Текст книги "Куприн на поединке в любви и творчестве"

Это вот «торжество» заключалось в следующем:

«Если новичок не хотел добровольно отдавать гостинцы, старичок безнаказанно вырывал их у него из рук или выворачивал наизнанку карманы его панталон. Большинства вещей новичка, по своеобразному нравственному кодексу гимназии, старичок не смел касаться, но коллекционные марки, перышки и пуговицы, как предметы отчасти спортивного характера, могли быть отбираемы наравне с гостинцами. На казенную пищу также нельзя было насильственно покушаться: она служила только предметом мены или уплаты долга».

То есть какой-то определённый «кодекс» существовал, старшие старались не перегибать палку, поскольку более широкие притеснения уже не могли быть незамеченными и стоило ждать суровой реакции командования.

Куприн рассказал:

«Вообще сильному у слабого отнять можно было очень многое – почти всё, но зато весь возраст зорко и ревниво следил за каждой “пропажей”. Воровство было единственным преступлением, которое доводилось до сведения начальства (не говоря уже о самосуде, производимом над виновными), и, к чести гимназии, надо сказать, что воров в ней совершенно не было. Если же кто и грешил нечаянно, то потом уже закаивался на всю жизнь».

То есть так называемый самосуд был неизбежен. Делали тёмную, били воришек уже не полушутя, не так, когда от всякого рода маслянок, было не столько больно, сколько обидно. Мы ещё коснёмся этого порока, когда обратимся к тому, что писал Александр Иванович Куприн о воровстве в войсках… А пока запомним, какова реакция на это в коллективе, причём не только в кадетском или юнкерском, но и солдатском.

По-иному всё устроено в суворовских училищах – подобного мракобесия, во всяком случае, в Калининском СВУ, я не встречал. Возьмём, к примеру, гостинцы, которые Грузов велел Буланину приносить из дому, когда будут отпускать в город. И тот принёс, но ребята успели разобрать и съесть всё до появления Грузова. В результате Грузов снова избил новичка за то, что не оставил ему.

Во время учёбы в Калининском СВУ я часто бывал в увольнении. В Калинине (ныне Тверь) в ту пору жила моя мама с новой семьей – с отцом моим они были в разводе.

Когда заканчивалось моё увольнение в город, меня нагружали мамиными пирожками, плюшками, крендельками – мама готовила очень вкусно.

Я приходил в училище, докладывал о прибытии дежурному по училищу, затем спешил в роту, чтобы доложить дежурному офицеру-воспитателю, поскольку именно время доклада в роте считалось возвращением из увольнения. По пути открывал дверь спального помещения своего взвода и бросал на ближайшую кровать пакет. Гостинцы тут же разбирали. И никто по пути не нападал, не отбирал их, хотя путь от комнаты, где в то время находился дежурный по училищу, до расположения моей роты проходил через роту старшекурсников.

Отец часто присылал посылки ещё в суворовское. Яблоки, груши, что-то ещё, что могло дойти по почте.

За посылками нас отпускали в город, на почту. Конечно, в первый год учёбы ходили с опаской. Старшие, как говорили, могли отнять. Но я не помню ни одного случая, чтобы отняли у кого-то посылку. Ну а во взводе тоже установился особенный порядок.

Обычно посылки мы получали уже после самоподготовки или, в крайнем случае, отпускали за ними с её последнего часа. Приносили в класс в личное время и тут же всё делили поровну между суворовцами. Хозяину дозволялось взять себе побольше, хотя для чего? Ведь никто бы не стал есть что-то в одиночку, никого не угощая. Присланным делились с товарищами все без исключения. Делились с удовольствием – таков был настрой, таковы традиции. Никакие старшие, никакие силачи-грузовы ничего не отнимали и себе не забирали. Присылали посылки практически всем, ну разве что не получали гостинцы те, кто поступил в училище из детдома или воспитывался без родителей, ну, то есть у кого не было родственников, способных что-то прислать. Но никто и не интересовался, кому присылают, кому нет – единая суворовская семья!

