Текст книги "Яблоко по имени Марина"

Ну, и как я должен был вести себя? Конечно, мне тут же захотелось показать этой городской задаваке, что она не очень-то мне интересна. Да, симпатичная и всё такое. Но что с того? Может, я и покрасивее видал. Нечего тут перед поселковыми пацанами форсить!

Ни в какого Оле-Лукойе, насылающего дрёму и виденья, я, конечно, уже не верил. Да и снам никакого значения не придавал. Что я, девчонка, что ли, разгадывать их с помощью сонников? В то время их, кстати, вообще не выпускали – они считались чем-то вроде пережитка, несовместимого с серьёзным, научным взглядом на мир. Но женщины всё равно где-то доставали распечатанные под копирку машинописные листы со словарем толкований сновидений.

А я и без сонника всё понял. То, что Оля приснилась мне неспроста, – это и дураку понятно. Я не хотел думать о ней, но даже во сне думал. Я боялся, что она, как Мальвина, скажет: «Ты чо, сдурел?» Или что-то вроде этого. Потому что такая красивая девочка всегда найдёт, с кем дружить, или, наоборот, сыщется парень лучше меня – умнее, крепче, удачливее, которым она сама заинтересуется. А я что? Самый обыкновенный. Ничего особенного. Ну, разве что умею рисовать. Говорят, что неплохо получается. И ещё могу лепить из пластилина фигурки. Не просто каких-нибудь забавных человечков и зверушек, а что-то вроде маленьких скульптур: мама-скульптура, Зойка-скульптура, учительница биологии Нина Ивановна – тоже в виде миниатюрного памятника: сухая, сердитая, она прижимает к груди учебник. Как щит. И если пластилиновую книгу вынуть из её рук, то пластилиновая Нина Ивановна сразу станет какой-то беспомощной и растерянной.

Этот фокус с фигуркой я показал Зойке. Она оценила сходство и вдруг сказала:

– А, знаешь, ты прав: у биологички в жизни ничего, кроме её предмета, нет. Может, это смысл её жизни.

– Да ну?

– Сам подумай: мужа нет, детей нет, ни с кем не дружит. Она целыми днями в школе торчит.

– Любит работу. При чём тут смысл жизни?

– Мне кажется, что если бы её уволили, она просто умерла бы. Потому что лишилась бы смысла…

– Выдумываешь!

Но Зойка стояла на своём. Да ещё и утверждала, что это ей помогла понять фигурка учительницы, вылепленная мной. Ну, дела! Я ни о чём таком и не думал, когда эту пластилиновую статуэтку делал. Почему именно Нину Ивановну слепил?

Наверное, это глупо, но я ей отомстил. Потому что биологичка была нашей классной, и не всегда отличалась справедливостью. Зачем ей, к примеру, понадобилось специально оставить маму после родительского собрания и сказать: «Лиля Ивановна, ваш сын стал рассеянным, у него даже по любимому предмету – литературе – появились тройки. Считаю, причина в том, что у него слишком бурный переходный возраст: он смеет дерзить, не соглашается с учителем, и к тому же, Лиля Ивановна, что у них за отношения с Зоей Авхачёвой? Что-то рано он девочками увлекаться стал. Как бы чего не вышло!»

Мама объяснила Нине Ивановне, что с Зоей мы дружим чуть ли не с пелёнок: всё-таки соседи, и вообще Авхачёвы – нормальная семья, дочки у них приличные, а я никакими девочками не увлекаюсь, иначе бы родители об этом знали. «Ну, что вы? – Нина Ивановна ехидно улыбнулась и поправила круглые очочки, съехавшие ей на нос. – Родители об этом самыми последними узнают. Как правило, мальчики в этом возрасте становятся скрытными, никогда от них правды не добьёшься». Мама ответила, что и не надо, мол, добиваться правды – родители всё-таки не следователи какие-нибудь: с детьми стоит разговаривать обо всём на свете, и разговаривать доверительно, по душам. «А всё-таки попомните моё слово, – не унималась биологичка. – Не всё Павел вам рассказывает, многое утаивает. Вот, к примеру, говорил он вам, что запорол стенгазету на конкурс?»

