Текст книги "Яблоко по имени Марина"

Я соскочил с постели и, жмурясь от яркого света лампочки на кухне, повиноватился отцу:

– Пап, топор на крыльце лежит. Забыл его на место положить.

Отец бешено зыркнул, чертыхнулся и выбежал из дома. Мама и Марина кинулись за ним, я тоже решил не отставать и, как был в трусах и майке, тоже выскочил во двор.

На улице теперь орал только мужик, женщины слышно не было.

– Убил, – шепнула мама. – Ой, изверг!

– Тсс! – цыкнула Марина. – Слышите, Лиля, ваш Василий с кем-то разговаривает?

– Вроде, мирно говорят, – заметила мама. – Кто бы это мог быть?

Женщины, держась друг дружки, осторожно двигались в сторону оврага, откуда доносились голоса. Мама оглянулась и замаячила мне: не ходи, мол, за нами.

– Пашка уже не маленький, Лиля, – одёрнула её Марина. – Если что, то у нас уже двое мужчин для защиты – Василий и Павел. Пусть идёт!

Но идти в овраг нам не пришлось. Шумно раздвигая ветви лещины, на тропинку вывалился сначала отец, за ним – скрюченный в три погибели мужчина. Он держался за низ живота и тихо, сквозь зубы, матюгался:

– Вот же шалава, кол ей в рыло! Из сумасшедшего дома, верно, сбежала.

– Всё нормально, – успокаивал его отец. – Ты сам её перепугал до смерти. Подумай: идёт девчонка, ни зги не видно, любого шороха шугается, а тут – здрасьте, какой-то обормот в овраге…

– Да я только и хотел, что время узнать, – чертыхнулся мужчина. – А она мне раз – ногой в яйца, да ещё потом – под задницу пнула. Ну, дела!

– Кой чёрт тебя сюда среди ночи понёс? – допытывался отец. – Нормальные люди давно спят.

– Да так, – мужчина наконец разогнулся, и я увидел: это Иван. – Перебрал лишку. А жинка-то у меня, сам знаешь, строгая. Ну, и решил освежиться родниковой водицей.

– Вон что, – присвистнул отец. – Пьянка до добра не доведёт. Что-то ты часто стал поддавать, прежде не был в этом замечен…

– Значит, есть причина, – сказал Иван.

Женщины тоже признали Ивана и, смущаясь, подошли к нему.

– А мы-то думали, что тут маньяк бродит, – усмехнулась Марина. – Какую-то женщину насмерть испугал. Чего она кричала-то так?

– А спроси её, – поморщился Иван. – Я к ней: сколько, мол, времени, барышня? А она – сразу как двинет, – и он снова принялся пересказывать ход событий.

– Узнал, кто это был? – спросила мама.

– Не, первый раз видел, – Иван снова страдальчески сморщился. – И больше видеть не хочу, шалаву малолетнюю. Приличные девочки об эту пору возле мамы с папой находятся, а не по закоулкам лазят…

– Ну, скажем так, нормальные мужья в это время тоже не шляются по оврагам, – ехидно заметила мама. – Нагнал ты страху на нас!

Марина как-то слишком насмешливо глядела на Ивана, а он, как мне показалось, избегал её взгляда.

– Что, водка помогает лучше думать? – неожиданно спросила Марина. – Или, наоборот, залил глаза – и отключил думалку?

Иван вздрогнул. Может быть, не от её вопроса. Просто подул свежий ветерок, и я тоже поёжился.

– Да! – сказал Иван, и сказал он это как-то отчаянно, будто отвечал не на только что заданный вопрос, а на какой-то другой, известный только им двоим. – Да! И ты это знаешь.

Мама зябко поёжилась и, ни к кому конкретно не обращаясь, произнесла:

– Свежо-то как!

Марина поддержала её:

– Да. Пора и по домам. Скоро рассветёт.

– Перед работой хоть поспать немного, – зевнула мама.

– Всё бы вам спать! – ни с того, ни с сего разозлился Иван. – Так всё на свете проспать можно.

– Не знаю, кто как, а я своего не просплю, – засмеялась Марина.

Иван буркнул в ответ что-то нечленораздельное и, ни с кем не попрощавшись, решительно свернул на дорогу, ведущую на его улицу. А мы вчетвером двинулись домой.

Под утро мне приснилось, что я снова летаю. Высоко-высоко, под самым солнцем. Дома внизу казались игрушечными, деревья – кустиками травы, река бежала тоненьким ручейком, и даже коровы, которые паслись на берегу, напоминали букашек. Мне было легко и свободно, я парил как птица, весело кувыркался в потоках тёплого, ласкового воздуха, который замечательно пах звёздами, травами, росой. Но вдруг набежала серая тень, и ударил гром. Часто-часто застучали дождинки. По чему же они стучали? Ведь вокруг ничего не было, только сияющий простор, ветер и солнце. Даже тучи на небе не наблюдалось – только её тень, а где была туча – этого я понять не мог.

Дождинки стучали всё настойчивее и громче. Я открыл глаза и понял: кто-то бросает мелкие камушки в оконное стекло.

– Вставай, соня! – донёсся до меня голос Зойки. – Хватит дрыхнуть. Уже десять утра.

Мне совершенно не понравилось, что она решает за меня, сколько мне спать, и потому я с недовольным видом открыл окно:

– Ну, чего надо?

– Поговорить, – Зойка выглядела озабоченной. – Очень надо!

– Поспать не дают, – я постарался придать голосу сердитости. – То ночью переполох устраивают, то утром в окна барабанят. Что у тебя такого случилось, чтоб человека покоя лишать?

– Тихо ты! – прикрикнула Зойка. – На всю улицу базлаешь.

– А что я такого особенного говорю, – удивился я, – никаких секретов, вроде, не выдаю.

Зойка попросила меня выйти к калитке, и, как мне ни хотелось этого, а пришлось влазить в шаровары и тащиться на улицу. Заговорщицки округляя глаза, одноклассница перегнулась через калитку и зашептала:

– Ты узнал, кто в овраге ночью был?

– Ну, узнал. Иван там был.

– А он говорил, кого видел там?

– Не только видел, но и пострадал, – ухмыльнулся я. – Лазит ночами, где не надо.

Зойка ойкнула.

– Чего ты ойкаешь? И вообще, откуда об этом происшествии знаешь?

– Да не лазила она где не надо, – с жаром зашептала Зойка. – Она хотела на озере покупаться, только и всего.

– Кто она? – не понял я.

– Кто-кто! – Зойка рассердилась. – Сам знаешь, кто – Ольга!

Я присвистнул, сообразив наконец, что речь идёт о Зойкиной двоюродной сестрице, которую середь ночи потянуло на романтику. Но откуда она знает про это озеро, и почему не побоялась пойти туда одна?

– Это Мишка виноват, – объяснила Зойка. – Он так расписал прелести купания под звёздами, что Ольге захотелось почувствовать себя русалкой. К тому же, сейчас чилимы поспевают, а Ольга никогда водяных орехов не пробовала – Миша пообещал ей насобирать их на озере.

– Во даёт! – только и сказал я, пораженный, можно сказать, в самое сердце. Неужели у них в городе такая мода: только познакомиться – и сразу ночные купания, то да сё, с почти незнакомым-то парнем?!

– Мишка, наверное, проспал, – сказала Зоя. – По крайней мере, никто Олю не ждал. Назад она решила спрямить дорогу – пошла через овраг, а там – какой-то тип в темноте бродит, и сразу к ней: «Время есть?» Ольга решила, что он к ней пристаёт, ну и двинула ему…

– Ничего себе! – снова поразился я, хотя прекрасно знал из объяснений Ивана, что и как в овраге произошло. До меня, наконец, дошло, что Ольга не робкого десятка: если что ей покажется не так, то долго не думает – двинула, куда надо, и дай бог ноги, пока обидчик не опомнился. Но Иван-то, судя по всему, и не думал к ней приставать. С чего она вдруг решила, что у него дурные намерения? Значит, когда Ольга рассказывала про особый приёмчик, – это была, так сказать, не теория. Она уже применяла его на практике и прежде, если так ловко управилась со здоровым мужиком в овраге.

– Ничего себе! – повторил я.

– Она теперь переживает, – сказала Зоя. – Представляешь, что могут подумать о девушке, которая ночью бродит по посёлку?

– Ну и пусть думают, – ответил я. – Думать не запретишь.

– А ещё точнее: на каждый роток не накинешь платок, – кивнула Зойка. – Сейчас нам нужно понять, узнал ли Иван Ольгу. Ведь может нечаянно проговориться, что городская-то, мол, странно себя ведёт…

– Ты сама подумай, откуда бы он Ольгу знал, – я хотел покрутить пальцем у виска, но передумал: Зойку обижать мне не хотелось. – Иван её никогда прежде не видел, а если встретит сейчас, то, может, даже не узнает: в овраге было темно.

– Слава Богу, – выдохнула Зойка. – Ты меня успокоил. Побегу, скажу Оле, что всё нормально…

– Ничего себе нормально, – не удержался я от ехидного замечания. – Взрослого мужика чуть инвалидом не сделала!

– Впредь он умнее будет, – откликнулась на бегу Зойка. – Нечего с незнакомыми девушками заговаривать!

Я вернулся домой. Мама утром не успела помыть посуду. Пришлось мне греть воду, чтобы в тазике перемыть все эти ложки-плошки. А пока я это делал, почему-то думал о Мишке. Всё-таки он тот ещё болван: позвал девушку на озеро, а сам не пришел, и причина, конечно, одна: просто проспал. Тот ещё, блин, ухажёр! А какой наглый… Надо же, не постеснялся назначить свидание на такое позднее время, да ещё на озере. И Ольга тоже повела себя как-то не так… А как надо так?… Ну, может, у них в городе не считается предосудительным купаться по ночам чёрт знает где… Речь-то шла всего-навсего о купании, не так ли?… Ну, и что же тогда в этом плохого? Наверное, я сам испорченный, пошлый человек: всякие пакости на ум приходят, ужас просто! Но ведь всем известно, что Мишка совсем не романтик, он циник и пошляк– это ясно. А что, если мы ошибаемся? Может, он только с виду такой, а на самом деле – нежный и одинокий…

Про меня никто не может сказать, что я тоже думаю о том, о чём Мишка не стесняется говорить вслух. Я хочу, чтобы у меня была девчонка, и чтобы она разрешила сделать то, чего я хочу больше всего на свете – только подумаю об этом, как по спине бегут мелкие быстрые мурашки: они словно щекотят меня лапками, и под кожей мгновенно разливается жар, а во рту появляется привкус чего-то сладкого, похожего на сливочные тянучки. Эта истома, охватывающая всего тебя, цепкими и горячими пальцами осторожно сжимает низ живота – и внутри что-то напрягается, как струна, дрожит, пульсирует резкими толчками, и тяжелая горячка угара охватывает мошонку. Каждый раз я пугаюсь этого и думаю, что всё, что происходит со мной, – проявление низменных инстинктов. И в школе, и дома нас тогда учили, что человек не должен быть рабом своих страстей – он выше их, потому что способен управлять желаниями. Поддаются искушению лишь слабые духом. Инстинкты – это привилегия животных, разум – свойство лишь человека, так же, как и нравственность.

И как же я удивился, когда, читая роман Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», наткнулся на мысль о том, что единственный способ избежать искушения – поддаться ему. И ещё: «Те, кто в прекрасном находят дурное, – люди испорченные, и притом испорченность не делает их привлекательными».

Это был первый из двух томов избранных произведений Оскара Уайльда. На сиреневой обложке каким-то детским почерком были выведены имя и фамилия писателя, с правого края шла виньетка, похожая на рахитичную ветку розы с шипами. Составитель издания – Корней Чуковский, детский писатель. Но эти книги выпустило издательство не детской, а художественной литературы – Гослитиздат. 1961—й год.

– Замаскировали под книжку для детей, – объяснял отец матери. – Смотри: чтобы цензура пропустила «Портрет», для отвода глаз специально его сказки напечатаны – «Счастливый принц», «Великан-эгоист», «Рыбак и его душа»… Но они тоже не такие уж они и детские!

– А что в этом романе такого уж запретного? – удивилась мама. – История, смахивающая на сказку. Наш Гоголь тоже нечто подобное написал, и у Бальзака есть «Шагреневая кожа» – похожая, согласись, история.

– Так да не так! – горячился отец. – Уайльд разрушает устойчивые стереотипы и заставляет думать, понимаешь: не слепо принимать на веру какие-то установки, а именно – думать. В любом государстве всегда в опале люди, которые мыслят сами. Их книги – тоже.

Мама почему-то напрягалась, даже по сторонам оглядывалась, и, переходя почти на шёпот, спрашивала:

– Это что, запрещённая книжка? Ты уж поскорее отдай её режиссёру. И чему он вас там, интересно, учит?

– Книжка-то нормальная, люди ненормальные, – отец улыбался, и в этой улыбке сквозила какая-то весёлая злость. – Представь, что подумает какая-нибудь передовая доярка-орденоносица, если услышит, допустим, вот это, – он листал сиреневый томик и декламировал:

– Но каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал,

Один – жесткостью, другой —

Отравою похвал,

Трус – поцелуем, тот, кто смел, —

Кинжалом наповал.

– Да уж! – вздохнула мама. – Сильные страсти, яркие личности. Это не для нас. Как доярка станет повышать надои, если у неё в личной жизни не всё в порядке? Уж лучше пусть она живёт тихо-мирно, с пьяницей-мужем, сопливыми детьми, хорошей зарплатой и ни о каких устремлениях души не думает. Конечно, так проще…

– А простота хуже воровства, – весело сверкал глазами отец. – Хорошо, хоть есть книги, которые заставляют иначе видеть мир. Даже не знаю, где я их буду брать, когда режиссёр уедет…

Этого режиссёра папа никогда не называл по имени-отчеству, просто – Режиссёр. Мне кажется, что с большой буквы. Каким образом его занесло в наш посёлок, точно никто не знал. Но ходил слух, что раньше он работал чуть ли не в Москве, в каком-то большом театре. Однако то ли не так, как надо, поставил спектакль, то ли какое-то воззвание подписал, а оно оказалось за границей, то ли в каком-то «Метрополе» что-то не то делал – в результате Режиссёра выслали за пределы столицы, но он не захотел жить на 101—м километре и сам уехал на Дальний Восток, а уж тут попал в наш поселок: вакансия для него была только в народном театре, никаком больше.

Книги Режиссёру, наверное, присылали друзья из Москвы. В нашем сельпо таких не было, на полках пылились брошюрки о решениях очередного съезда компартии, пропагандистские книжки о советском образе жизни, сборники каких-то постановлений в серых обложках, тисненных золотом, но, впрочем, яркими пятнами среди них выделялись картонные книжки-раскладки для малышни и томики Аркадия Гайдара и Льва Кассиля – отличные книги, но сколько же можно печатать одно и то же? Других детских писателей в стране как будто и не было. По крайней мере, мы в своём посёлке их книг не видели.

Уходя на работу, отец прятал книгу Уайльда под подушку. Запретный плод, как известно, сладок – и я, конечно, поддался искушению прочитать то, что так тщательно скрывалось от меня. А может, и не от меня? Просто отец боялся, что кто-нибудь может увести книгу или её, не дай Бог, порвёт Дунька: она, стерва эдакая, взяла привычку точить коготки о твердые переплёты. Чуть зазеваешься – Дунька прыг на книжку и давай наяривать по ней когтями. Она не раз бывала за это бита, но от дурной привычки не отказывалась.

Вспомнив об Уайльда, я невольно подумал об Ольге. Интересно, есть ли его книга в её домашней библиотеке? Может, её тоже зацепила эта потрясающая мысль: если человек находит дурное в прекрасном, то он испорченный? Но главное даже не в этом, а в том, что он становится непривлекательным.

Наверное, я потому и не привлекателен для Оли, что нахожу дурное в том, что все считают прекрасным. Ах-ах, любовь – прекрасная страна и всё такое! Но она не бывает без этого: двое делают то же самое, что кобель с сучкой, соединяются своими писками, ласкаются и целуются (а вдруг во рту какие-нибудь микробы или гнилые зубы?).

Взрослые всегда стыдливо гнали с детских глаз собачьи свадьбы, особенно старались бабки: бросали в псин камни, палки и при этом бранили внуков, бессовестно глазеющих на вакханалию животных. Мы понимали, что это считается у старших чем-то постыдным и низким. К тому же, самые грязные маты были основаны как раз на том непечатном слове, которым обозначалась физическая сторона любви. Значит, это – нечто такое, чего следует стесняться и что скрывается, потому что неприлично? Ответов я не знал. Но меня тревожило суждение Уайльда о непривлекательности. Неужели в человеке невольно проявляются его дурные мысли? Может, я что-то делаю не так?

Вот, допустим, взять мумиё. О нём шла слава как о чудодейственном лекарстве, но в советских газетах то и дело появлялись статьи: мумиё, мол, используют лекари-шарлатаны, ничего целебного в нём нет, наука не доказала (но, впрочем, и не опровергла) его полезных качеств. И всё-таки, не смотря на все разоблачения, болящие всеми правдами-неправдами доставали кусочки этого серого вещества, похожего на высохший помёт ласточек. Что ещё поразительнее, оно действительно помогало, и людей не смущало даже то, что некоторые учёные мужи с пеной у рта доказывали: «Мумиё – это испражнения горной мыши. Вы лечитесь экскрементами!»

Может, это и вправду мышиные какашки. Но зачем об этом думать, если оно помогает людям? И зачем, например, помнить о том, как получается мёд? Каждый знает: это ни что иное, как отрыжка пчёл. Но лучше об этом не помнить, когда его ешь. Самая лучшая конфета никогда не бывает слаще мёда. А что, если и в любви не надо искать, из чего она состоит? Любовь – это просто любовь, без разделения на физическую и духовную стороны. Как только начинаешь её препарировать, так и обнаруживаешь нечто дурное, Но плохое немудрено обнаружить во всём и везде. Может ли любовь быть дурной? Это смотря как к ней относиться.

Подумав об этом, я успокоился. К тому же, и посуду незаметно перемыл. Я заметил, что любое, самое нудное дело делается быстрее, если думать не о нём (тогда оно вредничает и длится бесконечно!), а о чём-нибудь другом; или решать в уме задачу, повторять заданное наизусть стихотворение или придумывать какую-нибудь историю.

Этих историй я напридумывал сто, а, может, двести или ещё больше. И никому ни за что о большинстве из них не рассказал бы. Ну, например, такая. Я, уже взрослый, приезжаю в посёлок, весь такой из себя особенный – хорошо одетый, непременно в шляпе и галстуке, при деньгах и, конечно, известный – скорее всего, учёный, а может, художник (да, конечно, лучше – художник, это всегда как-то привлекательнее). И вот, навстречу идёт Мишка – он, разумеется, так и остался в посёлке, никуда не смог поступить учиться, крутит баранку машины или, что ещё хуже, работает трактористом: вечно грязный, замазученный, и от него воняет махоркой и перегаром. У Мишки злая жена, непременно толстая, как гусыня, и такая же глупая, а ещё – мал мала меньше, и жена снова беременная. «Здрасти», – кланяется мне бывший сосед. А я делаю вид, что не узнаю его, и вообще, нет времени на разговоры. И в доказательство этого вскидываю левую руку и смотрю на циферблат золотых часов. Они победно сверкают на солнце, и сразу видно: вещь дорогая, заграничная. «Не узнаёшь, что ли?» – обиженно спрашивает меня Мишка и называет себя. «Боже мой! – высокомерно говорю я. – Как ты низко пал…» Мне непременно хочется произнести эту фразу. И при этом с сожалением покачать головой. А все девчонки, которые его когда-то любили, Мишку даже и не замечают. Они меня замечают, и наперебой кружат вокруг: «Здравствуйте, Павел Васильевич, ах-ах, мы о вас так много слышали, ах-ах, это просто счастье видеть вас…» Ну, и так далее. Главное – Мишка повержен и морально уничтожен.

Или другая история. Один гениальный изобретатель придумал прибор: наставишь его на человека, чик-чик на кнопочки – и вот уже дурак умным становится, злой – добрым, а некрасивый – сказочным принцем. Но изобретатель был рассеянным, и этот свой облучатель потерял, а я нашёл. И вот, идёт навстречу мне Нина Ивановна. «Такой-сякой, – говорит она, – вечно ты всякую чушь придумываешь, газету мне испортил, урок вчера не выучил, Зою Авхачёву с толку сбиваешь. А ну, родителей в школу, быстро!» Не тут-то было. Направляю я на Нину Ивановну облучатель, чик-чик на кнопочки – и она уже не строгая учительница, а противная серая жаба: скок-скок в грязную лужу и сидит там, боится на глаза мальчишкам-хулиганам попасть. Так тебе и надо! Посиди, подумай о жизни. Правда, мне всё равно жалко Нину Ивановну, и я бы, наверное, уже к вечеру превратил её обратно в человека.

А когда я увидел Олю, то целую сказку сочинил. А может, это сон был? Потому что специально я ничего не придумывал – эта история как-то сама собой возникла в голове. Будто сон вспомнился. Летаю я, значит, по своему обыкновению в небе. Вокруг – лебяжий пух лёгких облачков, жаворонок колокольчиком заливается, самолётик летит навстречу. Мне хочется подняться ещё выше, и я взмахиваю руками, и с каждым взмахом – всё ближе и ближе к солнцу. «Эй, – кричат мне снизу. – Куда ты? Сгоришь!» А я внимания не обращаю. «Сгоришь и упадёшь! – волновались люди. – А ну, лети обратно!» Но это они из зависти, потому что сами разучились летать. А солнце всё ближе, всё горячее – и обожгло меня, и я вправду упал.

Упал и лежу в зелёной траве. Надо мной голубое небо и в нем по-прежнему звенит жаворонок. Но вдруг небо заслоняет лицо Ольги. Она склоняется надо мной и говорит: «Я за тебя переживала!» А я отвечаю ей: «Поцелуй меня». И она целует…

Утром я просыпаюсь с распухшими губами, в обнимку с подушкой. Оказывается, я целовал её всю ночь, и она, измусоленная, мокрая, измятая, являет из себя жалкое зрелище и выдаёт мои тайные страсти. Хорошо, что родители на работе, и подушка, взбитая и поправленная, выносится на солнышко – пусть просушится.

Если бы кто-то из пацанов узнал, что я выдумываю все эти истории, то засмеяли бы меня, точно бы посчитали малахольным. Наверное, у меня потому и нет закадычного друга, что волей-неволей я бы рассказал ему и про свои фантазии, и об этих пластилиновых фигурках. А он – кто знает? – ещё кому-нибудь рассказал бы.

Оля и не подозревала, что она – девочка из моих историй и снов. Я изо всех сил старался делать вид, что мне не очень-то и нравятся такие городские задаваки, как она. Подумаешь, у неё папа – какой-то там учёный-психолог, а сама-то она что из себя представляет? Если честно, то, конечно, представляет: идёт по улице – мужики вслед обязательно оборачиваются, а бабки на лавочках сразу начинают по её поводу шушукаться; и не дура она, с ней интересно говорить обо всём на свете. Но я не выдавал себя. Пусть думает, что хоть одному парню она безразлична, не такая уж, значит, умопомрачительная особа.

Зато Мишка вовсю старался понравиться. Он даже букетики цветов ей носил. Просыпается Оля утром, а на подоконнике стоят георгины или гладиолусы. Это при том, что во дворе Мишкиного дома не было ни одной клумбы – его мамаша каждый сантиметр земли использовала под помидоры. Они у неё вымахивали огромные, сплошь покрытые красными, розовыми и желтыми плодами – их Мишкина маманя возила в город на продажу. А цветочки считала баловством. Значит, Мишке приходилось добывать их в чужих палисадниках. Воровством это никто не считал, но попадись он с поличным, позора бы не избежал.

Марине однажды кто-то тоже поставил на подоконник букет фиолетовых астр. Я эти цветы не очень люблю: они начинают распускаться в конце августа – значит, скоро в школу, прощай, летняя свобода! И Марине они, кажется, не нравятся, потому что она выставила этот букет на кухню: «Пусть тут стоят, а то у меня от астр голова болит…»

Теперь она часто куда-то уходила вечерами одна, возвращалась поздно, и мама не раз ей говорила: «Ой, смотри, добегаешься! Нарвешься на какого-нибудь охальника. Чего смеешься? Как бы реветь не пришлось!».

Иоднажды она действительно заплакала. Родителей дома на было. На раннем утреннем поезде, еще затемно, они уехали в город за покупками. Марина, наверное, думала, что я сплю и потому, не стесняясь, рыдала громко, протяжно, с долгами вздохами, и столько во всем этом было страдания, что у меня тоже навернулись слезы на глазах. Я не могу переносить боль – ни свою, ни чужую, и меня за это дразнили пацаны. Смотрю, допустим, кино, а там показывают, как бандиты мчатся на машине, не разбирая дороги, и люди бросаются от них врассыпную, а кто-то попадает под колеса и, как мячик, отскакивает от них. Весь зал ржет, а у меня в сердце какой-то спазм, будто его сжимает ледяная рука: представляю себя на месте этого несчастного человека, который остается калекой, – и вот уже предательски дрожат ресницы, наворачивается горько-мучительная слеза.

Я слышал, как к дому подъехала машина, посигналила; надрываясь, закукарекал Бармалей, а Шарик, напротив, радостно взвизгивал от восторга. Марина перестала плакать, что-то тяжелое упало в ее комнате, скрипнула дверь и она вошла ко мне:

– Не спишь, женишок? Ах, миленький, дай я тебя обниму! Она прижалась ко мне теплой щекой. Ее волосы чудесно пахли какой-то горьковатой травой, наверное, полынью, и вся она была такая красивая, добрая и свежая, что я задохнулся от счастья и подумал: «Вырасту – обязательно женюсь на такой женщине!»

В ту минуту в моем сознании мир с беспощадной ясностью разделился на мужчин и женщин, причем из всех женщин я выбрал только ее, Марину, а остальные меня как-то не интересовали. Впрочем, нет, Ольга – интересовала. Мне почему-то казалось, что она будет похожа на Марину.

– Я должна ехать, – сказала она. – Скажи папе и маме, что письмо для них лежит в моей комнате. И что бы про меня ни

говорили, знай: я все делала так, как подсказывало сердце. Это, может, глупо, но женщина всегда слушает его, даже когда слушать его совсем не хочется…

Из окна я видел, как дядя Иван помогает Марине складывать чемоданы. Заметив меня, он поднял руку и помахал мне. Хлопнула дверца газика, уркнул мотор и они уехали. Я знал, что Марина собиралась в отпуск, но ее отъезд напоминал скорее бегство. И я в этом убедился, когда заглянул в ее комнату: непривычно пустая, только на кровати лежали обрывки бумаги, смятые пакеты, валялся мусор на полу. А на столе горделиво стоял самовар с прислоненным к нему конвертом – письмо родителям.

Да, вот деталь, мне запавшая в память: дверь в комнату была закрыта, и входную дверь Марина тоже за собой захлопнула, и даже калитку на крючок закрыла, а ведь еще вчера убегала на работу – все нараспашку, никаких замков, и мама еще долго ворчала: «Совсем ошалела! Без всякой оглядки живет, ни о чем не думает. Подожди, приедет Полина, она быстро тебе мозги вправит. Ах, Володя, бедный, бедный…»

Ворчала мама – и на старуху становилась похожей.

А дядя Володя прибежал злой-презлой, и глаза его, обычно мягкие и чуть уставшие, побелели.

– Где она? – закричал он. – Это правда: уехала? И с ним? Ты знал? Все знал! И молчал? Убью!

Он сграбастал меня, поднял и больно сжал ребра.

Уехала! – закричал я и, предчувствуя неладное, скороговоркой зачастил: – У дяди Ивана спросите, куда и зачем! Он ее увез на машине. А я ничего не знаю.

Моя скороговорка возымела действие: дядя Володя вдруг расхохотался как бешеный, хлопнул себя по бокам и сел на стул. Носками своих начищенных до блеска хромовых сапог он быстро и часто постукивал по половицам. Будто где-то внутри него звучал ритм чечётки, и он вторил ему, отчаянно улыбаясь. А в глазах – тоска.

– Дурачок, – тихо сказал дядя Володя. – Они вместе уехали. Ты понял? А, гадский род! Меня за нос водила, как крокодил

слоненка…

– Из сказки Киплинга, – вставил я, желая разрядить обстановку. Мне казалось: это так смешно – маленький глупый слонёнок, которому все вечно дают тумаки, а он никак не умнеет. Дядя Володя почему-то разозлился еще больше, заскочил в Маринину комнату и так хватанул самоваром об угол стола – только щепки полетели.

Полина, жена Ивана, была в отпуске. Она вернулась через неделю, яркая, загорелая: по профсоюзной путёвке отдыхала в Приморье, и так удачно попала – дожди обходили Владивосток стороной, вовсю жарило солнце, и вода в Амурском заливе была восхитительно чистой, тёплой и без медуз. Ничего не подозревая о бегстве мужа с нашей квартиранткой, она весело спрыгнула с нанятого на вокзале «газика» и громогласно, так, чтобы все соседи слышали, возопила:

– Игде же мой недотёпа? План по строительству социализма перевыполняет, что ли? А жёнушка мучайся с багажом!

Но особых мучений не наблюдалось: дородная Полина разом сгребла свои чемоданы-баулы и легко, как пушинки, потащила их в дом. Шофёр «газика» посигналил ей вслед, и Полина, развернувшись всем своим внушительным телом, сообщила ему:

– Я честная замужняя женщина! – и горделиво оттопырив зад, с достоинством прошествовала к двери. Открывала она её довольно долго: Иван, видно, закрыл дом на все замки, какие были. Полина чертыхалась, «газик» сигналил, соседские собаки лаяли – гвалт поднялся невообразимый.

Наконец Полина попала в дом, но через несколько минут выбежала из него и кинулась к нам. «Газик» медленно тронулся за ней, и тогда она остановилась, изо всей силы двинула по колесу и выругалась:

– Катись отсюда, кобель проклятый! Все вы кобели. Ненавижу!

Испуганный водитель дал по газам – только его и видели. А Полина влетела к нам, упёрлась руками в бока и неожиданно тихим голосом спросила:

– Это правда?

– Да, – кивнула мама.

– Записку, подлец, оставил: прости-прощай, мол, дорогая, – Полина опустилась на стул и сгорбилась. – Ну, что я ему сделала?

Мама молчала. Наверное, бессмысленно отвечать на такие вопросы. Нет на них ответа.

– Змея, – сказала Полина. – Фифа, чувиха, профура, потаскушка, дрянь такая, проститутка подзаборная, – и отчаянно закончила эти ругательства гневным восклицанием:

– Колдунья!

В углу, рядом со стулом, стоял искореженный самовар. Полина с интересом посмотрела на него, в её глазах вспыхнули тёмные искры:

– Чаем-то она поила из этого самовара, кикимора болотная?

– Ну да, – кивнула мама и вздохнула, чтобы хоть как-то выразить Полине сочувствие.

– А! Ведьма! – Полина соскочила со стула и, подхватив самовар, из всей силы швырнула его на пол.

– Да вещь-то чем виновата? – всполошилась мама. – Что вы все его побрасываете?

– Волшебница! – сообщила Полина. – Опоила мужиков чаем своим. Чтоб ты провалился!

И пнула поверженный самовар, после чего молча, с достоинством распрямив плечи, покинула наш дом.

Пластилиновая фигурка тётки Полины вскоре пополнила мою коллекцию. Я слепил крупную грушу и приделал к ней короткие ножки, толстенькие ручки и маленькую головку – вышла смешная карикатура. Тётю Полину она мало напоминала, однако мама сразу её узнала: «Морозиху, что ли, слепил? Ну, ты и пересмешник, Пашка!»

Отец попробовал починить самовар, раскуроченный Полиной и Володей, но ничего у него не получилось. А дядя Володя больше к нам не приходил. И в драмкружке тоже перестал появляться. Зато в «Бабьих слезах» его видели частенько. Так называлась забегаловка, единственная на весь поселок, где мужики пили пиво, и не только пиво, но и кое-что покрепче.

Женщины приходили сюда за своими загулявшими мужьями, и если раздавалось громкое причитанье, то это означало одно: какая-то из жинок обнаружила благоверного лыка не вяжущим. В таком случае женщины, собравшим гуртом вокруг него, ругали не столько пьяного, сколько местную власть, разрешившую всё это безобразие. «Вот, в Москву писать будем, – грозились они. – Развели тут пьянство! Спаивают население. Это ж надо, нормальные мужики алкоголиками становятся. Закрыть, к чёртовой матери, этот рассадник пьянства!»