Как-то осенью, когда я уже учился в Московском ВОКУ на втором курсе (мы, суворовцы, поступали вплоть до 1966 года, сразу на второй курс высших общевойсковых командных училищ), приехал навестить отец. Дело было в субботу вечером. Рота ушла в кино, а я отправился в комнату посетителей. Ну и потом принёс в класс большущий пакет фруктов.

В суворовском мы обычно раскладывали гостинцы по столам, всем поровну. Но здесь я сел на своё место, взял, что хотелось, а всё остальное высыпал на преподавательский стол, чтобы взяли все, кто хочет.

И вот в коридоре послышался шум – рота вернулась из клуба. Зашёл в класс первым Петя Никулин и с удивлением уставился на фрукты.

– Это что? Откуда?

– Отец привёз, – равнодушно ответил я.

– Так ты чего разложил? Спрячь в свой шкаф, а то сейчас налетят и расхватают.

– Для того и положил…

– А мне можно взять?

– Конечно, бери, только помни, что здесь на всех…

Впрочем, гостинцы – лишь одна сторона этой жизни… Есть и много другого, что хотелось бы сравнить с купринским кадетством.

Спальня в кадетском корпусе

Куприн прямо указал в романе: «Авторитет физической силы стоял в гимназии настолько высоко, что ему подчинялись не только за страх, но и за совесть».

Всё это, конечно, делало жизнь новичков не очень весёлой:

«Этот всеобщий культ кулака очень ярко разделил всю гимназическую среду на угнетателей и угнетаемых, что особенно было заметно в младшем возрасте, где традиции нерушимо передавали из поколения в поколение. Но как между угнетателями, так и между угнетаемыми замечались более тонкие и сложные категории». К примеру, «всякий новичок считался общим достоянием второго класса…»

Поединок в «Яме»

С учебой кадет, с дисциплиной, всё ясно. Но как происходило знакомство кадет (именно кадет, а не кадетов, ровно как, к примеру, солдат, а не солдатов) с интимной стороной жизни, в которую они вступали всё в большей степени с каждым новым курсом.

В романе «Яма» Александр Иванович Куприн писал следующее:

«Надо сказать, что в то отдалённое время, о котором идёт речь, закрытые заведения – мужские пансионы и мужские институты, а также кадетские корпуса – представляли из себя какие-то тепличные рассадники. Попечение об уме и нравственности мальчуганов старались по возможности вверять воспитателям, чиновникам-формалистам, и вдобавок нетерпеливым, вздорным, капризным в своих симпатиях и истеричным, точно старые девы, классным дамам. Теперь иначе. Но в то время мальчики были предоставлены самим себе. Едва оторванные, говоря фигурально, от материнской груди, от ухода преданных нянек, от утренних и вечерних ласк, тихих и сладких, они хотя и стыдились всякого проявления нежности, как “бабства”, но их неудержимо и сладостно влекло к поцелуям, прикосновениям…»

И далее Куприн даёт пояснения, почему так происходило с отроками, надевшими военную форму…

«Жажда семейной ласки, материнской, сестриной, нянькиной ласки, так грубо и внезапно оборванной, обратилась в уродливые формы… Нередко какой-нибудь пятнадцатилетний пузырь, которому только впору играть в лапту или уписывать жадно гречневую кашу с молоком, рассказывал, начитавшись, конечно, кой-каких романишек, о том, что теперь каждую субботу, когда отпуск, он ходит к одной красивой вдове миллионерше, и о том, как она страстно в него влюблена, и как около их ложа всегда стоят фрукты и драгоценное вино, и как она любит его неистово и страстно».

Да, рассказов сочинялось и сочиняется в этаких вот закрытых учебных заведениях хоть отбавляй. И порою вырываются из уст подростков такие невероятные истории, что и поверить в них трудно, но все верят, потому что хочется верить: вот, товарищ сегодня уже прикоснулся к заветному плоду, а, значит, вполне возможно, уже завтра прикоснусь и я, сегодня с завистью выслушивающий были и небылицы.

Удивительны наблюдения Куприна за всем этим процессом. Впрочем, с другой стороны, что уж здесь такого удивительного, если он сам варился в гуще всех этих событий и сам, небось, нередко выслушивал повествования о подвигах своих однокашников. Описал он в «Яме» и следующий этап приобщения к неведомому. Книги! Ведь книги бывают разные! И разному они учат…

Очень точно показан в повести «На переломе (Кадеты)» переходный возраст:

«Тут, кстати, подоспела и неизбежная полоса затяжного запойного чтения, через которую, конечно, проходили каждый мальчик и каждая девочка. Как бы ни был строг в этом отношении классный надзор, юнцы читали, читают и будут читать именно то, что им не позволено. Здесь есть особенный азарт, шик, прелесть запретного. Уже в третьем классе ходили по рукам рукописные списки Баркова, подложного Пушкина, юношеские грехи Лермонтова и других: “Первая ночь”, “Вишия”, “Лука”, “Петергофский праздник”, “Уланша”, “Горе от ума”, “Поп” и т. д.».

Таинственное, неизведанное… Одно дело – приходит оно в рассказах товарищей, таких же неопытных неумех как сам. И совсем другое дело, когда описано всё это маститым автором, да как описано!

Помню, в десятом классе Калининского суворовского военного училища дал мне старший суворовец, выпускник, почитать рассказ Алексея Николаевича Толстого «Пакет». Во всяком случае, считается, что это его рассказ и даже он выставлен теперь под его авторством в интернете, хотя ни в избранных, ни в собраниях сочинений его нет. Впрочем, нет, думается, по вполне понятным причинам…

Забавно, что дал этот рассказ мне, как бы так выразиться, коллега – секретарь комсомольской организации выпускной роты. Ну а я был комсомольским секретарём роты десятого класса…

– Смотри! – предупредил он, – Не попадись! Отберут офицеры-воспитатели, и поминай как звали… Утром вернёшь…

Рассказ был отпечатан на пишущей машинке. Довольно внушительная стопка стандартных листков.

На самоподготовке принялся за чтение. Потихоньку, конечно. Сказано, не афишируй, вот и не афишировал. Но ребята скоро заметили, что уж больно я чем-то увлечён. На вопросы либо вообще не отвечал, либо отвечал невпопад. А спрашивали-то по урокам. Как не удивиться?! Обычно добросовестно готовился и помогал отстающим, а тут – ноль внимания.

Ну и в конце концов разоблачили. И сразу последовало то, что и надо было ожидать:

– Дай почитать!

Взмолились буквально. Мол, будем осторожно. Ночью, когда офицер-воспитатель уйдёт домой, а все помкомвзвода – были у нас таковые из сержантов-срочников – спать улягутся.

Словом, читало, наверное, полвзвода, не меньше. Примерно так, как в фильме о Шурике, «Наваждение», кажется, подставляя столы и стулья, чтобы видеть текст сверху, потому как подойти к нему уже было невозможно. Помните, как студенты читали конспект. Но то конспект – как говорится, окно в науку, а здесь…

Обошлось, никто не поймал, и я своевременно вернул рассказ.

Наверное, и нам, советским суворовцам, прочтя всё это, можно было подписаться под сказанным Куприным в романе «Яма»:

«Но, как это ни может показаться странным, выдуманным или парадоксальным, однако и эти сочиненные рисунки, и похабные фотографические карточки не возбуждали сладостного любопытства. На них глядели, как на проказу, на шалость и на прелесть контрабандного риска. В кадетской библиотеке были целомудренные выдержки из Пушкина и Лермонтова, весь Островский, который только смешил, и почти весь Тургенев, который и сыграл в жизни Коли (героя романа. – Н.Ш.) главную и жестокую роль. Как известно, у покойного великого Тургенева любовь всегда окружена дразнящей завесой, какой-то дымкой, неуловимой, запретной, но соблазнительной: девушки у него предчувствуют любовь, и волнуются от её приближения, и стыдятся свыше меры, и дрожат, и краснеют. Замужние женщины или вдовы совершают этот мучительный путь несколько иначе: они долго борются с долгом, или с порядочностью, или с мнением света, и, наконец, – ах! – падают со слезами, или – ах! – начинают бравировать, или, что ещё чаще, неумолимый рок прерывает её или его жизнь в самый – ах! – нужный момент, когда созревшему плоду недостает только лёгкого дуновения ветра, чтобы упасть. И все его персонажи всё-таки жаждут этой постыдной любви, светло плачут и радостно смеются от неё, и она заслоняет для них весь мир. Но так как мальчики думают совершенно иначе, чем мы, взрослые, и так как все запретное, все недосказанное или сказанное по секрету имеет в их глазах громадный, не только сугубый, но трегубый интерес, то, естественно, что из чтения они выводили смутную мысль, что взрослые что-то скрывают от них».

Тургенева Куприн упомянул вполне к месту. Ведь с Тургеневым в ранней юности произошло то, что происходило с кадетами, в том числе, видимо, и самим Александром Ивановичем, который не раз говорил, что герои произведений «На переломе (Кадеты)» и «Юнкера» написаны им с себя самого, да и в «Яме» он ведь тоже рассказывает о кадетах.

А произошло, с одной стороны, с точки зрения юноши (почти отрока) очень желаемое, притягательное и как бы открывающее страницу в новый, неизведанный взрослый мир, а с другой – ужасное, наносящее удар тому светлому, яркому, что ожидаемо душой и сердцем.

Тургенева познакомила с тем неизведанным властная, несколько грубоватая, своевольная и считавшая себя всегда правой мать. Она сочла, что сыну пора сделать шаг в это самое неизведанное и поручила одной своей крепостной попросту выйти в сад, где гулял юный Иван Сергеевич, и соблазнить его.

В романе «Яма» есть весьма похожий эпизод…

«В то время у них служила горничная Нюша, которую иногда шутя называли синьорита Анита, прелестная черноволосая девушка, которую, если бы переменять на ней костюмы, можно было бы по наружности принять и за драматическую актрису, и за принцессу крови, и за политическую деятельницу. Мать Коли явно покровительствовала тому, что Колин брат полушутя, полусерьёзно увлекался этой девушкой. Конечно, у неё был один только святой материнский расчёт: если уже суждено Бореньке пасть, то пускай он отдаст свою чистоту, свою невинность, своё первое физическое влечение не проститутке, не потаскушке, не искательнице приключений, а чистой девушке. Конечно, ею руководило только бескорыстное, безрассудное, истинно материнское чувство».

Но ведь, согласитесь, чувство крайне эгоистичное. Она думала о сыне, но не думала о горничной…

Ну вот, отчасти, объяснение и поступка матери Ивана Сергеевича Тургенева, поступка реального, а не художественного, как в романе.

С кадетами же всё было возведено едва ли не в ранг плановых занятий, ну или – поскольку организовывались походы в известные дома по выходным – спортивных мероприятий…

Это была прерогатива воспитанников старших классов.

Важно, что Куприн смело вторгается в эти порой стыдливо умалчиваемые стороны человеческих отношений, тем самым одних предостерегая, других наставляя, а третьих успокаивая, мол, не корите себя слишком за некоторые прегрешения – с кем ни бывало…

На первый взгляд, удивительно, но на самом деле порой случается именно так. Как-то я подарил одной даме свой роман «Офицеры России. Путь к Истине» (я его впоследствии разместил на сайте Проза. Ру). Через некоторое время она позвонила, сказала много лестных и приятных автору слов, а потом сообщила:

– Я прочитала и теперь сажаю за книгу дочь…

Поинтересовался, а сколько дочери лет? Оказалось, что четырнадцать.

Удивившись и даже встревожившись, осторожно сказал:

– Не рано ли? Там же ведь есть сцены…

Она не дала договорить.

– Да, да, весьма откровенны, но выписаны чисто, – так и сказала «чисто». – Пусть читает сейчас. Как раз своевременно, а то потом может быть поздно!

Мы поняли друг друга без слов. Да, действительно, я постарался выписать «самые-самые» сцены так, чтобы не отторгать читателя смесью медицинских терминов и блатного жаргона, пришедшего к нам с демократией. Но я и представить себе не мог, что именно это направление в романе может быть поучительным. И только теперь, серьёзно занявшись творчеством Александра Ивановича Куприна и особенно любовным его творчеством, отражающим изобилующую любовными драмами жизнь, я понял в чём дело. А понять помогла аналитическая статья Владислава Ходасевича (1886–1939), не только известного поэта, но критика, мемуариста и историка литературы, посвящённая роману Куприна «Юнкера».

Ходасевич писал:

«Художник выражает мир таким, каким он ему видится, а что значит такое видение – это, быть может, ему самому не более ясно, чем его читателю. Читатель может “открыть” в произведении больше, чем автор сознательно хотел выразить. Критик есть только внимательный читатель. Критик порою тянет за конец нитки – и вычитывает то, что, пожалуй, будет новостью для самого автора, хотя эта новость, несомненно, заключена в произведении».

Конечно, это сказано о великолепном, непревзойдённом романе Александра Ивановича Куприна «Юнкера», но понять это в общем-то легче через примеры, которые, оказывается, лежат на поверхности.

Но всё-таки, что нам известно о кадетской любви Александра Куприна?

Предлагаю вниманию читателей отрывок из рассказа писателя, название которого пока не назову и даже уберу из текста имя героя. Для чего? Это будет ясно, когда дело дойдёт до соответствующей главы… Тогда-то я и смогу убедить читателя, что речь в рассказе идёт о самом Александре Ивановиче Куприне, что это он герой своего рассказа, во всяком случае в той части, когда описывает свою любовь…

«В памяти (…) быстро-быстро проносилось прошлое, отделённое тридцатью годами. Он познакомился с Леночкой в то время, когда им не исполнилось ещё и по одиннадцати лет. Она была худой и капризной девочкой, задирой и ябедой, некрасивой со своими веснушками, длинными руками и ногами, светлыми ресницами и рыжими волосами, от которых всегда отделялись и болтались вдоль щек прямые тонкие космы… Олечка держалась в стороне: она всегда отличалась благонравием и рассудительностью. На праздниках все вместе ездили танцевать в Благородное собрание, в театры, в цирк, на катки. Вместе устраивали елки и детские спектакли, красили на Пасху яйца и рядились на Рождество. Часто боролись и возились, как молодые собачки».

С кем ни бывало подобное, когда вдруг девочка-подросток внезапно, нежданно обращается в девушку, привлекательную девушку, девушку, достойную пусть ещё ранней, пусть юношеской, но уже любви… Кому не приходилось вот этак удивляться необыкновенному превращению, подобно герою рассказа, а точнее, подобно самому юному Александру Куприну?!

«…Леночка, как и всегда, уехала на лето с семьей к себе в Жмакино, а когда вернулась осенью в Москву, то (…), увидев её в первый раз, раскрыл глаза и рот от изумления. Она по-прежнему осталась некрасивой, но в ней было нечто более прекрасное, чем красота, тот розовый сияющий расцвет первоначального девичества, который, бог знает каким чудом, приходит внезапно и в какие-нибудь недели вдруг превращает вчерашнюю неуклюжую, как подрастающий дог, большерукую, большеногую девчонку в очаровательную девушку. Лицо у Леночки было еще покрыто крепким деревенским румянцем, под которым чувствовалась горячая, весело текущая кровь, плечи округлились, обрисовались бедра и точные, твердые очертания грудей, все тело стало гибким, ловким и грациозным.

И отношения как-то сразу переменились. Переменились после того, как в один из субботних вечеров, перед всенощной, Леночка и (…), расшалившись в полутемной комнате, схватились бороться. Окна тогда еще были открыты, из палисадника тянуло осенней ясной свежестью и тонким винным запахом опавших листьев, и медленно, удар за ударом, плыл редкий, меланхоличный звон большого колокола Борисоглебской церкви.

Они сильно обвили друг друга руками крест-накрест и, соединив их позади, за спинами, тесно прижались телами, дыша друг другу в лицо. И вдруг, покрасневши так ярко, что это было заметно даже в синих сумерках вечера, опустив глаза, Леночка зашептала отрывисто, сердито и смущенно:

– Оставьте меня… пустите… Я не хочу…

И прибавила со злым взглядом влажных, блестящих глаз:

– Гадкий мальчишка».

Вот так… Внезапно осознала она и заставила осознать его, что они уже не дети, что уже прикосновения не могут быть столь бесшабашными по-детски, что уже проявились у девочек такие запретные места, к которым нельзя прикасаться.

И вот результат…

«Гадкий мальчишка стоял, опустив вниз и нелепо растопырив дрожащие руки. Впрочем, у него и ноги дрожали, и лоб стал мокрым от внезапной испарины. Он только что ощутил под своими руками ее тонкую, послушную, женственную талию, так дивно расширяющуюся к стройным бедрам, он почувствовал на своей груди упругое и податливое прикосновение ее крепких высоких девических грудей и услышал запах ее тела – тот радостный пьяный запах распускающихся тополевых почек и молодых побегов черной смородины, которыми они пахнут в ясные, но мокрые весенние вечера, после мгновенного дождя, когда небо и лужи пылают от зари и в воздухе гудят майские жуки».

Как видим, для героя рассказа подружка детства уже вовсе не подружка детства, а девушка, которая заставляет думать о ней совершенно по-иному, чем прежде, и желать, да, уже желать прикосновений, которые прежде не имели никакого значения, желать и не сметь делать их.

И Куприн точно показывает те чувства, которые обрушиваются на такого юношу:

«Так начался для него этот год любовного томления, буйных и горьких мечтаний, единиц и тайных слез. Он одичал, стал неловок и грубоват от мучительной застенчивости, ронял ежеминутно ногами стулья, зацеплял, как граблями, руками за все шаткие предметы, опрокидывал за столом стаканы с чаем и молоком. “Совсем наш Коленька охалпел”, – добродушно говорила про него Александра Милиевна.

Леночка издевалась над ним. А для него не было большей муки и большего счастья, как стать тихонько за ее спиной, когда она рисовала, писала или вышивала что-нибудь, и глядеть на ее склоненную шею с чудесной белой кожей и с вьющимися легкими золотыми волосами на затылке, видеть, как коричневый гимназический корсаж на ее груди то морщится тонкими косыми складками и становится просторным, когда Леночка выдыхает воздух, то опять выполняется, становится тесным и так упруго, так полно округлым. А вид наивных запястий ее девических светлых рук и благоухание распускающегося тополя преследовали воображение мальчика в классе, в церкви и в карцере.

Все свои тетради и переплеты исчертил (…) красиво сплетающимися инициалами Е. и Ю. и вырезывал их ножом на крышке парты посреди пронзенного и пылающего сердца. Девочка, конечно, своим женским инстинктом угадывала его безмолвное поклонение, но в ее глазах он был слишком свой, слишком ежедневный. Для него она внезапно превратилась в какое-то цветущее, ослепительное, ароматное чудо, а он остался для нее все тем же вихрястым мальчишкой, с басистым голосом, с мозолистыми и шершавыми руками, в узеньком мундирчике и широчайших брюках. Она невинно кокетничала со знакомыми гимназистами и с молодыми поповичами с церковного двора, но, как кошке, острящей свои коготки, ей доставляло иногда забаву обжечь и его быстрым, горячим и лукавым взглядом. Но если, забывшись, он чересчур крепко жал ее руку, она грозилась розовым пальчиком и говорила многозначительно:

– Смотрите, (…), я все маме расскажу.

И он холодел от непритворного ужаса.

Конечно, он остался в этот сезон на второй год в шестом классе, и, конечно, этим же летом он успел влюбиться в старшую из сестер Синельниковых, с которыми танцевал в Богородске на дачном кругу. Но на Пасху его переполненное любовью сердце узнало момент райского блаженства…»

Но ведь и у девушек проявляются желания, те желания, которых стыдятся они, от которых краснеют, но запрещают которые, хоть и резко, но деланно резко, и всё менее решительно и твёрдо…

«Пасхальную заутреню он отстоял с Юрловыми в Борисоглебской церкви… Леночка, Аркаша и он первыми пошли из церкви. Но по дороге Аркаша внезапно и, должно быть, дипломатически исчез – точно сквозь землю провалился. Подростки остались вдвоем.

Они шли под руку, быстро и ловко изворачиваясь в толпе, обгоняя прохожих, легко и в такт ступая молодыми, послушными ногами. Все опьяняло их в эту прекрасную ночь: радостное пение, множество огней, поцелуи, смех и движение в церкви, а на улице – это множество необычно бодрствующих людей, темное теплое небо с большими мигающими весенними звездами, запах влажной молодой листвы из садов за заборами, эта неожиданная близость и затерянность на улице, среди толпы, в поздний предутренний час.

Притворяясь перед самим собою, что он делает это нечаянно, (…) прижал к себе локоток Леночки. Она ответила чуть заметным пожатием. Он повторил эту тайную ласку, и она опять отозвалась. Тогда он едва слышно нащупал в темноте концы ее тонких пальчиков и нежно погладил их, и пальцы не сопротивлялись, не сердились, не убегали.

Так подошли они к воротам церковного дома. Аркаша оставил для них калитку открытой. К дому нужно было идти по узким деревянным мосткам, проложенным, ради грязи, между двумя рядами широких столетних лип. Но когда за ними хлопнула затворившаяся калитка, (…) поймал Леночкину руку и стал целовать ее пальцы – такие теплые, нежные и живые.

– Леночка, я люблю, люблю вас…

Он обнял ее вокруг талии и в темноте поцеловал куда-то, кажется, ниже уха. Шапка от этого у него сдвинулась и упала на землю, но он не стал ее разыскивать. Он все целовал похолодевшие щеки девушки и шептал, как в бреду:

– Леночка, я люблю, люблю…

– Не надо, – сказала она тоже шепотом, и он по этому шепоту отыскал губы. – Не надо… Пустите меня… пуст…

Милые, такие пылающие, полудетские, наивные, неумелые губы! Когда он ее целовал, она не сопротивлялась, но и не отвечала на поцелуи и вздыхала как-то особенно трогательно – часто, глубоко и покорно. А у него по щекам бежали, холодя их, слезы восторга. И когда он, отрываясь от ее губ, подымал глаза кверху, то звезды, осыпавшие липовые ветви, плясали, двоились и расплывались серебряными пятнами, преломляясь сквозь слезы.

– Леночка… Люблю…

– Оставьте меня…

– Леночка!

И вдруг она воскликнула неожиданно сердито:

– Да пустите же меня, гадкий мальчишка! Вот увидите, вот я все, все, все маме расскажу. Непременно!

Она ничего маме не рассказала, но с этой ночи уже больше никогда не оставалась одна с (…). А там подошло и лето…»

Занятия фехтованием во 2-м Московском кадетском корпусе

Это ещё кадетство, это ещё кадетские годы. Ну а дальше мы, прерывая историю ранней детской любви, обращаемся к юности писателя и его удивительному произведению, которое сам Александр Иванович Куприн назвал своим «завещанием советской молодежи».