Текст книги "Куприн на поединке в любви и творчестве"

Полонезом открывали балы, полонез создавал праздничное настроение.

И вот бал открыт. Для юнкера Александрова настал важный момент… Вспыхнуло сердце любовью! Так куда же направить эту вспышку, как не на предмет её. Куприн великолепно описывает начало бала:

«Александров спустился по ступеням и стал между колоннами. Теперь его красавица с каштаново-золотистой короной волос стояла выше него и, слегка опустив голову и ресницы, глядела на него с лёгкой улыбкой, словно ожидая его приглашения.

(…)

“Точно принцесса крови”, – подумал Александров, только недавно прочитавший “Королеву Марго”. Под руку они подошли к строящемуся полонезу и заняли очередь. За ними поспешно устанавливались другие пары…»

Бал продолжался, великолепный бал, впрочем, он великолепен потому, что рядом с юнкером удивительная, очаровательная партнёрша. За полонезом следовал вальс…

Конечно, в нашу бытность курсантами таких пышных и торжественных балов не было. Устраивались вечера танцев в новом клубе училища, прекрасном по тем временам клубе, с большим и просторным кинозалом, где проводились и важные училищные мероприятия, и концерты, с музеем истории училища, с помещениями для разных занятий кружков и, конечно, с танцевальным залом, сверкавшим паркетом, освещался ярко, празднично. Постамент для курсантского ансамбля, ряд стульев вдоль окна и противоположной окну стены. В танцевальном зале нас учили новым танцам, правда, в отличие от суворовского училища уже не всех, а желающих. Был организован кружок. Нельзя сказать, чтоб отбоя не было, ведь наступил век, когда правильно танцевали немногие. В основном топтались под медленную музыку и скакали под бешеные звуки без всякой системы. И только вальс оставался вальсом. Но белый вальс объявляли редко по простой причине – девушки зачастую не умели вальсировать, а выбрать кавалера и потоптаться с ним под приятную музыку хотелось. Так и знакомства заводились.

В пышности балов, в мастерстве танцоров мы, конечно, уступали юнкерам, но в любви… Разве сердца курсантов бились иначе? Разве иначе действовала на нас притягательная сила наших русских красавиц, московских красавиц, которые с удовольствием приходили к нам на вечера. Мы так же любили, так же рвались в увольнения, чтобы встретиться с любимыми, и потому роман Куприна «Юнкера» особенно дорог тем, кто когда-то в юности носил или носит ныне курсантскую форму.

И легко читаются строки романа, и входит этот роман в самое сердце:

«Вкрадчиво, осторожно, с пленительным лукавством раздаются первые звуки штраусовского вальса… Ещё находясь под впечатлением пышного полонеза, Александров приглашает свою даму церемонным, изысканным поклоном. Она встаёт. Легко и доверчиво её левая рука ложится, чуть прикасаясь, на его плечо, а он обнимает её тонкую, послушную талию».

Непревзойдённым мастером изящной словесности по праву считается Иван Алексеевич Бунин.

Но вчитаемся в то, как пишет Куприн…

«(…) В этот момент она, сняв руку с плеча юнкера, поправляет волосы над лбом. Это почти бессознательное движение полно такой наивной, простой грации, что вдруг душою Александрова овладевает знакомая, тихая, как прикосновение крылышка бабочки, летучая грусть. Эту кроткую, сладкую жалость он очень часто испытывал, когда его чувств касается что-нибудь истинно прекрасное: вид яркой звезды, дрожащей и переливающейся в ночном небе, запахи резеды, ландыша и фиалки, музыка Шопена, созерцание скромной, как бы не сознающей самоё себя женской красоты, ощущение в своей руке детской, копошащейся и такой хрупкой ручонки…»

И мысли, мысли в романе – мысли Александрова – это мысли самого Александра Ивановича, мысли о самой сущности жизни, о любви, о красоте, земной красоте, в которую писатель «инстинктивно так влюблён… что готов боготворить каждый её осколочек, каждую пылинку…».

Куприн был превосходным танцором, он любил танцевать и сам признавался, что влюблялся во всех своих партнёрш в танцах поочерёдно. Эту свою любовь к танцам он подарил юнкеру Александрову, и благодаря этому щедрому писательскому подарку, мы можем видеть эту любовь Куприна, восхищаться ею, потому что прекрасным нельзя не восхищаться…

В кадетских корпусах урокам танцев придавалось серьёзное значение. В суворовских училищах тоже были уроки танцев. Правда, когда я учился, девушек на эти уроки не приглашали, а танцевать друг с другом как-то нам не очень нравилось – мы ведь не какие-то зачуханные гейропейцы с извращённой психикой – мы нормальные мужики, хоть и совсем ещё юные. Учили нас танцевать вальс, танго и зачем-то какой-то липси, который, кажется, придумали в ГДР в 1958 году. Прорывалась уже бессмысленность. Прорывалась с Запада, сначала в страны народной демократии, а потом и к нам. Следование моде… Причём бессмысленность теперь очевидна – в суворовском нас учили, кроме классических танцев, этим самым липси, а в Московском высшем общевойсковом кружковцев обучали мэдисону. И весь этот западный бред был настолько временным, что курсантом я уже не помнил и не видел нигде липси, а офицером ни разу не слышал мэдисона.

И всё же классику не забывали, к счастью, не забывали… Но далеко не все танцы, которые описал Куприн, знакомы нынешнему читателю. О некоторых знаем мы лишь так, понаслышке. В романе рассказывается:

«Александров не только очень любил танцевать, но он также и умел танцевать; об этом, во-первых, он знал сам, во-вторых, ему говорили товарищи, мнения которых всегда столь же резки, сколь и правдивы; наконец, и сам Петр Алексеевич Ермолов (учитель танцев. – Н.Ш.) на ежесубботних уроках нередко, хотя и сдержанно, одобрял его: “Недурно, господин юнкер, так, господин юнкер”. В каждый отпуск по четвергам и с субботы до воскресенья (если только за единицу по фортификации Дрозд не оставлял его в училище) он плясал до изнеможения, до упаду в знакомых домах, на вечеринках или просто так, без всякого повода, как тогда неистово танцевала вся Москва».

Урок танцев в Александровском училище

Неистово танцевала вся Москва! Как это замечательно! И замечательно то, что неистово танцевали москвичи классические танцы, что не топтались как ныне на месте под медленную, порой, совсем даже не танцевальную музыку и не прыгали, и не скакали как оглашенные под вой и визг джунглей.

Суворовцы очень любили танцевать, практически все любили танцевать. Любили танцевать и курсанты, и офицеры…

Танцевальные вечера, так же, как и старые, давние балы, всегда дарили и дарят столько надежд, столько неясных волнений. И как прекрасно, когда на балах или вечерах танцевальных кружатся пары, лёгкие, грациозные, стройные, когда зал сверкает огнями люстр, которые отражаются в золоте эполет и золотых погон нынешней уже более скромной парадной формы.

Курсантские погоны, такие же как юнкерские, ещё не золотые, но с золотистой окантовкой. На курсантских вечерах далеко не у всех, а точнее, ни у кого практически из барышень нет уже пышных бальных платьев. Но это не мешает испытывать то же волшебное состояние, которое испытывал Александров и его однокурсники юнкера на прекрасном балу…

Разве не волнуют нынешних курсантов, как волновали когда-то юнкеров случайные взгляды, лёгкие прикосновения, вскользь брошенные фразы, заставляющие яростно биться сердца, как у юнкера Александрова:

«Случалось так, что иногда её причёска почти касалась его лица; иногда же он видел её стройный затылок с тонкими, вьющимися волосами, в которых, точно в паутине, ходили спиралеобразно сияющие золотые лучи. Ему показалось, что её шея пахнет цветом бузины, тем прелестным её запахом, который так мил не вблизи, а издали.

– Какие у вас славные духи, – сказал Александров.

Она чуть-чуть обернула к нему смеющееся, раскрасневшееся от танца лицо.

– О нет. Никто из нас не душится, у нас даже нет душистых мыл.

– Не позволяют?

– Совсем не потому. Просто у нас не принято. Считается очень дурным тоном. Наша maman как-то сказала: «Чем крепче барышня надушена, тем она хуже пахнет».

Точно сказано! Ведь изначально духи придумали в давние времена для рыцарей, чтобы перебить вонь тела, закованного в латы, под которыми необходимы были плотные одежды, чтоб железом не пораниться. Мыться-то в Европе научились разве что в веке девятнадцатом, а прежде не знали, что это такое и для чего.

Но вот все эти изобретения перехватили европейские дамы, которые воняли не хуже мужчин, а уж потом они пришли в Россию, правда, их использовали уже не для того, чтобы перебить вонь. Их использовали, чтобы усилить «странную власть ароматов» российских женщин!

