Текст книги "Яблоко по имени Марина"

– Ё-калэ-мэне!

Я наступил на жестяную крышечку от пива, и она, зараза такая, выскользнув из-под моего ботинка, со звоном покатилась вниз. Женщина вздрогнула и обернулась на звук. Из-под густой чёлки русых волос стрельнул пристальный взгляд темных и блестящих глаз. Зрачки, черные, как маслины, странно расширились и застыли. Она смотрела на меня так, будто только что обрела дар зрения и первый человек, которого увидела, был я, Павел Васильевич Иванов.

Пришлось изобразить на лице улыбку и поднять в приветствии руку. А что ещё оставалось делать?

Лена тоже помахала и позвала меня к себе. Спускаясь по лестнице, я не знал, что делать дальше. В отношениях с этой женщиной я вообще никогда не ведал, что будет дальше: задумывал одно, делал другое, а получалось так, как хотела она. Наверное, я ни в жизнь не обратил бы на неё внимания, если бы она сама не подошла ко мне в институтской курилке. «Говорят, ты стихи пишешь, – сказала она. – Можешь что-нибудь дать для факультетской стенгазеты?»

Я почему-то вспомнил школьную учительницу Нину Ивановну и ту злосчастную стенгазету, из-за которой наш класс не попал на какой-то конкурс: «Не, я стенгазетами никогда не занимался, – соврал я. – Талантов нету таких!» А Лена хмыкнула: «Тебя никто и не заставляет! А вот стихи ты пишешь. Мне рассказывали. И, вроде, они произвели впечатление…»

Конечно, она намекала на тот вечер, когда мы, вчерашние абитуриенты, отмечали поступление в институт. Днём объявили результаты приёмных экзаменов: конкурс был большим – четыре с половиной человека на место, у меня была одна «четвёрка», остальные – «пятёрки», но я всё равно боялся, что не попаду в альма-матер со своими девятнадцатью баллами из двадцати. Всё-таки ребята поступали подготовленные, многие ходили на подготовительные курсы, занимались с репетиторами – разумеется, всего этого в нашем посёлке не было, а само слово «репетитор» я впервые услышал в приёмной комиссии.

В общем, когда объявили результаты экзаменов, радости у меня были полные штаны. Кто-то предложил: «Ребята, надо отметить это дело!» Собрались на квартире у Миши Харитонова, родители которого были не против вечеринки и даже специально уехали на загородную дачу, чтобы не смущать молодёжь. Я, конечно, быстро захмелел: до этого, считай, и не пил вина, не заведено это было в нашей семье. А тут – такое дело: радостное событие, чувствуешь себя взрослым, как-то негоже отставать от других. Ну, рюмка за рюмкой, шутки-прибаутки – и напился, а напившись, расчувствовался, вспомнил свой посёлок, родителей, школу и то, как, оставаясь дома один, сочинял вроде как стихи. Друзей у меня не было, вернее, те парни, с которыми сложились нормальные отношения, наверное, считали меня другом, но для меня они были просто хорошими знакомыми. Друг – это больше, чем товарищ. Другу можно рассказать о себе всё, полностью довериться, и он тебя всегда поймёт. А таких у меня не было. И когда случалось что-то важное (или мне казалось, что это нечто особенное?), я рассказывал об этом в рифмованных строчках. Стихами их, в общем-то, не считал. А тут, после выпитого, когда другие ребята рассказывали смешные анекдоты, вспоминали какие-нибудь случаи, к месту и не месту цитировали классиков и вовсю старались показать свою учёность, я вдруг заорал: «А стихи кто-нибудь сам сочиняет? А! Слабо вам? А я – могу!» И начал шпарить свои вирши. Боже мой, выступал, наверное, не менее получаса, аж голос сорвал. И вот, нате вам, оказывается, об этом случае уже в институте рассказывают…

«Ну? – спросила Лена. – Так как? Принесешь стихи?» – «Да ну! Какие там стихи! Это просто так, игра в рифму… Ничего серьёзного!» Но Лена, посмотрев мне прямо в глаза, усмехнулась: «Паша, завтра принеси что-нибудь. Я буду в аудитории, – и назвала её номер, – у нас там штаб. Познакомишься с ребятами. Пора и первокурсникам активнее приобщаться к факультетской жизни. Жду». И, легко покачиваясь на тонких шпильках, пошла прочь.

Она училась на пятом курсе, и была старше меня лет на семь, если не больше: после школы занималась в каком-то техникуме, а в институт поступила с третьей попытки. Причем, была замужем, развелась, и, как я уже знал, у Елены была маленькая дочка.

Я привык уважать старших – уж так меня воспитали, и потому явился со своими опусами в назначенное время.

– Кстати, – сказал я. – Откуда вы знаете, что я сочиняю?

– Оттуда, – хмыкнула Лена. – Утка как-то один твой стих в курилке читала, – и без всякого перехода посоветовала:

– Нынешние девушки не столько стихи любят, сколько дискотеки и хорошие рестораны. Своди её туда, и всё у тебя получится с ней без стихов.

О! Значит, про тот вечер Лена ничего не знала. А я-то думал… Хорошо, что не знает. А то, наверное, ей бы попутно рассказали, как я напился до положения риз. Такого, кстати, больше не повторялось.

А Утка – это Ирина Уткина, моя однокурсница, миловидная блондиночка с большими, как у Мальвины глазами. Везёт же мне на этих Мальвин, однако! Когда она смотрела на меня, невинно хлопая искусно накрашенными длинными ресницами, я терял всякое соображение, и это девчонку, кажется, забавляло, но не более того.

Ни в какой ресторан сводить её я не мог: жить приходилось на одну стипендию и на ту небольшую сумму денег, которую каждый месяц посылала мать. В ожидании перевода, случалось, я несколько дней перебивался на картошке или лапше. Брать взаймы не привык и считал, что жить надо на те средства, которые имеешь.

Лена прочитала стихи и благосклонно кивнула:

– Пойдёт!

Я уже хотел откланяться, но она задержала: «Ты где живешь? А, вот как! Так нам по пути. Подожди пять минут. Вместе и пойдем…»

И пошли. Разговаривали о том – о сём, а, в общем-то, ни о чём. Я почему-то чувствовал себя скованно. Может, потому что Лена спросила меня: «Что, кажусь тебе старой? Почему ты мне «выкаешь»?» Я отшутился: воспитание, мол, не позволяет, да и на брудершафт ещё не пили. Лена метнула в меня быстрый лукавый взгляд и засмеялась: «У, какой! И слово-то какое знаешь: брудершафт, – с удовольствием повторила она. – Умный, прямо как мой брат. Кстати, ты на него даже внешне похож…»

Её брат, Александр Васильевич, вёл курс древнерусской литературы в местном педагогическом институте. И действительно был похож на меня. Или это я походил на него? Субтильный, среднего роста, в очках, чернявый, лицо чуть продолговатое. Но в отличие от меня он был занудой. Если начинал что-то рассказывать, то непременно выплёскивал на собеседника массу подробностей, малозначительных деталей, к месту и не к месту наизусть цитировал работы каких-то литературоведов, историков или писателей. Тоска!

Но всё это я узнал потом. А пока что по дороге домой мы говорили с Леной обо всём на свете, и, странное дело, когда я распростился с ней у её дома, мне захотелось вернуться обратно и поговорить ещё. То, что она была старше, уже не имело никакого значения.

А потом стало как-то так получаться, что мы оказывались в одних и тех же компаниях, нечаянно встречались на университетских вечерах, концертах в местной филармонии или на выставках в художественном музее. А после одной вечеринки, где я, вопреки обыкновению, всё-таки изрядно накачался горячительным, Лена взялась доставить меня на квартиру, которую я снимал. Причём, помогла в этом… Зойка. Оказывается, у Авхачихи во Владивостоке жил какой-то родственник, а его знакомый со всей семьёй на целых три года уезжал в Мозамбик. Тогда СССР вовсю помогал этой стране, в том числе и специалистами. Знакомый родственника непременно хотел сдать квартиру, как он говорил, «небалованному», скромному человеку. Чтобы, стало быть, можно было на него положиться. И чтобы он был при той квартирке вроде сторожа. Тут-то Зойка и подсуетилась: «Так там же Пашка Иванов учится! Чем ему в общаге жить, лучше пусть квартиру снимает. А то в этих общагах одно пьянство да разврат…»

О ком она больше беспокоилась – обо мне или о себе? Наверное, о себе. Ей, скорее всего, не хотелось, чтобы я вёл слишком разгульную жизнь и связался, как у нас говорили в посёлке, с какой-нибудь чувихой. Зоя всё-таки рассчитывала: рано или поздно я её увижу и пойму, что лучше её никого и нет на свете.

Квартирой я был доволен. Но в тот вечер где-то обронил ключ, и попасть домой не смог, и тогда Лена махнула рукой: «А! Рано или поздно это бы случилось. Уж лучше раньше! Пошли к нам. Брат в мою личную жизнь не вмешивается…»

Я ещё не был разбалован женщинами, и опыта у меня, считай, почти не имелось. Ну, разве можно считать любовью то, что было с Галкой в конце десятого класса? Разделись, обнялись, но она на все мои более-менее смелые прикосновения отвечала яростным шепотом: «Не надо, я не такая…» А то, что получилось с подругой подруги того самого Мишки, который страдал от неразделенной любви к Ольге? Страдать-то страдал, но сам при этом не терялся. Однажды Мишка подмигнул: «Ну, что? Хочешь с девчонкой познакомиться? На передок слаба, имей это в виду!» Они вроде как се вместе пошли собирать грибы. В лесу сидели у костра, шашлыки, вино, то – сё, Мишка со своей девчонкой пошёл искать подосиновики, а подруга подруги от скуки начала со мной заигрывать, и я, сгорая от нетерпения, поддержал её представленье во внезапно вспыхнувшую страсть. Но всё у нас получилось наспех, неуклюже, к тому же подруга подруги всё время повторяла: «Ой, кто-то идёт! Ой, я со стыда сгорю, если они нас увидят! Ой, быстрее!» Ну, и так далее. Какая уж тут, к чёрту, страсть

Я только об одном думал: скорее бы всё закончилось, но как только выходил, что называется на финишную прямую, девица или неловко поворачивалась, или громко ойкала, или впивалась ногтями в его спину – всё отступало, замирало, возбуждение пропадало, и приходилось начинать сначала.

А с Леной всё было иначе. Но, впрочем, я не об этом. С ней было легко и как-то очень просто. Не в том смысле просто, что обходилось без сложностей – нет, их хватало, а в том смысле, что она понимала меня, и я тоже чувствовал её желания и настроение – порой без всяких слов.

Как только она ввела меня в квартиру, так сразу же громко оповестила:

– Александр Васильевич и Лариса Николаевна, ау! Я не одна – с кавалером. Можем даже чаю попить вместе, если хотите…

– Не хотим, но можем, – отозвался из-за плотно закрытой двери густой красивый баритон. – Лариса, оторвись от своих конспектов!

Дверь комнаты скрипнула, полуотворилась, и в тускло освещённый коридорчик выпал худощавый мужчина в роговых очках с толстыми линзами.

– Привет, – он протянул мне узкую длинную ладонь. – Давно вы, молодой человек, знакомы с Еленой Васильевной? Почему она вас скрывала от нас? А чай вы какой любите – индийский или цейлонский? О, нет! Не разувайтесь! У нас это не принято. Ах, да! Вы, наверное, останетесь тут? Тогда – разувайтесь!

– Саша, ты бы хоть спросил, как молодого человека зовут, – подсказала молодая женщина, вышедшая из комнаты следом за ним. Она, застенчиво улыбнувшись, поправила растрепанные прядки рыжеватых волос и представилась:

– Лариса, супруга Александра Васильевича…

– Да зачем все эти церемонии разводить? – воскликнул Александр Васильевич. – Ленка ему и так уже рассказала, как нас зовут. Правда? – он подмигнул мне. – А как вас, молодой человек зовут, я, кажется, уже догадался: Павел, так ведь?

Я кивнул. А Лена, насмешливо глянув на брата, вздохнула:

– Догадливый ты мой, – она хмыкнула. – Рассказывать тебе я могу про одного, а приходить – с другим. Это тебе в голову не приходило, дорогой?

Александр Васильевич рассмеялся и неловко пожал плечами:

– Лучше помолчу о том, что мне порой приходит в голову, – и, взглянув на Ларису, спросил: Ты уже закончила свой перевод? Или решила сегодня плюнуть на него?

– Плюнуть! – Лариса вздохнула и поморщилась. – Не знаю, что и делать: текст, вроде бы, простой и ясный, а начинаешь переводить – без пояснений не обойтись, иначе всё будет непонятным.

– Вот всегда так, – Александр Васильевич блеснул стёклами очков. – Начнёшь задумываться над простым и ясным – получится сплошная непонятность.

– Философ! – воскликнула Лена. – А ну, прекратить подобные разговорчики! Про умное потом поговорите, без нас. Ты бы ещё про Петра и Февронию завёл сейчас разговор…

– А что? – оживился Александр Васильевич. – Молодой человек наверняка не знает о них ничего. Не знаете ведь, Павел?

– Нет, – я смущенно кивнул. – Не приходилось слышать…

– Ага! – Александр Васильевич торжествующе поднял указательный палец вверх. – О каком-нибудь Тристане и Изольде нынешняя молодёжь ещё худо-бедно наслышана, а об исконных героях славянской культуры – не бэ, не мэ, ни кукареку!

– Господи, – Лена преувеличенно нарочито вздохнула. – Русофил ты наш доморощенный!

– Феврония – образец преданности и верности, – не обращая внимания на сестру, продолжал Александр Васильевич. – Если бы древнерусскую повесть о Петре и Февронии включили в обязательную школьную программу, то, глядишь, среди нынешних девиц поменьше бы распутниц было…

– Саша, – тихо сказала Лариса, – ну что ты такое говоришь? Литература – не учебник жизни. Можно досконально знать извращения, описанные маркизом де Садом, оставаясь при этом глубоко нравственным человеком…

– Знаю! – Александр Васильевич досадливо поморщился. – Ты, матушка, уводишь меня совсем в другую степь. Давай не будем углубляться в психологию восприятия текста. Я всего лишь хотел сказать, что положительные образы, созданные великой древнерусской литературой, воспитывают в читателе самые лучшие качества.

– Ну, начал лекцию читать! – воскликнула Лена. – Саша, уймись! Студентов целыми днями мучаешь семинарами-коллоквиумами, возвращаешься домой – за нас принимаешься. Что ты носишься с этой своей Февронией? Забыл, какой хитрюгой она была? Чтобы привязать к себе Петра, она поступила нечестно.

– Кощунствуешь! – Александр Васильевич от возмущения даже привстал. – Она образец чистоты и целомудрия.

– Ага, – насмешливо кивнула Лена, – эталоном добродетели она стала потом. Вспомни: Пётр приехал к ней, потому что прослышал: она исцеляет самые сложные болезни. У него же всё тело было покрыто какими-то язвами. Пётр сказал, что если девица вылечит его, то он на ней женится. А жених он был завидный – князь, богат и знаменит, какая же девка от такого откажется?

– Ну… ты это, – Александр Васильевич хотел одёрнуть сестру, но та, не обращая внимания на его возмущенное мычание, продолжала:

– Феврония, не спорю, исцелила его, но оставила небольшой участок кожи недолеченным. Чтоб, стало быть, князёк-то не забывался: не захочет сам к Февронии вернуться – снова весь струпьями покроется и, воленс-неволенс, приползёт к девице за помощью…

– «Для Бога все вещи чисты, хороши и правильны, – говорил Гераклит, – но люди относят некоторые из них к правильным, другие – к неправильным», и это ключ к пониманию образа Февронии, – покачал головой Александр Васильевич. – Он выходит далеко за рамки шкалы стандартных человеческих ценностей. Мифология никогда не имеет в качестве своего главного героя просто добродетельного человека…

– Это что, декламация отрывка из твоей гениальной диссертации? – усмехнулась Лена. – Мифология – эмансипированная мадама: захотела героя – и поимела его. Ах, какой стиль! Какой полёт мысли!

– В ответ на твои издёвки только и могу сказать: моя сестра – дура, – сказал Александр Васильевич и устало закрыл глаза.

– А мой брат – зануда! – парировала сестрица.

Очевидно, подобные споры-разговоры у них случались регулярно, поскольку оба огрызались довольно вяло, да и Лариса отнеслась к их перепалке без особого интереса, равнодушно листая какой-то толстый журнал. На кухне засвистел закипевший чайник, и Лена убежала заваривать чай.

Александр Васильевич и Лариса молчали. Я чувствовал себя неуверенно, и чтобы скрыть смущение, взял с журнального столика тоненькую брошюрку и раскрыл её наугад:

«Героям повести удалось подняться над своими собственными и локальными историческими ограничениями. Они умирают, но, будучи людьми вечности, возрождаются в христианском символе жизни после смерти, в идее небесной любви. Они умерли в один день, но их положили в разные гробы. Преодолевая физическую смерть, их тела чудесным образом воссоединяются в одном гробу. Люди это видят, и думают, что кто-то таким образом кощунствует над Петром и Февронией. Их рассоединяют, кладут в разные гробы, но наутро снова находят вместе…»

– Ага! Читаешь выдающуюся работу братца? – хмыкнула Лена, вернувшаяся с кухни с чайником. – Ну и как? Проникся поэтикой подлинных духовных страстей?

Александр Васильевич изобразил на лице страдание и воздел руки над головой:

– Лена, умоляю: не надо, не трогай святое! Это смысл моей жизни…

– Да ладно, брат, – вздохнула Лена. – Шучу я. А вообще, тебе давно пора научиться делать морду тяпкой. Сделал морду тяпкой – и вперёд! Нахрапом бы взял всех этих докторов с академиками и давно защитил бы диссертацию.

– Вся проблема в том, сестра, что у интеллигентного человека не морда, а лицо, – с достоинством подбоченился Александр Васильевич. – И что такое тяпка, он не знает.

– Ё-моё! – всплеснула руками Лена. – Пастернак, выходит, был не интеллигент? Копался в своём огороде, картошку тяпкой полол и окучивал – выращивал её, чтоб с голодухи не сдохнуть: его стихи никто не печатал, «Доктор Живаго» приносил прибыль издателям на Западе, а Борис Леонидович хрен без соли доедал. Но что такое тяпка – знал!

– Сестрица, ты всё же дура, – устало улыбнулся Александр Васильевич. – И даже не скрываешь этого.

– А ты – умный, – отрезала Лена, – только этого никто не знает. И не узнает, потому что ты – мямля. Твои однокурсники уже давно кандидатские защитили, а ты всё топчешься на месте, стесняешься чего-то, и ведь не дурак, статьи интересные пишешь, но кому они нужны, кроме десятка таких же сумасшедших, как ты?

– Лена, сейчас же прекрати! – подала голос Лариса. – Постеснялась бы постороннего человека.

– А он мне не посторонний, – мгновенно откликнулась Лена и, высунув язык, дурашливо подразнилась: Бе-бе-бе! Он, может, моим постоянным любовником станет. И наплевать на выдуманные добродетели!

– Во-во! – осклабился Александр Васильевич. – Бедный молодой человек ни сном – ни духом ни о чём подобном не помышляет, а ты – морду тяпкой и вперёд на него!

– Паш, скажи ему: я такая? – глаза у Лены были весёлые и злые. – Братец считает, что я без тормозов.

Я смутился и пожал плечами:

– Мы просто хорошие знакомые. И, как мне кажется, Лену на факультете уважают. Ничего плохого не слышал о ней.

Александр Васильевич громко, с причмокиванием, отхлебнул горячего чая из кружки и, прищурившись, пояснил:

– Да знаю я, знаю, что сестрица – человек неплохой! Я не то имел в виду. Она не знает меры – вот что!

– А это уж моё дело, – огрызнулась Лена. – Как-нибудь сама разберусь.

– Во-во! – Александр Васильевич блеснул стекляшками очков. – Твоя старшая сестрица то же самое говорит. И что же? То один роман, то другой… Это элементарная распущенность, вот что!

О том, что у Лены есть сестра, я не знал. Она никогда не упоминала о ней. Но, судя по реплике Александра Васильевича, он был не в восторге от обеих своих сестриц.

***

– Ну? Что ты так медленно идёшь? – Лена нетерпеливо стукнула по полу ногой. – Я тут вся извелась, тебя ожидаючи.

Я приблизился к ней и, оглянувшись – не видит ли кто, приобнял Лену за плечи и коснулся губами её теплой щеки. Она, не обращая внимания на моё смущение, встала на цыпочки и быстро, но крепко поцеловала в губы:

– Ну, здравствуй!

– Ты как тут оказалась? – спросил я. – И как меня нашла? Всё-таки столько времени прошло…

– Земля русская слухом полнится, – рассмеялась Лена. – Я вчера прилетела, у меня тут тётка живёт. Вообще-то, я не специально к ней, а по пути – транзитом, так сказать: мчусь в Петербург на крыльях любви, – она коротко хохотнула, – один мужик замуж меня берёт: почти на двадцать лет старше, весь из себя выдающийся учёный – был, между прочим, научным руководителем моего братца…

– Александр Васильевич, кстати, диссертацию-то защитил? – ради приличия поинтересовался я. – Помню: о какой-то Февронии всё рассказывал…

– А ты не знаешь? – помрачнела Лена. – Впрочем, откуда тебе знать! Ты, как уехал из Владивостока, так у нас связь и оборвалась. Даже, наверное, и не вспоминал?

– Ну что ты, – я растерянно шмыгнул носом. – Вспоминал, конечно. Тебя разве забудешь!

– Нет больше Александра Васильевича, – сказала Лена. – Никто не знает, что случилось на самом деле, но его нашли разбитым у одной девятиэтажки: забрался, говорят, на крышу и спрыгнул вниз. Портфель с лекциями, рукописями и какими-то письмами остался на кровле. Лариса даже не прикоснулась к ним: открыла портфель, увидела эти бумаги и снова замок защёлкнула. Замуж так и не вышла, одна живёт.

– Извини, – я чувствовал себя неловко. – Был не в курсе. Жалко твоего брата. Интересный человек…

Я не знал, что нужно говорить и делать в подобных ситуациях. Вроде бы положено выражать сочувствие, вспоминать что-нибудь хорошее, связанное с почившим, но как на грех не припоминалось ничего, кроме нервного разговора о древнерусских повестях. Выдав сентенцию об интересном человеке, я запнулся и замолчал: было неловко говорить банальные, шаблонные слова, но другие на ум не шли.

Лена, видимо, это почувствовала, потому что вдруг переменила тему разговора:

– О том, что ты работаешь здесь, я от Томки Баранниковой случайно узнала…

Эта Томка училась с Геннадием на одном курсе, была институтской активисткой, помогала Лене выпускать факультетскую газету, что их и сдружило. Сейчас Баранникова ничем не напоминала восторженную быстроглазую и смешливую девицу – она стала массивной скульптурообразной дамой, которой так и хотелось дать в руки весло или серп, тогда она стала бы живым воплощением гипсовых девушек эпохи соцреализма. Конечно, я знал, что Тамара живёт в Хабаровске, раз в год, накануне новогодних праздников, мы даже звонили друг другу, иногда сентиментальничали: надо бы, мол, наконец-то встретиться, молодость повспоминать; может, ещё кто-то из выпуска найдётся, вот было бы здорово! Но я опускал телефонную трубку, и на этом общение заканчивалось до следующего нового года.

– Томка мне и говорит: Паша Иванов, мол, зазнался – как женился, так друзья только по телефону его и слышат, – продолжала Лена. – Жена тебя на коротком поводке держит, что ли?

– Нет, на длинном, – я усмехнулся. – Мужчина должен чувствовать себя свободным, а женщина – вовремя дёрнуть поводок, если ей что-то покажется не так…

– Мудрая у тебя жена! – засмеялась Лена. – Кто она?

– Человек, – я снова усмехнулся.

– Догадываюсь, – хмыкнула Лена. – Где ты её нашёл?

– А может, это она меня нашла…

– Вообще-то такие, как ты, на дороге не валяются.

– Ну, почему же? – я постарался приподнять брови как можно ироничнее. – Иногда валяются. Я в тот вечер поскользнулся – был жуткий гололёд, упал – искры из глаз, острая боль в ноге, чуть пошевелюсь – всех святых вижу. И случилось так, что мимо проходила Аня. Остановилась, посмотрела на меня и сказала: «Так-с! Автобусы всё равно не ходят, на такси денег нет, придётся на „скорой“ на работу ехать. Нам с вами, кажется, по пути…»

– Она что, врач-травматолог?

– Ты догадливая, – я снова усмехнулся. – Перелома у меня, слава Богу, не было – всего-навсего растяжение связок, гематома и всякое такое. Но благодаря этой травме я познакомился с Аней.

– Доволен?

– Знаешь, я ни с кем не обсуждаю семейную жизнь, – я прямо посмотрел ей в глаза. – Это наша с Аней жизнь, и ничья больше.

– Извини, – Лена опустила голову. – А личная жизнь у тебя при этом есть?

– Конечно, – я кивнул. – Например, увлёкся кактусами. Представляешь, у меня уже девяносто шесть разных кактусов…

– Ботан! – в голосе Лены чувствовалось сожаление. – Вон оно как! Развёл в квартире ботанический сад. Господи, да ты всегда был ботаном: прилежный, умненький мальчик, такой весь аккуратненький, партикулярный, не позволяющий себе выходить за рамки приличий – так и хотелось тебя соблазнить, научить греху…

– Спасибо, научила, – я дурашливо поклонился.

– Да уж! – засмеялась Лена. – Не забыл?

Я тоже засмеялся и, поймав её тяжелый, пугающе прямой взгляд, не нашёл подходящих слов и только кивнул. Она взяла мою ладонь и осторожно пожала её:

– Я так и знала…

И тут открылась входная дверь, и в вестибюль ввалился Игорь Петрович – большой, сутулый, как медведь, с растрепанными волосами, в мешковатом сером костюме и бледной, пожомканной рубашке, распахнутый воротничок которой обнажал короткую морщинистую шею. Но это не мешало выглядеть ему вальяжно, и в этой его неухоженности даже чувствовался какой-то особенный шик.

– Иванов! – воскликнул Игорь Петрович. – Приятная для тебя новость: чертежи потребуются только через месяц.

Я изобразил широкую улыбку радости, которую тут же сменил на недоумение:

– А что могло случиться? Всё так хорошо шло…

– Наш подопечный попросил сдвинуть свою защиту, потому что на его ведомство неожиданно свалилась проверка из Москвы, – пояснил Игорь Петрович. – Ему сейчас не до занятий наукой. Так что, если хочешь, отдыхай!

– То есть Павлу можно уйти с работы? – уточнила Лена.

Меня её вопрос смутил, и я даже шикнул на неё, но Игорь Петрович добродушно махнул рукой:

– Можно. Конечно, можно! – и подмигнул мне. – Всё можно, если осторожно. Эта милая леди, надеюсь, твоя кузина или родственница Ани? А то могут всякие слухи пойти…

– Да, – поспешно кивнул я и тут же поправился:

– Вернее, нет. Не кузина. И не…

– Стоп! – Игорь Петрович усмехнулся. – Это совершенно неважно. А важно то, что вы можете посидеть в каком-нибудь уличном кафе, попить пива и съесть шашлык, – он зажмурился и облизал губы. – Непременно хорошо прожаренный, с сочной корочкой, посыпанной мелко порубленной кинзой, и чтобы каждый кусочек был отделен от другого кольцами лука и кружочками помидоров. У вас ещё нет этого проклятого холецистита, и с печенью, наверное, полный порядок – вам можно лакомиться жареным, а вот мне – только пареным. Эх!

Игорь Петрович, пригорюнившись, стал взбираться по крутой лестнице. Преодолев шестую ступеньку, он остановился и оглянулся:

– Кстати, – сказал он. – Не давайте поливать шашлык этим дебильным кетчупом. Настоящий соус умеют готовить только в Тбилиси, я это точно знаю. Лучше попросите побольше зелени. И запивайте холодным светлым пивом, лучше – нефильтрованным пшеничным. Эх!

Он сочно чмокнул пухлыми губами, махнул рукой и принялся снова взбираться по лестнице, держась за перила.

– Колоритный у тебя начальник, – шепнула Лена и взяла меня за руку. Её ладонь была теплой и чуть вздрагивала. – Сразу видно: любит жизнь во всех её проявлениях. С ним, наверное, не скучно работать.

– Верно, – я мягко, но настойчиво попытался высвободиться из цепкой Лениной лапки. – С ним не соскучишься.

– Боишься, что нас засекут? – Лена сама разжала ладонь, отпуская мою руку. – Никогда ничего не бойся, дурашка. Это привлекает внимание. Всё, что делается открыто, воспринимается как само собой разумеющееся. Если на глазах у всех я держу тебя за руку – значит, нам нечего скрывать: возможно, мы просто старые добрые друзья, которым есть о чём поговорить.

– Конспираторша, – хмыкнул я. – С тобой тоже не соскучишься…

– А то! – Лена игриво хлопнула его по плечу. – Помнишь, как нас мой муж чуть не застукал?

– Ты могла бы предупредить, что вы решили снова жить вместе, – сказал я. – Молодой и глупый, я тогда ещё не знал, что у некоторых это что-то вроде образа жизни: то сходиться, то расходиться, то бешеная страсть, то – иди на фиг…

– Чужая семья – потёмки, – Лена назидательно подняла указательный палец.

– А муж и жена – одна сатана? – я улыбнулся и ради шутки вопросительно приподнял бровь.

– На этот вопрос ты сейчас и сам можешь ответить, – Лена постаралась скрыть язвительность за тонкой усмешкой.

Я решил не обращать внимания на её колкость. Но то, что чужая семья – потёмки, с этим, пожалуй, был согласен на все сто процентов. Лена почти ничего не рассказывала мне о своем бывшем муже, я только и знал: тот остался в маленьком захудалом райцентре, служил в райфинотделе, иногда приезжал по делам во Владивосток, виделся с их общей дочерью – ходил к ней в детсад, обаял там всех воспитательниц и нянечек. Но, как уверяла Лена, он уже не интересовал её как мужчина. Хотя, по её словам, был высоким симпатичным брюнетом, глаза – ярко-голубые, нос с горбинкой – многие принимали его за грузина; стройный и подтянутый, он непременно выделялся из толпы, и многие женщины отмечали его взорами.

«Ах, если бы они знали, что этот великан в постели – полный пигмей! – говорила Лена. – Вот ты невысокий, и не писаный красавец, и к тому же очкарик, зато тебя ощущаешь во всей полноте, – на этих её словах я обычно страшно смущался, но Лена, как ни в чём не бывало, ласково продолжала: Что бы там ни говорили про любовь, как бы её ни романтизировали, а если она в физиологическом плане не состоятельна, то проходит довольно быстро. Любовь, что костёр: не бросишь палку – погаснет. Цинично? Ах, миленький ты мой! Ты ещё так плохо знаешь женщин…»

Хм! Я и вправду плохо их знал. Ну, как я мог, к примеру, даже подумать, что приличной женщине иногда хочется быть безоглядно распутной? И всё – ради того, чтобы доставить удовольствие мужчине, который ей нравится. Вот и Лена повела себя как самая последняя шлюха, когда однажды мы оказались в подъезде вонючей «хрущёвки» на окраине Владивостока. Тогда мы засиделись на дне рождения у моего однокурсника, глядь на часы: пошёл первый час ночи. Была надежда, что ещё попадём на последний автобус.

О том, чтобы остаться ночевать у хозяев, и речи не было: в двухкомнатной квартирке ютилось семейство из пятерых человек плюс бабуська, специально приехавшая из деревни с подарками для внука: она привезла корзину белых грибов и двух куриц-хохлаток. Боровики пожарили и выставили на стол – вкусно получилось, пальчики оближешь! А вот что делать с курицами, никто не знал – вернее, знали, но для этого хохлаток сначала нужно было обезглавить и ощипать перья, на что хозяева решиться никак не могли. Птиц определили пока что на балкон. Так что даже он был занят.

Делать нечего – мы с Леной, откланявшись, вышли в непроглядно тёмную ночь. Никакого автобуса, конечно, уже не было. И денег на такси не было. Пешком до центра – не меньше трёх часов. Мы и пошли. А что ещё оставалось делать? «Давай отдохнем, – вскоре сказала Лена. – Вон, смотри: подъезд в доме открыт, и в окнах света нет…»

Причём тут «нет света», я сразу и не понял. Лена, осторожно ступая по темной лестнице, завела меня на третий на этаж. Там стоял большой деревянный ящик. В таких зимой обычно хранят картошку-моркошку. На ящике висел амбарный замок, и он нам нисколько не мешал, пока Лена не привлекла меня к себе и не принялась целовать. Я отвечал ей не менее страстно. На ящике вдвоём было неудобно и тесно.