Текст книги "Куприн на поединке в любви и творчестве"

Дебют, воплощённый в «Последний дебют»

Александр Иванович Куприн, стремясь всей душой к счастью, в то же время считал неизбежным драматизм любви. Он писал:

«Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные неудобства, расчёты и компромиссы не должны её касаться».

Немало довелось ему самому испытать в своей жизни любовных драм, любовных переживаний. Эти переживания постоянно находили своё воплощение в произведениях, часто не только острых по сюжету, но и драматичных. Характерен в этом плане рассказ «Последний дебют», ставший дебютом в литературе.

Недаром писатель взял эпиграфом к рассказу из стихотворения Генриха Гейне:

 
Я, раненный насмерть, играл,
Гладиаторов бой представляя…
 

В рассказе описана история, которая потрясла Куприна в годы учёбы в Александровском училище и уже к тому времени нашла отражение в целом ряде художественных произведений знаменитых писателей, в том числе и Ивана Сергеевича Тургенева. Трагедия произошла с популярной в 70—80-е годы XIX века двадцативосьмилетней оперной и драматической актрисой Е. П. Кадминой. Она была необыкновенно красива, в неё влюблялись и за ней ухаживали толпы поклонников.

Тургенев сделал Кадмину прототипом главной героини в своей повести, написанной в 1882 году и названный «После смерти. Клара Милич», по имени героини повести.

Трагедия актрисы потрясла Куприна. Он прочитал всё, что было известно о Кадминой, ну и, конечно, повесть Ивана Сергеевича Тургенева «После смерти. Клара Милич».

Он упивался тургеневскими строками… Он уже знал, что у тургеневской Клары Милич есть конкретный прототип, он знал, что это – русская певица и драматическая актриса Евлалия Павловна Кадмина (1853–1881), знал, что трагедия с ней произошла в Харькове во время гастролей.

Тургенев несколько отошёл от реальных событий и создал повесть. Но ведь какие-то моменты взяты из жизни…

Читаем:

«Наконец, после довольно долгого промежутка, красное сукно на двери за эстрадой зашевелилось, распахнулось широко – и появилась Клара Милич. Зала огласилась рукоплесканиями. Нерешительными шагами подошла она к передней части эстрады, остановилась и осталась неподвижной, сложив перед собою большие, красивые руки без перчаток, не приседая, не наклоняя головы и не улыбаясь.

Это была девушка лет девятнадцати, высокая, несколько широкоплечая, но хорошо сложенная. Лицо смуглое, не то еврейского, не то цыганского типа, глаза небольшие, чёрные, под густыми, почти сросшимися бровями, нос прямой, слегка вздернутый, тонкие губы с красивым, но резким выгибом, громадная черная коса, тяжелая даже на вид, низкий, неподвижный, точно каменный, лоб, крошечные уши… всё лицо задумчивое, почти суровое. Натура страстная, своевольная – и едва ли добрая, едва ли очень умная – но даровитая сказывалась во всем.

Она некоторое время не поднимала глаз, но вдруг встрепенулась и провела по рядам зрителей свой пристальный, но невнимательный, словно в себя углубленный взгляд… "Какие у нее трагические глаза!" – заметил сидевший позади Аратова некий седовласый фат с лицом кокотки из Ревеля, известный по Москве сотрудник и соглядатай. Фат был глуп и хотел сказать глупость… а сказал правду. Аратов, который с самого появления Клары не спускал с нее взора, только тут вспомнил, что он действительно видел ее у княгини; и не только видел ее, но даже заметил, что она несколько раз с особенной настойчивостью посмотрела на него своими тёмными, пристальными газами. Да и теперь… или это ему показалось? – она, увидав его в первом ряду, как будто обрадовалась, как будто покраснела – и опять настойчиво посмотрела на него. Потом она, не оборачиваясь, отступила шага два в направлении фортепиано, за которым уже сидел ее аккомпаниатор, длинноволосый чужестранец. Ей приходилось исполнить романс Глинки "Только узнал я тебя…" Она тотчас начала петь, не переменив положения рук и не глядя в ноты. Голос у ней был звучный и мягкий – контральто, слова она выговаривала отчетливо и веско, пела однообразно, без оттенков, но с сильным выражением. "С убеждением поёт девка", – промолвил тот же фат, сидевший за спиной Аратова, – и опять сказал правду. Крики: "Bis! браво!" раздались кругом… но она бросила быстрый взгляд на Аратова, который не кричал и не хлопал – ему не особенно понравилось ее пение, слегка поклонилась и ушла, не приняв подставленной калачиком руки пианиста…».

