула к его губам. Он, не ожидая этого, даже опешил. Но она, не дожидаясь его ответной реакции, уже встала, смахнула на лоб чёлку и помахала рукой:

– Я пошла. Пока-пока!

И, не оборачиваясь, с неестественно прямой спиной, заспешила-заскользила по аллее. Её каблучки быстро и звонко стучали по асфальту.

Он подождал, пока она завернёт за угол, и раскрыл ладонь. На ней лежал плоский желтый камушек с мелкими, как маковые зёрнышки, вкраплениями. Тот самый, из бухты Тихой, который Иванов подарил Лене давным-давно, когда он был молод, счастлив, бесшабашен и ему казалось, что вся жизнь ещё впереди – настоящая, взрослая жизнь, а то, что сейчас, – это всего лишь пролог, предисловие, а может быть, даже посвящение или эпиграф.

Тёплый камушек будто бы пульсировал в его руке, он явственно ощущал какие-то слабые токи, легкое покалывание – в центр ладони, где скрещивались линии жизни и смерти, любви и ненависти, и эти линии так сложно у него перепутывались, что Аня, любительница всяческой хиромантии, однажды осмотрев на них, изумилась и сказала:

– Иванов, а ты не такой простой, каким кажешься, – и ещё раз посмотрела на его ладонь, и засмеялась, и вздохнула. – Ты и сам не знаешь, чего хочешь, Иванов, и не всегда себя понимаешь. Но ясно вижу лишь одно: женишься ты один раз и навсегда. Тут я в тебе уверена. А теперь закрой свою ладонь и больше никогда мне её не показывай, Иванов. А то я буду слишком много про тебя знать.

Он почему-то снова сжал камушек в ладони, и посмотрел туда, где исчезла Лена. Ему захотелось встать, побежать за ней и наговорить каких-нибудь глупостей, и сделать что-нибудь несусветное, и кричать, и плакать, и смеяться, и не стесняться ничего. Но камушек снова ожил в его ладони, кольнул в центр ладони, и Геннадию показалось: это маленькая рыбка плавает под темной водой и доверчиво тычется в руку ему, а может быть, мимо несло течением глупую холодную медузу – она прикоснулась на мгновенье к коже и легко обожгла её, или это крабик испуганно хватил его клешней? Остро запахло водорослями, и где-то далеко-далеко закричала чайка, и ветер брызнул на лицо чем-то соленым. Капелька скатилась по щеке, и он языком слизнул её и понял, что это была его слезинка. А может быть, и не слезинка. Может быть, это было… Ну, жарко ему стало, вот что! Это просто пот. Просто ему нужно вытереть взмокший лоб.

Он не такой уж сентиментальный, чтобы ни с того, ни с сего рассиропиться. Он взрослый мужчина, чётко знающий, что ему в жизни надо, и ему вовсе ни до каких сантиментов – это всё для безусых юнцов, которые верят, что вся жизнь у них впереди, солнечная и безоблачная, с любовью до гроба и всякое такое. Нет, это не слезинка. Это, конечно, пот. Или всё-таки слеза? Глаза-то пощипывает. Ну, бывает. Мусоринка попала, чёрт побери! Эх, опять не взял с собой носовой платок. Пригодился бы сейчас. А то приходится вытирать лицо рукавом рубашки.

Он встал. И медленно пошел, но не в ту сторону, куда ушла Лена, хотя ему как раз и нужно было двигаться туда: там, за поворотом, в пяти минутах ходьбы, стоял его дом. Он почему-то решил вернуться обратно – на пляж, и уже оттуда подняться по лестнице, чтобы оказаться на площади, где в это время было много народа, играла музыка, и бегала по кругу пони, на спине которой всего за двадцать рублей мог прокатиться любой желающий ребёнок, и стояли услужливые фотографы, и кричали: «Птичка вылетает!», и с независимым видом прогуливались девицы, набивая себе цену, и молодые люди глядели им вслед, вдыхая приторный аромат петуний, цветного горшка и флоксов – до того приторный, что кружилась голова. Некоторые девушки оборачивались и смотрели, не смотрят ли на них парни, и, перехватив нужный взгляд, начинали смеяться, громко говорить и специально останавливались у какой-нибудь витрины, чтобы подождать, когда ребята насмелятся сами к ним подойти. Но некоторые парни сами искали знакомств, и особо не церемонились, предлагая девушкам попить пива, сходить в кино, на дискотеку или просто – отдохнуть.

Слово «отдохнуть», произнесенное с легким, серебристым блеском в прищуренных глазах, подразумевало и знакомство, и веселье на квартире или в сауне, и обильную выпивку, и спонтанный секс – всё, кроме самой любви. А ещё совсем недавно, каких-то лет двадцать назад, отдохнуть значило отдохнуть, и любовь значила любовь. Иванов подумал об этом и усмехнулся: «Старею, наверное. Скоро брюзжать начну: молодые такие-сякие, бессовестные, циничные и всякое такое. А сам-то каким был, Генчик, а? Нынешние хоть искренни, для них секс это просто секс, а ты, Генчик, выдавал его за любовь…»

И ещё он почему-то вспомнил об одном своём желании. Ему очень хотелось, чтобы и у него, и у всех других людей было время жить. Не вертеться белкой в колесе, не суетиться с утра до ночи, не разрываться на части, не пропадать на работе, а именно – жить. Любить и ненавидеть, радоваться и дружить, говорить и молчать, делать то, что нравится, и улыбаться лишь тогда, когда хочется, а не держать на губах это вымученное заокеанское словечко «чииз».

Почти миновав площадь, Иванов краем глаза уловил на крайней лавочке какую-то знакомую фигуру. Повернув голову, он увидел Отара. Тот сидел сгорбившись, глаза – в землю, носок его туфли выделывал сложные замысловатые движения по асфальту. Иванов хотел было подойти к Дартишвили, но раздумал.

А дома, едва закрыв за собой дверь, он спросил жену:

– Ань, ты что-нибудь знаешь о птице марабу?

Жена удивленно посмотрела на него и, пожав плечами, кивнула на телевизор:

– Да была какая-то передача про неё, одно и помню: эта красивая птица безголосая, не умеет ни петь, ни кричать – молчунья, словом. А что такое?

– Да так, – улыбнулся он. – Сам не знаю, почему марабу вспомнился. Может, потому, что словами всего и не скажешь, что иногда хочется сказать.

Он обнял Аню, и она тоже обняла его.