Да, говорил я об этом матери, говорил! К майским праздникам каждый класс должен был выпустить стенгазету. Директриса объявила их конкурс. Поскольку я всегда неплохо писал сочинения и к тому же умел рисовать, Нина Ивановна постоянно заставляла меня делать все эти стенгазеты и всякие дебильные «Молнии». Тогда мода такая в школе была: вывешивать в классах листки с карикатурами на двоечников, прогульщиков и всяких нехороших людей, например, на писателя Солженицына, который клеветал в своих произведениях на советский народ. Мы, конечно, его книг не читали, потому что их в стране не издавали, но должны были под диктовку классной выводить крупными буками: «Советские школьники гневно протестуют…» Ну, и так далее. Писать то, о чём понятия не имеешь, – это разве правильно? Я и сказал об этом классной. А та зашикала на меня: «Да ты что? Не веришь правительству и партии? Молчи! Язык слишком длинный у тебя…»

А тут – стенгазета. В ней надо было написать об успехах нашего класса, какие, в общем, мы молодцы и умники, всё у нас просто замечательно, и дружим-то мы, и друг другу помогаем, и план по сбору макулатуры выполняем, и всякое такое. Но случилось так, что один пацан, не стану называть его фамилию, выиграл на спор у другого целый рубль. Тогда это были большие деньги: за десять копеек можно было сходить в кино, тринадцать копеек стоило мороженое с изюмом, а уж леденцов целый пакет взвешивали в сельпо! У проигравшего, конечно, рубля не было. Тогда тот, который выиграл, поставил его на счётчик: каждый день – один процент. Большинство класса возмутилось, и я нарисовал на вымогателя карикатуру.

Нина Ивановна, как увидела её, так прямо вся обомлела, а когда пришла в себя, принялась меня отчитывать: отдельные недостатки, мол, нельзя выдавать как обобщения, я сознательно решил опозорить наш класс перед всей школой, и что о нас подумали бы другие, если бы мы эту стенгазету представили на конкурс?

– Не нравится – не надо, – разозлился я и смял лист ватмана, и бросил его под ноги, и даже потоптался на нём.

Нина Ивановна, поражённая, молчала. А я и сам не понимал, что это на меня такое нашло – какое-то дикое бешенство, пересилившее почтительность к старшим и послушание: мне было стыдно за учительницу, которая учила нас добру и справедливости, но на самом деле сама оказалась на это не способной.

Дома я рассказал об этом случае. Марина посмотрела на меня с уважением, отец сказал: «Молодец!», а мама лишь вздохнула: «Ох, трудно тебе будет теперь…»

Ничего, я отыгрался на пластилиновой фигурке биологички: специально удлинил ей нос, и она сразу стала похожа на вредную ворчливую старушонку, какой, может, и станет на самом деле лет через десять.

Никто в классе об этом не знал – только Зоя, но она не болтливая: никому ничего не рассказала. Она считает, что мне не стоит бросать это занятие – вдруг я будущий знаменитый скульптор?

Прижимаясь влажным лбом к подушке, я не находил себе места. Наволочка довольно скоро намокала и становилась тёплой – я переворачивал подушку, подгребая её руками под голову, но через некоторое время опять вертелся. Сон про Олю никак не шёл из головы. Всё-таки она наверняка решила, что во мне ничего особенного нет, и я ей, конечно, не интересен. Она вся такая-притакая, городская, а что я? Деревня, на её взгляд – вот что я! А может, нет? Этот её взгляд всё-таки был какой-то особенный. Может, она разглядела меня? Ну, не в смысле, что я какой-нибудь там писаный красавец, вундеркинд или ещё кто, а в смысле, что вообще-то ничего так парень: и поговорить можно, и посмеяться, и, в случае чего, положиться на меня – хилым я вообще-то не был, могу и себя защитить, и других.