Мы видим, что Тургенев не случайно сделал героиню певицей.

Я специально с подробностями цитирую эпизод из повести Ивана Сергеевича Тургенева до того, как представить описание трагедии, сделанное в рассказе Куприна «Последний дебют». Читатель сможет сам оценить, как маститый – в пору создания повести – Тургенев, и начинающий – в пору написания рассказа – Куприн справились с весьма и весьма нелёгкой задачей – показать не просто эпизод, не просто трагедию, но нечто большее… Конечно, Тургеневу при работе над повестью было легче. Он был достаточно хорошо знаком и с театром вообще, и с оперной сценой в особенности. Триумф Клары Милич – это не только триумф Кадминой. В повествовании просматривается и другой триумф – триумф Полины Виардо, потрясшей юного Тургенева. Трагедия с Кадминой произошла уже не на оперной, а на драматической сцене, но Тургенев перевёл события именно на сцену оперную. Ему был ближе образ оперной певицы…

Он не раз видел, как преображалась на сцене Полина Виардо, в адрес которой при первом её выходе неслось: «Фу, ну и страшила. И зачем такую на сцену выпускать». Правда, Кадмина была красива и в жизни. Здесь аналогия в другом, в восторге зрителей. Мы обратили внимание, как описан этот восторг в повести «После смерти. Клара Милич». А вот как Тургенев описал триумф Полины Виардо:

«Не успела ещё Виардо-Гарсиа кончить свою арию, как плотина прорвалась: хлынула такая могучая волна, разлилась такая буря, какой я не видывал и не слыхивал. Я не мог дать себе отчёта, где я? Что со мной делается? Помню только, что и сам я, и всё кругом меня кричало, хлопало, стучало ногами и стульями, неистовствовало. Это было какое-то опьянение, какая-то зараза энтузиазма, мгновенно охватившая всех снизу доверху, неудержимая потребность высказаться как можно горячее и энергичнее».

Виардо настолько вживалась в свои роли, что современник её, оперный певец Рубини, говорил ей: «Не играй так страстно: умрёшь на сцене!»

А мать Тургенева, увидав Виардо на сцене, воскликнула: «Хорошо поёт эта цыганка», хотя певица была не цыганкой, а испанкой.

В повести «После смерти. Клара Милич» Тургенев показал, как зрители реагируют на успешных артистов:

«Её вызвали. Она не скоро появилась, теми же нерешительными шагами подошла к фортепиано и, шепнув слова два аккомпаниатору, которому пришлось достать и положить перед собою не приготовленные, а другие ноты, начала романс Чайковского: "Нет, только тот, кто знал свиданья жажду…" Этот романс она спела иначе, чем первый, вполголоса, словно усталая… и только на предпоследнем стихе: "Поймет, как я страдал", – у неё вырвался звенящий, горячий крик. Последний стих "И как я стражду…" она почти прошептала, горестно растянув последнее слово».

Тургенев довольно точно нарисовал портрет актрисы – её прототип Евлалия Кадмина действительно была по отцу – Павлу Максимовичу Кадмину – русской, а по матери – Анне Николаевне – цыганкой. Причём материнские черты выразились особенно ярко. Унаследовала она и характер материнский, гордый, буйный, независимый. Поскольку она, хоть и была младшей из сестёр, но превзошла их в науках, отец в двенадцатилетнем возрасте определил её в Московский Елизаветинский институт, славившийся строжайшей дисциплиной и высочайшим по тем временам качеством образования. И в то же время девушек воспитывали в полной оторванности от жизни, даже окна были наглухо закрыты и не было возможности взглянуть на улицу. Общения с представителями сильного пола исключались. А ведь девушек готовили в гувернантки для знатных семей. В ту пору говорили, что из них выходили «самые дикие гувернантки». Правда, Кадмина участи гувернантской избежала. В 1870 году на её прекрасный голос обратил внимание композитор Н. Г. Рубинштейн. Он же помог ей поступить в Московскую консерваторию по классу пения, причём сумел добиться стипендии, что было особенно важно в связи с кончиной отца Евлалии. Там она училась у выдающихся музыкантов того времени, среди которых был Пётр Ильич Чайковский. Впоследствии он написал для неё музыку к весенней сказке А. Н. Островского «Снегурочка».

Её дебют состоялся в роли Орфея в опере Глюка «Орфей и Эвридика». Присутствовавший в зрительном зале П. И. Чайковский дал высокую оценку:

«Сценическая игра и пение Кадминой выдают в ней вполне состоявшуюся актрису. Она обладает необычайным, выдающимся талантом драматической актрисы и внутренним чувством прекрасного на сцене. И в дополнение ко всему она необычайно привлекательна».

Затем были роли Вани в опере Глинки «Жизнь за царя», боярыни Морозовой в «Опричнике» Чайковского, княгини в «Русалке» А. Даргомыжского, Рогнеды в одноимённой опере А. Серова и другие.

Певица быстро шла вверх. Скоро её пригласили на гастроли в Неаполь, Турин, Флоренцию, Милан. Отзывы были самые лестные: «За русской красавицей, которая чернее и огненнее итальянок, бегают восхищённые взоры».

В Милане к актрисе пришла любовь. Она влюбилась и вышла замуж за молодого врача Эрнесто Фалькони, лечившего её. После зарубежных гастролей она вместе с мужем отправилась в Киев, куда её пригласили работать. И снова успех за успехом в операх «Аида», в партии Маргариты в «Фаусте» Ш. Гуно, в «Гугенотах» Мейербера и «Русалке». Исполняла даже чисто драматические роли, к примеру, в «Грозе» А. Н. Островского. Но конфликт с Киевской примой Эмилией Павловской привёл к тому, что Кадмину вынудили покинуть сцену. Да и семья рухнула из-за ревности мужа к её работе на сцене. Она развелась и в 1880 году переехала в Харьков, где её подстерегла очередная беда. Певица потеряла голос, не могла больше петь, но сумела перебороть и эту неприятность. Окончательно стала драматической актрисой и завоевала не меньший успех у зрителей.

Роль Офелии в «Гамлете» в декабре 1880 года стала новым дебютом на драматической сцене, а в 1881 году она исполнила более двадцати ролей, среди которых немало в пьесах А. Островского.

И тут к ней снова пришла любовь. Горячий роман с офицером из бедного дворянского рода свёл с ума. Она ждала предложения, она готова была взять на себя львиную долю затрат – ведь успешные актрисы в те годы не были бедными. Но офицер предал её и женился на богатой невесте.

Новый удар… Чтобы пережить его, она ушла в любимую работу.

Но лицемерие офицера не знало границ. Он явился в театр со своей невестой, когда Кадмина, всё ещё любящая его, исполняла главную роль в пьесе А. Островского «Василиса Мелентьевна». Это происходило 4 ноября 1881 года…

И вот трагедия… Юный Куприн описывает её так!

«Она вышла, прекрасная и величественная в своей скорби, и уж один вид ее заставил вздрогнуть и забиться сотни сердец».

А на сцене тот, которого любила она. Он её партнёр, он тоже играет свою роль. Играет и она. Таков драматизм, созданный юным Куприным.

Она «сама не знала, какое чувство будила в ней эта фигура: прежнюю ли беззаветную любовь, или глубокую ненависть и презрение…

“Что он скажет? – проносилось в уме. – Неужели не тронется это холодное сердце? Скажи, что ты меня любишь, обними меня по-прежнему, я все отдала тебе, – я тебя любила без конца, без оглядки… Но разве это возможно, разве осталась для меня какая-нибудь надежда?.. Вот он что-то говорит… Нет! Это те же холодные, жестокие слова, та же убийственная, рассчитанная насмешка…”

Она рыдала, ломая руки, она умоляла о любви, о пощаде. Она призывала его на суд божий и человеческий и снова безумно, отчаянно рыдала…

Неужели он не поймёт её, не откликнется на этот вопль отчаяния?

