Текст книги "Злачное место"

Над столом повисло молчание, которое нарушил Старый:

– А девчонка эта, что забегала, Варька, так ты ее назвал, она кто? Для доктора – так молодая еще вроде. А на сестру не тянет.

– А, это приезжая, студенточка из Москвы. Там два курса меда закончила, а сюда к деду незадолго до Хрени приехала. Да так и осталась тут. Толковая девка, чем-то мне все время Олежека напоминает: тоже учиться любит. Ладно, пойдем посмотрим, как там ваши ребята поживают.

– А можно? – засомневался Крысолов. – Ну реанимация все же, режим.

Дмитрий хмыкнул:

– Ну и чего, реанимация? Даже до Хрени замечено было: там, где режим, скажем так, блюли, но не усердствовали, результаты лечения в плане гнойных осложнений были лучше, чем там, где на этот самый режим молились и за каждым микробом с ультрафиолетовым излучателем гонялись. И чем сильнее гонялись, чем больше мыли-драили, антисептиками поливали, тем злее флора была. Взять тот же МРСА – метициллин-резистентный стафилококк ауреус, золотистый стафилококк. Появился он отнюдь не в зачуханной сельской амбулатории, а в солиднейших клиниках Штатов, где, казалось бы, за режимом следят куда как истово, и сразу дал жуткую смертность, потому как никакие антибиотики пенициллинового ряда его не брали. Парадокс?

А никакого: естественная микрофлора человека в условиях, когда ее не «плющили» антибиотиком, не мутировала, мало того: любой мутант – это в общем-то неестественно. Не должен обычный стафилококк в обычной жизни «уметь» пенициллин разлагать, а каким-нибудь тетрациклином питаться – это для него так же чуждо, как, скажем, человеку – иметь третью руку на животе. Микроорганизм с таким умением вреден для всей популяции своих же сородичей-микробов в обычных условиях, потому что часть ценных ресурсов, необходимых для жизнедеятельности, будет тратить на выработку «ненужных» ферментов – не так уж часто в природе встретится высокая концентрация естественного пенициллина. А потому такого мутанта обычная же флора «задавит» и размножиться не даст. До тех пор, пока не появится вокруг вредная среда с высоким содержанием антибиотика.

Вот тогда шибко «умные», не умеющие пенициллин разрушить, вымрут, а в живых останется один «урод», который не «пахать», а «стрелять» учился. В наших больницах, в отличие от американских, режим не так чтобы сильно соблюдался, а потому и вспышек таких лютых, как у них, не было. Ну и мы соответственно ведем себя так же – моем, конечно, стерилизуем, но без фанатизма. Так что не бойтесь, пошли. – Он первым встал и, прихрамывая, вышел из ординаторской. Трое уцелевших бойцов команды потянулись за ним. Артем встал с кресла и с удивлением почувствовал загудевшие ноги – вроде и не сильно много прошел сегодня, на охоте куда как больше приходилось отмахивать, а уставал там он меньше. Поделившись этим наблюдением со Старым, он получил короткий ответ:

– Адреналин. – Видя, что Артем по-прежнему смотрит на него, Старый вздохнул: – Артем, тебе надо учиться. Ты хороший боец и товарищ, но… чем дальше, тем больше напоминаешь мне какого-нибудь Виннету, а опять вот… Понимаешь, есть вещи, которые обязан знать любой человек, вне зависимости, кто он по профессии, просто для того чтобы уметь общаться с разными людьми. Есть список книг, обязательных для прочтения любым человеком, и даже сейчас он необходим. Сейчас даже больше, чем прежде. Иначе уже твои дети будут поклоняться духам ветра и воды, а внуки – выть на луну. – Видя, что щеки у Артема вспыхнули, он примирительно положил руку ему на плечо: – Не обижайся, пожалуйста. Тем более что твоей вины в этом нет – ни в Хрени, ни в том уровне образования на селе, который устроили наши начальники до нее. И, скажу я тебе, масса людей, гораздо образованнее тебя, то есть так они сами про себя думали, богаче и старше тебя, тоже не ответили бы мне, кто такой Виннету, хотя стреляли они куда хуже, чем ты. А самое главное – это поправимо, учиться можно в любом возрасте. Мой отец рассказывал, что его отправляли учить семидесятилетних стариков грамоте – и люди под конец жизни выучивались читать и писать! А для них это было куда как труднее, чем для тебя.