Но, впрочем, как она об этом может знать? Оля меня первый раз в жизни видела, и ничего не знает обо мне. С другой стороны, Зойка ей что-то рассказывала. Навряд ли что-то плохое. Зоя не может обо мне нехорошее рассказывать – это совершенно точно. Ничего плохого я ей не сделал, да и вообще старался относиться к другим так, как хотел бы, чтобы они ко мне относились. Такому правилу меня отец научил. Кажется, его выдумал знаменитый писатель Сервантес – тот самый, который роман о Дон-Кихоте сочинил. Но я пока что только слышал об этом произведении, а читать не читал: в нашей поселковой библиотеке книжки о безумце, борющемся с ветряными мельницами, почему-то не было. Интересно, читала ли её Ольга? В городе, наверное, есть всё, даже дефицитные книжки.

Когда на следующий день я снова увидел Ольгу, то и спросил её об этом.

– Делать мне больше нечего, что ли? – ответила она. – Мне, кроме книжек, есть чем заняться! Пусть их читают будущие старые девы.

– А я думал, что все нормальные люди читать любят, – недоумённо сказал я. – При чём тут старые девы?

– А потому! – Оля высоко вздернула брови и выразительно покрутила пальцем у виска. – Начитаются про всяких дон кихотов и ждут потом всю жизнь чуда, а оно само по себе не приходит. Удачу надо за хвост ловить.

– А что, если она, как кошка, извернется и цапнет тебя? – рассмеялась Зоя. Она теперь всюду вместе с Олей ходила и, естественно, присутствовала при нашем разговоре.

– Удача – не кошка! – Оля снисходительно посмотрела на нас и легко пожала плечами. – Ну, не знаю, стоит ли вам что-то объяснять – вы тут какие-то…, – она замолчала, подбирая нужное слово, – вы тут… какие-то несовременные. Слышали выражение: этот человек своего не упустит? Вот это я и имею в виду. Но мало того, чтобы своего не упустить, надо ещё постараться всё это удержать, вот так!

Мы с Зойкой переглянулись. Рассуждения Ольги показались нам не то чтобы слишком взрослыми, а, скорее, прагматичными. Тогда это считалось не очень хорошим качеством. Тогда нас учили верить в души высокие порывы, любовь, дружбу, чувство товарищества. А тут такие, можно сказать, мещанские рассуждения. Наверное, Оля шутит. Неужели она на самом деле так думает?

– А! Замнём для ясности, – Оля вскинула на нас ясные невинные глаза и перевела разговор на другую тему. – Что-то скучно тут у вас. Пока Зоя с утра в огороде была, я все её пластинки переслушала. По телевизору – ничего хорошего, даже мультики не показывают. Радио включила – тоже тоска: передачи про то, как доярки удои повышают, а механизаторы поля обрабатывают. Может, хоть вечером у вас повеселее? Ну, танцы, например…

Вообще-то, танцы в поселковом парке были почти каждый вечер, кроме понедельника. Начинались они часов в восемь, и открывали их бабульки. Все, как одна, принаряженные, в накинутых на плечи платках, они степенно выходили на танцплощадку парами и церемонно изображали нечто наподобие вальса или старинного танго.

Впрочем, они больше любили «Барыню» и «Цыганочку», но это удовольствие музыканты предоставляли им ближе к девяти часам вечера, когда вокруг танцплощадки собиралась молодёжь. Бабуськи так рьяно притопывали и прихлопывали, что непременно вызывали поощрительные аплодисменты, свист и подбадривающие выкрики, отчего танцорки ещё больше раздухарялись, чтобы под последние аккорды в изнеможении рухнуть на лавочки и уж более не выходить на круг. Тем более, что его занимали девчонки, для которых музыканты сначала играли летку-еньку, самый популярный тогда танец. Парни степенно стояли за оградой; наблюдая за веселой кутерьмой, они покуривали, обменивались скупыми репликами, высматривали самых интересных, на их взгляд, плясуний. Самые отчаянные из девчонок выбегали с танцплощадки, хватали упирающихся парней за руки и тащили на сцену, которая к тому времени уже освещалась тусклым фонарём. В одиннадцать часов танцы заканчивались, и сколько отдыхающие ни просили музыкантов, те были непреклонны: «Последний танец он и есть последний!»