И он один из тысячи не понял её, он не разглядел за актрисой женщину; холодный и гордый, он покинул её, бросив ей в лицо ядовитый упрек.

Она осталась одна.

Всем становилось жутко, каждый чувствовал, как по спине у него пробегала холодная волна.

Суфлер в изумлении захлопнул книгу, – в ней не было ни одного слова, похожего на эти, полные мрачной скорби слова.

Скрипач, начавший было тянуть сурдинку, остановился и застыл на месте с раскрытыми от ужаса глазами.

А она каким-то надорванным голосом рассказывала историю своей несчастной погибшей любви, – роптала на небо и просила у него смерти, молилась за человека, разбившего ее жизнь, и призывала на его голову проклятия. В зале царила гробовая тишина, – каждое слово было слышно с ужасной отчетливостью.

Вдруг Гольская – да, у Куприна в рассказе Кадмина стала Гольской – остановилась и медленно подошла к рампе. Она уже не рыдала, не ломала в отчаянии рук; ясное спокойствие разлилось по ее лицу. В руках у неё сверкал и искрился граненый флакончик с тёмной жидкостью.

“Ах, какой отвратительный запах… Страшно… Надо сделать усилие… Горько… Жжёт в груди…”

Она обвела зрителей большими, изумленными глазами… побледнела, зашаталась и со страшным, раздирающим душу криком упала на пол. Восторг и какое-то растерянное недоумение изображались на бледных лицах зрителей. При гробовом молчании медленно опускался занавес, но – мгновение, и театр задрожал от бури аплодисментов.

– Гольская! Гольская! – раздавалось отовсюду, раек неистово шумел и топал ногами, слышались истерические рыдания. Угол занавеса дрогнул, кто-то нерешительно выглянул со сцены и скрылся.

– Гольская! Гольская! Браво! – раздавались неумолкающие крики; занавес опять колыхнулся, на сцену посыпались венки и букеты.

Но что это? У рампы показался человек с бледным, испуганным лицом. Он медленно обвел залу помутившимися от слёз глазами и едва слышно произнес дрожащим голосом:

– Господа, Гольской не стало…»

Подняться над фактом!

Юный Куприн, начинающий свой литературный путь, сумел создать сильный сюжет, оттолкнувшись от реальных событий. Актриса умирает не так как в жизни – мучительно и долго, а мгновенно, на сцене, причём всё происходит согласно роли. Только она не разыгрывает отравление, а реально принимает яд в том месте, где нужно просто сыграть это.

Но что же произошло на самом деле с прототипом героини, созданной в рассказе «Последний дебют»?

Когда Кадмина увидела со сцены в зале своего любимого с невестой, с которой он держался, словно специально подчёркивая свои чувства, чтобы нанести удар брошенной любовнице, она едва смогла доиграть до антракта, пришла в свою уборную, взяла коробок спичек, наломала фосфорных головок, положила их в стакан и залила чаем. Она, гордая душой, не могла вынести унижения, пощечины. Выпила смертельную смесь, когда раздался звонок.

Вышла на сцену, начала играть, но игра продолжалась недолго. Актриса оборвала монолог на полуслове и упала без чувств. Спектакль на этом завершился. За актрису взялись доктора, но они оказались бессильны. Кадмина промучилась целых шесть дней, прежде чем покинуть сей мир.

Куприн был к своей героине Лидии Николаевне Гольской милостивее, нежели судьба к реальной актрисе. Героиня рассказа «Последний дебют» умерла на сцене быстро, почти без физических мучений, правда, испытав мучения нравственные.

А теперь обратим внимание, как из нашумевшего, трагического факта Куприн, следуя традициям выдающихся мастеров слова, сделал сильный, впечатляющий, заставивший переживать читателей рассказ. А ведь это был его самый первый литературный опыт!