«От неё Александров никогда не мог избавиться. Вот и теперь: его дама говорила так близко от него, что он чувствовал её дыхание на своих губах. И это дыхание… Да…

Положительно оно пахло так, как будто бы девушка только что жевала лепестки розы. Но по этому поводу он ничего не решился сказать и сам почувствовал, что хорошо сделал…»

Но вот бал окончен, и когда юнкера спускались по широкой, «растреллиевской лестнице в прихожую, все воспитанницы облепили верхние перила, свешивая вниз русые, золотые, каштановые, рыжие, соломенные, чёрные головки.

– Благодарим вас! Спасибо, милые юнкера, – кричали они уходящим, – не забывайте нас! Приезжайте опять к нам на бал! До свиданья! До свиданья!

…Зиночка махала прозрачным кружевным платком… её смеющиеся глаза встретились с его глазами и… он ясно расслышал снизу её громкое: – Пишите! Пишите!»

На как написать письмо? Кто передаст письмо? И герой Куприна – то есть в реальной жизни сам Куприн – находит выход. В субботу, получив увольнительную, он идёт в гости к сестре и там пишет «довольно скромное послание, за которым… нельзя не прочитать пламенной и преданной любви».

Юный Александр Куприн снова дарит то, что задумал и исполнил сам, своему герою. Письмо откровенное…

«Знаю, что делаю дурно, решаясь писать Вам без позволения, но у меня нет иного средства выразить глубокую мою благодарность судьбе за то, что она дала мне невыразимое счастье познакомиться с Вами на прекрасном балу Екатерининского института. Я не могу, я не сумею, я не осмелюсь говорить Вам о том божественном впечатлении, которое Вы на меня произвели, и даже на попытки сделать это я смотрю как на кощунство. Но позвольте смиренно просить Вас, чтобы с того радостного вечера и до конца моих дней Вы считали меня самым покорным слугой Вашим, готовым для Вас сделать всё, что только возможно человеку, для которого единственная мечта – хоть случайно, хоть на мгновение снова увидеть Ваше никогда не забываемое лицо. Алексей Александров, юнкер 4-й роты 3-го Александровского военного училища на Знаменке».

Курсанты, не владевшие столь высоким стилем, зачастую брали в библиотеке томик Куприна и старались с помощью этого письма, используя его как образец, написать о своих чувствах, которые были не менее яркими из-за того, что не было возможности столь же ярко изобразить. Известно ведь, что зачастую с просьбами помочь в этаком сложном для многих деле юноши обращаются к своим доморощенным поэтам или к тем, у кого, как говорится, подвешен язык, а точнее – к тем, кто владеет изяществом мысли.

Письмо героя романа Куприна в данном случае, по мнению многих, явилось эталоном.

Читаем далее:

«Когда буквы просохли, он осторожно разглаживает листик Сониным утюгом. Но этого ещё мало. Надо теперь обыкновенными чернилами, на переднем листе написать такие слова, которые, во-первых, были бы совсем невинными и неинтересными для чужих контрольных глаз, а во-вторых, дали бы Зиночке понять о том, что надо подогреть вторую страницу.

Очень быстро приходит в голову Александрову (немножко поэту) мысль о системе акростиха. Но удаётся ему написать такое сложное письмо только после многих часов упорного труда, изорвав сначала в мелкие клочки чуть ли не десять листков почтовой бумаги. Вот это письмо, в котором начальные буквы каждой строки Александров выделял чуть заметным нажимом пера.

Дорогая Зизи!

 
Помнишь ли ты, как твоя старая тётя
Оля тебя так называла? Прошло два го —
Да, что от тебя нет никаких пис —
Ем. Я думаю, что ты теперь вы —
Росла совсем большая. Дай тебе Бо —
Же всего лучшего, светлого
И, главное, здоровья. С первой поч —
Той шлю тебе перчатки из козь —
Ей шерсти и платок оре —
Нбургский. Какая радость нам,
Ангел мой, если летом приедешь в
Озерище. Уж так я буду обере —
Гать тебя, что пушинки не дам сесть.
Няня тебе шлёт пренизкие поклоны.
Ее зимой все ревматизмы мучили.
 

Завершение же обычное, без фокусов… Но с намёком на акростих.

Миша в реальном училище, учится хорошо. Увлекается Акростихами. Целую тебя крепко. Вашим пишу отдельно.

Твоя любящая

Тетя Оля».

То есть можно прочесть так, как читаются обычно акростихи – по первым буквам получилось так: «подержите на огне».

На конверт прилепляется не городская, а (какая тонкая хитрость) загородная марка. С бьющимся сердцем опускает его Александров в почтовый ящик. «Корабли сожжены», – пышно, но робко думает он.

Далее следует сцена расшифровки письма, затем описывается получение ответа с вложенной фотокарточкой.

И, наконец, назначение свидания. Зинаида Белышева написала:

«“На второй день масленицы, в два часа пополудни, приходите на каток Чистых прудов. Я буду с подругой. Ваша З. Б.”.

Ваша! О, господи! Ваша! Это словечко точно горячей водою облило юнкера и на минуту сладко закружило его голову».

Мечты о любви и реальность службы

Удивительная проницательность Куприна проявляется в каждом эпизоде, сквозит в каждой фразе. Это относится и к сценам на катке:

«И они опять сидят на скамейке, слушая музыку. Теперь они прямо глядят друг другу в глаза, не отрываясь ни на мгновение. Люди редко глядят так пристально один на другого. Во взгляде человеческом есть какая-то мощная сила, какие-то неведомые, но живые излучающие флюиды, для которых не существует ни пространства, ни препятствий. Этого волшебного излучения никогда не могут переносить люди обыкновенные и обыкновенно настроенные; им становится тяжело, и они невольно отводят глаза, отворачивают головы в первые же моменты взгляда. Люди порочные, преступные и слабовольные совсем избегают человеческого взгляда, как и большинство животных. Но обмен ясными, чистыми взорами есть первое истинное блаженство для скромных влюблённых. “Любишь?” – спрашивают искристые глаза Зиночки, и белки их чуть-чуть розовеют.

“Люблю, люблю”, – отвечают глаза Александрова, сияющие выступившей на них прозрачной влагой.

– “А ты меня любишь?”

– “Люблю”.

– “Любишь”. “Люблю”…

Самого скромного, самого застенчивого признания не смогли бы произнести их уста, но эти волнующие безмолвные возгласы: “Любишь.

“– Люблю”, – они посылают друг другу тысячу раз в секунду, и нет у них ни стыда, ни совести, ни приличия, ни осторожности, ни пресыщения».

Я уже упоминал о том, что, когда Александра Ивановича Куприна просили рассказать о его военной службе – об учёбе в кадетском корпусе, в Александровском юнкерском училище и о первых офицерских испытаниях, он отвечал, что всё описано в «Кадетах», «Юнкерах» и «Поединке».

Но осталось тайной, чем окончилась трепетная юнкерская любовь, волновавшая не одно поколение читателей и особенно читателей военных, – во всяком случае меня и моих товарищей, курсантов, – роман не оставил равнодушными. «Юнкерами» зачитывались, потому что находили отражение и своей жизни, и своих первых любовных удач, и столь огорчительных неудач.

Удивительна сцена объяснения в любви. Удивительна и откровенна. Действительно, жизнь молодых офицеров не была легка. И оклады не высоки, и служба в гарнизонах тяжела.

Такова судьба юнкеров. Одно из лучших училищ страны. С серьёзными и трудоёмкими занятиями чередуются дни отдыха. А для отдыха в Москве есть все условия. Если балы, то балы великолепны, балы, подобные описанному в романе «Юнкера». Авторитет Александровцев высок, они в центре внимания общества и, главное, для юношей, в центре внимания девиц из престижных учебных заведений. Но эти девицы почти сплошь из знатных фамилий. В этом-то вся загвоздка. В данном случае положение курсантов-кремлёвцев было неизмеримо лучше. Практически все девушки, которые оказывались на курсантских вечерах, готовы были хоть завтра замуж за будущего офицера. Даже если чувства не были столь сильны, как те, что описаны в романе «Юнкера». Время было такое. Престиж военной профессии необыкновенно высок. Те, кто не стремился замуж за офицера, просто не приходили на танцевальные вечера в училище, а курсанты, в свою очередь, не попадали на вечера в престижные институты.

Парижское издание «Юнкеров», 1933 г.

В Советской армии даже у лейтенанта оклад был выше, нежели у инженеров в разных НИИ и прочих учреждениях, зачастую создаваемых для протирания штанов. Впрочем, начинать жизнь всегда сложно. Строить семью, когда жене порой негде работать, тоже не очень просто. Читая роман и повести Куприна, я, приверженец Самодержавия, не могу не сказать, что при советской власти было легче чем-то необъяснимым. Наверное, тем, что очень сильно декларировалось, а потому и вольно и невольно выполнялось даже теми, кто был с двойным дном, правило – «человек человеку друг».

У Александровцев всё сложно. Юнкеров приглашали на самые торжественные балы. Юнкерами восхищались, но и только. Как дело доходило до замужества, всё менялось…

Перед нами юнкер, будущий офицер. Он делает предложение, но при этом вынужден сказать обо всех трудностях и невзгодах, которые неотвратимо возникнут на пути к семейному счастью:

Александров решается:

«– Зинаида Дмитриевна… Я давно уже полюбил вас… полюбил с первого взгляда там… там, ещё на вашем балу. И больше… больше любить никого не стану и не могу. Прошу, не сердитесь на меня, дайте мне… дайте высказаться. Я в этом году, через три, три с половиною месяца, стану офицером. Я знаю, я отлично знаю, что мне не достанется блестящая вакансия, и я не стыжусь признаться, что наша семья очень бедна и помощи мне никакой не может давать. Я также отлично знаю тяжёлое положение молодых офицеров. Подпоручик получает в месяц сорок три рубля с копейками. Поручик – а это уже три года службы – сорок пять рублей. На такое жалование едва-едва может прожить один человек, а заводить семью совсем бессмысленно, хотя бы и был реверс. Но я думаю о другом. Рая в шалаше я не понимаю, не хочу и даже, пожалуй, презираю его, как эгоистическую глупость. Но я, как только приеду в полк, тотчас же начну подготовляться к экзамену в Академию Генерального штаба. На это уйдёт ровно два года, которые я и без того должен был бы прослужить за обучение в Александровском училище. Что я экзамен выдержу, в этом я ни на капельку не сомневаюсь, ибо путеводной звездою будете вы мне, Зиночка.

Он смутился нечаянно сказанным уменьшительным словом, и замолк было.

– Продолжайте, Алеша, – тихо сказала Зиночка, и от её ласки буйно забилось сердце юнкера.

– …Итак, через два года с небольшим – я слушатель Академии. Уже в первое полугодие выяснится передо мною, перед моими профессорами и моими сверстниками, чего я стою и насколько значителен мой удельный вес, настолько ли, чтобы я осмелился вплести в свою жизнь – жизнь другого человека, бесконечно мною обожаемого. Если окажется моё начало счастливым – я блаженнее царя и богаче миллиардера. Путь мой обеспечен – впереди нас ждёт блестящая карьера, высокое положение в обществе и необходимый комфорт в жизни. И вот тогда, Зиночка, позволите ли вы мне прийти к Дмитрию Петровичу, к вашему глубокочтимому папе, и просить у него, как величайшей награды, вашу руку и ваше сердце, позволите ли?

– Да, – еле слышно пролепетала Зиночка».

Да-то да! Но это, скорее, порыв, это – эмоции, которые выплеснулись после столь искромётного знакомства на волшебном балу, выплеснулись в особой, необыкновенной обстановке, царившей на катке. Да! Она в эти моменты действительно могла думать именно так, и Куприн не случайно вкладывает в её уста положительный ответ, который вдохновляет и воодушевляет юнкера Александрова и который в своё время воодушевил и его самого.

И дальше, невероятно, во что трудно поверить, но во что не может не поверить юнкер:

«(…) Маленькая нежная ручка Зиночки вдруг обвилась вокруг его шеи, и губы её коснулись его губ тёплым, быстрым поцелуем.

– Я подожду, я подожду, – шептала еле слышно Зиночка. – Я подожду. – Горячие слёзы закапали на подбородок Александрова, и он с умиленным удивлением впервые узнал, что слёзы возлюбленной женщины имеют солёный вкус.

– О чём вы плачете, Зина?

– От счастья, Алёша…»

И всё… И первая драма юнкера Александрова. Первая серьёзная любовная драма Александра Ивановичу Куприна, драма, которая привела к столь трепетному описанию многих любовных коллизий во многих его рассказах, повестях и романах… А разве не повлияла эта первая драма на отношения Куприна и к первой жене, с которой он вынужден был расстаться, да и со второй, которой немало досталось от любвеобильного характера Александра Ивановича?!

В юнкерские годы любовь и любовь неудачная. Ну а первая попытка жениться у Куприна была позже, в годы офицерской службы….

А пока, в годы юнкерские, будущий офицер и будущий писатель делал первые шаги в литературном творчестве. И эти первые шаги снова тесно связаны именно с любовной темой.