Вокруг танцплощадки обычно прохаживались дружинники с красными повязками на руках. Иногда к ним присоединялись наши учителя: они следили за тем, чтобы школьники отправлялись спать вовремя – в десять часов вечера, не позже: детское время в посёлке строго ограничивалось общественностью. Родителей, которые не следили за своими детьми, в случае чего могли пропесочить на профсоюзном собрании или вызвать на заседание школьного педсовета. Но мы всё равно умудрялись прятаться в темных аллеях, зарослях вяза или за стволами старых деревьев, чтобы хоть издали посмотреть на веселящуюся молодёжь. Ох, как нам хотелось поскорее получить аттестаты и считаться взрослыми!

Не смотря на эти ограничения, Ольга захотела сходить на танцы. Зоя объяснила ей, что в десять часов вечера воленс-неволенс придётся уйти, а то потом не оберёшься неприятностей.

– Ой, темнота какая! – воскликнула Ольга. – Господи, куда я попала? В городе никаких облав на танцплощадках не бывает.

– У нас тоже облав нет, – обиделась Зоя. – Просто такое правило есть. Может, и неплохое. Потому что ночью всякое может случиться: пристанет кто-нибудь или вообще что похуже произойдёт, – она многозначительно посмотрела на Ольгу и покраснела. – Ну, сама знаешь, какие охальники встречаются…

– Не бойся, я знаю, как их образумить, – усмехнулась Ольга. – Главное – успеть между ног пнуть, и как можно резче. Пока он корчится, ты уже далеко будешь.

– Да ну! – не поверила Зоя. – Будет он ждать, пока ты его двинешь!

Ольга в ответ только загадочно улыбнулась, совсем как взрослая женщина – уголками губ.

Вечером я удивил маму тем, что тщательно нагладил свои чёрные школьные брюки, надраил до блеска ботинки и надел белую рубашку. Перед Ольгой мне хотелось выглядеть как можно лучше, но маме я сказал не об этом, а о том, что у одноклассника, мол, день рождения, и как-то неудобно идти на него в шароварах и майке. Слава Богу, она не догадалась спросить, что это за одноклассник, иначе враньё обнаружилось бы сразу: я не успел придумать, у кого из наших ребят именины. И если бы мама стала любопытствовать дальше, то непременно стушевался бы и, чего доброго, кончики ушей у меня налились бы краской. Они всегда розовели, когда я врал. Но мама лишь спросила:

– А эта новенькая девочка, что к Авхачёвым приехала, тоже идёт туда же, куда и ты?

– Да! – честно ответил я.

– Симпатичная девочка, – сказала мама. – Смотри, чтобы её никто не обидел. Вы ведь всё равно, наверное, и наши танцы ей покажете?

– Ну да, – смутился я.

– А там всякое может быть, – мама вздохнула. – Вообще-то, в наше время малолеткам не разрешалось даже близко к танцам-шманцам подходить. Но что поделаешь, времена меняются…

На танцплощадку я не пошёл, остался за оградой: стоял вместе со знакомыми ребятами, о чём-то с ними говорил: да-нет, угу, ага – отделывался в основном междометиями, потому что всё моё внимание было приковано к Ольге. Она была лучше всех! В лазурном сарафанчике, голубых туфельках и с синей лентой в волосах, Ольга выделялась среди поселковых девушек. Вместе с Зоей они станцевали вальс, потом нечто стиляжье, похожее на твист – так, как это делал Бывалый в фильме «Кавказская пленница»: кончиками туфель они будто бы тушили брошенные на пол сигаретные бычки, яростно, самозабвенно, изящно. Зоя, правда, стеснялась, но Ольга её подбадривала6 «Ещё, ещё! Держи ритм!»

А потом пришёл Мишка. Он тоже был принаряженный – в клетчатой рубашке навыпуск, брюках-клёш и коричневых штиблетах, наверное, отцовских.

Мишка подошёл к нам, поздоровался с каждым за руку и небрежно спросил:

– Ну, что, пацаны, так и будете на городскую чувиху только смотреть?

– А мы чо? Мы ничо, – засмущались парни. – Очень нам она нужна. К ней на драной козе не подъедешь. Ну её!

– Ладно, – ухмыльнулся Мишка. – Я попробую подъехать.

И подъехал. Он помахал Ольге рукой, та ему ответила тем же. Но Мишка не пошел на танцплощадку – он отошёл от нас чуть в сторонку и, скрестив руки на груди, стал смотреть, как девчонки танцуют очередной вальс. Зойка от смущения то и дело запиналась, а Ольга, смеясь, подхватывала её и вела в танце. При этом она то и дело оборачивалась на Мишку. А он, как зачарованный, продолжал смотреть на неё.

Наконец вальс кончился, и объявили белый танец. Его всегда провозглашал толстый Жора-барабанщик – громко, под неистовый стук палочек. Я посмотрел на часы: «детского времени» оставалось десять минут.

Зоя тоже посмотрела на часы и что-то сказала Ольге, но та рассмеялась, отрицательно покачала головой и, выбежав с танцплощадки, подскочила к Мишке, схватила его за руку и повлекла за собой на освещенную сцену. Тот, казалось, этого не ожидал и упирался, но всё-таки позволил завести себя на площадку, а, оказавшись там, сам первым положил руки Ольге на талию, чуть отстранившись от неё, – так они и танцевали, соблюдая дистанцию. Зоя, оказавшись одна, села на лавочку и, поглядывая на часы, нервно притопывала ногой. Будто в ритм музыке. Но на самом-то деле она психовала.

И тут, думаю, были две причины. Первая: Зоя терпеть не могла Мишку, она так и ждала от него какого-нибудь подвоха. А тут – подумать только! – её двоюродная сестрица, похоже, положила на него глаз. Вторая причина: после десяти часов вечера обязательно появятся дружинники и, чего доброго, возьмут на заметку всех школьников. Придётся потом краснеть перед Ниной Ивановной и лепетать всякие оправдания, да и мать по головке не погладит: Авхачиха гордилась, что её дочки не какие-нибудь там профурсетки, а добропорядочные барышни, про которых никто ничего плохого даже подумать не может.

Я старался не смотреть в сторону танцующей парочки. Потому что стоило мне лишь краем глаза увидеть Ольгину руку, лежащую на плече Мишки, как всё вокруг темнело, а сердце будто подскакивало целлулоидным теннисным шариком и попадало в висок: оно там прыгало, стучало и. видно, задевало какой-то нерв – я чувствовал, как сама собой подёргивается бровь.

– Кому это ты там подмигиваешь? – смеялись ребята.

А я молчал, как глухонемой. Не мог ответить на шутку, потому что горло перехватывал спазм, и ничего сказать я не мог.

– И кто его знает, чего он мигает, – ребята цитировали слова популярной тогда песенки и подталкивали меня в бок. – А Зойка-то, гляньте, ножку ножкой бьёт. Тоже чегой-то переживает, ха-ха!

Зубоскалы, блин! Знали бы вы, как мне хотелось, чтобы Мишка провалился, что ли, сквозь землю, исчез, испарился, и чтобы Ольга осталась одна. Но, увы, она смотрела на Мишку, а у того не закрывался рот: он рассказывал ей что-то смешное, и она смеялась, и тоже что-то говорила ему.

Когда танец кончился, Зоя решительно встала с лавки и, чуть ли не по-солдатски печатая шаг, подошла к этой парочке, взяла Ольгу за плечо и потянула к выходу. Противиться ей было бесполезно: рука у Зойки крепкая и цепкая.

– Ну, ещё немножечко, – по-детски капризно надувая губы, канючила Ольга. – Время-то детское, только-только «Спокойной ночи, малыши!» закончилось.

– Ничего не знаю, – отрезала Зоя. – Мы обещали вернуться домой вовремя. Мать уже, наверное, ужин приготовила. Нельзя опаздывать. Непорядок!

Ольга принялась рассуждать о тёмных деревенских нравах, домостроевских порядках и о свободе личности, на что Зоя односложно отвечала: будешь, мол, совершеннолетняя – тогда и пользуйся этой своей волей как хочешь. И вообще, для неё сейчас главное: не быть пустомелей – придти домой вовремя, как она и обещала матери.

– Ха! – сказал Мишка. – Я даже спать ложусь, как паинька, в одиннадцать часов. Но если мне надо, подожду, пока родители заснут, открываю окно и – фьють! – хоть до утра могу отсутствовать.

– И куда это ты ходишь? – спросила Ольга.

– А куда угодно! – подбоченился Мишка. – Позавчера, например, с пацанами бегали на озеро купаться. А перед этим… никому не скажете?

– Нет, что ты! – в один голос ответили Зоя и Ольга.

– Не знаю, как про такое и сказать, – замялся Мишка. – Это с Мальвиной связано.

– Сказал «а» – говори и»», – потребовала Зоя.

– В общем, мы её пугали, – признался Мишка. – Воткнули в раму иголку, к иголке привязали нитку. Дернешь за неё – иголка в стекло: стук-стук! Мальвина посмотрит в окно – никого, снова ляжет, а ей опять что-то стучит, зловеще так, как привидение. А Генка Широков ещё и подвывает, тихонечко, протяжно: у-у-у-у! Мальвина чуть с ума не сошла.

– Ну и развлечения у вас, – Ольга недоумённо покачала головой. – Делать вам, что ли, нечего?

– Это ей делать нечего, – засмеялся Мишка. – Представляешь, она верит в духов. Научила девчонок вызывать их. И те, как дурочки, чуть что – хвать книгу, всунут в её середину ножницы, веревочками опутают. Держат томик за ниточку и спрашивают: «Дух писателя Гоголя, скажи, нравлюсь ли я мальчику Коле?» – Мишка смешно, по-девчоночьи запищал. – «Если «да», то поверни книгу влево, а если «нет», то вправо…» Ну, что за дела? Хоть бы подумали, что такому великому человеку, как Гоголь, наплевать и на мальчика Колю, и на девочку Машу, и знать он их не знает…

– Ага! – Оля зацепилась за последнюю фразу Мишки. – Значит, ты допускаешь, что дух что-то может знать и даже на кого-то плевать?

– Да мертвяк он давно! – Мишка сплюнул. – Никакой загробной жизни нет. Наука это доказала.

Ольга, однако, не сдавалась. Она принялась рассказывать Мишке о таинственном графе Калиостро и его спутнице, умевшей общаться с потусторонним миром, и о спиритизме и ясновидении вспомнила, и о Вольфе Мессинге, о котором тогда говорила вся страна, а ещё обмолвилась о своём отце: он, оказывается, работал в научном институте, изучал психику человека и ставил какие-то чуть ли не секретные опыты.

– О них ничего рассказывать нельзя, – важно сообщила Ольга. – Это государственная тайна. Отец, впрочем, лишь намёками иногда проговаривается, чем занимается в своей лаборатории. Но одно ясно: существует нечто такое, что человек ещё не ведает.

Я слушал рассказы Ольги – удивительные и таинственные, они в моём сознании непостижимым образом переносились на неё саму: мне казалось, что она и сама – необыкновенная, не такая, как все, если свободно и легко говорит о всяких феноменах. Значительности ей добавляло и то, что её отец был не каким-нибудь обычным работягой, а парил в заоблачных научных высях, куда простой смертный даже не мечтал попасть.

Мишка тоже зачарованно слушал Олю. А вот Зое её рассказы, похоже, не нравились: она молчала, ни о чём не спрашивала двоюродную сестру и даже пару раз откровенно зевнула. Наверное, уже успела наслушаться таких рассказов.

Когда мы подходили к нашей улице, Мишка вдруг сказал:

– Оль, можно тебя о чём-то спросить? – и остановился, давая понять, что хочет говорить с ней один на один.

Мы с Зоей пошли вперёд.

– Интересная у тебя родственница! – восторженно сказал я.

– Ага, – кивнула Зоя. – Интересный у неё папа. И библиотека дома интересная.

– При чём тут библиотека?

– Ты разве не замечал, что нам всегда интересны те люди, которые знают чуть-чуть больше нас? – вопросом на вопрос ответила Зоя. – А сами по себе они ничего особенного не представляют.

– Но Оля не такая!

Зоя снисходительно посмотрела на меня и покачала головой:

– Тебе виднее, какая она, – и вдруг, без всякого перехода, спросила: А хочешь, открою тебе тайну?

– Ну?

– Мне сегодня один парень, взрослый, между прочим, сказал: «Какая ты красивая стала!» А я всегда такая была. Просто на мне новое платье. И он никогда меня в нём не видел. Это платье красивое, а не я сама, – Зоя выжидательно смотрела на меня.

Может, она хотела, чтобы я сказал: нет, мол, не одёжка красит человека, и ты, Зойка, ничего так себе девчонка. Но я ничего не сказал.

– Вот и всё! – усмехнулась Зоя. – Понимай, как хочешь.

Я понял по-своему: она завидовала Ольге, которая нравилась парням. Но об этом я ей тоже не сказал. Как-то не очень хотелось говорить. Замолчала бы Зойка, что ли? Тогда, может, ветер донёс бы до меня хоть малюсенький обрывок разговора Ольги и Миши, и по нему я бы догадался, о чём они так увлечённо говорят. Неужели только о Мессинге и всякой телепатии-хренатии? Навряд ли. Скорее всего, Мишка флиртовал с Олей.

Нам, пацанам младше себя, он как-то объяснил, что девчонки – всё равно что курицы. Каждому деревенскому жителю известно: если пеструшку погладишь по голове, то какой бы растревоженной она ни была, обязательно успокоится, зажмурит глаза от удовольствия и замрёт – делай с ней, что хочешь. «Вот и бабы такие же, – скабрезно лыбился Мишка. – Мели девчонке, что она самая красивая, лучше всех, что ты о ней всё время думаешь – и она за тобой как собачонка будет бегать…»

Наверное, он знал, что говорил. Потому что девчонки считали его привлекательным и обаятельным парнем. Некоторые из них, как полные дуры, сами писали ему записки, назначали свидания, а он вёл себя по-свински: рассказывал об этом пацанам. За это я его тоже не любил: трепло! А, может, причина неприязни была в другом – в зависти? Мне никто таких записочек не посылал. А так хотелось однажды обнаружить в книге, которую дал почитать какой-нибудь девчонке, сложенную треугольником записку: «Давай дружить!»

В таких записках, как я знал, никогда не писали про любовь прямо. Иногда, правда, рисовали сердце, пронзенное стрелой. Это почему-то считалось символом большого чувства. А взрослые парни вообще выкалывали подобные сердечки на плече или груди, некоторые из них просили запечатлеть имя возлюбленной на кисти руки или пальцах. Девушки, в свою очередь, могли позволить себе выколоть первую букву имени своего милого – маленькую, изящную, едва заметную. Это считалось тогда модным.

Правда, девушки были осмотрительнее парней: как правило, инициал-татуировка мог быть и первой буквой её имени, и имени парня, с которым она ходила. Наколку свести было невозможно. Порой чем только её ни вытравливали: и уксусной кислотой, и цинковыми примочками, и горячим железом – ничего не получалось, кроме безобразного шрама. Но даже когда он зарастал, синяя наколка всё равно подло проступала из его складок.

И вот представьте, девушку зовут Лена, её парня Лёня – значит, можно смело вытатуировать букву «Л». Лёня доволен: все доказательства преданности возлюбленной – на её руке. Раз она добровольно решилась, можно сказать, заклеймить себя, как рабыня, то её чувство – всерьёз и надолго. При этом он, как большинство мужчин, был самоуверен: теперь она никуда не денется. Наивный! В случае чего, девушка легко объясняла происхождение своей наколки: это, мол, ни что иное, как первая буква её собственного имени.

Пацаны и девчонки, подражая взрослым, тоже делали себе буквенные наколки – выводили их на коже обыкновенной перьевой ручкой. При первом же умывании всё смывалось, что вообще-то не мешало снова и снова восстанавливать незатейливый вензель.

Ещё вчера вечером на большом пальце Мишки красовалась синяя буква «М» – может, она обозначала имя Мальвина, или Маша, или Марина, или даже его собственное, но сегодня его рука была чистой. Отмылся-таки! Не случайно, конечно. Вон как заливается соловьём перед Ольгой!

– Оль, долго вы там ещё шушукаться будете? – позвала Зоя. – Перед мамой сама отчитываться будешь. Посмотри, времени-то сколько!

– А мы не шушукаемся – мы общаемся, – весело откликнулась Ольга. – Не виноватая я, – она хихикнула, – что Миша проявляет интерес о всему таинственному и загадочному.

– Давай быстрее! – прикрикнула Зоя. – Ты ещё не знаешь, какой сердитой твоя тётка бывает. Обещали придти вовремя – значит, нужно слово держать.

Ольга что-то шепнула Мишке в ухо, оба рассмеялись, и он сказал:

– Ладно. Только ты не трусь!

– Как бы ты не струсил, – хохотнула Ольга.

Мишка развернулся и, даже не кивнув нам с Зойкой, бросился к своему дому. Жил он недалеко, через овраг от нас.

Этот овраг славился на всю округу: не очень глубокий, по склонам он был покрыт зарослями темно-зеленой лещины, на дне лежал огромный серый валун, из-под которого вытекал ручеёк. Вода в нём всегда была чистая и холодная, аж зубы ломило. За ней специально приходили со всего посёлка – считалось, что эта родниковая водичка очень полезна. Местные мужики, например, заметили: если наутро после хорошей гулянки хлобыстнуть стаканчик такой воды, то похмелье как рукой снимет. Некоторые гуляки, впрочем, не дожидались рассвета – прежде, чем вернуться домой, навещали родничок. Говорят, что студёная водичка быстро приводила их в нормальное состояние. Я и верил, и не верил в эти легенды, но считал родничок одной из достопримечательностей посёлка.

– Нечем больше похвастаться? – иронично покачала головой Ольга. – Ну, хоть родник есть. Хотя ничего особенного он собой не представляет. Не нарзан же!

– А людям помогает, – не сдавался я.

– Самовнушение, – вздохнула Ольга. – Мой отец считает, что люди слишком часто что-нибудь себе внушают и потом свято верят в то, что истинная правда.

– Да ладно вам, спорщики! – сказала Зоя. – Ещё наговоритесь, – и обратилась к Ольге. – Не проговорись матери, что с Мишкой танцевала. Она страсть как его не любит.

– А мне-то что её мнение? – вскинула голову Ольга. – Я уж как-нибудь сама в людях разберусь. Терпеть не могу, когда что-то за меня решают.

– Она старше, у неё опыт, – не соглашалась Зоя. – Мама никогда не ошибается.

– Да что ты! – вскинулась Ольга. – Знаешь, кто никогда не ошибается? Карл Маркс! У вас вон на всех заборах написаны лозунги: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», – и она рассмеялась. – Твоя мать – прямо Карл Маркс местного значения!

Переругиваясь, девчонки ушли, я тоже побежал домой. Электричество у нас горело только в двух окнах – спальни родителей и комнаты Марины. Она распахнула обе створки рамы, и желтоватый, блистающий столб света упирался в высокую яблоню, которая росла у самого забора. Яблоки на ней поспевали особенные: светло-зеленые с розоватыми полосочками, они пахли солнцем и мёдом.

Марина не боялась, что в её комнату налетит вся та туча комаров, мошек и ночных бабочек, которая колготилась в потоке света. По её чертежу отец сколотил из тонких реечек раму, на неё натянули марлю – получилось что-то вроде москитной сетки. Она крепилась на четырех шурупчиках и легко снималась. Это простое изобретение пользовалось в посёлке необыкновенной популярностью: вскоре такие сетки появились и в других домах. Надо же, столько мучились от комаров и мошек, а додуматься до такого не смогли!

Я наскоро перекусил: мама оставила на столе жареную рыбу и мой любимый салат из помидоров, в котором вместо соли был сахар. Воду для чая я вскипятил сам, но пить его раздумал: очень хотелось спать, глаза прямо сами закрывались.

Проснулся я от шума. На улице громко вопила какая-то женщина, благим матом орал мужской голос. В доме тоже стоял переполох: мама и Марина бегали от окна к окну, а отец, ругаясь, что-то искал.

– Ну, куда же он запропастился? – бранился отец. – Вчера вот тут стоял, в углу.

– Не ходи без топора! – волновалась мама. – Вдруг там убийца какой. Топор ему загрозой будет.

– Никогда ничего у вас на месте не лежит, – бурчал отец. – Да что же это за дом такой?

Топор ещё днём взял я. Надо было обтесать пару колышков, чтобы подвязать упавшие георгины. Ну, и, конечно, забыл положить топор на место.