Текст книги "Куприн на поединке в любви и творчестве"

«На другой день я познал и шипы славы. Не знаю, каким образом узнал о моем триумфе ротный командир Дрозд (юнкера не были болтливы).

После утренней переклички он скомандовал:

– Юнкер Куприн!

– Я, господин капитан.

– До меня дошло, что ты написал какую-то там хреновину и напечатал её?

– Так точно, господин капитан.

– Подай её сюда!

Я быстро принёс журнал. Я думал, что Дрозд похвалит меня.

Он поднёс печать близко к носу, точно понюхал её, и сказал:

– Ступай в карцер! За незнание внутренней службы. Марш…

Ах, я совсем позабыл тот параграф устава, который приказывает каждому воинскому чину все написанное для печати представлять своему ротному, тот передает батальонному, батальонный – начальнику училища, а одобрение, позволение или порицание спускается в обратном порядке к автору.

Я пошёл под арест. Я не унывал. У меня сохранился второй экземпляр. Я прочитал его множество раз про себя и, наконец, не удержался, прочитал вслух сторожившему меня солдату.

– Ну? Как?

– Здорово, – ответил часовой. – Тольки ничего не понять.

И ещё огорчало меня одно обстоятельство: первые опечатки в первом сочинении, да ещё в самых чувствительных местах. Вместо Ю.Н.С. было напечатано Ю.И.С., а вместо Ал. Крин – А. Н. Крин.

– Пройдёт незаметно, – думал я. – Юленька поймёт».

Теперь у Куприна оставалась надежда на то, что его триумф по достоинству оценит возлюбленная. Как это приятно предстать перед ней уже не только блистательным юнкером-александровцем, но и писателем. Куприн продолжил рассказ о первом своём омрачённом триумфе:

«Да, она поняла.

По выходе из карцера я послал ей уцелевший номер с извещением, что моя новелла посвящается ей.

Я получил от неё убийственную записку:

“Вот так ваше посвящение! Во-первых, сочинение вовсе не вами написано, а во-вторых, оно посвящено вовсе не мне. Я не хочу вас больше видеть и на ваш училищный бал не приеду”.

И – злая – не приехала-таки на наш блестящий юнкерский бал. Приехали её младшие сестры Оленька и Любочка! В Оленьку я с горя и решил влюбиться на этом балу и к концу его действительно пылал, как Этна».

Сёстры, сёстры… Есть какая-то магия в отношениях с ними. Младшие частенько влюбляются в поклонников старших сестёр, а поклонники, в свою очередь, вольно или невольно замечают юных милашек, и всяко случается, если нежданно подворачивается случай…

Производство в офицеры

Эта глава в романе «Юнкера» так и названа «Производство». Для каждого, кто прошёл полный курс военного училища, юнкерского ли до революции или курсантского после – названия условны, поскольку училища именуются вовсе не курсантскими или юнкерскими – памятен этот поистине волшебный день, день, когда в торжественной обстановке объявляется приказ о присвоении юнкерам или курсантам первичных офицерских званий – после революции и до 1943-го – лейтенантских… Звания были, а офицеров в тот период не было… Были командиры.

У каждого этот день проходит по-разному. Различные предусмотрены торжества, различные ритуалы.

Вспомним описание этого дня в романе «Юнкера».

«Утро было не жаркое и не пыльное. Быстрый крупный дождь, пролившийся перед зарею, прибил землю: идти будет ловко и нетрудно. Как красиво, резво и вызывающе понеслись кверху звуки знакомого марша “Под двуглавым орлом”, радостно было под эту гордую музыку выступать широким, упругим шагом, крепко припечатывая ступни. Милым показалось вдруг огромное Ходынское поле, обильно политое за лагерное время юнкерским потом. Перед беговым ипподромом батальон сделал пятиминутный привал – пройденная верста была как бы той проминкой, которую делают рысаки перед заездом. Все… туже подтянули ремни, расправили складки, выровняли груди и опять – шагом марш – вступили в первую улицу Москвы под мужественное ликование ярко-медных труб, веселых флейт, меланхолических кларнетов, задумчивых тягучих гобоев, лукавых женственных валторн, задорных маленьких барабанов и глухой могучий темп больших турецких барабанов, оживленных веселыми медными тарелками.

Юнкера Александровского училища

Свернутое знамя высится над колонной своим золотым острием, и, черт побери, нельзя решить, кто теперь красивее из двух: прелестная ли арабская кобыла Кабардинка, вся собранная, вся взволнованная музыкой, играющая каждым нервом, или медный ее всадник, полковник Артабалевский, прирожденный кавалерист, неукротимый и бесстрашный татарин, потомок абреков, отсекавших одним ударом шашки человеческие головы».

С него написан один из героев «Поединка», славившийся такой способностью, страшной для врагов, завидной для своих, готовящихся к защите Отечества от звериных толп зарубежных «соседей».

А каково отношение москвичей! Что бы там ни говорили, а русская армия всегда пользовалась любовью народа. Когда же революционные агитаторы, финансируемые Западом, добивались того, что эта любовь угасала и заменялась презрением, а то и ненавистью, рушился строй, падало на дно жизни государство. Куприн был свидетелем пика этой любви перед превращением её, мягко говоря, в нелюбовь, приведшую к разрушению империи. Он писал с восторгом о восторге всенародном:

«Улицы и слева и справа полным-полны москвичами.

– Наши идут. Александровцы. Знаменские.

Изо всех окон свесились вниз милые девичьи головы, женские фигуры в летних ярких ситцевых одеждах. Мальчишки шныряют вокруг оркестра, чуть не влезая замурзанными мордочками в оглушительно рявкающий огромный геликон и разевающие рты перед ухающим барабаном. Все военные, попадающие на пути, становятся во фронт и делают честь знамени. Старый, седой отставной генерал, с георгиевскими петлицами, стоя, провожает батальон глазами. В его лице ласковое умиление, и по щекам текут слезы.

Все двести юнкеров, как один человек, одновременно легко и мощно печатают свои шаги с математической точностью и безупречной правильностью. В этом почти выше, чем человеческом движении есть страшная сила и суровое самоотречение.

Какая-то пожилая высокая женщина вдруг всплескивает руками и громко восклицает:

– Вот так-то они, красавцы наши, и умирать за нас пойдут…

Святые, чистые, великие слова. Сколько народной глубокой мудрости в них».

Сколько же общего! Рассказывай о своём выпуске и почти в точности воспроизведёшь то, что происходило во время выпуска Куприна, очередного выпуска Александровцев. Причем это «почти» совсем незначительное. Разница лишь в шапках приказов, в поздравлениях высоких лиц, ну и в месте проведения торжеств. Так же как Александровцев, готовили к торжествам и нас, кремлёвцев. Быть может, даже ещё посерьёзней, поскольку Московскому высшему общевойсковому командному училищу предоставлено право проводить выпуски на Красной площади. И тем не менее настрой, тем не менее – ожидания чего-то необыкновенного, конечно, общи и для юнкеров, и для курсантов.

Ожидание кажется необыкновенно долгим. В «Юнкерах», то есть и у самого юнкера Куприна, те же чувства:

«Упорствуют, не идут, нарочно не хотят идти из Петербурга волшебные бумаги, имеющие магическое свойство одним своим появлением мгновенно превратить сотни исхудалых, загоревших дочерна, изнывших от ожидания юношей в блистательных молодых офицеров, в стройных вояк, в храбрых защитников отечества, в кумиров барышень и в украшение армии».

Что здесь не так? Что, хоть словом, отличается от того, что можно сказать о выпускниках кремлёвцах?

И ожидание… И магия бумаги, на которой начертан приказ о производстве в офицеры…

Памятен мне такой же жаркий день только не конца девятнадцатого, а второй половины двадцатого столетия, а если точнее – день 27 июля 1969 года.

Строевой плац училища. Завершающие тренировки всего того, что будет со дня на день на Красной площади. И даже количество курсантов то же – двести человек, ну, конечно, если точнее, около двухсот. Так и у Александровцев вряд ли было точно двести…

Отработка получения дипломов, совершенствование уже скорого прохождения перед Мавзолеем…

Ещё звучат команды: «Курсант такой-то, выше ногу» и так далее.

Но вот на плацу появляется начальник училища генерал-лейтенант Иван Афанасьевич Магонов. Он ничем не уступит Анчутину. Фронтовик, танкист, горел в танке, и курсанты уже знают, что на теле его немало следов от ожогов.

Команда «Смирно!», доклад…

Генерал на трибуне, он окидывает взглядом выстроенные перед ним первую и вторую курсантские роты. Курсантские?

Роты замерли. Все знают, что генерал любит этакие вот паузы, любит и пошутить… Так, всего три с небольшим месяца назад в разгар подготовки к Первомайскому параду он вышел на трибуну, посмотрел прохождение батальонов, затем велел построить их перед ним и спросил:

– Ну что, пойдём на парад?

Все ответили хором:

– Пойдём…

– А может, не пойдём? – снова спросил генерал.

– Не пойдём, – снова в ответ прозвучало хором.

– Ну и не пойдём, – заявил генерал, спустился с трибуны и направился к главному корпусу, оставив в недоумении весь парадный расчёт.

И только тогда, когда, как и положено, снова была дана команда «Вольно», заместитель начальника училище объявил, что Первомайские парады отменены…

Но что же теперь скажет генерал?

– Товарищи офицеры! – начал он и, сделав долгую паузу, посмотрел, как отреагировали новоиспечённые лейтенанты.

А как они могли отреагировать?! Железная дисциплина! Хотя и дана команда «Вольно», но она позволяет лишь слегка ослабить одну ногу, оставаясь в строю на своём месте. И лишь сердца неподвластны никаким командам. Они уже не на плацу. Они уже где-то высоко, парят над училищем, над массивом Кузьминского леса, над Москвой, над всей Россией…

Всё это красиво, всё это прекрасно, всё это волшебно…

Но после праздника, после отпуска, положенного по выпуску, неизбежно наступят будни. Они уже скоро. Впереди служба, и столь же неизбежны мысли о ней. И эти мысли, которые охватывают юнкеров, ожидающих производства, с невероятной точностью, уже безо всяких «почти» повторяются у курсантов, которые тоже вот-вот станут только не поручиками, а лейтенантами.

Как точно отображены они в романе «Юнкера», как актуальны они для всех последующих десятилетий…

«Странно, – думает Александров, – вот мы учились уставам, тактике, фортификации, законоведению, топографии, химии, механике, иностранным языкам. А, между прочим, нам ни одного слова не сказали о том, чему мы будем учить солдат, кроме ружейных приемов и строя. Каким языком я буду говорить с молодым солдатом. И как я буду обращаться с каждым из них по отдельности. Разве я знаю хоть что-нибудь об этом неведомом, непонятном существе. Что мне делать, чтобы приобрести его уважение, любовь, доверие? Через месяц я приеду в свой полк, в такую-то роту, и меня сразу определят командовать такой-то полуротой или таким-то взводом на правах и обязанностях ближайшего прямого начальника. Но что я знаю о солдате, господи боже, я о нем решительно ничего не знаю. Он бесконечно темен для меня».

Здесь можно добавить разве то, что курсантов учили, кроме того, вождению танков, вождению бронетранспортёров и боевых машин пехоты, в том числе и наплаву, ведению огня из вооружения, установленного на этих боевых машинах, стрельбе из артиллерийских систем, действиям в условиях применения оружия массового поражения и всему прочему, что пришло в армию.

Между тем Александров продолжает в романе рассуждать о солдате…

«В училище меня учили, как командовать солдатом, но совсем не показали, как с ним разговаривать. Ну я понимаю, – атака. Враг впереди и близко. “Ребята, вся Россия на нас смотрит, победим или умрём”. Выхватываю шашку из ножен, потрясаю ею в воздухе. “За мной, богатыри.” “Урррраааа…!”»

Как удивительно точно передал Александр Иванович Куприн то, о чём думали и думают выпускники военных училищ всех времен.

«Да, это просто. Это героизм. Это даже вот сейчас захватывает дыхание и холодом вдохновения бежит по телу. О, это я умею делать великолепно. Но ежедневные будни. Ежедневное воспитание, воспитание дикого неуча, часто не умеющего ни читать, ни писать. Как я к этому важному делу подойду, когда специальных военных знаний у меня только на чуточку больше, чем у моего однолетки, молодого солдата, которых у него совсем нет, и, однако, он взрослый человек в сравнении со мной, тепличной дитятей».

На первый взгляд, спорное заявление. Но далее Куприн поясняет:

«Он умеет делать всё: пахать, боронить, сеять, косить, жать, ухаживать за лошадью, рубить дрова и так без конца…»

Конечно, ныне в армию приходят молодые люди, ничего этого не умеющие. А вот в шестидесятые я ещё даже чуть-чуть застал такое время, когда призывали в 19 лет, да на три года, и призывники успевали после школы освоить какие-то профессии, мне и моим товарищам незнакомые.

Но главное то, что выпускались и в прежние времена, и в нынешние почти что ровесники солдат, особенно во времена Куприна, когда срок обучения в военном училище был вдвое меньше, нежели в шестидесятые и последующие годы.

Куприн устами Александрова даже предлагает начинать офицерскую службу с того, чтобы познать службу солдатскую…

Впереди торжество, но именно в эти моменты даже жутко становится выпускнику от мыслей о том, что ждёт впереди. Пока праздник, пока волшебные моменты всё-таки отводят от этих мыслей. Но отводят не насовсем. И Куприн вкладывает в сознание своего героя переживания о ближайшем будущем. Александров, пока ещё юнкер, продолжает размышлять о своих будущих подчинённых:

«Неужели я осмелюсь отдать всё его воспитание в руки дядек, унтер-офицеров и фельдфебелей, которые с ним всё-таки родня и свой человек?»

И к какому же выводу приходит Куприн, а вместе с ним и его герой?

«Нет, если бы я был правительством, или военным министром, или начальником генерального штаба, я бы распорядился: кончил юноша кадетский корпус – марш в полк рядовым. Носи портянки, ешь грубую солдатскую пищу, спи на нарах, вставай в шесть утра, мой полы и окна в казармах, учи солдат и учись от солдат, пройди весь стаж от рядового до дядьки, до взводного, до ефрейтора, до унтер-офицера, до артельщика, до каптенармуса, до помощника фельдфебеля, попотей, потрудись, белоручка, подравняйся с мужиком, а через год иди в военное училище, пройди двухгодичный курс и иди в тот же полк обер-офицером.

Юнкера Александровского училища на построении в храме

Не хочешь? – не нужно – иди в чиновники или в писаря. Пусть те, у кого кишка слаба и нервы чувствительны, уходят к черту – останется крепкая военная среда».

Многим не давало покоя то, что Александр Васильевич Суворов начал службу солдатом. Даже придумали, что он сам захотел узнать службу солдатскую прежде, чем стать офицером и командовать солдатами. Но во времена Суворова таков был порядок. Дворянские дети начинали службу с низов, с самых первых неофицерских званий, но начинали её в полках лейб-гвардии. К примеру, лейб-гвардии Семёновский полк, в котором начал службу Суворов, считался кузницей офицерских кадров. Там соответственно и готовили будущих офицеров. Правда, Суворов тут же определил, что подготовка эта слишком слаба, и подал прошение о разрешении ему посещать тактические и прочие военные занятия в 1-м Санкт-Петербургском шляхетском кадетском корпусе. То есть иного пути, по сути, не было, ростки военной школы – военно-учебных заведений – только лишь пробивались в России.

А вот в бытность мою суворовцем помнится нам не уставали ставить в пример уже окончившего училище Никиту Чалдымова. Он, золотой медалист, перед которым были открыты все военные академии и училища, попросил направить его прежде на год в армию рядовым солдатом, а уже потом пошёл в высшее общевойсковое командное училище. Офицеры и преподаватели говорили нам о нём как о будущем полководце суворовского типа. Чалдымов стал вполне достойным офицером, как и все выпускники Калининского суворовского военного училища, но вскоре перешёл в политработники, окончил уже не академию Фрунзе, а Военно-политическую академию имени Ленина, ну и в конце концов стал там преподавателем.

Но мечты, мечты…

Когда меня назначили командиром отдельной местной стрелковой роты в дальний лесной гарнизон, я спросил у командования, а что, если мне прибыть туда в солдатской форме и послужить в роте недельку солдатом – по возрасту-то вполне подходил. Ну что там мне было, 21 год. 22 отметил уже командуя ротой. Ну а солдаты заканчивали службу свою в 21–22 года. Случалось, что и постарше служили из-за каких-то отсрочек или те, кто вылетел из институтов. Но мне начальники, которые оказались мудрее, категорически запретили это делать. Нельзя было стирать дистанцию. Доброе, чуткое, внимательное отношение к подчинённым необходимы, но необходима и дистанция, исключающая намёков на панибратство, которое губительно для любого подразделения. А казалось бы, как хорошо все солдатские тайны узнать – куда и как ходить в самоволку, где и через кого доставать спиртное, которое, увы, всегда со времён Петра Первого, насильственно насаждавшего в России пьянство и курение, старались достать. А спиртное в подразделениях – смертельная опасность. Ну и прочее, прочее, прочее можно было бы узнать, да только сложно всем этим пользоваться, ведь получался-то метод запрещённый.

Поединок мыслей

Подпоручик Красовский в Купринском рассказе «Дознание» посчитал запрещённым даже то, что сумел вызвать на откровенность и разговорить солдата-воришку, который и признался во всём, напомню, в краже у другого солдата, и подчеркну, у солдата молодого – голенищ и денег, причём денег по тем временам совсем не пустяшных.

Итак, впереди торжества, а в душе схватились в поединке мысли о будущей службе и у юнкера Александрова, как это было и у самого Куприна, как это было и у нас, выпускников советских уже высших, но по сути тех же командных училищ, уже общевойсковых, а по сути пехотных.

И мысли о самой этой матушке пехоте, принадлежность к которой вызывала гордость…

Напутствуя первокурсников, выпускники-александровцы говорили:

«– Никогда и никому не позволяйте унижать звание пехотинца и гордитесь им. Пехота – самый универсальный род оружия. Она передвигается подобно кавалерии, стреляет подобно артиллерии, роет окопы подобно инженерным войскам и, подобно им, строит мосты и понтоны, и решает участь боя главным образом мужество и стойкость пехоты».

Так и советским курсантам в ту пору, когда училища стали именоваться общевойсковыми, но на Боевом Знамени, к примеру, нашего училища оставалась надпись: «Московское Краснознамённое пехотное училище», ибо Боевые Знамёна не меняют часто, говорили, что самый главный род воск – это пехота, которую, кстати, Сталин, выступая на Торжественном приёме выпускников военных академий 5 мая 1941 года в Кремле, назвал Царицей полей. А общевойсковой командир – организатор и руководитель боя, ибо в его интересах действуют все остальные рода войск, ибо лишь тогда противник считается разгромленным, когда нога пехотинца встанет на его территорию.

Герой купринских «Юнкеров» с гордостью говорил о своей принадлежности к пехоте, потому что сам Александр Иванович гордился таковой принадлежностью.

И с каким восторгом описывает весь ритуал производства:

«Ладно брякают ружья… Генерал Анчутин выходит перед батальоном.

– Здравствуйте, юнкера, – беззвучно, но понятно шепчут его губы.

– Здравия желаем, ваше превосходительство, – радостно и громко отвечает черная молодежь.

Начальник училища передает быстро подошедшему Артабалевскому большой белый, блестящий картон. Берди-Паша отдает честь и начинает громко читать среди гулкой тишины:

– “Его императорское величество государь и самодержец всея России высочайше соизволил начертать следующие милостивые слова”.

Юнкера вытягиваются и расширяют ноздри.

– “Поздравляю моих славных юнкеров с производством в первый обер-офицерский чин. Желаю счастья. Уверен в вашей будущей достойной и безупречной службе престолу и отечеству.

На подлинном начертано – Александр”.

Могучим голосом восклицает Артабалевский:

– Ура его императорскому величеству. Ура!

– Ура! – оглушительно кричат юнкера».

А в июле 1969 года мы, выпускники-кремлёвцы, слушали на Красной площади слова приказа министра обороны… «присвоить воинские звания лейтенант и назначить в распоряжение Командующего Московским военным округом лейтенантов…»

И одна лишь разница. Мы на Красной площади стояли уже в лейтенантской форме, а в «Юнкерах» описано так, как было при Куприне…

«Все бегут в гимнастическую залу, где уже дожидается юнкеров офицерское обмундирование.

Там же ротные командиры объявляют, что спустя трое суток господа офицеры должны явиться в канцелярию училища на предмет получения прогонных денег. В конце же августа каждый из них обязан прибыть в свою часть».

А у нас ещё было прохождение торжественным маршем мимо Мавзолея, посещение Мавзолея и, наконец, мероприятие, которого в то время не могло быть, по сути, хотя священное место, с коим оно связано, буквально в двух шагах от Александровского училища, на Знаменке. Это священное место – Александровский сад, Могила Неизвестного Солдата, в торжественном открытии которой выпускники, стоящие теперь на Красной площади, участвовали 5 мая 1967 года.

И в день выпуска на Красной площади, кроме многих и многих торжественных мероприятий, кремлёвцам, ровно как и александровцам на Знаменке, посчастливилось испытать одно очень важное ощущение, о котором никто никогда не говорит и не пишет, повествуя о торжествах, но которое подчёркивает одну особенность настоящего, истинного, необходимого военного образования и воспитания – образования и воспитания в воинском коллективе, являющемся подлинной и нерушимой единой семьёй. Ведь погоны могут носить многие. Но настоящий офицер, истинный офицер рождается только в воинском коллективе, только в казарме, только при условии образования, которое принято называть базовым военным, а не институтским, с припиской – военное образование получил на военной кафедре такого-то вуза.

На всю жизнь запомнился тот момент, когда наша первая рота кремлёвцев, и следующая за нею вторая рота первого батальона, пройдя торжественным маршем мимо Могилы Неизвестного Солдата, услышали команду: «Стой!»

И следующую! Определённую уставом команду:

– Р-р-разойдись!

Вдумайтесь… Самая последняя команда для подразделения, которое несколько лет действовало по строевым командам как единое целое. И вдруг одним возгласом командира, возгласом, в котором неизбежны грустные нотки, это подразделение прекращает своё существование как воинский коллектив, оставаясь в сердцах тех, кому уже через месяц, по прибытии в войска, предстоит ощутить кроме радости ещё и достигнутую трудами курсантскими желанную тяжесть офицерских погон и высокую ответственность перед Отечеством.

Пройдут долгие годы после выпуска и недолгие после окончания романа «Юнкера», и Александр Иванович Куприн с восхищением будет писать, возвратившись в Москву, о Красной Армии, о красноармейцах и командирах, которых увидит не только в парадном строю, но и просто на улице, в том же, кстати, уже упомянутом нами Александровском саду.

А в «Юнкерах» он выразит удивление…

«Странным кажется Александрову, что ни у одного из юных подпоручиков нет желания проститься со своими бывшими командирами и курсовыми офицерами, зато и у тех как будто нет такого намерения. Удивленный этим, Александров идет через весь плац и звонится на квартиру, занимаемую Дроздом, и спрашивает долговязого денщика, полуотворившего дверь:

Офицеры строевого состава Александровского училища

– Можно ли видеть господина капитана?

– Никак нет, ваше благородие, – равнодушно отвечает тот, – только что выехали за город.

Александров пожимает плечами».

Мы свой выпуск праздновали вместе со всеми своими командирами и преподавателями в новой, только что в ту пору построенной курсантской столовой, и уже при первом тосте огромная, в двести человек, очередь выстроилась к командному столу, за которым был с полгода назад ушедший на повышение, наш любимый начальник училища генерал-лейтенант Николай Алексеевич Неелов. Командиры курсантских рот и курсантских взводов находились в молодой офицерской массе, за теми столиками, за которыми мы курсантами завтракали, обедали и ужинали, а теперь впервые поднимали бокалы вместе с командирами, потому что рухнула в один момент дистанция, отделяющая офицера от курсанта, и мы все влились в огромную русскую, советскую офицерскую семью.