Текст книги "Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко"

Страничка из личной жизни

В 1908 году начальник петербургской сыскной полиции Филиппов сильно и надолго занемог, и я принялся исполнять его обязанности. Дел было много, и я с головой ушёл в работу. Как-то совершенно для меня неожиданно звонит мне директор Департамента полиции Трусевич[66]66
  Максимилиан Иванович Трусевич (1863 – не ранее 1937).


[Закрыть] и вызывает к себе. Являюсь.

– Я вызвал вас для того, чтобы предложить вам должность начальника московской сыскной полиции. Согласны ли вы её принять?

Я поблагодарил за оказанное мне доверие, но попросил Трусевича разрешить мне дать ему ответ дня через три. С неохотой он на это согласился. В ту пору меня не тянуло в Москву: только что начатая сенатором Гариным[67]67
  Николай Павлович Гарин (1861 – не ранее 1935).


[Закрыть] ревизия московского градоначальства обнаружила полную дезорганизацию тамошней сыскной полиции, а потому служба в ней сулила мало отрадного. К тому же с переездом в Москву моим детям пришлось бы менять учебные заведения среди учебного года, что тоже являлось нежелательным: да, наконец, просто не хотелось уезжать из Петербурга, где я успел пустить глубокие корни. В моём решении остаться подкрепил меня ещё и градоначальник генерал фон дер Лауниц[68]68
  А.Ф. Кошко опять подвела память – петербургский градоначальник Владимир Фёдорович фон дер Лауниц (родился в 1855 году) был убит 21 декабря 1906 года, за год до описываемых событий. В начале 1908 года градоначальство возглавлял Даниил Васильевич Драчевский (1858–1918).


[Закрыть]:

– Охота вам лезть в эту кашу? – сказал он мне. – Ведь Филиппов не сегодня-завтра уйдёт, и вы, конечно, будете назначены на его место.

Итак, я окончательно отказался от Москвы, о чём и сообщил Трусевичу. Прошло недели две. Занятый текущей работой, я и думать перестал о недавно сделанном мне предложении. Как вдруг секретарь директора Департамента полиции Прозоровский сообщает мне по телефону о том, что мне приказано такого-то числа явиться в Елагин дворец[69]69
  12 августа 1906 года на даче председателя совета министров Петра Аркадьевича Столыпина (1862–1911) на Аптекарском острове было совершено покушение на его жизнь. В результате взрыва бомбы погибло двадцать четыре человека, однако сам Столыпин не пострадал. Для обеспечения безопасности с января 1907 года председателя совета министров поселили во дворце императорской семьи на Елагином острове.


[Закрыть] к министру-председателю Столыпину.

Этот вызов был явлением необычным, и я тщетно ломал себе голову, по какому случаю желает меня видеть Столыпин.

В назначенный час я, конечно, был на месте и восседал в приёмной с десятком других лиц, явившихся на приём. Вскоре приехал Трусевич, поздоровался со мной, но не сказал ни слова. Он ранее других был принят премьером. Пробыв в кабинете председателя минут пять, Трусевич приоткрыл дверь, пошарил в приёмной глазами и, найдя меня, позвал в кабинет. Из-за письменного стола навстречу мне привстал Столыпин. Умные, несколько грустные глаза, скорбная складка между бровей, как бы чуть-чуть припухшие губы, высоко поднятая голова – всё это придавало ему сильно озабоченный, но и несколько надменный вид:

– Садитесь, – сказал он холодно.

Затем, не торопясь, снял очки, отложил их в сторону, провёл пальцами по усталым глазам и вдруг, быстро повернувшись ко мне, неожиданно спросил:

– Когда вы думаете ехать в Москву?

Я ясно почувствовал в его тоне, что он не допускает даже мысли об отказе. Конечно, от Трусевича он знал о моём нежелании ехать, но полагал, очевидно, что вызов к себе по тому же вопросу равносилен приказанию и что отказа быть не может.

– Когда прикажете, ваше высокопревосходительство, – ответил я.

– Вот и прекрасно, – сказал Столыпин, – в московской сыскной полиции чёрт знает, что творится. Наведите порядок, реорганизуйте её.

И затем, обратясь к Трусевичу, добавил:

– Выдайте господину Кошко полагающиеся ему подъёмные и прогоны в максимальном размере.

Затем, снова обратясь ко мне:

– Поезжайте, пожалуйста, возможно скорее. До свиданья. Желаю вам полного успеха.

И, протянув мне руку, он отпустил меня. Не дожидаясь Трусевича, я уехал. Смутно было у меня на душе. Конечно, явиться в Москву в качестве, так сказать, ставленника Столыпина было лестно, но, с другой стороны, это форсированное назначение меня несколько коробило. Столыпин не пожелал посчитаться с моим нежеланием не ехать, не интересуясь даже мотивами моего отказа. Департамент полиции отпустил мне щедрые прогоны в размере трёх тысяч рублей, и недели через две я уже был в Москве.

В одном из моих предыдущих очерков я говорил уже о том хаосе, что царил в сыскной полиции в Москве в момент моего приезда, а потому не буду повторяться. Приблизительно через год мне удалось вполне наладить дело, и именно к этому времени относится то, что я хочу рассказать ниже.

В доме одного моего знакомого я встретил как-то двух профессоров московского университета. Последние обратились ко мне с просьбой разрешить им приводить хотя бы раз в неделю в помещении Сыскной полиции занятия для студентов юридического факультета для ознакомления их с научными методами, употреблявшимися в уголовном розыске. Имелись в виду антропометрия[70]70
  С 1890 года и до внедрения дактилоскопии основным методом идентификации задержанных был бертильонаж (иначе называвшийся антропометрией), основанный на одиннадцати измерениях человеческого тела. Подробнее – в книге В. Введенского, И. Погонина, Н. Свечина «Повседневная жизнь петербургской сыскной полиции», раздел 4.4.


[Закрыть], дактилоскопия и музей[71]71
  Под музеем тогда понимался (в современной терминологии) научно-методический кабинет для обучения сотрудников и проведения экспертиз.


[Закрыть], находящийся при сыскной полиции. Профессора говорили: «Для всех этих будущих судебных следователей и кандидатов на судебные должности весьма важно познакомиться как с измерительными приборами, так и с внешним видом инструментов, обычно употребляемых профессиональными ворами и мошенниками!»

Принципиально я охотно дал своё согласие, но заявил, что самолично решить этого вопроса не могу. Я обращусь к градоначальнику, хотя думаю, что и тот не даст ответа, не запросив министра.

Так и случилось: генерал Адрианов[72]72
  Александр Александрович Адрианов (1861–1918(?)).


[Закрыть] не пожелал взять решение этого вопроса на свою ответственность и по прямому проводу доложил о нём Столыпину. «Предоставляю это дело на усмотрение Кошко, которому всецело доверяю», – ответил премьер. Я известил о благоприятных результатах моих профессоров, и первое собеседование со студентами было назначено на ближайшую субботу.

Причудлива судьба человеческая. Думалось ли мне, что я, человек со скромным офицерским образованием, вынужден буду читать лекции не только целому факультету студентов, но даже и двум профессорам, им сопутствующим. Между тем такие собеседования продлились несколько лет вплоть до моего отъезда в Петербург. Конечно, нашим беседам я попытался придать возможно более семейный характер. Кафедры я не воздвиг, а, усадив молодёжь у себя в кабинете, я с первой же лекции начал приблизительно так:

– Я знаю, господа, как слово «сыщик» непопулярно среди вас, но вам не следует смешивать понятий о розыске политическом и уголовном. Мне нет никакого дела до того, как вы думаете и во что верите. Моя сфера иная. Пропадут у вас часы или бумажник, подвергнетесь ли вы нападению с целью ограбления… И тогда я и мой персонал к вашим услугам…

И так далее, в том же духе.

Это, если и не высоко-полезное, то, во всяком случае, безобидное занятие чуть не возымело для меня неприятные последствия, но об этом я узнал много позднее. Получив в 1914 году назначение заведовать всем уголовным розыском Империи, я переехал в Петербург. Трусевич был уже давно в Сенате, пробыл некоторое время на посту директора Департамента полиции Белецкий[73]73
  Степан Петрович Белецкий (1873–1918).


[Закрыть], и к моему приезду делами Департамента ведал товарищ министра Джунковский[74]74
  Владимир Федорович Джунковский (1865–1938).


[Закрыть]. К нему я и явился представиться. Генерал Джунковский, недавний московский губернатор, хорошо меня знавший по Москве, весьма любезно меня принял и пригласил в этот же день у себя позавтракать.

– Кстати, – сказал он, смеясь, – я приготовил вам подарок.

– Мне подарок? Какой? – изумился я.

– А вот приезжайте и увидите.

Когда я в условленный час входил с несколькими приглашёнными в столовую, то хозяин мне заявил:

– Садитесь вот сюда, за этот куверт.

Я сел и нашёл под кувертом дело, извлечённое из архива департамента.

– Нет, нет. Вы ознакомьтесь с ним, – настаивал генерал Джунковский.

Перелистав его, я, к удивлению своему, прочёл донос на меня московского охранного отделения. В нём много говорилось о моих каких-то странных беседах со студентами, за которыми я будто бы весьма порицаю и критикую политический розыск. Словом, целое обвинение в революционной пропаганде. Но что лучше всего, это резолюция на полях, сделанная самим Белецким:

«Установить за Кошко негласный надзор и подвергнуть перлюстрации его частную корреспонденцию».

Таким образом, судьба разжаловала меня чуть ли не из профессоров в поднадзорные. Но так как в Москве я служил не за страх, а за совесть, а в частной личной жизни романов не заводил, то грозная перлюстрация не имела никаких последствий, и стрельба Белецкого по воробьям из пушки не отозвалась ни на моей служебной, ни на семейной жизни.

Незаслуженные лавры

Грозная пора настала для московской сыскной полиции, когда в 1908 году пожаловал по Высочайшему повелению в Белокаменную сенатор Гарин с целью обревизовать московское градоначальство. Для его чинов начался сущий мор, и добрая половина их, включая сюда и самого градоначальника Рейнбота[75]75
  Анатолий Анатольевич Рейнбот (1868–1918).


[Закрыть], была не только исключена со службы, но и предана суду.

Я был назначен в Москву в самый разгар ревизии и, заняв должность начальника московской сыскной полиции, застал моих подчинённых трепещущими. Разговоров только и было, что о Гарине: Гарин сказал, Гарин написал, Гарин чихнул. Штат моих служащих был не на высоте, да и сильно поредел, так что мне, новому человеку, на первых порах пришлось туго. А тут как на грех случилось довольно комическое происшествие. Неожиданно, без доклада вбегает в мой кабинет один из товарищей прокурора, весьма недалёкий, излишне старательный и не в меру напыщенный чиновник, и с пафосом заявляет:

– Только что случилось невероятное событие, событие огромного общественного значения, могущее послужить обильной пищей для газетных сатиров и весьма пагубно отозваться на вашей личной карьере: в Москве, в столице, среди бела дня у самого ревизующего сенатора украдена треуголка.

И прокурор выразительно на меня поглядел. Я пожал плечами.

– Поначалу я думал, что, по крайней мере, украли самого сенатора, – сказал я сухо.

– Как? – воскликнул он. – Вы не понимаете всей серьёзности происшедшего? Ведь сенатор, ревизуя градоначальство, ревизует и саму сыскную полицию, и вдруг ревизор становится жертвой дерзкой кражи – это совершенно недопустимо. Вам надлежит во что бы то ни стало напрячь все силы, но треуголку разыскать, иначе… Иначе… Я ни за что не поручусь. Сенатор человек крутой и может Бог знает что наделать.

– Скажите, но почему именно вы, не служащий в сыскной полиции, принимаете так близко этот случай к сердцу?

Товарищ прокурора несколько замялся:

– Да знаете ли… Видите ли… Этот случай может испортить настроение сенатора, что может, в свою очередь, отозваться и на всех нас.

– Вам неизвестно, при каких обстоятельствах пропала треуголка?

– Как же-с? Сегодня утром сенатор, отправляясь на несколько дней в Петербург, вышел из гостиницы «Дрезден»[76]76
  Тверская, 28.


[Закрыть], где он проживает, сел на извозчика и поехал на Николаевский вокзал. Носильщик забрал его вещи, и, встреченный железнодорожным начальством, сенатор прошёл к поезду, уселся в купе и уехал. Доро́гой, должно быть, спохватился, и из Клина только что получена телеграмма с описанием примет извозчика и с указанием, что сенатор забыл футляр в складках опущенного фордекера[77]77
  Складывающаяся крыша экипажа.


