Текст книги "Яблоко по имени Марина"

Буфетчица Зина робко выглядывала из-за прилавка и обычно говорила одну и ту же фразу:

– А я им в рот не наливаю. Сами пьют!

На неё, по давно установленному сценарию, цыкали:

– А ты молчи. Нарушаешь правила торговли. Что у тебя вон там, на стенке, висит? Вишь, плакатик: «Норма отпуска: один литр в руки».

Буфетчица невинно изгибала свои густо начерненные брови и божилась:

– Дык я и даю по литру пива в руки, ей-бо! А если он ещё раз подойдёт, то откель мне знать, пил он уже или нет. Положенный литр отпускаю, не больше, ей-бо!

Дядя Володя однажды вмешался в эту перепалку: «Эй, тётки! Зина тут ни при чем. Вы бы сами за своими мужьями последили. Если им хочется выпить, то разве Зина в том виновата?» – «А кто же? – бойко заголосили женщины. – Не наливала бы, так и не пили бы. А она, бессовестная, только о выручке беспокоится. Никакой сознательности!» – «У хорошей жены муж не запьёт», – отрезал дядя Володя. Женщины, оскорблённые, разом замолчали, и вдруг одна язвительно выкрикнула: «А у хорошего жениха невеста с другим не сбегает!»

Дядя Володя заиграл желваками и скривился, будто лимон откусил, но ничего той женщине не ответил. Спокойно допил своё «Жигулёвское», аккуратно загасил бычок в пепельнице из консервной банки и, ни на кого не глядя, вышел из «Бабьих слёз». Говорят, больше его ноги там не бывало.

Когда дядя Володя случайно натыкался на меня на улице, то будто и не замечал меня, будто и не видел никогда. Может, для него перестало существовать все, что связано с Мариной?

– Тоскует он по ней, – объяснила мне Зойка. – Хочет забыть, да не может. Моя мамка его жалеет. Хорошим парням, говорит, редко в жизни везёт. Обязательно какая-нибудь вертихвостка жизнь испортит…

Она не вертихвостка, – вступился я за Марину. – Она не давала обязательство полюбить его.

– Зачем тогда голову ему кружила? – не сдавалась Зойка. – Это нечестно!

– А может, он ей сначала нравился, – неуверенно предположил я. – И она не виновата, что не смогла его полюбить.

– Динамо она, вот что! – отрезала Зойка. – Мамка говорит, что есть такие особы, которым нравится играть на чувствах другого человека. Всласть им это.

– Ну, это мать твоя мать так считает, а сама-то ты что думаешь? – уточнил я. Мне не нравилось, что Зоя считает свою родительницу высшим авторитетом во всём. Подумаешь, послушная дочка!

– Пригожая она – вот что я думаю, – вздохнула Зойка. – Красивым женщинам всегда тяжело живётся.

– Это тоже мать так считает? – съехидничал я.

– Да ну тебя! – рассердилась Зойка.

Каникулы подходили к концу, и мы, пользуясь последней свободой перед школой, порой на весь день уходили в лес. Он начинался сразу за посёлком: высокие лиственницы, густые, как с картинки, кудрявые березы, частый осинник, и густые, порой выше роста человека, борщевики: их широкие разлапистые листья уже покрылись жёлтыми пятнами – верная примета: пошли опята. Эти грибы росли не только на пнях, как о том можно прочитать в книжках, – они целыми стайками прятались в траве, забирались под кусты орешника или, не таясь, красовались на валёжинах.

Довольно скоро мы набирали полные вёдра маленьких опят на пузатых ножках – эти были самыми вкусными. Но домой идти не хотелось. Разводили костёр, устраивались около него со своим харчом и разговаривали обо всём на свете. Ольге нравилась картошка, которую пёк в золе Миша. А мы с Зойкой делали шашлык из грибов: нанизывали на прутики шляпки подосиновиков и вертели их над огнем, пока грибы не чернели. Ольга всякий раз пугалась: «Ой, так нельзя делать! В них может быть ботулизм!» Но мы никакого ботулизма не боялись, потому что никогда не слышали, чтобы кто-то в нашем посёлке отравился грибами. Наверное, тогда меньше было всякой заразы.

Однажды, улучив момент, когда Ольга одна собирала грибы у большой коряжины, я подошёл к ней.

– Чур! Это моё место, – предупредила она.

