Текст книги "Куприн на поединке в любви и творчестве"

Наставление генерала Анчутина

10 августа 1890 года состоялся торжественный выпуск из Александровского училища и производство в подпоручики. Училище Куприн окончил «по первому разряду».

В романе «Юнкера» прекрасно описана сцена прощания и, главное, напутственные слова начальника Александровского училища, который пригласил к себе выпускников. Наставления, актуальные и ныне, к которым не худо прислушаться и тем, кто служит в дальних гарнизонах, где нет-нет да воскресает та безобразная тля, о которой сказал Анчутин.

«Генерал принял их стоя, вытянутый во весь свой громадный рост. Гостиная его была пуста и проста, как келия схимника. Украшали её только большие, развешанные по стенам портреты Тотлебена, Корнилова, Скобелева, Радецкого, Тер-Гукасова, Кауфмана и Черняева, все с личными надписями.

Анчутин холодно и спокойно оглядел бывших юнкеров и начал говорить:

– Господа офицеры, – сказал Анчутин, – очень скоро вы разъедетесь по своим полкам. Начнёте новую, далеко не лёгкую жизнь. Обыкновенно в полку в мирное время бывает не менее семидесяти пяти господ офицеров – большое, очень большое общество. Но уже давно известно, что всюду, где большое количество людей долго занято одним и тем же делом, где интересы общие, где все разговоры уже переговорены, где конец занимательности и начало равнодушной скуки, как, например, на кораблях в кругосветном рейсе, в полках, в монастырях, в тюрьмах, в дальних экспедициях и так далее, и так далее, – там, увы, неизбежно заводится самый отвратительный грибок – сплетня, борьба с которым необычайно трудна и даже невозможна. Так вот вам мой единственный рецепт против этой гнусной тли. Когда придёт к тебе товарищ и скажет: “А вот я вам какую сногсшибательную новость расскажу про товарища Х.” – то ты спроси его: “А вы отважитесь рассказать эту новость в глаза этого самого господина?” И если он ответит: “Ах нет, этого вы ему, пожалуйста, не передавайте, это секрет” – тогда громко и ясно ответьте ему: “Потрудитесь эту новость оставить при себе. Я не хочу её слушать”.

Закончив это короткое напутствие, Анчутин сказал сиплым, но тяжёлым, как железо, голосом:

– Вы свободны, господа офицеры. Доброго пути и хорошей службы. Прощайте.

Господа офицеры поневоле отвесили ему ермоловские глубокие поклоны и вышли на цыпочках.

На воздухе ни один из них не сказал другому ни слова, но завет Анчутина остался навсегда в их умах с такой твердостью, как будто он вырезан алмазом по сердолику».

Это правда жизни, потому что правду показал тот, кто прошёл и кадетский корпус, и юнкерское училище, кто писал не понаслышке, не выдумывал неведомо что, не стремился, подобно бессовестному племени, «косить» от армии, опорочить ненавистное им военное ремесло, ненавистных офицеров, а значит, и будущих офицеров – кадет и юнкеров. А таковых хоть отбавляй – сравните образ начальника Александровского военного училища, блестяще созданный Куприным, с кукольным образом начальника неведомого юнкерского училища в «Сибирском цирюльнике». Здесь настоящий генерал, прошедший, как и все в его ранге, суровую школу войн по защите Отечества, в «цирюльнике» комедийный образ прохвоста и пьяницы – образ явно вымышленный, неправдоподобный, незаслуженно порочащий великое русское воинство.

П. Н. Анчутин

Недаром Куприн показывает, что его герой Александров с грустью расстаётся с училищем – так и он расставался с грустью с юнкерской своей юностью. Выпуск. И всё. И начало офицерской жизни.