Рассказы не очерки – они не пишутся по документальным лекалам. В рассказе писатель должен подняться над фактом, даже сделать его достоянием общественности. В ту пору было известно, сколь сложна и противоречива жизнь актёров, сколько драм бушевало за кулисами. Куприн избрал сюжетный ход, вполне отвечающий реальному положению дел.

Его героиня полюбила не офицера. Видимо, не хотелось юнкеру – будущему офицеру – бросать тень на представителя славной профессии. Гольская в рассказе полюбила своего антрепренера и директора труппы, а среди театральных деятелей волокитство было делом обычным. В отличие от Кадминой героиня рассказа «полюбила первый раз в жизни». Куприн ещё более ужесточил ситуацию. Его героиня ждала ребёнка от возлюбленного, а он и думать не желал о супружестве. Характер героини Куприн сделал похожим, ведь об актрисе Пётр Ильич Чайковский в ноябре 1881 года писал:

«О смерти Кадминой я узнал уже в Киеве из газет. Скажу вам, что это известие меня страшно огорчило, ибо жаль талантливой, красивой, молодой женщины, но удивлен я не был. Я хорошо знал эту странную, беспокойную, болезненно самолюбивую натуру, и мне всегда казалось, что она добром не кончит».

Посмотрите, как показана Гольская в рассказе…

«– Александр Петрович, представьте себе, – заговорила, наконец, Лидия Николаевна прерывающимся голосом, – представьте себе женщину, которая полюбила горячо и сильно, – полюбила в первый раз в жизни.

(…)

– Представьте себе дальше, что она отдала все что только может отдать женщина, а он надругался над этой горячей, слепою любовью, бросил эту женщину на произвол судьбы. И представьте себе, Александр Петрович, что этой женщине приходится развлекать тысячную толпу именно в то время, когда она, быть может, близка к самоубийству или к безумию!»

Е. П. Кадмина

Она любит. Но её любовь наталкивается на холодность и лицемерие ловеласа, которому роман с актрисой безделица, о чём он говорит любовнице, той, что уже разлюбил…

И какой цинизм вложен в слова возлюбленного Гольской:

«– Ах, не все ли равно! Я, признаюсь, не понимаю, совершенно не понимаю сентиментальных пошляков, которые уверяют, что раз сошлись мужчина и женщина, между ними возникает какое-то взаимное нравственное обязательство. Стыдитесь, Лидия Николаевна! Так простительно думать девицам, которые, заслышав в словах мужчины намек на любовь, тащат его к брачному сожительству! Я вам понравился, вы мне понравились, – это, по-вашему, естественно? А разве не естественно и то, что вы мне перестали нравиться?»

Юный Куприн ищет ответы на вопросы, касающиеся любви и верности, любви и постоянства, любви и чести, любви и нравственности. Он ещё юнкер. Ему претит то, что столь бесчестный поступок в реальности совершил офицер, и он не хочет делать героя офицером. На этапе юнкерского училища естественна идеализация и офицерской профессии, и офицерства. Потом будет всякое – разочарование офицерской службой, конечно, не в последнюю очередь наступившее из-за службы в гарнизоне, где не всё так, как виделось с юнкерской скамьи, затем идеализация гражданской жизни и прорыв в неё, такую из гарнизона кажущуюся свободной и вольной, но тут же и жестокое разочарование. И в конце концов осознание, что всё-таки всё лучшее, что было у него – было в армии… Такой путь проходят многие, многие, но не все. Встречаются люди целеустремлённые, твёрдые, стремящиеся к высотам службы, причём стремящиеся не с помощью окольных путей, а прямо, настойчиво. И они вырываются из среды, и из них получаются полководцы.

Но до этого юнкеру Куприну ещё так далеко. Пока на плечах юнкерские погоны.

Он учится, готовит себя к важной и сложной профессии, профессии – Родину защищать. Не случайно создатели блестящего и популярнейшего фильма «Офицеры» вложили эти слова о профессии в уста офицера старой русской армии, тем самым обозначив преемственность поколений, посвятивших себя этой профессии, посвятившей себя защите Родины. Эти слова поручил вставить в фильм инициатор его создания министр обороны СССР Маршал Советского Союза Андрей Антонович Гречко. Он же и порекомендовал показать вот эту преемственность… Гречко, который решил вопрос с 1968 году с Чехословакией, в которую уже готовились войти омерзительные натовские силы, в течение четырёх часов. А вот с Афганистаном мудрое предложение генерала армии Василия Филипповича Маргелова, кстати, друга Гречко и его соратника, сделавшего чудо в Чехословакии, было отметено, потому что Андрея Антоновича уже не было. А предложение простое! Высадить воздушно-десантные дивизии мгновенно, так как и положено, с воздуха, отсечь врага от горной местности и ликвидировать. Не-е-т… Это не входило в планы тайных врагов, впоследствии предавших СССР. Входить через границы, входить так, чтобы враг, нашпигованный оружием США и прочих западных гадов, успел просто отойти и занять выгодные позиции.

Знаменитый военный теоретик Карл фон Клаузевиц (1780–1831), служивший в 1812–1814 годах в русской армии: и прославившийся своим сочинением «О войне», недаром писал: «Военное дело просто и вполне доступно здравому уму человека. Но воевать сложно».

То есть для того, чтобы воевать, да и вообще служить, нужна подготовка, а не просто некоторый здравый смысл, кажущийся дилетантам достаточным.

Куприн серьёзно готовил себя к службе офицерской, а что касается профессии – Родину защищать, так он уже посвятил себя ей, едва надев погоны. Тот, кто носил и носит армейские погоны – будь то кадетские (суворовские), юнкерские (курсантские), офицерские или просто солдатские – уж служит Отечеству с того момента, как ощутил тяжесть этих погон на своих плечах, тяжесть от возложенной на эти плечи ответственности за защиту Родины, ответственности, у каждого разной по величине, но единой по долгу.

И вот юнкер, который готовится к службе в войсках, к работе командной, являющейся одновременно и педагогической, и воспитательной, вдруг берётся за перо. Его вдруг охватывает то чувство, которое испытала на себе и впервые с такой точностью выразила на бумаге императрица Екатерина Великая. Барону Гриму она признавалась: «Я не могу видеть чистого пера без того, чтобы не пришла мне охота обмакнуть оного в чернила; буде ещё к тому лежит на столе бумага, то, конечно, рука моя очутится с пером на этой бумаге. Начав же, не знаю я никогда, что напишу, а как рукою поведу и по бумаге, то мысль сматывается, как нитка с клубка; но как пряжа не всегда ровна, то попадается и потолще, и потонее, а иногда и узелок, или что-нибудь и совсем не принадлежащее к пряже, нитке и клубку, но совсем постороннее и к другим вещам следующее».

Впоследствии стали говорить короче и проще – писатель начинается тогда, когда рука тянется к перу, а перо – к бумаге. Но первой всё-таки вывела это правило великая государыня. Правило, которое многих привело в мир литературы, порой продвигая путями тернистыми, как случилось это с Куприным.

Героиня Куприна – женщина сильная духом. Она сильнее морально, нежели недавний её любовник, всё ещё любимый ею и являющийся отцом её будущего ребёнка. Но она не терпит хамства, а возлюбленный хамит с особым цинизмом:

«– Ну что же-с? Обеспечить законным образом существование ребёнка? Этого вам хочется? С удовольствием…

Он не успел докончить фразы. Оскорблённая женщина встала с кресла и, задыхаясь от гнева, произнесла почти шепотом:

– Вон!

Это “вон!” было сильнее громкого крика. Человек, никогда, ни при каких обстоятельствах не терявшийся, покорно вышел, понурив голову».

Она сломила его. Но ей от этого не легче, ей стало ещё тяжелей, как и её прототипу, актрисе Кадминой…

Совсем ещё юный, начинающий писатель, лишь пробующий себя в рассказах, увидел эту силу и в то же время эту тяжесть, которая в те минуты показалась и Гольской и её прототипу – Кадминой – непреодолимой.

«Тяжелые мысли, как кошмар, проносились и путались в ее голове, а вместе с ними создавалось и зрело какое-то ужасное решение».

Ужасное решение принято…

Далее описывается последний акт, в котором молодая девушка, обманутая возлюбленным (эту роль исполнял антрепренер) и осыпанная незаслуженными упреками, принимает яд и умирает, унося в могилу проклятия тому, кого она так сильно любила.

Куприн сделал развязку иной. Его героиня Гольская не отламывала от спичек фосфорные головки. У неё, по её роли, в спектакле героиня должна была принять яд – естественно, актрисы выпивали просто воду из флакончика и падали «замертво», но Гольская налила во флакон яд, и играя уже не роль, а играя себя, покончила счёты с жизнью.

Можно спорить о сюжете, можно рассуждать о фабуле, об образности языка и прочем. Но при спорах этих нельзя забывать, что написан рассказ юнкером! Юнкером, который нигде не учился писательскому ремеслу, который не посещал семинаров и не представлял на обсуждение свои произведения. Он написал сам, впервые взявшись за перо. И его дебют можно назвать блестящим.

История Кадминой лучшее свидетельство того, что один и тот же случай разные писатели всегда напишут по-разному. Кто-то просто переложит с небольшими изменениями, несколько окультурив литературно, кто-то поднимет проблему, актуальную для своего времени, а кто-то сумеет подняться над фактом.

Подняться над фактом! Легко сказать! Но как это сложно сделать! Помнится, на Всеармейском литературном семинаре в Пицунде один из наших руководителей, писатель Николай Павлович Кузьмин, рассказал нам удивительную историю и предложил всем написать по рассказу, чтобы затем обсудить то, что получилось. Именно по рассказу, а не по расширенному очерку, снабжённому некоторыми допустимыми домыслами. По рассказу с большой буквы!

История такова… В одну деревню вернулись с фронта все до единого призванные оттуда молодые ребята, что было редкостью чрезвычайною.

Восемнадцать человек ушло на фронт и восемнадцать вернулось! Решили отметить чудесное событие. Вечерком, когда уже стемнело, пришли на берег реки, на знакомое с детских лет место. Расположились над обрывом, с которого когда-то любили нырять мальчишками. Посидели, выпили за победу, поговорили. Была тёплая летняя ночь, такая тёплая, что потянуло искупаться. Разделись, разбежались и прыгнули в воду с высокого обрыва, помня, что глубина там большая. Выбрались и там же на берегу уснули, все восемнадцать. Утром проснулись, подошли на речку умыться и, о ужас… Из реки торчало множество деревянных свай… Откуда там появились сваи, что за строительство было затеяно, Кузьмин не пояснил, предоставляя нам самим додумать это. Но заявил твёрдо, что факт реальный.

Вот она судьба. Всю войну прошли, словно Богом хранимые. И теперь, когда, казалось, просто невозможно, нырнув не наткнуться на сваю, снова были сохранены все до единого. Все восемнадцать!

С заданием написать рассказ не справился ни один из нас… Даже зацепиться не знали за что-то. Так до сих пор и вспоминаю тот случай и то задание, удивляясь только одному, чуду, которое, по утверждению Николая Павловича Кузьмина действительно было.

А вот историю Евлалии Кадминой отобразили многие писателя и поэты ещё до появления рассказа Александра Куприна «Последний дебют». Были повести, были стихи, были даже пьесы.

Куприн нашёл свой, особый подход. Он перенёс на сцену, в спектакль, драму самой актрисы Гольской. Её роль совпадала с реальностью. Гольской предстояло разыграть на сцене свою собственную драму, причём партнёром её Куприн сделал возлюбленного. Оттого рассказ получился ещё более сильным, а смерть на сцене прогремела как раскат грома, поразивший публику.

Всё по сценарию, кроме некоторых фраз актрисы, слыша которые суфлёр недоумевал. Только после завершения спектакля актриса обычно выходила к публике, а тут на зрителей обрушилось сообщение о том, что Гольской не стало…

О первом своём опыте литературного творчества, можно сказать, о дебюте, Александр Иванович Куприн впоследствии рассказал в своих воспоминаниях:

«Кадетом я писал стихи. Надо признаться теперь, что были они подражаниями Генриху Гейне в переводе Михайлова и были очень плохи. О последнем я не сам догадался, а мне сказал молодой, довольно известный поэт Соймонов, когда меня к нему привел почти насильно мой шурин вместе с моими стихами. Нет! Мне не пришло в голову, что поэт зол или завистлив. Я просто перестал писать стихи, и – навсегда.

Будучи потом юнкером Александровского училища, я ударился в прозу. Я дерзнул на неё потому, что очень легко и быстро писал классные сочинения для себя и для товарищей.

Между прочим, написал я рассказ “Последний дебют” из закулисной театральной жизни, которую, впрочем, никогда не видел и ничего о ней не знал. К этому меня поощрил другой московский поэт – старый, добрый, всегда восторженный Лиодор Иванович Пальмин, наш сосед по даче в Краскове».

Конечно, чтобы браться за ту или иную тему, надо хорошо знать предмет, о котором хочешь писать. Но в данном случае Куприн и не касается деталей театральной профессии. Он пишет о любви! Он пишет о долге, чести и достоинстве мужчины, а эти категории едины для любой профессии. Обстановка может быть разной, детали могут быть разными, причём зачастую весьма существенными. Это мы увидим, когда обратимся к описанию любовных драм в захолустном гарнизоне. Куприн справился с задачей и создал хороший рассказ, потому что сумел уже проникнуть в таинства любви, драм и страданий, связанных с этими таинствами.

Но в те времена занятия творчеством в военных училищах не поощрялись. И первый успех был омрачён. Куприн рассказал:

«В то лето я был “безумно” влюблён в старшую из трёх сестер Синельниковых, в полную волоокую Юленьку – Юлию Николаевну. Ей я решил посвятить мою будущую новеллу. Правее и немного выше заглавия я сделал надпись:

“Посв. Ю. Н. Свой”. Полного имени своего я под новеллой не писал; поставил просто: Ал. Крин.

С нетерпением ожидал я появления моей новеллы, которую принял для просмотра “Русский сатирический листок” Н. Соедова. Ждать пришлось довольно долго. Наконец наступил вечер одного воскресенья, в которое я был наказан без отпуска за единицу по фортификации. Юнкера приходили один за другим и являлись к дежурному. Пришёл, наконец, и мой товарищ Венсан, которого я попросил заглянуть в два-три журнальных киоска. В руках у него был толстый сверток.

– Поздравляю! Есть!

Я развернул два номера “Листка”, и каждый с моей напечатанной новеллой.

О, волшебный, скипидарный резкий запах свежей печати! Что сравнится с ним в самых лучших, в самых драгоценных воспоминаниях писателя? Он пьянее вина и гашиша, он ароматнее всех цветов и духов, он сладостнее первого поцелуя… В душу мою вторгнулся такой ураган радости, что я чуть было не задохнулся. Чтобы утишить бурное биение сердца, я должен был перепрыгнуть поочередно через каждую койку в моем ряду туда и обратно. Я пробовал читать мою новеллу товарищам вслух, но у меня дрожал и пресекался голос, чёрные линии букв сливались в мутные пятна. Я поручал читать ближайшему юнкеру, но мне его чтение казалось совсем невыразительным, и я отнимал от него журнал.

О, незабвенный вечер!».

Первая публикация для того, кто всей душой стремится к творчеству, имеет особое значение. Куприна с первого шага осветили лучи славы. Пусть пока не выходящей за рамки юнкерской роты, пусть пока славы в своей замкнутой казарменной среде, но всё же славы. Он сразу перескочил через первые ступеньки – заметку, очерк и рассказ в небольшой газете, публикацию в журнале, затем в центральной газете, в сборнике… Он начал сразу с популярного в то время журнала. И никак не ожидал, что итог будет совершенно нежданным… Александр Иванович вспоминал: