Текст книги "Яблоко по имени Марина"

– Встань на пол, спусти брюки, – шепнула Лена. – А я тут, на рундуке, на коленках. Ну, что ты, маленький, что ли? Не понимаешь? Я вот так спиной повернусь, а ты бери меня сзади…

Она говорила откровенно, бесстыдно, не стесняясь называть вещи своими именами. Меня это и пугало, и возбуждало ещё больше. Я, наверное, забыл бы обо всём на свете, и о всяких приличиях – тоже, если бы не этот замок на ящике. В самые страстные и жгучие моменты нашего соития он громко стучал по железной щеколде: видимо, я задевал его коленями. А поскольку остановиться я был не в силах, то этот стук не стихал, и, в конце концов, вывел какого-то слабонервного жильца из себя. Резко скрипнула дверь, и мужской голос гаркнул на весь подъезд:

– Да сколько это может продолжаться? Ни стыда, ни совести у вас нет!

Я, было, отпрянул от Лены, но та удержала меня:

– Еще… Я сейчас… Еще!

Слабонервный жилец был обескуражен и лишь отчаянно пискнул:

– Ну, вы сейчас доебё**сь! Я милицию вызову!

Он хлопнул дверью. И в то же мгновенье Лена вскрикнула, подалась вся вперёд, при этом умудрилась извернуться и обхватить меня за ягодицы. А я, напуганный жильцом, уже ничего не хотел, и лишь терпеливо дождался, когда руки Лены обмякнут и соскользнут с меня.

Вывал ли мужчина милицию – этого мы так и не узнали, потому что быстро привели себя в порядок и выскользнули из подъезда.

Но то, что случилось потом, недели через две после этого, вообще меня напугало. В тот день Лена оставила меня у себя на ночь: Александр Васильевич с женой уехали на дачу, и вся квартира была в нашем распоряжении. Однако утром, часов в семь, раздался звонок в дверь. Я как раз обнял Лену и… В общем, мы только-только начали заниматься любовью.

– Никого нет дома, – сказала Лена. – Не обращай внимания. Позвонят и уйдут.

Но звонки не стихали.

– Пойду посмотрю, кого там чёрт принёс в такую рань, – Лена накинула на плечи халатик и вышла.

Я, раздосадованный, слышал, как она с кем-то переговаривалась через дверь. Это был мужчина. И, судя по всему, хорошо знакомый Лене. Потому что она искренне обрадовалась ему, даже в ладоши захлопала, но замок не открыла.

– Извини, – сказала Лена. – Я тебя не пущу, пока ты мне анальгина не принесёшь. Голова разламывается, просто жуть! Аптека – через дорогу, открывается через двадцать минут. Возвращайся, милый, с лекарством…

Она вернулась ко мне, юркнула под одеяло, жарко прижалась всем телом и попросила:

– Давай по-быстрому! А то муж сейчас вернётся с анальгином, – и глупо хихикнула. – Я его в аптеку послала.

На следующий день она, смущаясь, опустила глаза и попросила: «Если можешь, найди „квадрат“, где мы с тобой могли бы вдвоем остаться. Братец заявил мне, что, мол, не потерпит больше разврата, и обо всём мужу расскажет. Ну, насчёт мужа он погорячился – не расскажет, конечно. Но мне неудобно приводить тебя к нам…»

«Квадрата» я найти не мог. А та квартира, в которой волей случая меня поселили, стать им, увы, не могла. Сам виноват! Потому что, почувствовав свободу, звал сюда новых друзей-приятелей, и наши шумные посиделки нередко заканчивались глубоко за полночь. Причём, не по нашей инициативе: обычно снизу часов в одиннадцать вечера начинала стучать капитанша баба Поля. Капитанша – так соседи звали её и в глаза, и заглаза, потому что всю жизнь она была мужней женой, ни дня нигде даже не числилась; им хватало того, что зарабатывал её супруг: он водил маленький пассажирский теплоход – капитанил. Детей Бог им не дал, и теперь старики доживали свой век в полном одиночестве и тишине, которую ценили, кажется, превыше всего.