[Закрыть].

Я указал прокурору, что нелегко будет в огромной Москве разыскать старую треуголку и, откровенно говоря, жаль на это тратить людей и время, но ввиду исключительного положения её обладателя я готов сделать что могу.

– Вы понимаете, конечно, что дело не в цене, а, так сказать, в принципе, – важно мне заявил прокурор, и мы расстались.

Что было делать? Людей моих я ещё не знал, да и числом их было немного, дел же было более чем достаточно. Однако для очистки совести я позвал к себе человек двадцать надзирателей, хлопнул кулаком по столу и принялся орать, как зарезанный:

– Это чёрт знает что такое! Все вы, как я погляжу, ни к чёрту не годитесь и делом своим не занимаетесь. Ведь вот до чего дошло, что у самого сенатора Гарина, нас ревизующего, сегодня среди бела дня пропала с извозчика треуголка. Дальше, кажется, идти некуда. Чтобы завтра же мне эта кража была открыта; я говорю кража, так как думаю, что с извозчика треуголку свистнул «поездушник»[78]78
  Мальчишка-воришка, кравший вещи с возов и экипажей.


[Закрыть]. Если же шляпа забыта на извозчике, то разыскать и её, и извозчика. Слышали? А теперь марш, и помните, что я сказал. Не то сенатор никого из вас не пощадит.

Я был искренне изумлён, когда на следующее утро раздался робкий стук в дверь моего кабинета, она чуть приоткрылась, и в неё просунулась сначала рука с треуголкой, а затем бочком вошел и обладатель руки, надзиратель Бондырев.

– Вот они-с, – радостно проговорил он, – я самолично разыскал головной убор его высокопревосходительства, да и задержал мальчишку, слямзившего его.

Я похвалил расторопного Бондырева, что, впрочем, не спасло его от грозного сенатора, по приказанию которого Бондырев был вскоре уволен за какие-то числящиеся за ним грехи. А жаль. Малый был изобретательный, и, горько жалуясь на судьбу при своём увольнении, он в порыве отчаяния и нахлынувшего откровения заявил мне:

– Вот не думал не гадал. Я ли не старался? Из кожи, можно сказать, лез вон. Ведь и сенаторскую треуголку спёр, можно сказать, я. Конечно, не я лично, а подослал надёжного мальчишку, да всё, как видно, зря, не оценил меня сенатор.

Этот ничтожный случай с треуголкой произвёл фурор в ревизующих сферах, и сам Гарин, извиняясь за причинённое беспокойство, дивился и благодарил меня. Таким образом, я невольно пожал плоды, посеянные хитроумным Бондыревым.

Вакханалия железнодорожных краж

Ревизия сенатора Гарина в 1908–09 гг., произведённая им в московском градоначальстве, пронеслась как смерч.

Я не буду перечислять в этом очерке опустошения, произведённые ею в рядах служащих градоначальства, укажу лишь, что добрая половина чинов московской сыскной полиции, входящая в состав градоначальства, была выброшена за борт. Подобная расправа объяснялась не только суровостью ревизирующего сенатора, но и служебными прегрешениями, числящимися за чинами полиции. Мой предшественник по должности начальника московской сыскной полиции господин Моисеенко мало занимался и интересовался делами, ну, а известно, каков поп, таков и приход: агенты распустились, чиновники бездельничали, и столичная шпана, учтя столь благоприятную конъюнктуру, обнаглела до крайности.

Начались по территории Москвы ужасные кражи, грабежи и убийства. Вся московская пресса, а за ней и общественное мнение столицы, подняли вой, обвиняя при всяком удобном и неудобном случае сыскную полицию. Ей приписывались не только нерадение и бездействие, но и попустительство, а иногда чуть ли не прямое соучастие в преступлениях.

Но если через несколько месяцев московское мазурьё и было приведено в христианскую веру, то нельзя было того сказать про ближние и дальние окрестности столицы.

На московском железнодорожном узле вспыхнула эпидемия краж, да такая, какой не помнят со времени его сооружения. Сначала начал пропадать пассажирский багаж, затем багажные места в товарных поездах, потом весь груз отдельных товарных вагонов, и, наконец, принялись исчезать бесследно целые гружёные товарные вагоны с осями и колёсами. При этом похищалась обычно мануфактура.

Взвыли заводы, фабрики, частные лица, страховые учреждения и целые железнодорожные управления. Так как большинство этих краж производилось вне городской черты, и, кроме того, железнодорожные линии охранялись жандармской полицией, то московской сыскной полиции здесь делать было нечего. Но вакханалия железнодорожных краж всё разрасталась, вследствие чего московский губернатор генерал Джунковский обратился ко мне, прося меня взять это дело в свои руки.

Приходилось экономить людей, а потому в виде опыта я решил в первую очередь приняться за Николаевскую железную дорогу; к тому же она была наименее благополучна по количеству краж. С этой целью я отправился в Петербург, зашёл в управление Николаевской дороги, где и заявил о необходимости для пользы дела временно предоставить моим людям десяток другой должностей во всех службах дороги. Мне ответили весьма кисло:

– Помилуйте, это невозможно, у нас имеются свои кандидаты, да и назначение полицейских чинов может вызвать разные толки и брожения как в рабочих кругах, так и среди служащих.

Я заявил, что не вижу иного способа искоренения зла, а потому в случае отказа я умываю руки. Так я вернулся в Москву ни с чем. Между тем кражи приняли гомерические размеры. Дело дошло до того, что на Николаевской дороге оказался уворованным целый паровоз. Воры загнали его куда-то в глушь на запасный путь, разобрали по частям, и остались от паровоза «рожки да ножки». Тут управление дороги взмолилось и дало мне понять, что не будет препятствовать назначению моих агентов. Я принялся за дело.

Вскоре ряд моих гласных агентов был принят на дорогу и начал подвизаться на разных мелких должностях по службам движения, пути, сборов и т. д.

Кроме того, мною было пристроено на стражу человек десять агентов тайных. О службе их в полиции знал лишь я, и мои свидания с ними происходили всегда только на конспиративных квартирах. Эти тайные агенты должны были следить за агентами гласными, являясь как бы контролем над контролем.

Прошло месяца полтора-два, а железнодорожные хищения продолжали свирепствовать всё с той же силой. Но люди мои не теряли времени даром, и к концу третьего месяца сразу были пойманы, арестованы и преданы суду пятьдесят человек из состава мелких служащих. Дела их были объединены в один процесс, вскоре ставший сенсацией не только Москвы, но, пожалуй, и немалой части России. За ним последовали вскоре аналогичные железнодорожные процессы с обвиняемыми, изловленными на других дорогах.

Ввиду того, что характер краж и способы их выполнения были по всем линиям более или менее одинаковы, я ограничусь лишь описанием наиболее хитроумных мошенничеств.

Начну с более невинных.

При сдаче пассажирского багажа пассажир подходил к багажной кассе, производил расчёты, и на багаже его наклеивался ярлык с обозначением станции отправления, а также печатным порядковым номером на нём. Если пассажир сдавал, скажем, три места, то ярлыки наклеивались на каждом сданном месте, но печатный номер имелся лишь на одном ярлыке, на остальных же двух тот же номер проставлялся карандашом. Кондукторские бригады легко раздобывали подобные ярлыки без печатного номера – они всегда в значительном количестве оставались в багажной кассе. При погрузке багажа в вагон кондуктора-жулики, присутствуя при этой процедуре, быстро оттаскивали в сторону два приглянувшихся им места, оставляя лишь третье (с печатным номером на ярлыке), и заменяли их какими-нибудь принесёнными сундучками, набитыми рухлядью. На этих сундучках заранее были ими наклеены пёстрые ярлычки, и оставалось лишь заполнить их содержание да проставить карандашом номер, соответствующий печатному на первом не украденном (из трёх) месте. Багаж погружен, места сосчитаны, багажный вагон запломбирован, и поезд отправлен. По прибытии на место пассажир по своей багажной квитанции получает свои три места, за надлежащим номером из которых два вовсе не его. Но как доказать, что ты сдавал такие, а не эдакие места? Эта мошенническая проделка практиковалась обычно кондукторами бригады, сопровождавшей поезд, так как начальство всегда смотрело сквозь пальцы на кондукторскую контрабанду, и чуть ли не каждый отъезжающий с поездом кондуктор имел при себе сундуки, сундучки и сундучонки, посылочки и оказии для родных и знакомых.

Иногда кражи бывали сложнее.

Намечалась особенно ценная поклажа в багажном вагоне, и шайка решала её похитить. Для этого в сговор входил пломбировщик, пломбирующий багажный вагон на станции отправления намеченного к похищению груза. Этот пломбировщик, прежде чем запломбировать вагон, впускал в него соучастника. Главный кондуктор и машинист бывали тоже в курсе дела, и в условленном месте, где-либо на закруглении или на подъёме, машинист до минимума убавлял ход. Вор, сидящий в вагоне, откидывал наверху сравнительно небольшое оконце (такие товарные вагоны с оконцами употребляются обычно для перевозки живности, но нередко утилизируются при перевозках и товаров, отправляемых на товарных поездах) и выбрасывал через него намеченное место, затем вылезал из него сам и, пользуясь тихим ходом, соскакивал. Окна в этих вагонах так устроены, что отогнутая рама сама захлопывается. Поезд прибывает на место, пломбы целы, а часть груза исчезла.

А вот образец более грандиозной и хитроумной махинации. Тут дело идёт о похищении не отдельных мест, а всего содержимого вагона. Допустим, товарный поезд прибывает из Петербурга на Москву Товарную. Он осматривается, все пломбы целы. Прибывший с ним вор-главный кондуктор, передавая документы, в которых с точностью обозначено число вагонов, их номера, количество груза, станции назначений, указывает техническому агенту-сообщнику на номер «интересного» вагона, прощается и уходит. Отцепляется и отъезжает паровоз, привёзший поезд. Его заменяет маневренный паровоз (кукушка или рак) с причастным к делу машинистом. Технический агент тут же составляет расписание: какие вагоны (из прибывшего поезда) и на какие пути разбросать. Для «интересного» вагона он указывает место где-нибудь за несколько вёрст в каком-нибудь пустынном тупике. Это расписание передаётся и сообщается машинисту кукушки, составителю поездов, и поезд направляется либо на Сортировочную станцию, либо на Перово. При этих двух станциях имелось по несколько специально выстроенных «горок». У спуска этих горок в главный путь вливается множество побочных путей, лучами расходящихся в разные стороны. Взобравшись на такую горку, подлежащий сортированию поезд останавливается, натягивается как струна, и затем машинист приступает к разбазариванию всего состава по разным путям, сообразно полученному от технического агента расписанию. Сцепщик поочерёдно отцепляет вагоны, машинист даёт лёгкий задний ход, затем затормаживает, поезд останавливается, а отцепленные вагоны продолжают с горки медленно катиться и принимаются стрелочниками на соответствующий путь. «Интересный» вагон попадает в предназначенную глушь, и, окончив манёвры, машинист и сцепщик возвращаются восвояси. Роль их пока кончена.

Теперь на сцену выступают новые соучастники. Глухой ночью пробираются они с подводами (дерзость воров дошла до найма извозчиков) к месту стоянки «интересного» вагона, быстро разбирают часть крыши его, выкидывают и нагружают содержимое на подводы, иногда для правильной осадки набивают вагон песком, камнями и проч. балластом, снова заделывают крышу и уезжают с добычей.

Когда с вагоном бывало покончено и вновь он бывал приведён в полный порядок, извещался всё тот же технический агент, и последний в ближайшее своё дежурство, формируя товарный поезд к отправке, включал и обокраденный вагон в его состав, после чего злополучный вагон в вполне исправном виде, всё также запломбированный и с документами, продолжал свой путь и благополучно прибывал на станцию конечного назначения, причём при вскрытии его железнодорожное начальство бывало изумлено не менее самого получателя груза.

Иногда груз исчезал, так сказать, брутто, т. е. с тарой и нагрузкой. Нагруженный вагон не доходил до станции назначения. Получатель его с накладной нетерпеливо ждал, наконец, поднимал тревогу, и тут выяснялось, что вагон не только на станцию назначения не прибыл, но оказывалось, что его не было и на промежуточных станциях, вагон словно сквозь землю проваливался. Являлось предположение, что разыскиваемый вагон случайно проскочил дальше, но розыски по всей дороге, равно как и по дорогам чужим, не увенчивались успехом.

Подобного рода исчезновения казались мне невероятными. Ведь, на самом деле, не так просто, скажем, сжечь вагон где-либо на промежуточной станции, не обратив на себя внимания. Да, наконец, куда скрыть многопудовые колеса, оси и прочие стальные части вагонного остова? Когда я обдумывал этот вопрос, мне пришла мысль, не перекрашиваются ли просто номера вагонов. И я приказал моим агентам сосредоточить всё своё внимание именно на этой стороне дела. Не прошло и недели, как мои предположения оправдались, и один за другим было арестовано двое нагрузчиков, причём в этих арестах мои агенты поступили различно: первый, поймав ночью грузчика, переделывающего единицу на четвёрку, на каковую заканчивался номер вагона, арестовал его тут же на месте. Второй, более одарённый, проявил инициативу и вора не арестовал немедленно, а записал лишь старый и вновь переделанный номер вагона. Сообщил оба номера в товарную контору и лично принялся в ней дежурить.

Игра грузчиков была тонкой. Всякий завод, всякая фабрика, часто отправляющая свои товары вагонами по России, держали в своих конторах запасные бланки. Намереваясь отправить вагон товара, они заранее частично заполняли такой бланк, т. е. проставляли в нём сами станцию отправления и назначения, адрес отправителя и получателя и вес своего груза. Вместе с товаром прибывали они на товарную станцию, шли в товарную контору и заявляли, что им требуется вагон для отправки груза туда-то. Конторщик вызывал дежурных весовщика и грузчиков, и компания отправлялась на пути к пустым товарным вагонам. Сюда подвозился и намеченный к отправке товар. По распоряжению весовщика вагон ставился на весы. Отмечался его вес, после чего начиналась его нагрузка. Вес нагруженного вагона за вычетом тары составлял чистый вес отправляемого товара. Весовщик собственной рукой проставлял этот чистый вес на бланке отправителя груза. Он же проставлял на нём номер нагруженного вагона. Вагон тут же запломбировывался, и весовщик расписывался всё на том же бланке, ставя соответствующий штемпель. Владелец груза с этим бланком вновь возвращался в товарную контору, уплачивал по тарифу деньги либо направлял груз наложенным платежом. Получив дубликат накладной, он удалялся восвояси, сама накладная направлялась вместе с другими документами на станцию назначения, а дубликат накладной посылался по почте получателю отправленного товара.

Таков был обычный порядок отправления грузов. Мошенники сумели его обратить в свою пользу. Проделывали они следующую штуку: когда вагон был нагружен, запломбирован и поставлен на запасный путь для ближайшей его отправки, один из участников шайки ночью пробирался к нему и перекрашивал последнюю цифру номера, обыкновенно единицу или ноль, перекрашивая их в четвёрку или шестёрку.

Через некоторое время гружёный вагон, согласно вполне исправным документам, отправлялся в Рязань, груз его в Рязани получал член шайки, предъявлявший законную накладную, и, разбазарив по Рязани мошенническим образом полученный товар, он возвращался в Москву и делился с шайкой добычей. Тульский же держатель накладной, прождав все сроки, поднимал тревогу, но в Москве по тщательной проверке оказывалось, что ни один технический агент за всё это время не отправлял вагона под номером, указанным в накладной тульского получателя. Так вагон и исчезал для дороги бесследно.

Этот сложный трюк был обнаружен моим агентом, о котором я выше упоминал, тем самым, что записал прежний и новый номер вагона и принялся дежурить в конторе. В данном случае было поступлено так: лишь только в контору явился после мнимой нагрузки субъект и предъявил бланк, подписанный весовщиком и с номером, соответствующим перекрашенному, как тут же он был арестован, а с ним весовщик и грузчики. Вместе с тем мошеннику-получателю была отправлена накладная, и когда тот явился за справкой о судьбе ожидаемого груза, то также был схвачен.

Ряд громких процессов железнодорожных воров нагнал панику, и правопорядок на дорогах стал быстро восстанавливаться. Этот блестящий результат был оценён железнодорожными управлениями, каковые просили меня установить постоянный надзор за дорогами и по сметам своим мне провели определённое жалованье. Его я получал вплоть до моего перевода в Петербург. Прекратившиеся железнодорожные кражи сильно разгрузили моих людей, так как в период совершения их краденые товары сплавлялись обычно в Москве, и немало сил и времени уходило на разыскивание их. Теперь я мог пользоваться моим персоналом для нужд исключительно московских, а работы в Москве всегда бывало более чем достаточно.