– А я и не претендую, – сказал я. – Поговорить хочу.

– Хотеть не вредно, – улыбнулась Ольга. – А что, разве мы никогда с тобой не говорили?

– Да я не так хочу поговорить…

– А как?

– Сама знаешь…

– Не-а, – она насмешливо покрутила головой. – Я недогадливая, мне всё объяснять надо.

– Хочу с тобой дружить, – набравшись смелости, выпалил я. И, кажется, покраснел. Я ощущал, как мочки ушей налились тяжестью и, должно быть, запылали пунцовым огнём.

– А мы, что, разве не дружим? – Ольга смахнула со лба выбившуюся из-под косынки прядь волос и насмешливо посмотрела на меня. – Вон у нас какая славная компания!

– Да я не про то…

– А про что? – она явно издевалась надо мной, но я решил идти до конца и, как это не было трудно, признался:

– Ты мне нравишься.

– Ах, вот ты про что! – Ольга изобразила удивление. – Ну, мало ли кому я нравлюсь, Паша…

– Ты красивая, – сказал я.

– Ещё скажи, что лучше всех, – засмеялась Ольга.

– Лучше, – подтвердил я, обмирая от догадки, что всё это Ольгу забавляет, не более.

– Вот что я тебе скажу, – Ольга как-то по-взрослому посмотрела на меня. – Мы с тобой можем быть друзьями, если ты так хочешь. Но не больше.

– Почему? Я что, хуже, – мне хотелось упомянуть имя Мишки, но я пересилил себя, – хуже… других?

– Не хуже и не лучше, – ответила Ольга. – Ты для меня не особенный. Вот в чём вся причина, и ничего тут не поделаешь.

– Но, может, я стану особенным?

– А вот когда станешь, тогда и поговорим, – Ольга оглянулась по сторонам. – Ой, а Зоя с Мишей нас не потеряли? Ау!

Мне было так плохо, что вы и представить себе не можете. Хотелось провалиться сквозь землю, только бы Ольга не видела, как у меня задрожали губы и кровь отхлынула от лица. Но провалиться я не мог – мог лишь отвернуться, что и сделал.

– Ау! Ау! – кричала Ольга.

Я понял, что ей не хочется оставаться наедине со мной, и потому побрёл прочь. Я слышал, как Зойка и Мишка весело аукали в ответ Ольге, и специально шёл в противоположную от их голосов сторону.

Корзину с грибами я оставил возле той коряжины, с которой Ольга срывала золотистые ожерелья опят. Вечером мне её принесла Зойка:

– Грибами-то что разбрасываться? – сказала она. – Мать замаринует, будете всю зиму с картошечкой их есть.

– Спасибо, – ответил я. – Только грибы я не люблю.

Зойка не стала уточнять, с каких это пор я перестал любить опята. Она, конечно, догадалась, что я не просто так кинул корзину в лесу. А может быть, Ольга ей что-то успела рассказать. Хорошо бы, чтобы Мишка этого не слышал. А то ведь задразнит, зараза.

– А где твои родители? – спросила Зойка. – Что-то не слышно их.

– В кино пошли, – сказал я. – «Тарзана» в который раз смотрят. Очень им нравится.

Зоя посмотрела на корзину с грибами и спросила, не надо ли помочь их перебрать, а то зачервивеют, пока мать из кинотеатра вернётся. Но мне хотелось остаться одному, и я отрицательно помотал головой: говорить тоже не особо тянуло. Добрая Зойка сострадательно вздохнула, погладила Дуньку, разлёгшуюся у моих ног, но я потянул кошку к себе: нечего тут хозяйничать, мурка не просит каждую девчонку холить-лелеять себя. Зойка, однако, тоже не отпускала мурлыку.

Я молча тянул кошку к себе, Зойка – к себе: вцепилась и не отпускала. При этом она смотрела мне прямо в глаза и, ни слова не говоря, молчала. Иногда мы забавлялись, кто кого пересмотрит – была в наше время такая забава, да и сейчас, кажется, в «гляделки» играют. Зойка обычно моргала первой, и ей приходилось выполнять условия спора.

– Первый моргнёшь, – сказала она.

– А хотя бы и так, – ответил я. – Ну и что?

– Сделаешь тогда, что я захочу, – она не отрывала от меня взгляда. – «Американка»!

«Американка» – это игра на выполнение желания, которое заранее не знаешь. Выигравший мог заставить тебя выйти на улицу и прокукарекать перед всем честным народом, или пролезть под столом, или решить заданные на дом задачи и дать списать победителю, или даже принести банку малинового варенья из домашних припасов. В общем, игра серьёзная.

– А мне-то что, – равнодушно сказал я. – Всё равно ты первая моргнёшь.

– Ни за что, – Зоя потянула кошку к себе, и та недовольно мяукнула.

– Отпусти её! – попросил я.

– А что, тебе жалко дать её погладить? – она и не думала выпускать Дуньку.

И тут я вдруг, неожиданно даже для себя, спросил:

– Тебе Ольга что-нибудь говорила?

– Интересно, чем она лучше других? – Зоя отпустила наконец кошку. – Что вы из-за неё с ума сходите?

– Никто не сходит, – соврал я и моргнул.

Но и Зойка тоже моргнула. Мы одновременно моргнули. Я ручаюсь в этом! Но она, кажется, чуть-чуть, на полсекунды позже.

– Проиграл! – сказала Зоя.

– Ты тоже, – не согласился я. – Не моргнула, что ли? Не ври!

– Так не честно, – упёрлась Зоя. В её глазах было столько отчаяния, что мне стало жалко её, и я согласился: да, мол, ничего не поделаешь – наверное, я проиграл. Измученная нами Дунька с недовольным видом улеглась на коврике и, вылизывая себя, косилась на нас. Зойку, казалось, она больше не занимала.

– Закрой глаза, – потребовала она.

Мне хотелось поскорее от неё отвязаться, и я послушно зажмурился. Зойка подошла ко мне. Я слышал её прерывистое дыхание. С чего это она вдруг так разволновалась? Зойка уже дышала прямо мне в лицо. Теплый выдох окатывал меня теплом, и тянуло слабым запахом зеленого лука и варёного яйца: наверное, Зоя наелась перед тем, как понесла корзину мне. Этот душок мне не нравился, но приходилось терпеть: проиграл!

Её выдох снова обдал мои губы теплом, и вдруг я почувствовал прикосновение к ним чего-то сухого и горячего. Зойка поцеловала меня!

Господи, сколько я мечтал о том, чтобы какая-нибудь девчонка поцеловала меня. И вот это случилось. Но, странно, я ничего не ощутил, кроме неловкости, и к тому же прикосновение Зойкиных губ никак не напоминало сахарные уста, дыхание Эола, лепестки роз и всякое такое, о чём восторженные поэты писали в стихах.

– Дура! – неожиданно вырвалось у меня. – Сбрендила, что ли?

– Да ты что? – Зойка даже отскочила от меня.

– Уйди, чтоб я тебя не видел, – тихо сказал я. – Не надо меня жалеть.

– Ты ничего не понял, – она стремительно покраснела. – Глупый!

– И не хочу понимать, – я вытер губы. И этот жест окончательно убедил Зойку в том, что ей лучше уйти. Она, споткнувшись о несчастную Дуньку, выскочила в коридор, что-то там опрокинула и выскочила на улицу.

А вскоре пришли родители. Я сидел и чистил грибы – равнодушно, механически, ни о чём не думая. Лучшее занятие отвлечься от всяких навязчивых мыслей – монотонная работа.

– Володя не заходил? – спросил папа.

– Нет.

– Странно, никто его не видит. Куда пропал человек?

– Ничего, найдётся, – сказала мама.

И, правда, однажды он пришел к нам – красивый, подтянутый, черные усы делали его еще бледнее, – пришел, встал у калитки и, сколько его ни звал отец, зайти в дом не захотел. Пришлось отцу надеть брюки (духота была страшная, и дома мы с ним ходили в одних трусах). Он вышел к дяде Володе, и тот почти сразу сунул ему в руки голубой конвертик, что-то быстро, невнятно сказал и, круто развернувшись, почти побежал по деревянному тротуару, и подковки на его ботинках нервно и дробно стукали о доски. Он ни разу не оглянулся.

Папа вошел в дом и сказал маме:

– Завтра уезжает. Переводят служить куда-то на Запад. Оставил письмо для квартирантки.

– Думает, что она вернется?

– На всякий случай. Мало ли что, говорит, вдруг у нее с Иваном ничего не получится. А он готов ждать сколько ей будет

угодно.