До моего вселения в эту квартиру старики, наверное, даже не подозревали о существовании «Роллинг Стоунсов», «Биттлз», Бренды Ли, Глории Гейнор, «Аббы». И вдруг все эти музыканты, певцы и группы стали ежевечерне проноситься мощным ураганом над их головами. При этом наши девчонки лихо колотили голыми пятками по полу, парни скакали и орали; мы как-то не задумывались, что наш пол – это чей-то потолок, и с него при таких азартных забавах наверняка сыпалась извёстка. Баба Поля, будучи деликатной женщиной, не раз и не два терпеливо подкарауливала меня у подъезда, чтобы сказать: «Молодой человек, после двадцати трёх часов шуметь воспрещается. Попрошу увязывать ваши увеселения с правилами социалистического общежития». Я клятвенно заверял: «Бу сделано». Но куда там! Мои гости не хотели признавать никаких правил. И бедняжка капитанша, доведённая громкой музыкой до исступления, начинала стучать шваброй по потолку.

Мы стихали, но ненадолго. Музыку приглушали, динамики проигрывателя «Аккорд» ставили на подоконник, но теперь «Нарисуй это чёрным!» и «Любовь нельзя купить» слышали соседи справа и слева. Наступала их очередь возмущаться. И они стучали, звонили в дверь и даже совали мне в почтовый ящик записки: «Прекратите это безобразие».

Однажды кому-то из соседей всё это так надоело, что они разыскали дальнюю родственницу хозяев квартиры. Ко мне явилась худющая дамочка в сером костюмчике. Водрузив на острый носик очки в тонкой металлической оправе, она критически оглядела меня с ног до головы и разочарованно произнесла: «А ещё говорили, что вы – приличный молодой человек. Вам дали самые лучшие рекомендации. Вы их не оправдали». Я приготовился к самому худшему: визитёрша прямо-таки источала неприязнь, её глаза по-змеиному серебрились и темнели, костяшками пальцев она непроизвольно постукивала по столешнице. «Будете выгонять? – спросил я. – Прямо сейчас?»

Дамочка перестала барабанить и, ни слова ни говоря, вынула из сумочки вчетверо сложенный лист бумаги. Развернув его, она положила его передо мной. «Соглашение», – прочитал я. В нём говорилось о том, что если я не выполню пункты такие-то и такие-то, то гражданка Н. (называлась фамилия визитёрши) вправе забрать у меня ключи и выставить вон. Запрещалось всё, что только можно запретить: нельзя приходить домой позже десяти часов вечера, приводить гостей, включать музыку в любое время суток, распивать спиртные и слабоалкогольные напитки, оставлять мусор в ведре на день, а особенно гражданка Н. была категорически против того, чтобы меня посещали особы противоположного пола. «Увижу тут двустволок – пиши пропало, – сказала она. – Чтоб даже запаха их не было! Вам учиться нужно, молодой человек, а они лишь с толку сбивают…»

«Двустволки» – так она почему-то называла молодых девушек, не известно, на что намекая. И ведь при этом желала мне добра.

Соглашение мне пришлось подписать. Вечеринки прекратились. Капитанша баба Поля, встречая меня на лестнице, прямо-таки светилась праздничной улыбкой: «Ай, нарадоваться тишине не могу. Спасибо, Пашечка, уважил стариков».

Гражданка Н., между тем, могла наведаться с ревизией в любое время суток. Видимо, она жила где-то неподалёку, иначе как объяснить тот факт, что однажды она заявилась в три часа ночи и, открыв дверь своим ключом, внезапно включила свет в спальне.

Надо сказать, что я привык спать обнажённым. Разметавшись во сне, сбрасывал с себя и простыню, и одеяло. Но это мало меня заботило: никто увидеть меня не мог. А тут…

– Хорош красавчик, – поджала губы гражданка Н. – Никакого стыда!

– Извините, – вскочил я. – Стучаться надо!

– Извольте соблюдать приличия, – гражданка Н. повернулась и, выпрямив спину, промаршировала к двери. – Нудизм – тлетворное влияние Запада, молодой человек. Наша молодёжь должна носить нижнее бельё.

Ну, не ужасно ли? Так что и речи не могло быть о том, чтобы снимаемая квартира автоматически превратилась в «квадрат». Но, в общем-то, я особо и не старался свить гнёздышко для любви. То утреннее происшествие с внезапно приехавшим мужем, и как повела себя Лена: «Давай по-быстрому», и то, как мне, наспех одетому, пришлось выскакивать из квартиры, да ещё и благоверного своей любовницы встретить на втором этаже – кажется, это именно он, остро пахнущий каким-то полынным одеколоном, поднимался навстречу, – всё это так перепугало меня, что я долго не мог прийти в себя. Я даже подумал, что наконец-то могу считать себя свободным: то, что у нас сложилось с Леной, любовью не считал – это было что угодно, но только не любовь, о которой у меня имелись свои представления.

Я тогда считал: любовь – это когда сходишь с ума, летаешь как птица, минуты не можешь прожить без другого человека, и одно лишь его имя заставляет сильнее биться сердце, и всё внутри дрожит, натягивается как струна скрипки – достаточно одного взгляда или легкого соприкосновения, чтобы в душе зазвучала музыка. Может быть, я слишком много читал стихов, особенно банального Асадова, – потому и сложились такие представления о любви.

Но возможно и другое: я видел, как живут родители – чинно, спокойно, размеренно, и лишь иногда, пару раз в месяц, у них случаются размолвки, которые, впрочем, обходились без битья посуды, криков и хлопанья дверями. Не часто, но и ссоры бывали: отец, накричавшись, уходил к себе в комнату и никого не пускал, а мама, всхлипывая, нарочито долго одевала платье, искала запропастившиеся куда-то туфли, которые уже сто лет не носила, красила губы у зеркала, и если я спрашивал, куда это она собирается, отвечала сердитым, плачущим голосом: «Господи! Да оставьте вы меня в покое!»

Она выходила во двор и ходила по нему кругами. Отец, конечно, видел её в окно – такую несчастную, одинокую, понурую. Сердце у него, естественно, не выдерживало – он наспех одевался, бросался во двор, подскакивал к маме, обнимал её, она сначала отталкивала его, но потом и сама обнимала отца. Домой они возвращались счастливые, умиротворенные и сразу запирались в своей комнате, при этом на всю громкость включали записи песен Джо Дассена или Мирей Матье. И это – любовь?

Странно, но Лена почти никогда не говорила со мной о любви. Всего лишь несколько раз, когда мы занимались сексом, она вдруг вскрикивала и, обнимая меня крепче обычного, шептала: «Ты меня любишь?» Я, сосредоточенный на своих ощущениях, выдавливал из себя лишь односложное «да». А что было ещё говорить, если подступал тот сладкий, восхитительный миг, из-за которого я, по молодости лет, продал бы душу дьяволу?

Наверное, в отношениях с Леной меня всё-таки больше привлекал секс, чем возможность любить её. Я даже е пытался представить вероятность нашей совместной жизни. Мне казалось, что самое главное в отношениях людей – доверие. Если ты веришь другому как самому себе – это, наверное, и есть любовь. А страсть? А тот самый огонь, который бежит по жилам? А готовность провести вечность вдвоём? А милые безумства, о которых пишут поэты и романисты? Всё это – прекрасно, но без доверия – никак. Любовь начинается с маленькой надежды стать единственным и самым нужным, но самым непостижимым образом она перерастает в обоюдную зависимость: ты не можешь жить без кого-то, а этот кто-то – без тебя. А что, если тебя при этом обманывают? Ну, например, ты стучишь в дверь, а тебе из-за неё отвечают: «Милый, сходи за лекарством от головной боли…»

Это лекарство от головной боли всё-таки меня впечатлило. И я уже не верил Лене. Она, кажется, чувствовала моё настроение. Потому что однажды сказала: «Ты на мне никогда не женишься, и не потому, что я старовата для тебя, а потому, что боишься: брошу тебя. Как бросала других своих мужчин…»

Я тогда засмеялся, и нахально ответил, что ни капельки этого не боюсь, потому что стоит мне выйти на перекрёсток, свистнуть и сразу три, нет, даже пять женщин прибегут на мой зов, и останется лишь выбрать ту, что получше, чтобы трахнуться как следует. А больше молодому здоровому организму ничего и не надо. И вообще, зачем жениться, если женщину можно иметь и без кольцевания?

– Какой наглый! – искренне изумилась Лена. – И какой ещё глупый!

– Зато ты у меня умная, – я снисходительно посмотрел на неё, и мы оба враз рассмеялись.

Отсмеявшись, она посерьёзнела и сказала:

– Я скучаю по тебе…

– Так вот он я, рядом, – отозвался я. – Чего скучать-то?

– Ты правда не понимаешь? – она хмыкнула. – Ладно. Для особо одарённых прямой текст: я хочу тебя.

– Ну, не здесь же, – я беспомощно оглянулся и, дурачась, обрисовал ей перспективы:

– Вон мамаша с детьми гуляет – это чему же мы научим подрастающее поколение? Вон бабуся шкандыляет с палочкой – мы её нравственные устои пошатнём. А вон там, в кустах сирени, два мужика пиво пьют – ещё захлебнутся им от изумления…

– Ты так и не нашел нам места? – не обращая внимания на его ёрничанье, спросила Лена. – Я уже начинаю забывать, какой ты.

Я растерялся от её откровенности и, чтобы это скрыть, постарался бросить на неё быстрый лукавый взгляд:

– Неужели это можно забыть? Нет, не нашел…

– Можно, конечно, забраться вглубь парка, – сказала она. – Но там, в зарослях, наверно, полно комаров.

– Нет, никуда забираться не будем!

– Испугался? Я и забыла: ты же домашний мальчик, прозу жизни выносишь с трудом…

– Лен, совсем запамятовал: у нас в понедельник коллоквиум, я – ни в зуб ногой, надо ещё конспекты у одного приятеля попросить. Он на Тихой живёт.

– О! Ближний свет! – рассмеялась она и вдруг, что-то вспомнив, усмехнулась. – Кстати, там на берегу есть прелестная рощица. Липы растут вот такие – гиганты просто! И сосны кругом, и шиповник, и цветы – красота! Такие местечки в старинных буколических романах описывали…

Она хотела, чтобы я взял её с собой. Но я не хотел. Потому что на самом деле ни на какую Тихую мне не надо было. А надо было всего ничего – побыть с самим собой и подумать, что делать дальше. И коллоквиум тоже ни при чём: тему я знал хорошо, и к разговору с профессором был готов.

В кармане у меня лежал маленький жёлтый камушек – плоский, с редкими черными точечками: они усыпали его поверхность как маковые зернышки. Если через него посмотреть на солнце, то светило покажется огненным шаром. В жару камушек холодил ладонь, а если становилось прохладно, то он грел руку. Я нашёл его на берегу бухты Тихой, и носил в кармане уже месяца три.

– Хочешь кусочек бухты Тихой? – спросил я Лену.

– Что? – не поняла она.

– Вот, возьми, – я протянул камушек. – В нём много солнца.

Лена зажала камушек в ладони и как-то странно улыбнулась. Наверно, ей в глаз попала соринка – она часто заморгала, на реснице даже слеза повисла, но, видимо, она не хотела, чтобы я это видел, потому что, ни слова не говоря, махнула мне рукой, повернулась и быстро пошла прочь.

На следующий день было воскресенье. Будильник у меня был поставлен на девять часов утра: в выходной я любил поспать подольше, тем более, что на боковую отправлялся поздно – читал, штудировал конспекты, дописывал рефераты. Но, к моему великому неудовольствию, в восемь утра раздался звонок в дверь. Неужели пришла с проверкой гражданка Н.?

Я решил не вставать. Если это гражданка Н., то пусть открывает дверь своим ключом, а если кто-то другой – потрезвонит и уйдёт восвояси. Ну, никакой совести – будить человека в такую рань!

Звонки, однако, не прекращались. Пришлось надеть трусы, набросить на плечи рубашку и прошлёпать к двери:

– Кто там?

– Сто грамм!

Голос был женский. И ужасно знакомый.

– С утра пьют аристократы и дегенераты, – пошутил я.

– А студенты лишь похмеляются?

Господи, это же Зойка! Как я сразу не узнал её?

Открыл дверь, и она, весёлая, шумная и сияющая, вошла в квартиру и протянула ладошку:

– Здрасьте!

Но я не обратил внимания на её ладошку – обхватил её за плечи:

– Как я рад! Ты какими судьбами во Владивостоке?

Оказывается, Зойка – простите, Зоя Владимировна – сопровождала группу школьников, которые прикатили на осенние каникулы на туристическом молодёжном поезде. Цель – познакомиться с историческими и памятными местами Владивостока.

– Разве я тебе не писала, что работаю теперь вожатой? – рассказывала Зоя. – Как провалилась на вступительных в пединститут, так Нина Ивановна, любимая твоя учительница, – она саркастически глянула на меня, – места себе не находила: как же так, Зоечка, умница, красавица, отличница, комсомолка, – и пролетела фанерой над Парижем! Она-то и предложила мне пойти в школу вожатой: стаж зарабатывать – это, мол, в следующее поступление в вуз учтётся. Ну, неужели я тебе не писала об этом?

Может, и писала, только такого письма я не получал. Почтовые ящики в нашем подъезде были хлипкими, какие-то злыдни регулярно их обчищали и, вполне возможно, то Зойкино письмо тоже выгребли.

– Значит, сейчас так и живёшь: «Будь готов!» – «Всегда готов!»? – восхитился я. – Пионер – всем ребятам пример. Классно! А вожатая у них – лучше всех. Все мальчишки, наверное, тайно в тебя влюблены? Ну, признайся!

– Одни глупости у тебя в голове, – она смущённо хихикнула. – Мы с ребятами чего только не напридумывали, – и Зоя принялась перечислять, чем занимается её дружина. Получалось так, что пионеры с утра до ночи только тем и заняты, что проводят какие-то слёты, утренники, сборы, помогают дедушкам-бабушкам, собирают макулатуру и металлолом, садят деревья. Уф, бедняжки! И вожатая тоже бедолага: при такой загрузке никакой личной жизни, даже книжку для души, наверное, некогда почитать.

– Да с кем в посёлке личной жизнью заниматься? – Зоя невинно опустила глаза. – Разве что с Мишкой, он первый парень на деревне, тоже, кстати, никуда не поступил. Но Мишка, вроде, занят, и по-серьёзному: думает в город перебираться, к Ольге.

– Значит, всё у них склеилось?

– Склеилось – не склеилось, а ребёнку отец нужен, – объяснила Зоя. – Ольга готовится стать матерью.

– Даже так?

– Злые языки утверждают, что Мишка вообще-то ни при чём, – смущенно заметила Зоя. – Якобы Ольга позволяет ему жениться на себе. Сам знаешь, как у нас к матерям-одиночкам относятся. А Мишка на всё согласен, лишь бы с Ольгой быть…

– Ну, дела!

Я постарался всего лишь изобразить удивление, хотя от такого сообщения во мне будто маленький смерч пронёсся. Он задел сердце – и оно, встрепенувшись, ударило в голову, отчего перехватило дыхание; дрогнула рука, и что-то случилось с глазами: я смотрел на Зою, но не видел её. Я вообще ничего не видел, кроме белых, красных, розовых георгинов, таких роскошных, что казалось: они не настоящие, а нарисованные – художник всё нафантазировал. Но на один из цветков села пчела и деловито забралась на жёлтую шапочку тычинок, отряхивая с них обильную пыльцу. Бледно-розовый лепесток с яркими красными полосками оторвался и медленно спланировал на землю. «Спасибо, – сказала Оля. – Красивый букет! Я буду о нём вспоминать…» А обо мне? Я, конечно, больше всего на свете хотел, чтобы она в своём городе хоть иногда припоминала моё имя. «А, пустяки! – небрежно ответил я. – У нас этих георгинов некуда девать». Оля отвела букет чуть в сторону и резко опустила его вниз – пчела сорвалась с цветка и улетела прочь. «Боюсь этих кусачек», – передернула плечами Оля. «А ты ничего плохого им не делай, они тебя и не тронут», – заметил я. Мне хотелось говорить совсем не о том, но то, о чём хотелось, – я сказать не мог. Я бы провалился сквозь землю, если бы она узнала, что снится мне. Но, кажется, Оля догадывалась обо всём без всяких объяснений. Иначе зачем бы она сказала вот это? «Знаешь, нам чаще всего нравятся те, кому мы безразличны, и мы готовы сделать всё, что угодно, лишь бы стать им необходимыми. Ты знаешь об этом?» Нет, я тогда этого не знал. «Все думают, что мне нравится Мишка, – продолжала Оля. – На самом деле мне нужен другой человек, и я обо всём на свете забываю, когда вижу его. А он считает, что я ещё маленькая и глупая. И цветов он мне не дарил и, может, никогда не подарит. А тебе – спасибо…»

Наверное, всего лишь на мгновенье память высветила эту сцену, но мне показалось: она длилась томительно долго. Всё-таки я был влюблён в Ольгу, хоть и не признавался в этом сам себе. А у неё в городе кто-то был, и, судя по всему, старше её. Скорее всего, она добилась его взаимности, но лишь на короткое время. Иначе зачем бы она выходила замуж за Мишку, да ещё в положении? Боже мой, как всё непросто у Ольги складывается!

– Знаешь, я был в неё влюблён, – сказал я.

– Это секретом ни для кого не было, – улыбнулась Зоя. – Ты был таким смешным: только глянешь на неё – сразу краснеешь, но при этом ерепенился, задирался. Влюблённый воробышек! Даже не замечал, что она порой рассуждала как взрослая? Значит, у неё уже была какая-то история. А ты – мальчишка…

– Что было, то прошло, – уклончиво сказал я. – Понимаешь, возраст был такой – хотелось влюбиться. А тут – городская девочка, интересная, собой недурна. Ну, вот я и пропал…

– Ой, что это мы растрещались, как сороки? Тут кое-что нужно срочно в холодильник поставить: твои родители передали гостинцы, – Зоя поставила на стол сумку с банками-склянками: мамины варенья, соленья, тушёнка и, конечно, яблоки. Те самые – имени Марины!

– Интересно, Марина объявилась или нет? – спросил я.

– Говорят, она удачно устроилась в жизни, – сказала Зоя. – Живёт в Москве, будто бы вышла замуж. Но наверняка никто ничего не знает. А Володя написал письмо в наш народный театр: он распростился с армией, какую-то болезнь у него нашли – то ли давление высокое, то ли с сердцем что-то, служить нельзя. Подался, вроде, на Север – там, мол, люди открытые, чистые, да и денег можно заработать…

– Не за деньгами он поехал, – предположил я. – От себя он поехал.

– И правильно сделал, – Зойка тряхнула чёлкой. – Надо ехать! Движение – это жизнь.

– Убедительно, – я усмехнулся. – Но, интересно, когда делаешь два шага вперёд, а один назад – это движение или нет?

– Философ! – Зойка рассмеялась. – Всё равно это движение. Кажется, топчешься на месте, но польза всё равно есть: например, при этом разрабатываются мышцы…

Зоя всё-таки была занудой, увы! Она даже не поддержала моей иронии. Я-то имел в виду одну из работ Ленина, которого тогда ещё изучали в вузах. А может, она просто не знала о ней?

Но, мне кажется, назад Володя не вернётся, – продолжала Зоя. – Да и не знает он, где сейчас Марина…

– Вот она была – и нету, – произнёс я в пространство.

Зоя, наверное, подумала: это относится к Марине, но я-то подумал о Лене. И ещё подумал о том, как странно: женщина, ещё вчера занимавшая твои мысли, жизни без которой ты и представить себе не мог, вдруг непостижимым образом перемещается в толпу и, если и выделяется из неё, то лишь как хорошо тебе знакомая, но уже не единственная. Почему? Совсем безразличной тебе она не стала, ты по-прежнему хочешь её, но исчезло что-то такое, чему ты всё равно не знаешь названия. Да и надо ли знать? Достаточно того, что ощутил: теперь ты ни от кого не зависишь, и это тебя вполне устраивает. Потому что так спокойнее и проще жить.

А может, я всё выдумал, что-то навоображал, внушил себе, что так – лучше? Наверное, я боялся, что могу пропасть, как Иван Морозов или как тот же Володя – мучаться? Не знаю. Боже мой, не знал тогда и не знаю сейчас. И не хочу знать!

– А я хочу знать, какие у тебя самые любимые места во Владивостоке, – сказала вдруг Зоя.

Я даже вздрогнул от её вопроса.

– Паш, что случилось?

– Да так, думал о своём…

– Что-то не так?

– Всё нормально. Идём гулять!

– Ты в лице переменился. Вот я и подумала: что-то случилось…

– Тебе показалось. Всё хорошо!

Не мог же я ей сказать, что у меня есть женщина. И почти все мои любимые места этого города – это и Ленины места: мы гуляли там вместе, смеялись, говорили, мечтали и, конечно, целовались, Это были такие особенные места, которые хранили нашу историю. Вот на этой лавочке Лена оставила зонтик, и мы вернулись за ним через полчаса, не надеясь, конечно, его найти, – возвратились, наверное, затем, чтобы ещё хоть немного побыть вместе, подержаться – ах, ах! – за руки, лишний раз поцеловаться (ну, надо же как-то успокоить расстроенную даму), а зонтик нас, оказывается, ожидал: он лежал на коленях пожилой женщины. Старушка радостно помаячила нам рукой, а её болонка, сидевшая рядом, пару раз лениво тявкнула. Собачка была такая же полная как её хозяйка, и так же, как у хозяйки, на её голове красовался огромный розовый бант. «Я знала, что вы вернётесь, – прошамкала бабуся. – Я видела, как вы тут сидели. На моей любимой скамейке, между прочим, – она со значением глянула на нас. – Но я не сразу сюда подошла. А то бы успела вас окликнуть. Вот, возьмите зонтик!»

Меня поразил пышный бант в спутанных, клочковатых волосах пожилой дамы, к тому же она была ярко накрашена: густые румяна на щеках, толстый слой алой помады на губах, начернённые брови и ресницы – всё чересчур, как-то по-клоунски. На кофточке в бесчисленных рюшах и защипках красовался обтрёпанный блёклый розан, некогда бывший, вероятно, пунцовым, – он усиливал карикатурный образ старухи.

– Спасибо, – сказала Лена. – Премного вам благодарны.

– Вы очень симпатичная пара, – ласково сказала дама. – Молодой человек похож на моего молодого человека. Он у меня такой же ладный…

Я недоумённо посмотрел на Лену, но она тихонько дёрнула меня за рукав: молчи, мол.

– Это ничего, что вы нашу лавочку занимаете, – дама продолжала говорить – монотонно, чуть раскачиваясь. – Мой Гриша всё равно сегодня не придёт. Он выполняет очень важное задание, – старушка хитровато посмотрела на нас. – Это государственная тайна! Я жду его тут, как договорились, каждый день в одно и то же время.

Болонке надоело сидеть

И мы пошли бродить по набережной, выпили по молочному коктейлю в любимом студентами кафе «Пингвин», натрескались ватрушек и чебуреков в «Пирожковой» на Океанском проспекте, пошуршали листьями в скверике у краеведческого музея, забрались на сопку Орлиное гнездо, откуда взору открывается всё великолепие бухты Золотой Рог, и я бы, наверное, потащил Зойку ещё на морвокзал, чтобы она посмотрела на белоснежные теплоходы, но она глянула на часы:

– Ой-ей-ёй! Через полчаса я должна быть в гостинице. Мои ребятки вернутся с экскурсии. Пока они под присмотром местных экскурсоводов. Я должна принять их из рук в руки.

– Зой, ты чего так говоришь о детях? – удивился я. – Принять. Из рук в руки. Как на складе. А накладную при этом заполнять не надо?

Она обиделась на моё замечание и вспылила. Принялась объяснять, что педагогика – это не только, извините, романтика и всяческое новаторство, но и ответственность. Эле-мен– тар-ная! Родители доверили ей своих детей – значит, она должна оберегать их, следить за их здоровьем, вовремя накормить-напоить, спать уложить, – и не дай бог, чтобы случилось какое-нибудь ЧП! Это ложится несмываемым пятном на репутацию всей школы.

– Тяжёлая работёнка у тебя, – пожалел я.

– Ничего, справимся! – Зойка оптимистично улыбнулась. – Зато есть возможность иногда приезжать во Владивосток. На зимних каникулах, кстати, сюда поезд пойдёт. Называется «Красная гвоздика». Пассажиры – юные следопыты и краеведы…

– Ясно, – кивнул я. Мне было скучно слушать про все эти экскурсии для школьников.

– Значит, увидимся, – сказала Зоя.

– Непременно, – подтвердил я.

– Наш поезд завтра в восемь вечера уходит, – сообщила Зоя. – Может, что-то захочешь родителям передать? Они будут, наверное, рады…

Я понял: она хотела, чтобы я пришёл её проводить. А посылочка для родителей – это предлог, не больше. С чего бы это она вдруг так трогательно о них заботилась?

– Буду иметь в виду, – сказал я. Вроде как не отказал, но и не пообещал ничего.

– Кстати, – Зоя вдруг нахмурилась. – Должна тебе кое-что сказать, не очень приятное.

– Что такое?

– В общем, об этом ни мои, ни твои предки не знают, – Зоя смотрела в сторону. – Ты тут вроде как разгульную жизнь вёл…

– А! Вон ты о чём! – догадался я. – Мадам Н. нажаловалась? Странно. Я веду жизнь святого, ей-богу! По крайней мере, последние полгода.

– Нет, не мадам Н., – сказала Зоя. – Наш родственник, в чьей квартире ты живёшь, написал письмо матери: так, мол, и так, соседи на вашего тихого мальчика жалуются, просто сорви-голова какой-то, надо его приструнить, иначе ему придётся съехать…

– Было дело, – повиноватился я.

– Но ты не волнуйся, – Зойка преданно посмотрела мне в глаза. – Это письм только я прочитала. Никто о нём не знает.

– Спасибо, – я шутливо поклонился. – Век не забуду!

– Ты уж постарайся держать марку, – Зоя отвела взгляд.

– Уже стараюсь, – я тоже отвёл взгляд. На том, собственно, мы и расстались.

Весь следующий день

***

Они бродили по городу, заходили во всякие встречные кафешки, но нигде пока не встретили именно такой шашлык, который так аппетитно описал Игорь Петрович. Впрочем, Геннадию хотелось не мясного, а чего-нибудь холодного – например, окрошки, а может быть, просто пломбира с вишнями, и чтобы рядом в высоком стакане пузырилась минералка: отправить в рот ложечку мороженого – сделать глоток воды, посмаковать, и снова – мороженое, прохладная вишенка, боржоми. Но и пиво, особенно если оно нефильтрованное, – тоже хорошо. К нему, правда, неплохо бы соленого полосатика или фисташек, или чуть подкопченного кальмара.

– О чём ты думаешь? – спросила Лена.

Геннадий почему-то не смог сознаться, что в такую жару его интересует пиво. Это как-то неприлично: рядом – женщина, которую он не видел много лет. И вдруг – пиво, окрошка, полосатик…

– Думаю: как хорошо, что ты приехала, – соврал он.

И зря соврал. Потому что Лена вдруг остановилась, покачала головой и вздохнула:

– А я-то уж решила, что ты думаешь о пиве, или о чём там ещё в такую жару думают мужики? Знаешь, я устала. Хорошо бы сейчас где-нибудь вдвоём оказаться: только ты и я, и не обязательно, чтобы был шашлык, – она чуть заметно улыбнулась. – Нам было бы не до него.

– У меня жена дома, – снова соврал он и почувствовал, как краснеют кончики ушей. Аня была на работе, и ещё часа четыре точно не появилась бы дома.

– А у меня – тётка, – Лена вздохнула. – Помнится, когда-то ты так и не нашёл «квадрата» для нас. Неужели у тебя и тут нет друзей, которые могли бы дать на час-другой ключ от своей квартиры?

– У меня все друзья женатые, – сказал он, и на этот раз – правду.

– Но тётка, наверное, не будет против, если ты останешься у нас ночевать, – предположила Лена. – Старушка не прочь принять на грудь, а, приняв, засыпает как младенец.

– Нет, такой вариант не подходит, – отрезал он. – Я всегда сплю дома.

– Какой ты правильный! – деланно восхитилась Лена и даже в ладоши захлопала. – Браво! Ты человек вне всяких подозрений: пришел домой, поужинал, сел на диван, почитал перед телевизором газетку, сходил в душ, лёг, выполнил супружеские обязанности и – спокойной ночи, малыши…

– А что в этом плохого?

– Да нет, всё в порядке, – широко улыбнулась Лена. – Ты – правильный. Это я неправильная. Мне было бы скучно так жить.

– А кто тебе сказал, что я живу так? – он тоже широко улыбнулся. – Хотя, знаешь, в этом, наверное, есть своя прелесть: тихо, спокойно, без надрыва, рядом – человек, которому доверяешь и который тебя понимает, под абажуром – ещё бабушкином! – желтый круг от лампы, в ногах мурлычет кот…