Ещё недавно – пора надежд, пора, когда каждый юнкер, а ныне курсант может представить себя суровым и волевым командиром, а в дальнейшем – командующим… Но вот время грёз позади – впереди взвод солдат, которых надо учить, которых надо воспитывать, от которых зависит – от их подготовленности – многое, очень многое в службе. Теперь всё ясно, всё реально и всё не просто…

Напомню, что Куприна Елена Александровна отметила:

«Позднее он описал свои впечатления детства и юности в таких произведениях, как “На переломе”, “Храбрые беглецы”, “Юнкера”, “Святая ложь”. Поэтому, когда его попросили написать свою биографию, он ответил, что почти все его произведения автобиографичны…»

На пути к «Поединку»

В 1890 году подпоручик Александр Иванович Куприн получил назначение в 46-й Днепровский пехотный полк и отправился в малороссийский городок Проскуров. Свою жизнь в гарнизоне и службу он впоследствии описал в своей повести «Поединок».

Прибыл Куприн в 46-й пехотный Днепровский полк, сформированный в 1769 году в период Второй турецкой войны в царствование императрицы Екатерины Второй.

Полк, испытанный в боях и с турками в ходе турецких войн, и с поляками в составе войск Суворова в 1794 году, и с французами, в кампании 1807 года в Восточной Пруссии – в делах при Ландсберге и Прейсиш-Эйлау.

Затем снова сражался с турками на Дунае, а во время Отечественной войны 1812 года входил в состав 3-й резервной армии генерала Тормасова, участвовал во взятии Кобрина, в сражении при Городечне, в бою при местечке Бяле, при занятии Борисова, а затем в преследовании французов до Вильны. В ходе Заграничного похода русской армии в 1813 и 1814 годах находился при взятии Бромберга, Познани, Франкфурта-на-Одере, при блокаде крепости Кюстрина и в знаменитой Битве Народов под Лейпцигом 5, 6 и 7 октября 1813 года. В кампании 1814 года полк особенно отличился 17 и 20 января при Бриенне и Ла-Ротьере, 11 февраля во взятии Суассона, 28 февраля в сражении при Краоне.

Во время Русско-турецкой войны 1828–1829 годов был переброшен в пределы Молдавии и принял участие в осаде и штурме крепости Браилова, а затем содействовал поражению неприятельской кавалерии у крепости Шумлы, а 19 июля у Чифлика, 18 сентября участвовал в сражении при Куртепе. 3 октября вступил в Варну. Затем были и различные другие боевые дела – в 1849 году в Венгрии, в 1854 году в Малой Валахии, а после снятия осады с Силистрии вернулся в Россию.

«Во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов Днепровский полк входил в состав Рущукского отряда и участвовал в боях под Пиргосом 10 июля и 7 ноября, и Кадыкиоем 23 августа. Особенно геройски полк действовал в бою 7 ноября, где 10-я рота в течение часа штыками отбивала атаки значительно превосходящих сил; рота лишилась всех офицеров и была выведена из огня фельдфебелем. 14 и 30 ноября полк в составе своей бригады участвовал в отбитии атак на Мечкинские позиции и в преследовании турок к реке Ломур, а в январе находился в усиленной рекогносцировке между реками Лом и Дунай».

В 1879 году полк приведён в четырёхбатальонный состав по 4 роты в каждом. Полковое Георгиевское знамя с надписью: «За Севастополь в 1854 и 1855 гг.» с Александровской юбилейной лентой пожаловано высочайшей грамотой от 3 декабря 1858 года. Серебряные трубы с надписью: «Днепровскому пехотному полку в воздаяние отличных подвигов, оказанных в сражениях, бывших 1814 года января 17 при Бриенн-Ле-Шато и 20-го при с. Ла-Ротьер» пожалованы 24 декабря 1814 года.

В период службы в полку Куприна им командовал полковник Байковский, Александр Прокофьевич. Он принял полк в апреле 1889 года, за год до прибытия Куприна, и прослужил до 1898 года, так что Александр Иванович уходил в отставку в 1894 году при нём.

Интересно, что для одного из своих героев «Поединка», Назанского, Куприн взял фамилию командира полка, который командовал до Байковского – это был полковник Назанский Иван Николаевич.

Проскуров в XIX в.