Письмо положили под клеенку на столе, и оно там за несколько лет пожелтело и приклеилось к столешнице, а Марина так и не объявилась. Зато поздней осенью, когда землю уже подмораживало, но еще вовсю синели шапки сентябринок, вдруг явился Иван. Крепко виноватый перед тетей Полей, он вел себя странно тихо, ходил с робкой, виноватой улыбкой – она как бы затаилась в уголках его губ, и когда тетя Полина, которой почему-то нравилось громко кричать и ругаться во дворе, поносила его самыми последними словами, он брал ее на руки и, визжащую, брыкающуюся, уносил в дом.

– Ну что, брат Паша, забыла нас Марина? – спросил меня однажды Иван. – Забыла! А ведь она у меня вот где осталась, – и

крепко-крепко стиснул куртку в области сердца. – Бывало, спросит меня: «Вань, когда ты меня бросишь?» А я говорю: «Никогда!» Она

и расхохочется: «Правильно. Потому что первой брошу я». Так и

вышло. Эх, брат Паша, ходи по земле, не отрывайся от нее и живи так, как получится, иначе – хана…

Он помолчал, задумчиво попыхтел сигареткой и совсем тихо сказал:

– А теперь будто пластинка во мне крутится, и музыка – чудная, одному мне слышная, а как о ней словами рассказать, не знаю. И такая тоска, брат, берет, что одно спасение – Полина. Жил

с ней рядом, а ведь не видел…

Примерно так он со мной говорил, то ли хмельной, то ли уже больной – через несколько дней с ним что-то нехорошее случилось: схватил нож, ударил тетю Полю, та сумела выбежать, заорала, и кое-как соседям удалось Ивана усмирить; его отправили в нервную больницу, откуда выпустили не человека, а тень – худого, с темными кругами под глазами, будто замороженного: двигался осторожно, словно хрустальную вазу в гололедицу нес.

– Зря мы эту Марину в квартирантки брали, – сокрушалась мама. – Что о нас люди теперь подумают? Двух мужиков с ума

свела, а ведь ни рожи, ни кожи, прости Господи!

– И не говори, – откликался отец, и его лицо как-то странно менялось: будто легкая тень от облака скользила по нему. – Ну их к

черту, этих квартиранток, одни хлопоты с ними. Никого больше не возьмем, пусть комната пустой стоит: будем в ней яблоки на компот

сушить…

Яблоки лежали на полу, на столе, на подоконнике. Самые крупные мама мыла и закатывала в банки. Те, что помельче, с полосатыми боками, шли на варенье. На компот сушили ароматные, полусладкие яблоки с желтой кожурой. Компот из них чуть горчил, и я его не любил.

Даже удивительно, что не любил я этот компот. Сами-то яблоки мне нравились: сочные, крепкие, с едва заметной кислинкой, они не приедались – если читаешь какую-нибудь занятную книжку, то незаметно можно было сгрызть целую чашку, и никакой оскомины.

Эти яблоки созрели на том дереве, с которого Марина собирала листья, чтобы насушить их и запарить отвар. Им она полоскала волосы. А самих яблок так и не дождалась.

– Яблоко по имени Марина, – однажды сказала Зойка. Ей тоже были по вкусу эти плоды. Мы с ней даже менялись: она приносила из своего садика большие краснобокие груши, которые в посёлке называли дулями – они и впрямь напоминали кукиш, а взамен получала чашку яблок.

Наши родители решили следующей весной обменяться глазками с этих деревьев. У мамы была лёгкая рука: всё, что ни привьёт, обязательно приживается. Наверное, и дули возьмутся. Яблоки имени Марины она не считала самыми лучшими, Даже удивлялась: «И чего это Авхачиха польстилась на них? Ну да ладно! Помогу я ей привить деревце. Мне не жалко».

Зойка больше не играла со мной в «американку» и вообще делала вид, что ничего особенного тогда не произошло. Иногда, когда из города приходило письмо от Ольги, она сообщала: «Тебе привет передают, а Мишке – нет».

«Ну и что?» – думал я про себя. Может, и нет нужды в приветах ему. Наверное, она ему сама пишет. Мишка-то, как Ольга уехала, ходил смурной и, что странно, даже перестал рассказывать всякие похабные анекдоты. Сразу видно: переживает. Но потом, как-то незаметно, он снова стал прежним Мишкой – весёлым, шкодливым, уверенным и циничным. Впрочем, мне до него не было никакого дела. И он меня не трогал, потому что, наверное, помнил ту драку. И помнил, какой я бываю бешеный. А я и сам удивлялся: что тогда на меня нашло?

Часть вторая, или Камушек из бухты Тихой

Я переставил телефон на край стола, положил по правую руку стопку чистой бумаги, пододвинул к себе раскрытую папку, куда поместил купленный в обеденный перерыв новый детектив Марининой. Если войдет кто-то из сослуживцев, всегда можно сделать вид, что усердно штудируешь какие-то документы – то ли отчеты о лабораторных исследованиях, то ли статьи коллег из смежных институтов, то ли собственные черновики и записи. Короче, ушёл весь в дело с головой.

Сегодня не хотелось корпеть над составлением таблицы, которая была нужна шефу для докторской диссертации. Ладно бы, для его личной – тут бы я расстарался: всё-таки Игорь Петрович порядочный мужик, без всяких натяжек – крупный ученый и всякое такое, ему просто некогда самому заниматься вычерчиванием всех этих графиков, таблиц, схем. Они нужны как иллюстративный материал, и обычно всё это делал лаборант Андрей, но, как на грех, он второй месяц сидел дома с загипсованной ногой: побежал к трамваю, поскользнулся, упал – перелом, гипс, больничный. А тут, в эту духоту и зной, майся за него! Хоть бы кондиционер, что ли, наконец отремонтировали: вместо холода он гнал в комнату теплую, липкую струю воздуха.

Таблица нужна была для диссертации одного важного чиновника из местного «Белого дома». Занимаясь по должности развитием лесной промышленности, он вдруг возомнил себя большим специалистом и в науке. Да и новая мода возникла в стране: ряды ученых стремительно пополнялись губернаторами и вице-губернаторами, министрами и их замами, мэрами больших и малых городов, начальниками всех мастей и чиновниками средней руки. Почти все они мало что смыслили в фундаментальных науках, их головы не были обременены хоть сколько-нибудь ценными идеями, но у них были власть и, главное, немалые возможности и деньги: как нерадивые, но богатые студенты покупали себе дипломные проекты, так и вся эта чинушечья рать приобретала кандидатские и даже докторские диссертации – для престижа и повышения собственной значимости в глазах окружающих.

Игорь Петрович, может, и не связался бы с тем лесным вельможей, если бы не одно важное обстоятельство: он жил в двухкомнатной квартире вместе с двумя взрослыми сыновьями, и жена уже просто запилила его: «Ну, когда же ты, профессор долбаный, без пяти минут академик, основатель какой-то там научной школы и прочая, и прочая, получишь нормальную квартиру? Своим мэнээсам выбиваешь жильё, а себе – слабо? Совесть не позволяет? Да какая, к чёрту, совесть! Один раз живём, милый…»

Я знал, что в обмен на диссертацию Игорю Петровичу была обещана квартира в самом что ни на есть элитном доме: он строился рядом с центральной площадью, и каждый квадратный метр жилья в нём стоил как десять «квадратов» той «сталинки», в которой обитал учёный, а, может, даже и подороже.

Между прочим, я уважал своего начальника, и нисколько не осуждал его за то, что он продавал мозги этому надутому, чванливому барсуку из лесного ведомства. Что поделаешь, если жизнь так устроена: ты – мне, я – тебе.

Но при всём почтении к Игорю Петровичу работать сегодня не хотелось. Надоело чертить эти бесчисленные графики – и чтоб без помарок, красиво. Наскучило с тупым усердием заполнять цифирью таблицы, и выверять каждый знак, а если, не дай бог, сделаешь ошибку, то, в рот компот, начинай всё сначала: подчистки, а тем более исправления, не допускались.

– Завтра сделаю, – сказал я сам себе. – Сегодня – день релаксации. Имею я право хоть чуть-чуть расслабиться или нет? Конечно, имею! Полтора года в отпуск не ходил, это не шутка… Пока нет «сокамерников», хоть отдохну. Да здравствует свобода!

Коллеги, работавшие со мной в одной комнате, называли себя в шутку сокамерниками. Три стола стояли впритык друг к другу, стены были увешаны стеллажами, на которых в живописном беспорядке громоздились книги, пухлые папки с торчащими из них листами бумаги, скрутки пожелтевшего ватмана, пачки миллиметровки с какими-то графиками и чертежами. Слева от входной двери притулился внушительный шкаф вишневого цвета. На нем висел амбарный замок.

Его приделал Дартишвили, которому надоели фокусничанья этой старинной рухляди: шкаф имел странное свойство – ни с того, ни с сего его дверцы распахивались, и многолетние накопления различных документов, отчетов, справок и прочих бумаг в мгновенье ока выпархивали стаей в комнату. Собирать их приходилось не меньше часа, да ещё часа два уходило на сортировку. Тихий ужас! Но что интересно, этот архив никому не был нужен: по крайней мере, за те почти шестнадцать лет, что я работал в институте, ни разу не видел, чтобы кто-то взял из шкафа хоть одну бумажку. Хранили их исключительно по инерции: как же, всё это – факт истории, а вдруг да пригодится? Так что замок не только держал дверцы шкафа, но и способствовал сохранности материала, наработанного предыдущими поколениями усидчивых сокамерников.

Я окинул шкаф взглядом и хмыкнул:

– Старина, а, может, ты хранишь такие тайны, которые этой детектившице и не снились?

Иногда мы с сокамерниками шутили, что на полках вверенного нам шкафа, возможно, лежат документы, которые ищет какой-нибудь иностранный шпион. Поди, с ног сбился, бедолага, а мы с Дартишвили на тех бумагах хлеб для бутербродов резали…

Кстати, где мой складной ножик? Дартишвили вчера кромсал им колбасу с сыром. Опять куда-то в бумаги сунул орудие чревоугодия, как мы этот ножик прозвали: он был тупой, я всё собирался его наточить, да недосуг, – в результате, как ни старайся делать тонкую нарезку, получаются толстые, неровные куски. Оно и понятно: этот ножик давным-давно, сто лет назад, о господи, мне подарила соседская девчонка Зойка.

В тот день я уезжал во Владивосток – поступать в институт. С утра зарядил нудный серый дождь. Зонта у меня не было, плаща – тоже, и я представил, как вымокну, пока доберусь до автовокзала в райцентре, откуда ещё часа два придётся ехать в город. Там, чтобы попасть на железнодорожный вокзал, надо ждать трамвая, а вдруг они плохо ходят? Измокну с ног до головы, конечно. Но мама, напряжённо улыбаясь, успокаивала: «Дождь перед дорогой – хорошая примета. А плащ мы тебе купим. Ты же знаешь, что мы с папой на него уже откладываем деньги…» Правда, она предлагала мне свой зонт – синий, с красными аляповатыми цветами. Ну да, я что, с ума сошёл – под бабским зонтиком ходить?

В самый разгар сборов явилась Зойка: «Привет!» – «Привет!» – «Ты там в общаге будешь жить?» – «Не знаю. Наверное. Абитуриентам обещают общежитие на время экзаменов. А что?» – «Тогда тебе это пригодится, – она протянула свёрток. – Ну, хлеба нарезать или консервы открыть. В столовую-то не находишься…» – «Спасибо» – «В столовой питаться дорого, ты уж не ленись: бутербродик или ещё что, яичницу, к примеру, сам делай…» – «Да уж, соображу сам как-нибудь…» Она говорила со мной так, будто имела на меня какие-то особые права. Ну, словно заботливая невеста, блин! А что у нас было-то? Да ничего. Мы просто дружили.

«Когда теперь увидимся, неизвестно», – сказала Зойка. – «Ага, – ответил я. – Собираться надо, некогда разговаривать. Я тебе напишу…» – «Ладно», – кивнула Зойка. У меня, в самом деле, мало оставалось времени до отхода автобуса и я, чтобы отвязаться от Зойки, сказал: «Ну что? Может, поцелуемся на прощание?» Она осталась стоять на месте, я тоже не сдвинулся. Так и смотрели друг на друга, пока Зойка насмешливо не спросила: «Ну, что стоишь? Иди давай!» Я опешил. Вроде как у себя дома, куда это, интересно, мне идти? Зойка, видимо, подумала о том же самом, потому что вдруг засмеялась, махнула рукой: «Пока!» и выскочила из дома. А её подарок мне потом очень даже пригодился. И вот, надо же, столько лет прошло, а ножик всё ещё служит службу. Куда ж Отар его положил? Не под эту ли синюю папку?

На ней была типографская надпись «Дело №…» Из-под обложки торчал лист бумаги. Я машинально встряхнул папку, чтобы лист оказался внутри неё, но что-то вдруг показалось ему не так. То ли цвет бумаги – нежно-желтый, то ли текст на ней: короткие строки, и не на компьютере набраны, а от руки написаны.

– Странно, – пронеслось в голове. – Я никаких записей сегодня не делал. Откуда взялась эта бумага? А ну-ка, что в ней?

На листе было четверостишие, старательно выведенное чёрной гелиевой пастой:

«Как редкостную птицу-марабу,

Как скрытного жука-единорога,

Тебя увидеть я хочу

И поговорить немного».

Почерк показался очень знакомым: крупные, чётко выведенные буквы с наклоном влево, запятые в виде жирных точек с тоненькими хвостиками-закорючками, и вместо дефиса две коротких черточки, напоминающие знак равенства. Где-то я уже видел эту руку. Но где и когда?

Как ни напрягал память, так и не смог ничего вспомнить. Кто, интересно, мог всё это написать? И кому понадобилось меня разыгрывать? «Тебя увидеть я хочу…» Надо же! «И поговорить немного…» Ну, в чём проблема? Говори!

«Наверное, это шуточки Дартишвили», – решил я. Отар обожал весёлые розыгрыши, и был он на них силён. А ещё Дартишвили порой выдумывал совершенно правдоподобные истории, главным героем которых был сам. В них он представал отважным спасателем, грозой хулиганов, бескорыстным помощником униженных и оскорблённых, героем-любовником и даже прекрасным принцем. У принца, правда, был слишком длинный нос с горбинкой, мощные усы-щётки, постоянно небритая кожа: как ни старательно Дартишвили водил бритвой, а волосы, казалось, прямо на глазах снова буйно пробивались из всех пор.

В прошлом году, вернувшись из Приморья, Дартишвили сидел в кабинете непривычно тихий, с глупейшей улыбкой и мечтательным глазами. Геннадию сразу стало ясно: его неженатый коллега наконец-то влюбился, а может и не влюбился, но, во всяком случае, пережил нечто романтическое и необыкновенное.

– Да! – сказал Дартишвили в курилке Геннадию. – Да! Я не верил, что так бывает. Думал: глупости, выдумка! Она – моя вторая половина. Отвечаю! Ни с кем так не было.

– Значит, скоро женишься?

– Эх! Она мне всё обещала адрес дать, но в последний вечер так и не пришла. Не знаю, что у неё случилось. Понимаешь, я, как дурак, даже билет на самолёт хотел сдать и поехать разыскивать её по всему Владивостоку. Да! Не веришь?

– Верю. В книжках про такое читал…

– Да иди ты со своими книжками! Это – жизнь. Наверно, я ей не нужен. Она такая женщина! Посмотришь: ничего особенного, маленькая, худенькая, но в любви не знает меры. Да! Такая женщина – одна на тысячу других. Нет, на десять тысяч! А я не знаю её адреса.

– Да где же ты её нашёл, Отар?

– На пляже. Загорали, купались. Я бы на неё и внимания не обратил, но она порезала ракушкой ногу. Попросила перебинтовать. Слово за слово – пошли в кафе, выпили по «Фанте», разговоры, то да сё, гляжу: уже вечер. Да! А у меня женщины нет на ночь.

– А она что, не женщина?

– Да! Я ей, представь, честно говорю: вот, мол, хотел на пляже познакомиться с кем-нибудь, скучно без женщины. А она в ответ: будем, говорит, знакомы, мне тоже скучно без мужчины. Думал, что перепихнусь с ней и до свиданья, но оказалось: она – моя. Я думал, что это брехня: две половинки одного целого, полное слияние и всё такое. Оказалось – нет. Да! И не знаю её адреса. Что, Паша, делать?

– Жить дальше, – вздохнул я. – Отпуск у тебя был не последний. Ещё поедешь во Владик…

Я поверил Дартишвили. История не походила на его прежние рассказы, в которых он представал Казановой и дон Жуаном в одном лице. Показателем настоящей любви для него был качественный секс. К чему все эти фигли-мигли, ахи-вздохи, переживания-метания, когда любовь – кровать? Не надо никаких слов, тело само скажет другому телу о чувствах, переполняющих душу. «Извини, – не соглашался я. – А что, если это не чувства переполняют душу, а, как говорится, сперма брызжет из ушей? Любовь – не просто кровать…» Прежде Дартишвили ёрничал в ответ, издевался и насмехался, теперь – молчал, томился и, похоже, действительно был влюблён. Он даже забыл о своих обычных розыгрышах и шуточках. И вдруг – эта записка в стихах. Неужели период романтики у Отара закончился, и он снова входит в привычный образ?

Тут дверь кабинета скрипнула, в неё просунулась пышноволосая голова вахтёрши Ноны Александровны.

– Павел Васильевич, – томно выдохнула она, оттопырив нижнюю губу и показывая новенький золотой зуб, – к вам женщина пришла…

– Так пусть заходит, – буркнул я, не поднимая головы от спешно разложенных бумаг, – вы же знаете, что в наш отдел пропуск не оформляется…

– Она сказала, что подождёт вас внизу, – Нона Александровна поджала ярко-красные губы и прищурила глаза. – Такая стеснительная дамочка, уж такая скромная…

– Вот ещё, – я сделал вид, что недоволен. – Делать мне нечего: принимать посетителей в вестибюле…

– Но вы, Павел Васильевич, всё-таки спустились бы к ней, – настаивала вахтерша. – Она сегодня уже второй раз является. Первый раз, как приходила, вы куда-то выходили по делам. Я её к вам в кабинет отправила. Не знала, что вас там нет. Она уж так переживала, так переживала, что вас не застала. А вы разве её записку не видели? Она что-то вам такое написала…

– Да записка-то есть, – хмыкнул я. – Только не пойму, что это за дама и откуда она.

– Ну, так и узнаете сейчас. Спускайтесь. Уж такая она скромная, такая обходительная, такая славная…

Продолжая выдавать визитёрше приятные определения, вахтёрша притворила дверь.

Делать нечего, пришлось мне спуститься вниз. В вестибюле, однако, никого не было. Я даже обошел вокруг развесистую китайскую розу, высаженную лет десять назад Светланой Ивановной из отдела долгосрочных прогнозов.

Светлана Ивановна уже который год на пенсии, за её растением никто особо не ухаживает, разве что уборщица раз в неделю польет, и то – с бурчанием: платят, мол, гроши, мало того, что убираешь тут за всеми их срач, так ещё и бесхозные цветы обихаживай – поразводили тут всякой растительности.

За розой, однако, никого не было. Но мне показалось, что кто-то прохаживается в цокольном помещении. Входом через него пользовалось в основном начальство, когда приезжало на машинах.

Перегнувшись, я заглянул через решетку лестницы вниз и увидел маленькую худенькую женщину в белой кофточке. Она подошла к низкому подоконнику и села на него, вытянув ноги. Русые спутанные волосы, перевязанные узкой розовой ленточкой, закрывали ей плечи.

Боже, боже…, – у меня резко оборвалось сердце, на какую-то секунду даже перестало биться, а потом бешено, до боли в висках застучало: бух-бух-бух! – Боже мой, это она. Никто больше не носит такую ленточку! Конечно, это Лена.

Я затаил дыхание и, медленно отступая по лестнице вверх, молил Бога, чтобы тот сделал так, чтобы эта женщина не увидела меня. Хотелось исчезнуть, испариться, стать невидимкой, провалиться сквозь землю, только бы не встретиться с ней.

Самое смешное, что в этот момент мне почему-то вспомнилось: в исламе есть изречение: «То, что мусульмане считают справедливым, справедливо в глазах Аллаха». Но какому богу я взмолился, и сам не знал – наверное, надо было обратиться всё-таки конкретно к Аллаху, потому что тот Создатель, которого я попросил помочь, сегодня, наверное, не слышал одиноких голосов, а, может, был захвачен чем-то более важным, или вообще решил заняться своим любимым делом – испытанием. Может быть, сейчас он с любопытством взирал на меня откуда-то из своих заоблачных высот, и очень ему было интересно, как я поведу себя с дамой, которую некогда любил. Или не любил? А! Какая, впрочем, разница. Мы были близки, и, более того, эта женщина научила меня любви. Или сексу? «Трахаться можно без любви, а любить – без траханья, – говорила она и, отдувая челку со лба, бросала на меня короткий испытующий взгляд. – Что у нас с тобой – я и сама, миленький, не знаю. Может, мне просто нравится жить?»