Тем временем они догнали ушедших вперед Дмитрия и Крысолова.

– Это что же, – спрашивал Крысолов, – значит, когда мы всякими «Сейфгардами» и «Протексами» руки и детей мыли, мы тем самым микробов-«мутантов» «воспитывали»?

– Именно. На Западе, кстати, этот самый триклозан не только в мыло добавляли, но и в синтетические моющие средства, и даже в кухонные разделочные доски, пока не спохватились: чего это инвалиды и пожилые с ослабленной иммунной системой резко мереть стали, несмотря на то что у них такая крутая защита в виде триклозана? А здоровая чистая кожа, между прочим, и так убивает через полчаса девяносто процентов всех болезнетворных микробов. Ну ладно – тут перестали таким мылом мыться, и всех делов. А в больницах как? Все старые врачи с ностальгией вспоминали времена, когда самая крутая пневмония лечилась однократным введением ста тысяч единиц пенициллина. Уже когда я учился – меньше чем по миллиону четыре – шесть раз мы инфекцию не бороли. А потом и вовсе перестала она на пенициллин реагировать. Пришлось чего покруче выдумывать – микроб и к этому приспособился. Дальше: еще круче антибиотик – еще более устойчивые штаммы, еще более высокие цифры смертности, когда эта дрянь, суперустойчивая ко всему на свете, начинала «резвиться» в отделении интенсивной терапии.

Я сейчас вообще крамольную и жуткую вещь скажу: когда на нас вирус этот свалился, он нам отчасти и услугу оказал. Не будь его, так бы и шла эта «гонка вооружений», которую мы безнадежно проигрывали. Читал, перед самой Хренью, лет десять нам оставалось еще, по прогнозам, после этого большинство штаммов болезнетворных микроорганизмов стали бы устойчивы ко всему… Человечество просто не успело бы с такой скоростью нарабатывать новые антибиотики, с какой микробы к ним бы приспосабливались. И вместо Зомбопесца получило бы чумно-холерно-туберкулезно и-чего-то-там-еще песец. Смертность, возможно, была бы не ниже нынешней. В Смоленске по крайней мере из всего города пятеро после чумы осталось. Главное, фармацевтические фирмы не очень-то и заморачивались насчет разработки новых антибиотиков – человек потребляет его несколько дней, а потом либо выздоравливает, либо помирает. Куда как выгоднее какой-нибудь антидепрессант выпускать, который потребитель будет месяцами жрать, ну, на худой конец, от гипертонии лекарство или от сердца. Ну и плюс, сейчас нам в борьбе с внутрибольничной инфекцией вирус помогает. За исключением того самого случая с остеомиелитом, ну говорил я вам, руку рубанули они, помните? Так вот все остальное встречается редко. Но обнадеживает тот факт, что в последнее время случаи такие встречаться стали чуть чаще.

– Обнадеживает? – недоверчиво спросил Крысолов. – А какая тут, на хрен, надежда, если мы и зомбироваться будем, и от инфекции умирать?

– Как говорил товарищ Ломоносов: «…Если чего-то в одном месте убудет, в другом обязательно прибудет…» – достаточно корректно сформулированный закон сохранения массы и энергии, между прочим, а если серьезно: на мой взгляд, рано или поздно, но вирус станет гораздо менее опасным. Он ведь тоже, скорее всего, мутант – думаю, искусственно выведенный где-нибудь в лаборатории. И, как любой мутант, в естественной среде он проиграет естественному окружению. Уже сейчас бактерии научились сосуществовать с ним и потихоньку приспосабливаться. Мало-помалу они смогут выживать с ним, затем – жить. А потом загонят этот вирус в глухое подполье. Есть мнение, что половина нашей микрофлоры когда-то была жутко патогенной. А сейчас ничего, живет скромно так и ничем себя не проявляет, разве что в самых пиковых случаях, а так просто нормальный симбиотизм. Я думаю, что и с вирусом – как ты его, «шестерка» называешь? – будет то же.

– Так к этому природа и человек миллионы лет приспосабливались… – с сомнением сказал Крысолов.

– А за сколько лет те же микробы к антибиотикам приспособились, за пару десятков? – резонно спросил Дмитрий. – Или вон тот случай с радиотрофной плесенью – прямо в Чернобыльском реакторе вырос грибок, для питания использующий радиоактивное излучение. Где, в каких закромах природа его для такого случая держала? Или то озеро в США, на месте выработки старых шахт, в котором концентрация солей металлов настолько высока, что опустившиеся на его поверхность птицы сразу дохнут, и одновременно с этим, там размножилась какая-то слизь, преспокойно хавающая эти самые соли и перерабатывающая их в безвредные соединения. Перед Хренью появились земляные червяки, жрущие мышьяк, свинец и кадмий на свалках, и им было хоть бы хны. Помяни мое слово, то же будет и с «шестеркой». Тот же остеомиелитник – он помер в итоге. Но знаешь, когда зомбанулся? Только спустя двадцать минут! Я сам по монитору отслеживал – не было у него ни сердечной деятельности, ни дыхания, а он был, как ни странно, мертвый. Обычный мертвый. Не зомби, а как раньше. Потом зомбанулся все равно, правда, но сам факт! Природа сама справится со всем этим, главное, ей в этом не мешать. А мы в общем-то как и всегда, именно этим и занимаемся.

– Это каким еще образом? – изумленно поднял бровь Крысолов.

– Да тем самым – что мы сейчас на заводе этом делаем? Антипротозойные средства. А именно в трихомонадах живут наши будущие спасители. Там ведь сейчас не только гонококки обретаются, но и много чего другого научилось жить. Самый настоящий Ноев ковчег. Лично я думаю, что бактерии, ответственные за разложение, и будут теми самыми спасителями – поскольку они наиболее от «шестерки» пострадали. Да, рядом с ними живут и другие микроорганизмы, те же возбудители газовой гангрены, они нас гробят – пока, но параллельно все время «точат» защиту «шестерки» и, думаю, уже через несколько десятков лет найдут, как с ней справиться. А то, что кое-кто за это время и помрет из всей популяции, так итоговая цена не слишком велика за возможность просто умереть, не доставляя остальным хлопот. Главное, им нужна защита сейчас, потом наверняка те микроорганизмы, которые будут «давить» шестерку, как она сама сейчас «давит» их, смогут жить и просто так, без трихомонадного «скафандра». А мы им не даем окрепнуть – убиваем их единственную защиту только для того, чтобы иметь безопасный секс.

Так что вполне возможно, что наш действующий заводик замедлил естественный процесс, который идет на благо всему выжившему человечеству. Не сильно, конечно, замедлил: в тех уголках планеты, где такого счастья людям не привалило, там этот процесс идет полным ходом, и, возможно, там к «шестерке» адаптируются быстрее, если раньше от инфекций не умрут… Все, конечно, не умрут никогда, но потери могут быть большими. И вот тут, правда, всегда стоит та самая дилемма – что лучше: судьба всей популяции или судьба одного человека? Вроде все и ясно, а если этот человек – ты сам? Или твой ребенок? Вот тут и начинаются рассуждения о том, что каждый человек – целый мир и даже Вселенная и негоже цивилизованному обществу жертвовать и одним своим членом, если его спасти можно. Хорошо в шахматах: жертвуешь пешку – выигрываешь качество. Так люди не пешки ведь.