Дислоцировался полк в захолустном городке. В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона говорится: «Проскуров в то время – уездный город Подольской губернии, расположен на низменной равнине, окружённой возвышенными холмами, при впадении речки Плоской в Буг; станция Юго-Западной железной дороги. В 1897 г. жителей 22 915 (13 783 мужч. и 9132 женщ.). По данным 1896 г., православные составляли 29,8 %, католики 30,1 %, евреи 39,5 %».

Каково оказаться в таком захолустном местечке молодому офицеру, который ещё совсем недавно был блестящим юнкером знаменитого в те времена Александровского военного училища! Навалилось всё сразу – гарнизонная скука, тяжёлая служба и одиночество, поскольку наступил уже тот возраст, в котором мало компаний сослуживцев – они в любом случае не скоро могли стать своими, такими как семья юнкерская. Наступил возраст, когда хотелось, чтобы рядом была любимая женщина. Жениться в ту пору не спешили. Нужно было прочно стать на ноги, но без представительниц прекрасного пола было тоскливо.

Александр Сергеевич Лукомский (1868–1939), в 1898 году адъютант штаба 12-й пехотной дивизии, в состав которой входил 46-й пехотный Днепровский полк, а впоследствии генерал-лейтенант, участник Первой мировой войны и видный деятель Белого движения, в своих мемуарах так описал Проскуров:

«17 января 1898 г. я получил назначение старшим адъютантом в штаб 12-й пехотной дивизии, находившейся в Проскурове. Данные о жизни в Проскурове были не особенно утешительны, и я отправился туда без особого удовольствия. Проскуров, как город, произвел на меня просто удручающее впечатление. Это было скорее грязное еврейское местечко, с одной только мощеной главной улицей.

А. С. Лукомский

Прежде всего, конечно, я отправился представляться начальнику штаба 12-й пехотной дивизии полковнику Константину Даниловичу Юргенсу. Он и его жена, Елена Михайловна, приняли меня как родного. Полковник Юргенс повел меня сейчас же к начальнику дивизии, генерал-лейтенанту Карассу, который также меня обласкал. Затем Юргенс повез меня к себе обедать. Накормил меня очень хорошо, но я заметил большое пристрастие хозяина к водке и его требование, чтобы гости не отставали… Я подумал, что это ничего, если будет редко; но будет тяжко, если будет часто. Ближайшие затем дни начальник штаба предоставил мне на устройство квартиры и на визиты. Я взял маленький домик на окраине города (близко от штаба и квартиры начальника штаба) и наскоро его обставил прибывшей уже из Киева мебелью. Затем выписал дочь с гувернанткой и занялся визитами. Список лиц, которых надо было посетить, составил мне полковник Юргенс.

(…)

Во время моих визитов произошел случай, характерный для Проскурова: извозчик, перевозя меня через площадь, застрял в грязи. Тощие лошади ни с места. Еврей-извозчик, как ни старался криками и кнутом двинуть кляч, ничего не мог сделать. Тогда, встав на свое сиденье экипажа, он начал что-то кричать по-еврейски. Я ничего не понимал. Вдруг откуда-то из-за угла выскочил еврей и, на ходу засучивая штаны, бросился через грязь к нам. Подбежав к экипажу, он повернулся ко мне спиной. Я продолжал ничего не понимать. Извозчик мне тогда объяснил, что еврей, которому по таксе надо заплатить 5 копеек, довезет меня на своей спине до дощатого тротуара, а затем он, извозчик, выберется из грязи и меня подберет. Это выражение "по таксе" показало, что подобный способ передвижения вполне нормален…

(…) Но вообще жизнь в Проскурове и сам Проскуров мне страшно надоели, я просто стал опасаться, что могу спиться. А тут ещё приближалась весна, и Проскуров стал превращаться в непролазное болото…

В те вечера, в которые я никуда не ходил, я просто изнывал дома. Нападала такая тоска, что не хотелось и читать. Куда-либо идти “на огонёк” не хотелось: опять водка и карты».

Куприн покинул Москву, полную развлечений, полную невест, как и подавляющее большинство выпускников, холостым. Но так получилось вовсе не потому, что к женитьбе он относился весьма своеобразно. Ему принадлежит изречение: «Мужчина в браке подобен мухе, севшей на липкую бумагу: и сладко, и скучно, и улететь нельзя». Впрочем, это написал гораздо позднее. А в те замечательные дни, когда ещё не притёрлись к плечам офицерские погоны, когда ещё гордость переполняла душу от осознания себя офицером, потому что находился в отпуске, он, конечно, не думал так.

Жизнь в гарнизоне – особая жизнь. Все на виду, всё и про всех известно, то есть точно по наставлению генерала Анчутина. Тайные романы, благодаря сплетням, быстро становятся явными со всеми вытекающими, порой трагическими последствиями.

В повести «Поединок» мы видим, что Ромашов влюблён, причём влюблён в женщину старше возрастом и… замужнюю женщину. Жену капитана…

А что же сам автор?

Марья Кирилловна Куприна-Иорданская, написавшая книгу об Александре Ивановиче, утверждала, что девушка, ставшая предметом страсти, характером своим напоминала Шурочку Николаеву из повести «Поединок».

В «Поединке» невозможность союза Ромашова и Шурочки имела вполне понятную причину – Шурочка была замужем. Но что же в реальной жизни? Марья Кирилловна вспоминала:

«Рассказывая по вечерам эпизоды из повести, Александр Иванович попутно сообщал мне с большими подробностями о своей жизни в полку, потому что действие в повести развивалось в той последовательности, в какой протекала его полковая жизнь.

М. К. Куприна-Иорданская

Подробно рассказал он мне о связи с женщиной, значительно старше его. Госпожа Петерсон (под этой фамилией она фигурирует в “Поединке”) была женой капитана. Сошёлся Куприн с ней только потому, что было принято молодым офицерам непременно “крутить” роман. Тот, кто старался этого избежать, нарушал общепринятые традиции, и над ним изощрялись в остроумии.

Третий год Куприн служил в Проскурове, когда на большом полковом балу в офицерском собрании познакомился с молодой девушкой. Как её звали сейчас, не помню – Зиночка или Верочка, во всяком случае, не Шурочка, по повести – жена офицера Николаева.

Верочке недавно минуло 17 лет, у неё были каштановые, слегка вьющиеся волосы и большие синие глаза. Это был её первый бал. В скромном белом платье, изящная и лёгкая, она выделялась среди обычных посетительниц балов, безвкусно и ярко одетых.

Верочка – сирота, жила у своей сестры, бывшей замужем за капитаном. Он был состоятельным человеком и неизвестно по каким причинам оказался в этом захолустном полку.

Было ясно, что он и его семья – люди другого общества.

– В это время, – рассказывал Александр Иванович, – я мнил себя поэтом и писал стихи. Это было гораздо легче, чем мучиться над повестью, которую я никак не мог осилить. С увлечением я наполнял разными “элегиями”, “стансами” и даже “ноктюрнами” мои тетради. В эту тайну я никого не посвящал. Но к Верочке я с первого взгляда почувствовал доверие и, не признаваясь в своём авторстве, прочёл несколько стихотворений. Она слушала меня с наивным восхищением, и это нас сразу сблизило. О том, чтобы бывать в доме её родных, нечего было и думать.

Однако подпоручик “случайно” всё чаще и чаще встречал Верочку в городском саду, где она гуляла с детьми своей сестры. Скоро о частых встречах молодых людей было доведено до сведения капитана. Он пригласил к себе подпоручика и предложил ему объяснить своё поведение. Всегда державший себя корректно с младшими офицерами, капитан, выслушав Куприна, заговорил с ним не в начальническом, а в серьёзном, дружеском тоне старшего товарища.