Они неспешно шли по длинному коридору, и Артем с любопытством смотрел на окружающую обстановку. Когда-то давно он лежал в больнице, но помнил этот эпизод смутно. Белые стены, резкие крики медсестер: «Терапия! На уколы!», обжигающую боль в ягодице, когда туда всаживали из шприца раствор «витамина В» – боль была такой сильной, что поневоле запомнил, как эта пакость именуется… Что-то напоминало в здешней обстановке ту, но было кое-что и новое. Ну вот хотя бы что все здесь с оружием, – это само по себе неудивительно, без оружия сейчас редко кто ходит, но в движениях и медсестер, и даже моющей пол санитарки читалась скрытая готовность это оружие применить в любую секунду – пожалуй, больше даже, чем у тех охранников, что их сторожили в ночь перед операцией. Санитарку эту, сосредоточенно трущую пол, заметил и Старый – и кивнул на пистолет, висящий у нее на поясе:

– Тоже всех снабдили, ну правильно. И что, умеют?

– Ну как всегда – кто лучше, кто хуже, – но в целом справляются. Тарасовна, та, что с Варькой в смене работает, конечно, не тот стрелок. А вот у меня такая Елена есть, на прошлой неделе инфарктника завалила, глазом не моргнув. Он в туалет пошел, на толчке напрягся – и кранты… Главное, склерозник, доску забыл поставить, и не проследил за ним никто. Он и перевалился через дверь, да и пополз к остальным больным. Кто другой заголосил бы, а она – ничего. Меня позвала, спокойно так, чтобы паники не поднимать, я посмотрел – точно, зомбанулся дед, ацетончиком пованивает. Я бы и сам констатировал, так она меня сама попросила – дескать, можно мне? И запросто так – в затылок ему, он ведь как сидел, так со спущенными штанами и остался, потому и полз.

– А что ты говорил – «доска», «перевалился»? – спросил Старый.

– А, это… А вот смотри. – Дмитрий открыл дверь в туалет и показал внутреннее устройство сортира. Тамбур с рукомойником был привычным. А вот дверь, ведущая в закуток с унитазом, выглядела необычно: она была спилена наполовину, а в специально сделанные пазы косяка сверху над оставшейся половинкой была вставлена крепкая доска. Суть и удобство этакого нововведения Артем понял и оценил сразу: живой человек, сделав все свои дела, спокойно бы вынул доску и вышел бы. Зомбак же так и остался бы колотиться грудью о доску. Главное, стрелять зомбака, если что, было удобно. На задней стенке комнатушки с унитазом висело плетеное украшение из толстой веревки – как понял Артем, тоже с чисто утилитарными целями: дабы пулями не портить стенку.

– А ничего, что наполовину человека видать, когда он, ну того?.. – со смешком спросил Старый.

– Обижаешь, начальник, – покачал головой Дмитрий. – Все проверено: взору ничего недоступно. А насчет стеснительности – так в Японии вплоть до конца двадцатого века были общие туалеты: так и стояли на них иероглифы – одновременно и мужской, и женский, и ничего… Да и взять ту же нашу реанимацию: в обычных условиях человек стыдиться будет и наготу свою прятать, а так сам сколько раз наблюдал – лежат себе и мужики и бабы в чем мать родила, и вальяжно так о чем-нибудь беседуют, если могут, конечно. А на то, что у кого-то что-то там видно, – ноль внимания. Потому как форс-мажор. Ну и у нас здесь – тоже. Быстро привыкли.

Они подошли к комнате, из которой доносилось мерное наплывающее гудение. Дмитрий зашел первым, они – следом. В большой палате стояло несколько коек, на одной из них Артем с радостью увидел Куска, непривычно выглядевшего без камуфляжа. Тот тоже увидал их группу и, улыбнувшись, помахал им рукой. Вторая была крепко привязана широкой лентой к кровати.

– Порядок такой, – пожал плечами Дмитрий. – Мы, собственно, здесь почти ничего и не придумывали – руку мы всегда в реанимации фиксировали, чтобы человек случайно иглу в вене у себя не сместил. Потом катетеры, конечно, стали, только если рукой махать – он тоже перегнуться может. Так что здесь ничего нового. Разве что привязывать стали крепче.

На другой кровати лежал Банан. Изо рта у него торчала та самая трубка, которую ему запихнул Дмитрий, а от нее тянулись черные шланги к серому ящику, отдаленно напоминающему поставленный «на попа» гроб. Именно он и гудел вот так, ритмично. На передней панели ящика было прозрачное окошко, за которым вверх-вниз ходил какой-то ребристый цилиндр. По-видимому, это и был тот самый «аппарат», на который следовало посадить Банана. Судя по тому, что Банан все еще лежал на кровати, Артем решил, что «сажать» его будут когда-нибудь потом, а сейчас это дело все же решили отложить.

– Наш спаситель. – Дмитрий почти нежно погладил ящик РО-6 трехпалой рукой. – Если бы не он – половину тяжелых больных можно было бы смело упокаивать прямо на операционном столе. А то и в приемном покое. Я, когда сюда пришел и узнал, что он здесь сохранился и почти не «ерзанный», чуть не прослезился. Я, правда, не на нем начинал работать, а на «дэпэ-восемь», это уж совсем раритет был, но большую часть своей реанимационной жизни именно на «рошке» отвозился. За несколько лет до Хрени, может, помнишь, нам и «Дрегер» немецкий по гуманитарке прислали, а потом каким-то чудом и «Рафаэль» швейцарский больница купила, а толку с них теперь? Ситуация та же, что и с навороченными джипами иностранной сборки, «гелендвагенами» всякими и прочим, даже еще хуже. Автомобилей в стране всяко по-любому было больше, чем дыхательных аппаратов, и людей, умеющих их чинить, тоже. Станции сохранились, с набором инструментария и проверочными тестами даже для их компьютерных «мозгов». И все равно – где ты теперь «гелендваген» увидишь? Все на «ладах»-уазиках ерзают, а кой-где – на «запорожцах» даже. А с аппаратами ИВЛ – ну сколько нужно было мастеров для их наладки и обслуживания, их ведь не так много и было – в крупных больницах, серьезных медицинских центрах. Пропал мастер-наладчик – и все: аппараты обслуживать стало некому. А в том аппарате начинка куда покруче иной иномарки была. Я как-то раз, до Хрени еще, сказал одному нашему «постояльцу» который наш «Рафаэль» ногой пнул, сколько этот «ящик на шесте» сто́ит, – тот не поверил: «Ты чё, доктор, за лошка меня держишь? Да за такие бабки можно пять «опелей» подержанных купить!!!» – а полетела в нем плата какая или просто датчики-расходники кончились – где взять, как починить?

И причем это сразу надо, не «потом, как-нибудь, заедем, посмотрим»: больной ждать не будет. Поначалу-то – да, навозили этой аппаратуры – не только аппаратов ИВЛ, но и другого чего – немеряно. Только хорошо, если после этой перевозки с убеганием от зомбаков по замертвяченным больницам один из двух аппаратов находился в исправном состоянии. Да и остальное достаточно быстро повыходило из строя, особенно если их пытались использовать врачи, а то и фельдшера, весьма смутно представляющие принцип их работы. Врач – он ведь только для обывателя врач, типа все врачебное знает и умеет. А посади ты того же выжившего окулиста в реанимацию – с него толку… А реаниматологи как-то кончились… А «Рошка» – она же неубиваемая, работает от сети, а не от турбокомпрессора, шаговый мотор, пневматика простейшая.

– Питерцы говорили, что немцы им чего угодно предлагали за чертежи той же «Фазы», – согласно кивнул Старый.

– «Фаза» тоже хорошая штука для искусственной вентиляции легких в полевых условиях, ну типа какие у нас сейчас, их же специально для нужд армии разработали, – согласился Дмитрий. – Трещит только сильно, когда работает. У нас за это в шутку завод, который их выпускал, не «Красно…», а «Белогвардейцем» именовали.

– Ага, – вставил Крысолов, – был у нас немчик, года два назад с купцами приезжал, типа в охране, тоже из нашего брата, охотника. Рассказывал, что больницы в Германии, ну или типа что от них осталось, первое время напоминали отстойники – типа средневековые чумные бараки, где помереть было проще, чем выжить. Сильно на них сказалась их прежняя «навороченность».

– Так это еще Новый Орлеан показал, – пожал плечами Дмитрий. – Говорили даже, что после него нашим докторам стали куда как охотнее сертификаты на врачебную деятельность выдавать, после того как их хирурги руками разводили, типа электричества нет, оперировать не можем. А наши оборудовали операционную на первом этаже, загоняли туда автомобиль и оперировали при свете фар. Не знаю, правда ли это, но байка такая ходила в нашей среде. По крайней мере мысль, как выкрутиться из такого положения у нашего человека работала. Вот только, – жестко сказал он, – нам бы так и не «забронзоветь» в своем величии, типа они – тупые, а мы в шоколаде. Как бы этот шоколад во что другое не превратился… Я тоже с немцем одним общался, тоже с врачом, только уже с год назад: освоили они выпуск простых аппаратов ИВЛ, может, как раз на основе той же «Фазы», и, кстати, даже несколько томографов компьютерных запустили, на тот момент пять штук вроде. А у нас, при всей нашей сообразительности, и сейчас я лично только о трех рабочих томографах знаю – в Питере том же, «Пламени» и вроде в Минске. А остальные типа так обойдутся. Мы же кудесники, и так могем гематому в черепе определить, не то что немцы-недоумки. Да чего там томограф, вон в туалете рукомойник висел, видели? Там канализационная система накрылась, и все у начальства руки не доходят починить. Мы, конечно, выкрутились – рукомойник присобачили. А не было бы рукомойника – пластиковую бутылку повесили бы. А ее не было бы – и еще чего придумали. Только нормальную канализацию сделать не можем… Я вот все думаю: как бы нам опять не остаться в заднице со своей похвальбой. Да, наша привычка из дерьма конфету делать нам сильно поспособствовала, когда Хрень началась, только все же кондитерские изделия лучше сотворять из более подходящих ингредиентов, как только такая возможность появляется… Так, ну давай глянем… – Они со Старым наклонились над неподвижно лежащим Бананом, Дмитрий оттянул ему веки, и оба забормотали себе под нос что-то настолько мудреное, что даже Крысолов, недовольно скривившись, отошел к койке, на которой лежал Кусок. Тот, широко улыбаясь, зажал отверстие коротенькой трубки, торчащей из горла, – сам понял, или тот же Дмитрий показал – и у него получилось пусть и плохо, но говорить! Речь, правда, была странно шипящей и тихой, но вполне себе разборчивой.

– Как… вы?

– Да мы-то нормально, – бодро начал Крысолов, – вот Банан только немного сачкануть решил, притворяется вон, аппарат занимает только.

Куска его бодрость, однако, не обманула, потому что он помрачнел, глянул на кровать Банана и с сомнением покачал головой.

– А… Сикока? – вновь прошипел он.

– Живой, живой, – успокоил его Крысолов. – На операции.

– Серьезное… что? – напрягся Кусок.

– Ну – неловко замялся Крысолов, отводя глаза в сторону, – руку он, короче… того.

Кусок помрачнел еще больше и жестом спросил: «Куснула»?

– Не сама. У нее там… – Крысолов быстро рассказал Куску, на какого морфа они охотились на заводе. Дмитрий тоже внимательно выслушал рассказ Крысолова, который Старый дополнил малопонятными Артему медицинскими подробностями. После того как Крысолов закончил, Дмитрий сказал:

– Вы знаете, меня периодически посещает мысль, что в Песце виноваты мы все, не исключая меня. Вот даже у Марины вашей – я немного сталкивался с проблемой ЭКО, отчего и знаю, откуда это у нее взялось. Подсаживается обычно несколько эмбрионов – для гарантии, что хоть кто-то приживется. Обычно бывает, что приживается один, бывает – два. А иногда – как у нее – три, а то и четыре. А что с остальными делать? Вот и смотрят: того, кто потолще, поживее, – оставим. А хилого – «редукции» подвергнем. Убьем, короче. Вот и ей, видно, редукцию устроили – как раз накануне Хрени. Твои и мои коллеги, – кивнул он Старому, – я ведь тоже наркозы при абортах давал. – Тот хотел было что-то возразить, но в это время послышался дробный стук колес в коридоре, дверь в палату распахнулась, и в нее въехала каталка с лежащим Сикокой. Рядом с ней шла та самая девчонка, Варька, держа над головой стеклянный флакон с раствором. Лицо Сикоки было бледным, и Дмитрий недовольно крякнул:

– Эх, много крови потерял. А группа у него какая?

– Первая минус, – тихо сказала Варя. Почти одновременно с ней это хором сказали Крысолов и Старый.

– А кто у нас с такой сейчас здесь? – Дмитрий наморщил лоб. – Строков, Баландин, Иван – а, он на выезде…

– Строкова нет, он заболел, у него ж язва обострилась. А Баландин вчера только для родильницы сдавал.

– Значит, из поселка придется кого-нибудь звать…

Артем решился:

– А у меня тоже первая, резус отрицательный, – неловко сказал он.

Дмитрий удивленно поднял бровь:

– Вот, Варвара, учись у молодого человека, как правильно надо обозначать групповую принадлежность крови… Откуда знаешь?

– Я в больнице когда лежал, мне анализ сделали. Я и запомнил тогда, что я – универсальный донор, а мне только такую же перелить можно.

– Ну Артем, думаю, с тобой далеко не все потеряно, – покрутил головой Старый.

– Так, нечего кал мять, – распорядился Дмитрий, – быстро определяем.

– Да точно, у меня первая, резус отрицательный, – повторил Артем въевшиеся в память слова, но Дмитрий только нетерпеливо отмахнулся:

– Да хоть татуировку на всю спину покажи. Первая заповедь любого лекаря при переливании крови – личное определение крови донора и реципиента, ну того, кому переливать будем. Из-за несоблюдения этой простейшей заповеди людей село – ужас, а уж легло…

– А у вас что – запаса нет? – негромко спросил Старый.

– А откуда? – пожал плечами Дмитрий. – Здесь приблизительно как и у нас – своей станции переливания крови не было, если что – доставляли из города. А в областном центре станция сгорела еще в первые дни Хрени, соответственно и все оборудование для разделения цельной крови на фракции. Людей, которые могли бы наладить подобное производство, не осталось. Кроме того, чтобы кровь, взятая у донора, не свернулась, что нужно? Правильно, стабилизатор глюгицир или цитроглюкофосфат. А кто их выпускает? Уже задача. Я по крайней мере нигде его не встречал и не слышал, чтобы кто-то заморачивался над возобновлением его выпуска. Все больше мельницы-крупорушки чинят, ну мастерские какие еще. Самому сделать? А что там в эти бяки входит? Я вон только и знаю – цитратная интоксикация, лимонная кислота, по идее, там должна быть, а в какой дозировке? Мы-то хоть выкручиваемся, заготавливаем цельную кровь и сразу переливаем, я вон всех потенциальных доноров в больнице переписал, и в поселке многих, а что в других местах творится, даже думать боюсь. После Хрени так с массой вещей оказалось, и особенно с медициной. Все тогда как ошалевшие еду и патроны заготавливали, типа молодые и сильные выживут. А про то, что и у молодых и сильных болячки могут быть, и становятся молодые и сильные со временем старыми и слабыми, уже как-то не хватало им времени вспомнить… Максимум, набивали сумки анальгином и аспирином. Поначалу-то да, хватало. А теперь как – срок годности у большинства медикаментов подходит к концу, в яд они не превращаются в общем-то, но действуют все слабее, тем более наши производители и до Хрени вовсю баловались с процентным содержанием действующего вещества. Иногда вместо положенного по норме только десять процентов клали, а народ потом удивлялся: чагой-то у них давление не снижается?

Я не говорю уж про тот же инсулин – пока он был, больные сахарным диабетом держались, а как только его запасы подошли к концу – ушли и они… так что мой знакомец Филинов продержался бы максимум год в этих условиях. Главное, и выпуск его не наладишь, потому как для выпуска инсулина нужно иметь хорошо развитое животноводство. А из чего инсулин сделаешь, если не из поджелудочной железы крупного рогатого скота или свиньи? А где там уж эти железы заготавливать, хранить, перевозить и инсулин выпускать – добро бы на мясо хватило. Да в одних ли медикаментах вопрос? Ладно, шприцы, системы для переливания и прочие там зонды-катетеры мы просто стерилизуем, все это служит многократно, даром что на них написано «одноразовое». Тем более с учетом того, что сейчас вирусный гепатит и СПИД, мягко говоря, неактуальны, даже и режим стерилизации можно использовать мягкий, не вирулицидный. Тот же катетер подключичный можно в спирту замочить – и ничего, пару десятков пациентов на нем можно пролечить запросто, пока он тупо не сломается. Капельницы одноразовые кончатся – можно их и из трубок резиновых наделать, я с такими, кстати, и работать начинал. Вот плохо, что шприцов многоразовых нигде не достать – их выпуск давно уже прекращен, ну да справимся и с одноразовыми, покипятишь их – и нормально.

– Так в чем проблема? – спросил Крысолов.

– В подготовке специалистов, – немедленно ответил Дмитрий. – Беда в том, что уже до Хрени будущих молодых врачей готовили с расчетом на современные методы диагностики – ультразвуковое исследование, та же томография, биохимия. Я сам сколько раз видел – выходит такой молодой и начинает искать у пациента кнопку, чтобы, значит, нажать на нее, а у болезного бы диагноз на лбу высветился. Если такой вот молодой попадал куда-нибудь на район, где над ним брал шефство более опытный врач, а томографа и прочих наворотов не было, – он быстро учился, если хотел, конечно, работать и в простых условиях. Учился думать, причем сам, принимать решение, нести за него ответственность. Потом, даже работая в более «цивильных» условиях, «с томографом», образно говоря, этот опыт все равно служил ему полезную службу. И томограф был для него тем, чем и должен быть, – подспорьем, вспомогательным инструментом. У нас же получилось, что уцелели действительно более молодые. Те, кто имел практический опыт, в большинстве своем легли в больницах. Просто потому что они пытались это предотвратить и привыкли в более сложных случаях идти впереди.

– Ну так это всегда было. Кто больше всех выговоров получал? Те, кто лез вперед, а не отсиживался подальше от стремного случая, – пожал плечами Старый.

– Правильно. Выжило очень много ленивых докторов! Выжило много ленивых доцентов и профессоров, лечащих больных по результатам обследования, а бо́льшую часть времени уделяющих написанию диссертаций с никому не нужными результатами, ленивых студентов, тех, кто не на «скорой» подрабатывал, а пиво с друганами дул. Раньше они разбавлялись работягами, и их лень, а часто и безграмотность могли замаскироваться. Всегда находился тот тихоня-врач, который разруливал ситуацию, пока «профессор» с умным видом тыкал пальцем в живот, и в общем-то таких простых работяг было не так мало. А сейчас их почти не осталось, а чтобы скрыть свою неграмотность, такие вот выжившие начинают из нашей профессии делать чуть ли не жреческую касту. Такого тумана напускают, а сами… присутствовал я на одном консилиуме…

Пока он говорил, медсестра в белом халате уколола маленькой металлической штучкой Артему палец и выдавила на стекло большую каплю крови. Дмитрий стал ловко макать в эту каплю уголком прямоугольного стеклышка и смешивать эти маленькие капельки с какими-то разноцветными жидкостями на маленьком металлическом кругляше. Покачав этот кругляш в руках, он кивнул. Затем что-то еще капал в пробирку из маленькой бутылочки, опять смешивал это с Артемовой кровью, наконец вынес вердикт:

– Ну что же – правда первая, и резус отрицательный. Можно брать.

Артема уложили на свободную койку и тут же привычно туго притянули руку к койке длинной широкой лентой, отчего сразу стало неуютно – как-то вот мгновенно стало понятно, что он здесь уже на правах не то чтобы пациента, но уже и не гостя и отношение к нему будет соответственное. А кобура-то у Дмитрия – расстегнутая, а у Варьки вон и вовсе – открытая…