На какую карьеру мог рассчитывать не имевший ни влиятельных связей, ни состояния бедный подпоручик армейской пехоты, спрашивал он. В лучшем случае Куприна переведут в другой город, но разве там жить на офицерское жалованье – сорок восемь рублей в месяц – его семье будет легче, чем здесь?

– Как Верочкин опекун, – закончил разговор с Куприным капитан, – я дам своё согласие на брак с вами, если вы окончите Академию Генерального штаба и перед вами откроется военная карьера.

Куприн засел за учебники и с лихорадочным рвением начал готовиться к экзаменам в Академию.

– С мечтой стать поэтом я решил временно расстаться и даже выбросил почти все тетради с моими стихотворными упражнениями, оставив лишь немногие, особенно нравившиеся Верочке, – рассказывал Александр Иванович».

Очень жаль, что так случилось, жаль стихотворений, которые вполне могли пополнить сокровищницу русской поэзии. Остались очень немногие. Но судя, к примеру, по переводу стихотворения финского поэта Эйно Лейно (1878–1926), были они вполне профессиональны. По переводу можно судить уже потому, что русский язык настолько ярче, образнее и колоритнее любого другого языка, что переведённые стихи всегда поднимаются на неизмеримо большую высоту, нежели оригиналы. Судите сами…

 
Полумесяц сияет таинственный,
Воздух вешний ничем не тревожим…
Нам расстаться пора, друг единственный,
Но расстаться не можем… не можем…
Ветер нежный шевелит украдкою
Ароматной листвою березы…
Сердце чует, с тревогою сладкою:
Близки летние, жаркие грозы.
 

Кстати, Александр Иванович Куприн перевёл и замечательное стихотворение Генриха Гейне «Лорелей». Известны переводы Льва Мея, Александра Блока, Аполлона Майкова, Самуила Маршака, Каролины Павловой, Виктора Шнайдера. Но, увы, перевод Куприна не сохранился…

Итак, прослужив три года в Проскурове, Куприн выехал в Санкт-Петербург на вступительные экзамены в Академию Генерального штаба.

Эйно Лейно

Экзамены начал сдавать успешно. Оставался один, к которому тоже был вполне готов. Ещё немного, и сбылась бы мечта. Но о чём больше он мечтал, о военной карьере или о женитьбе на любимой девушке? Ведь и юнкерские мечты о девушке были связаны с академией, а теперь мечты об академии переплетались с мечтами о девушке, правда, уже о другой.

И вдруг перед самым экзаменом Александр Иванович он получил предписание отбыть в свой полк. От экзаменов его отстранили.

Что же случилось?

Оказалось, что по пути в столицу он остановился в Киеве и зашёл пообедать в плавучий ресторан на Днепре. А там стал свидетелем того, как пьяный пристав приставал к молоденькой девушке-официантке. Куприн схватил его и выбросил за борт. Пристав подал жалобу в штаб Киевского военного округа, ну и решение оказалось, как видим, весьма плачевным для Куприна, который, если бы поступил в академию, вполне мог стать военным высокого ранга. Но событие это оказалось благоприятным для Куприна как будущего писателя. Словно невидимая рука направляла его на литературный путь.

Правда, с невестой пришлось расстаться – условие, которое ему было поставлено, он не выполнил.

Случай с приставом весьма характерен для Куприна. Иван Алексеевич Бунин отметил в своём очерке «Куприн»:

«Про хмельного я уж и не говорю: во хмелю, в который он впадал, несмотря на все своё удивительное здоровье, от одной рюмки водки, он лез на ссоры чуть не со всяким, кто попадался ему под руку. Дикая горячность его натуры была вообще совершенно поразительна, равно как и переменчивость настроений. Чем больше я узнавал его, тем всё больше думал, что нет никакой надежды на его мало-мальски правильную, обыденную жизнь, на планомерную литературную работу: мотал он своё здоровье, свои силы и способности с расточительностью невероятной, жил где попало и как попало с бесшабашностью человека, которому все трын-трава…»

И всё-таки у каждого, кто прошёл пусть даже самую нелёгкую службу в захолустном гарнизоне, неизменно остаётся в памяти лишь самое доброе, лишь самое светлое – ведь это память юности.

Даже Лукомский, когда настал час прощаться с Проскуровым, о котором он отозвался, как показано на предыдущих страницах, весьма нелицеприятно, несколько изменил своё мнение, хотя и вспоминал, что очень рад был новому назначению:

«Как-то в конце апреля 1898 г. я получил телеграмму из Киева: "Согласны ли быть назначенным в штаб округа помощником старшего адъютанта мобилизационного отделения?" Я чуть не закричал от радости. Немедленно послал ответ о согласии и пошел доложить Юргенсу. Тот был искренно огорчен. Мы с ним действительно сошлись и привязались друг к другу. Он мне сказал: "Мне очень жаль с вами расставаться, но я был убежден, что вас возьмут в штаб округа. Делать нечего. Давайте вспрыснем ваше назначение". Распили мы бутылку шампанского, и я, радостный, пошел домой. Даже Проскуров мне в этот вечер показался красивым городом…»

Но в период службы он таковым не показывался…

Поединок с невежеством

Часто биографы и литературоведы заявляют, что Куприн в «Поединке» бичевал армию. Нет, не армию бичевал он, а порядки, установившиеся в одном конкретном полку, дислоцированном в глухом местечке.

Обратимся к повести Александра Ивановича Куприна «Поединок». Вчитаемся в самые первые строки:

«Вечерние занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры всё чаще и нетерпеливее посматривали на часы. Изучался практически устав гарнизонной службы. По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей, окаймлявших шоссе, около гимнастических машин, возле дверей ротной школы, у прицельных станков. Всё это были воображаемые посты, как, например, пост у порохового погреба, у знамени, в караульном доме, у денежного ящика. Между ними ходили разводящие и ставили часовых; производилась смена караулов; унтер-офицеры проверяли посты и испытывали познания своих солдат, стараясь то хитростью выманить у часового его винтовку, то заставить его сойти с места, то всучить ему на сохранение какую-нибудь вещь, большею частью собственную фуражку. Старослуживые, твёрже знавшие эту игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно суровым тоном: “Отходи! Не имею полного права никому отдавать ружьё, кроме как получу приказание от самого Государя Императора”. Но молодые путались. Они ещё не умели отделить шутки, примера от настоящих требований службы и впадали то в одну, то в другую крайность…»

Роман я читал давно, очень давно, наверное, ещё в суворовском военном училище. А потом вновь перечитал, когда вступил в командование отдельной ротой, выполнявшей задачу по охране и обороне Центральной базы боеприпасов.

Когда я «изучал» биографию Куприна по «Кадетам», вспоминалась учёба в Калининском суворовском училище, когда добрался до «Юнкеров», сравнивал свою курсантскую жизнь в Московском высшем общевойсковом командном училище имени Верховного Совета РСФСР. Ну а когда дошёл до «Поединка», вспомнил не службу в дивизии, а именно то, как командовал ротой в посёлке Куженкино Бологовского района, в ту пору ещё Калининской области.

Начало романа показалось столь родным и близким по одной причине: рота, которую я принял в августе 1971 года, была караульной и именовалась необычно – 417-я отдельная местная стрелковая рота. И описание занятий по караульной подготовке казались срисованными с таковых же в моей роте. Только вот занятия эти проходили ежедневно, причём не по программе боевой подготовки, а перед тем, как заступать в караул полуроте. Каждый день одна значительная часть, почти что половина роты, заступала в караул и суточный наряд, а вторая, сменившись, возвращалась в казарму.

Мы не приспосабливали для занятий местные предметы – мы построили караульный городок, где воспроизвели разные объекты охраны. Ворота, которые можно было опечатать – это для того, чтобы при смене караульный, прежде чем стать часовым, мог проверить печать, охранно-заградительную сигнализацию, постовой грибок и прочее.

Но сами по себе занятия мало отличались. Разве только тем, что проводили их без зуботычин и оскорблений.

А в ту пору… Обратимся к роману:

«В третьем взводе произошло серьёзное замешательство. Молодой солдат Мухамеджинов, татарин, едва понимавший и говоривший по-русски, окончательно был сбит с толку подвохами своего начальства – и настоящего и воображаемого. Он вдруг рассвирепел, взял ружье на руку и на все убеждения и приказания отвечал одним решительным словом:

– З-заколу!

– Да постой… да дурак ты… – уговаривал его унтер-офицер Бобылев. – Ведь я кто? Я же твой караульный начальник, стало быть…

– Заколу! – кричал татарин испуганно и злобно и с глазами, налившимися кровью, нервно совал штыком во всякого, кто к нему приближался. Вокруг него собралась кучка солдат, обрадовавшихся смешному приключению и минутному роздыху в надоевшем ученье.

Ротный командир, капитан Слива, пошёл разбирать дело. Пока он плёлся вялой походкой, сгорбившись и волоча ноги, на другой конец плаца, младшие офицеры сошлись вместе поболтать и покурить…»

Когда читаешь Куприна, невольно удивляешься, до чего же докатился офицерский состав по сравнению с тем, что было во времена Екатерины Великой, когда по-настоящему создавалась русская армия – нет, не петровская, шествовавшая от поражения к поражению (Нарвский позор, Прибалтика, Прутский поход), а победу одержавшая под Полтавой над битыми-перебитыми Борисом Петровичем Шереметевым шведами, значительно уступавшими числом, а артиллерией – в 139 раз. У нас было 139 орудий – у них одно…. К остальным, оставшимся в обозе, не было боеприпасов. До царствования императрицы Екатерины Великой в русской армии тоже хватало безобразий, и в иных частях лучшим считался офицер, который «более дрался», то бишь избивал солдат. Но всё поменялось при выдающихся русских военных деятелях – Румянцеве, Потёмкине, Суворове. Характерны строки из ордера, данного Григорием Александровичем Потёмкиным князю Ю. В. Долгорукову 21 января 1786 года:

«Наблюдайте крайне, чтоб гг. штаб– и обер-офицеры больше увещанием и советом, а отнюдь не побоями солдат всем экзерцициям приучать старались. Паче всего я требую, дабы обучать людей с терпением и ясно толковать способы к лучшему исполнению.

Господа полковые и батальонные командиры долг имеют испытать наперёд самих обер– и унтер-офицеров, достаточны ли они сами в звании. Унтер-офицерам и капралам отнюдь не позволять наказывать побоями… Отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится хвалебное честолюбие, а с ним и храбрость.

Читать в свободное время из военного артикула, чем солдат обязан службе; не упускать в воскресные дни приводить на молитву…

Вселить в них дух военный и любовь между собою, дабы при всяком случае друг другу помогали бы в деле…»

Потёмкин любил солдат и заботился о них, но это вовсе не означало, что он был сторонником попустительства и панибратства. Сам он так отзывался об этом:

«Я предписал, чтобы наказания были лёгкие, но, если бы кто дерзнул перед командиром быть ослушанным, того я накажу равным смертным наказанием.

Солдат есть название честное, которым и первые чины именуются. Гнусно и подло впадать им в прегрешения таковые, как побег. Уходит бездельник и трус, то и желаю, чтобы никто не впадал в столь порочный проступок, заключающий в себе нарушение присяги…»

К этому положению мы ещё вернёмся, когда будем разбирать рассказ Куприна «Дознание» («Из отдалённого прошлого»). Там как раз речь и о побеге солдата, и о воровстве, и о наказании….

Военный историк М. Богданович отмечал:

«Военно-воспитательная система екатерининского времени (передовых её деятелей) стремилась в мирное время развить старательное отношение всех военных к воинскому долгу, чести и высокому призванию воина.

Средствами для этого были:

развитие всех мер, способствовавших возвышению нравственного духа солдата воина (одиночная) и войсковых частей в их полковой совокупности;

правильные дисциплинарные отношения;

строгие требования гарнизонной и внутренней службы и, наконец,

соответствующие приёмы обучения».

Всего этого мы не видим в роте, да и вообще в полку, описанных в «Поединке»

Отмечая результаты реформ, проведённых Потёмкиным, генерал Хрущёв писал: «Обращение полковников с офицерами, а офицеров с рядовыми сделали обоюдную связь любви и послушания… Беседы о службе, повиновении, сохранении присяги и верности впечатывались в молодые сердца офицеров, а от них в благомыслящих солдат».

Г. А. Потемкин-Таврический. Неизвестный художник

И что же мы видим в «Поединке»? В «Поединке», написанном с натуры, написанном как бы изнутри, мы видим иное. Это не бред, который несут порой писаки, не способные отличить погон от гигиенической прокладки, знатоки, коих ныне развелось сверх всякой меры. Это правдивое повествование, в котором нет выдумок, в котором каждый эпизод прожит автором, в котором каждая новая сцена прочувствована им.

Те командиры, чьи взводы заступали в караулы, обязательно участвовали в проведении инструктажа. Караульный городок мы построили сразу за зданием казармы, перед солдатской столовой. Оба здания, длинные, приземистые, одноэтажные, вытянулись параллельно друг другу и параллельно прямой как стрела главной дороге, ведущей от КПП к штабу и проходной охраняемой территории, на которой находились склады и завод, производивший в ту пору какие-то виды оружия и боеприпасы.

Перечитывал я «Поединок» и размышлял, чем же отличалась служба младших офицеров в Советской армии, от той, давней, Императорской, в которой служил Куприн.

Тёплый осенний день… Ещё не пожелтела зелень на деревьях, разве что кое-где прикоснулось уже нежаркое солнце к листве берёзок, слегка позолотив её.

Заканчивается инструктаж караулов. Вопросы похожие, но может, только не столь примитивные. Правда, служили у нас юноши всякие – много было из Средней Азии, которым трудно давались знания Устава гарнизонной и караульной службы. Не могли чётко ответить обязанности часового, но запоминали, что на пост смену без разводящего пускать нельзя, что даже командира роты – а выше они начальника и не видели – нельзя подпускать. Запоминали, что когда подходила смена к посту, нужно было громко задать вопрос:

– Стой! Кто идёт?

И услышав ответ:

– Разводящий…

Скомандовать:

– Разводящий ко мне, остальные на месте.

Ну и так далее. А погода великолепная – сейчас бы в лес за грибами, сейчас бы на озеро с удочкой, тем более и леса вокруг богаты дарами природы, и озёра рыбой.

Но вернёмся во времена Куприна… в «Поединок»:

«Полковник Шульгович был сильно не в духе. Он обходил взводы, предлагал солдатам вопросы из гарнизонной службы и время от времени ругался матерными словами с той особенной молодеческой виртуозностью, которая в этих случаях присуща старым фронтовым служакам. Солдат точно гипнотизировал пристальный, упорный взгляд его старчески бледных, выцветших, строгих глаз, и они смотрели на него, не моргая, едва дыша, вытягиваясь в ужасе всем телом. Полковник был огромный, тучный, осанистый старик. Его мясистое лицо, очень широкое в скулах, суживалось вверх, ко лбу, а внизу переходило в густую серебряную бороду заступом и таким образом имело форму большого, тяжелого ромба. Брови были седые, лохматые, грозные. Говорил он, почти не повышая тона, но каждый звук его необыкновенного, знаменитого в дивизии голоса – голоса, которым он, кстати сказать, сделал всю свою служебную карьеру, – был ясно слышен в самых дальних местах обширного плаца и даже по шоссе.

– Ты кто такой? – отрывисто спросил полковник, внезапно остановившись перед молодым солдатом Шарафутдиновым, стоявшим у гимнастического забора».

Ответить-то надо было, что он часовой такого-то поста. Пост такой-то, под охраной состоит. Но солдат в конец испугался: