Текст книги "Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко"

Возвратимся теперь к сыщику Иванову, который старался раскрыть преступление, совершённое через девять месяцев после описанных нами событий.

У него составилось определённое убеждение о том, что преступление совершено женщиной, и он производил розыск по своему плану, который наружной полиции не сообщал. Полицейские же чины были уверены, что преступление было таинственно и загадочно и совершено неизвестным мужчиной с бородой, которого усердно разыскивали.

Составленные полицией протоколы перешли к судебному следователю, который, допросив всех свидетелей находки частей трупа, заключил, что дело это безнадёжное, и отложил его в сторону, предполагая прекратить его за необнаружением виновного.

Благодаря неутомимой энергии и тому обстоятельству, что Иванову удалось на основании его выводов установить время, когда был брошен труп, он через несколько дней разыскал извозчика, показание которого доставило большое торжество самолюбию Иванова. Оно блестяще подтвердило, что все его умозаключения были правильны и что он шёл не по ложному следу.

Извозчик был нанят на Невском кататься по часам какой-то молодой женщиной, скромно одетой, у которой в руках был небольшой саквояж. На вопрос, куда ехать, она ответила, что она больна, едет по совету доктора и поэтому не желает ездить по шумным и модным улицам. Велела ехать на Петербургскую сторону на какую-нибудь улицу, выходящую в поле. Извозчик ни минуты не сомневался в правдивости её слов, потому что она шаталась и была очень бледна, «кровинки на лице не было». На Петербургской стороне, когда они ехали по пустынной улице, ему показалось, что она махала рукой; но он предполагал, что она делает это с целью подогнать лошадь. Когда он по её приказанию поворачивал, она что-то бросила в снег. Он взглянул в ту сторону, но ничего не заметил. Мало ли что вздумалось ей бросить? Если бросала, значит, ненужную, негодную вещь. Он и не подумал спросить её об этом. Какое ему дело? Доехав до Невского, она расплатилась с ним и дала на чай. Показалось ему, что, пройдя несколько шагов, она наняла другого извозчика, но утверждать этого не может. Каких-нибудь особенных примет у этой женщины не было, и поэтому сомнительно, чтобы он мог её узнать. Помнит только, что она как-то «присюсюкивала».

Иванов торжествовал недолго. Время шло, а дело вперёд ни на шаг не подвигалось. Дальнейший след был потерян. Внимание публики было обращено на другие преступления, и страшная находка постепенно забывалась. Не забывал только этого дела Иванов. Много приходилось ему «работать» по другим серьёзным и важным делам, но всегда все мысли его были заняты только одним этим делом. На замечания товарищей, что пора бросить думать о нём, что преступление было хорошо задумано и исполнено и что поэтому нет никакой надежды его раскрыть, Иванов иронически улыбался и утверждал, что дело это простое, совершенно необдуманное и что поэтому простой случай откроет виновную.

Случилось как-то, что Иванов должен был выехать на несколько дней в провинцию по экстренному делу. Явившись к начальнику сыскной полиции за получением последних инструкций, Иванов услышал доклад агента о краже самовара. Сначала он слушал равнодушно, не интересуясь пустым делом, но вдруг он встрепенулся и стал внимательно прислушиваться. Задержан был с поличным вор-рецидивист. Отлично выучивший на себе самом «совокупность наказаний», он, чтобы не просидеть лишнего времени в предварительном заключении и чтобы отбыть сразу наказание за несколько краж, добровольно сознавался и в других совершённых им кражах. Между прочим, он сознался в краже самовара из кухни и указал квартиру, из которой его похитил. Заявления о краже самовара не было. Когда агент пришёл в эту квартиру, потерпевшая, больная, сначала не хотела его принимать… Она, по-видимому, очень испугалась. Когда же узнала, что дело идёт только о самоваре, заявила ему, что хотя самовар, действительно, украден, но она не хочет заявлять об этом. На просьбу подписать протокол она категорически отказалась. Агент просил дать ему указания, что ему делать дальше.

– Конечно, это дело пустое, – заметил начальник сыскной полиции, – и если потерпевшая не желает жаловаться, можно было бы и не возбуждать его, но обвиняемый – очень опасный рецидивист. Чем в большем количестве краж он будет обвиняться, тем лучше. Присяжные заседатели не дадут снисхождения, и общество на более долгий срок будет избавлено от этого опасного вора. Если потерпевшая отказывается от подписи протокола, сделайте отметку, что не подписалась по болезни.

– Она, действительно, очень больна. Бледна, в лице ни кровинки.

«А вдруг это она?» – мелькнула мысль у Иванова, но он ничего не сказал.

Перед отъездом Иванов переговорил с агентом, узнал адрес и фамилию потерпевшей и поручил ему разузнать, не больна ли она после родов.

– Если явится малейшее подозрение, что эта Семёнова родила, спросите и разузнайте, где ребёнок. Больше до моего приезда ничего не предпринимайте, – давал свои инструкции Иванов.

Агент начал наводить справки и разузнавать. Прислуга Семёновой объяснила, что она недавно поступила в услужение к барыне, в то время когда она, больная, лежала в постели. Чем она больна, не знает, но её навещали сначала акушерка, а затем доктор, который и теперь её лечит. От акушерки агент узнал, что Семёнова обратилась к ней, находясь в послеродовом периоде, и что, по словам Семёновой, она родила ребёнка мёртвым в одном из родильных домов. По справкам, однако, оказалось, что Семёновой в указанном ею родильном доме не было никогда.

Тогда агент отправился опять к Семёновой. Разговаривая с ней о краже самовара, он неожиданно спросил её, в какой из лечебниц она родила. С Семёновой сделался истерический припадок. Исполняя в точности инструкции Иванова, агент ушёл, решив до приезда Иванова больше ничего не предпринимать.

Между тем прислуга рассказала об этом случае соседям. Пошли толки, пересуды и предположения, которые дошли до ушей дворника. Чтобы не быть в ответе, тот на всякий случай сообщил местной полиции. В результате получился протокол о сокрытии трупа новорождённого младенца. Дело было передано судебному следователю.

Через неделю возвратился из поездки Иванов. Расспросив агента и узнав о протоколе, он отправился к судебному следователю.

Прочитав дознание, Иванов высказал судебному следователю своё предположение, что это дело имеет связь с известным делом, производящимся у другого судебного следователя.

– Это вы намекаете на найденный разрубленный труп ребёнка? Никакой связи. Моя обвиняемая живёт в Коломне, а труп давно уже был найден на Петербургской стороне. Моё дело простое, а там загадочное. К тому же, кажется, там уже и обвиняемый разыскан.

Иванов немедленно отправился к другому судебному следователю.

– Вот отлично, что зашли, – встретил его радостно судебный следователь, – разыскан, наконец, мужчина с бородой, которого видели в той местности накануне находки трупа. Это тряпичник. Он не сознался. Необходимо собрать негласно самые точные о нём сведения и справки.

– Хорошо. Соберу, хотя думаю, что это излишне. Мне кажется, что я нашёл обвиняемую, – ответил Иванов и рассказал о деле, возникшем у судебного следователя другого участка.

– Если вы хотите, чтобы я с вами согласился, установите точную связь между этими двумя делами.

– Это моя задача. Просьба же моя – дать мне только небольшой срок и пока не заканчивать дела.

Судебный следователь согласился.

Машенька Семёнова умирала. У неё была злейшая скоротечная чахотка. Много горя пришлось ей пережить!

Смерть Тульского произвела на неё страшное, удручающее впечатление. Услышав крики о том, что он бросился со скалы, она упала в обморок. Не потерявшая способности размышлять Антонина Осиповна приказала Валерии Францевне поскорее привести её в чувство и сейчас же отправить в Петербург.

Немало хлопот доставила Машенька Валерии Францевне. С трудом она привела её в чувство и тотчас же потащила на вокзал.

Испуганная, как-то съёжившаяся Машенька заторопилась и молча вышла на улицу. Взглянув на водопад, она опять истерически разрыдалась. Просьбы и угрозы Валерии Францевны больше не действовали. Кое-как удалось усадить её в вагон.

Всю дорогу слёзы лились неудержимою струёй. Машенька считала себя непосредственной виновницей смерти Тульского и мысленно не переставала твердить себе, что она убийца. Только подъезжая уже к Петербургу, она вспомнила о матери и поспешно отёрла свои слёзы.

Вся издёрганная, разбитая, с опухшими глазами, с низко опущенной головой, Машенька явилась домой, боясь поднять глаза на старуху мать.

Взглянув на дочь, мать испугалась и громко вскрикнула. Машенька побледнела ещё больше, хотела что-то сказать и не могла. Тихо опустилась она на стул и беспомощно свесилась с него. Она опять впала в бессознательное состояние. На этот раз обморок был очень глубок. Приведя её в чувство, мать при помощи прислуги раздела её и уложила в постель.

– Что с тобой случилось, Машенька? – спросила мать, любовно поглаживая её голову. – Не обидел ли тебя кто-нибудь?

– Нет, мама. Меня никто не обидел. Я случайно видела самоубийство… Как ты знаешь, я ходила к той подруге, которая даёт мне письменную работу. Проходя по дороге, я увидела, как кто-то бросился в воду. Его ужасный крик стоит в моих ушах. Не могу вспомнить…

– Успокойся, не волнуйся. Только как же это случилось, что новая подруга вчера приходила справляться о твоём здоровье?

– Мама… Я тебе объясню потом… Она уехала раньше…

– Хорошо, хорошо! Успокойся.

Пометавшись некоторое время на постели, Машенька уснула тяжёлым, глубоким сном.

Мать задумалась. Сбивчивые объяснения дочери её не успокоили. Глубоко вздохнув, она забрала с собой платье дочери и тихо ушла в свою комнату. Прежде чем отдать прислуге чистить платье, она вынула из кармана скромный кошелёк с мелочью. Затем она вынула пачку каких-то бумажек. Взглянув на них, она вся похолодела, сердце замерло, пальцы разжались, а на пол упало несколько сторублёвых кредиток…

Угнетённый вид дочери, слёзы, обморок и несколько сотенных! Всё это подсказывало матери о позоре и несчастье дочери.

Подняв со скорбью глаза к иконе, она тихо опустилась на колени…

Проснувшись рано утром, Машенька с ужасом стала вспоминать о своём поступке. Она чувствовала, что совесть не даст ей покоя, замучает её окончательно. Затем её стала беспокоить мысль о том, что ей сказать матери. По-видимому, она не удовлетворилась её объяснениями. Что придумать?! Не дай бог, если она что-нибудь узнает. У неё ведь болезнь сердца. Вдруг она вспомнила о полученных деньгах. Она быстро вскочила и осмотрелась. Платья её не было. «Что я скажу матери, если она найдёт деньги?» – болезненно пронёсся вопрос и не нашёл себе ответа. Машенька тихо отворила дверь и заглянула в комнату матери.

На полу лежало её платье, рядом валялись деньги, а немного подальше под образами лежала мать.

– Мама! – робко позвала дочь.

Ответа не было. Мать лежала неподвижно. Она не перенесла позор дочери и умерла от разрыва сердца.

Смерть матери Машенька приняла как заслуженное наказание. Сразу она постарела на несколько лет. Жизнь для неё не представляла теперь ни малейшего интереса. Она вся замкнулась в себе самой, стала по внешнему виду холодным, бездушным автоматом. Она что-то делала, работала, говорила, но больше уже не жила. В то же время угрызения совести ни минуты не давали ей покоя. Она готова была бы с радостью умереть, но насильственная смерть была ей не по силам. И без того на совести лежало много греха.

Жизнь между тем текла своим чередом. Те сотни, которые жгли ей руки, она истратила на похороны. У неё оставались гроши. Как ни тяжело ей было идти с рекомендательным письмом, которое она много раз хотела уничтожить, но нужда заставила воспользоваться им. Не успела она подать это письмо, как была уже зачислена на службу. Как ни трудна была плохо оплачиваемая служба, она была рада ей. Работая без устали, она хоть временно отвлекалась от своих тяжёлых воспоминаний.

Ежедневное хождение на службу пешком во всякую погоду, тяжёлый труд, еда впроголодь и нравственное состояние Машеньки окончательно сломили и без того её слабое здоровье. Она стала кашлять кровью.

К доктору она не обращалась. Смерть ей не была страшна. Кому она нужна и зачем ей самой эта жизнь?!

Однако сослуживцы заставили её пойти к доктору. То, что сказал ей доктор, было ужасно! Он не сказал ей, что у неё чахотка, что она скоро умрёт. Этот приговор она приняла бы равнодушно. Он констатировал беременность.

Она упала перед ним на колени и умоляла никому не говорить. Доктор успокоил её и посоветовал приняться за серьёзное лечение.

Самые мрачные мысли не выходили из головы Машеньки. «Позор! Изгнание из службы со скандалом, нищета… А ребёнок?! Сын убийцы матери и самоубийцы отца! Нет, необходимо умереть! Не надо лечиться. Может быть, Бог помилует, сжалится и пошлёт смерть раньше рождения ребёнка».

Посещение агента и составление вслед затем полицейского протокола было последним тяжёлым ударом для Машеньки. Она слегла. Болезнь шла вперёд быстрыми шагами. Теперь она уже сознавала, что освобождение недалеко, смерть близка. Она немного успокоилась и не переставала горячо молиться.

Однажды прислуга доложила Машеньке, что явился какой-то чиновник и желает говорить с ней.

– Кто такой?

– Да какой-то мудрёный. Счётчик, что ли.

– Хорошо. Проси.

– Извините, что побеспокоил вас, – говорил, входя к ней, Иванов, – я по статистике. Нужно записать ваше звание, имя, отчество и фамилию.

Говоря это, Иванов рассматривал Машеньку и зорко оглядывал комнату. Машенька назвала себя.

– Сию минуту. Кузьма! Подай портфель, – на пороге показался извозчик и подал портфель Иванову.

Иванов задавал вопросы и что-то писал, а извозчик молча стоял и слушал ответы Машеньки.

Написав несколько строчек, Иванов встал и вышел в переднюю вместе с извозчиком, сказав, что сейчас возвратится.

– Ну, что? Узнал? Та ли это госпожа, которая ездила с тобой кататься? – спросил Иванов.

– Бог её ведает. Признать не могу. Бледная тоже – это верно; но, может быть, и не она. Не могу утверждать. А что касательно голоса, так в точку и «присюсюкивает» тоже.

– Ну ладно. Жди меня на улице.

Иванов опять вошёл к Машеньке, которая заметно встревожилась.

– Прошу ещё раз извинить меня, но я хочу вам дать хороший совет.

– Чувствую, что вы не тот. Вы… Вы сыщик?

– Не тревожьтесь, пожалуйста. Шёл я к вам, действительно, с другими намерениями. Теперь вижу, что вы очень больны, и поэтому я хочу оказать вам помощь в вашем деле.

Машенька горько улыбнулась.

– Я скоро умру. Мне теперь ничего не страшно.

– Зачем такие дурные мысли? Ещё выздоровеете. Я хочу задать вам только один вопрос: где ваш ребёнок?

– Я ведь заявляла уже, что я была без памяти и не помню, в какой именно больнице родила мёртвого ребёнка. Не помню ничего.

– Прекрасно. Позвольте мне теперь сказать вам несколько слов. Я уговорю судебного следователя не оканчивать дела до вашего выздоровления.

– До моей смерти. Это будет скоро.

– Если вы так убеждены, что скоро умрёте, тем неприятнее было бы для вас последние дни провести в тюрьме; но я, во-первых, уверен, что ваше здоровье поправится, а во-вторых, даю слово, что сделаю всё, что только от меня зависит, чтобы вас не судили. Поверьте мне, что вас судить не будут. Мне, собственно, и не нужен ваш ответ, где ребёнок. Я знаю, что вы с ним сделали. Я только прошу вас, ради вашей же пользы сказать мне, зачем вы это сделали.

– Вы знаете? – дрожащим голосом спросила Машенька.

– Да. Вот в этом саквояже, который висит на стене, вы вынесли из дома куски ребёнка и бросали их потом в снег. Вас возил кататься входивший сюда извозчик, который вас узнал.

Машенька испуганно отшатнулась. Иванов схватил графин с водой, налил воды в стакан и подал ей.

– Выпейте и успокойтесь. Говорите откровенно. Обещаю, что ваше признание останется между нами и вам не повредит. Я ожидал встретить совсем иное. Вы же мне крайне симпатичны, и мне только хочется выяснить лично для себя детали этого дела, тёмную сторону и, может быть, наказать настоящего виновного.

– Он уже наказан Богом.

Сбиваясь, путаясь и кашляя, Машенька откровенно рассказала свою невесёлую историю. Когда она дошла в своём рассказе до появления на свет ребёнка, она остановилась.

– Можете мне верить или не верить, как хотите, – начала она вновь свою исповедь, – но я говорю и буду говорить одну правду до конца. Когда я почувствовала приближение родов, я решилась скрыть их во что бы то ни стало. Я заявила прислуге, что уезжаю на неопределённое время, и отказала ей. Потом… Потом я ничего ясно не помню. Голова у меня помутилась; я хорошо не сознавала, что делала; ходила и делала, как во сне… Когда я опомнилась, ребёнок лежал мёртвый. Я собрала все свои силы и спрятала его в холодном чулане. Лежала без памяти… Потом была акушерка. Ей сказала, что родила в приюте… Мой мозг точно гвоздём сверлила мысль, не давала мне покоя – спрятать, уничтожить этого мёртвого свидетеля моего позора. Я боялась сойти с ума. Через несколько дней я, несмотря на страшную слабость, встала, оделась и решила взять его и куда-нибудь бросить. Когда я принесла его из чулана, я побоялась нести его на улицу. Была почему-то уверена, что меня поймают. Тогда я решилась… Теперь я этого ни за что не сделала бы! Это было ужасное дело! Меня била лихорадка, зубы стучали, руки дрожали… Была я как исступлённая, отчаянная и всё резала… Резала. Мне казалось, что ребёнок плачет, кричит… Что льётся кровь… А я всё резала и резала… Опомнилась только на улице. Тогда я придумала кататься на извозчике…

Машенька ослабела и задыхалась. Иванов, взволнованный рассказом, подал Машеньке опять воды и попросил её успокоиться.

– Мне теперь необходимо только знать фамилию этой компании, – сказал он.

– Когда хоронили, я узнала, что фамилия его была Тульский. Остальных не знаю, не спрашивала…

На следующий день Иванов был у судебного следователя.

– Ну что? Установили связь между делами? – спросил судебный следователь.

– Да, установил; но судить обвиняемую не будут. Её судить будут там. Она умирает. Прошу вас не вызывать её. Я привезу вам докторское свидетельство, удостоверяющее, что дни её сочтены. Все подробности и дознание я передам вам после её смерти. К этому времени я надеюсь пристегнуть к делу более интересную особу. Одну красавицу, которую я отправляюсь разыскивать.

Недели через две Машенька умерла.

Теперь посмотрим, что поделывает вдова Тульская.

Ловко разыграв роль безутешной вдовы, не успевшей насладиться супружеским счастьем, она вместе с тётушкой исчезла из Петербурга.

Созревший было у неё вначале план – отдохнуть некоторое время в имении мужа – внезапно рушился. Через несколько дней после похорон к ней явился приехавший из провинции один из братьев мужа. Как искусная актриса, с криком радости и слезами на глазах она бросилась было к нему, но тотчас же отшатнулась.

– Меня не обманете. Я не брат, – холодно проговорил пришедший.

– Я вас не понимаю.

– Зато я вас понимаю отлично. Брат накануне своей свадьбы написал мне письмо, в котором объяснил, что он женится на вас потому только, что дал слово. Он вам не доверял и писал, что он будет счастлив только в том случае, если его подозрения разрушатся, и не станет больше жить, если его мрачные предположения подтвердятся. После того что случилось, советую вам не делать ни малейшей попытки войти в какие бы то ни было отношения с нашей семьёй. Мы вас не знали и знать не хотим. Я и пришёл только затем, чтобы предупредить вас об этом.

Проговорив эту тираду, брат Тульского сухо поклонился и ушёл.

Тульская готова была выцарапать ему глаза, но сдержалась. Она поняла, что вообще заявлять о каких бы то ни было своих правах теперь несвоевременно. Через несколько дней после этого визита она уехала вместе с Валерией Францевной в Одессу.

Южный ли климат или сами одесситы ей не пришлись по вкусу – неизвестно, но только месяцев через семь мы опять встречаем её в Петербурге. Теперь она жила уже не с тётушкой, а с дядюшкой.

Это был мужчина средних лет, южного типа, говорящий по-русски с иностранным акцентом и называвший себя румынским подданным Мамеско.

Тульская занимала хотя и небольшую квартиру, но с хорошей обстановкой. В средствах, по-видимому, не нуждалась. Её можно было встретить во всех театрах и публичных увеселениях. У молодой красивой вдовы-помещицы, владеющей, по слухам, громадными поместьями где-то на юге, было обширное знакомство среди мужчин, которые часто её посещали. В последнее время чаще других бывал у неё сын богатого купца-домовладельца Карл Биргер.

Молодой человек был безумно влюблён. Вдова, ласками которой могли похвастаться некоторые из её новых знакомых, в отношении его была строга и недоступна. Не замечая никакого поощрения своим ухаживаниям, Карлуша с горя стал закучивать[31]31
  Закучивать – кутить.


[Закрыть].

Однажды вечером в одном из модных ресторанов Тульская ужинала со знакомыми. Среди ужина внимание публики было привлечено начинавшимся за одним из столов скандалом. Бушевал Биргер. Тульская сейчас же велела сказать ему, что она зовёт его для объяснений.

Мгновенно опомнившийся Биргер, слегка пошатываясь, подошёл к Тульской.

– Что с вами, Карл Иванович? Я вас не узнаю.

– Это я с отчаяния… Не могу жить без вас.

– Здесь не место и не время говорить об этом. Завтра вечером я буду дома одна. Приходите. Я буду вас ждать. Теперь же ступайте домой.

Биргер послушно ушёл.

На следующий день Биргер блаженствовал. Они вдвоём сначала пили чай, а потом шампанское. Тульская была мила, обворожительна, позволяла говорить о любви, целовать ручки.

После нескольких бокалов Биргер в порыве излияния чувств бросился обнимать Тульскую.

Вдруг из соседней комнаты с шумом отворилась дверь. Перед испуганным молодым человеком появился, дико вращая глазами, Мамеско с револьвером в руке.

– Как ты смеешь оскорблять беззащитную женщину – мою племянницу? – заревел он. – Я сейчас убью тебя!

Тульская сделала вид, что падает в обморок.

– Остановитесь! Помилуйте! Что вы!? Я… Я так… Ничего… Благие намерения.

– Позорить благородную беззащитную женщину – это благие намерения? Убью!

– Постойте! Постойте, я хочу жениться.

– Обманываешь!

– Ей-богу, правда! Готов жениться хоть сейчас. Спрячьте револьвер.

– Не верю! Должен получить обеспечение. Необходимо оформить. Вот вексельная бумага. Пиши вексель на тридцать тысяч на имя племянницы. Если женишься, вексель получишь обратно. Обманешь – благородная женщина будет удовлетворена за позор. Ни слова больше! Пиши! Не то убью!

Страшно испуганный, не видевший выхода из своего положения, Биргер подписал вексель. Мамеско внимательно просмотрел вексель и передал его племяннице.

– Теперь мировая! – заявил Мамеско. – Выпьем!

Выпили. Биргеру на правах жениха было разрешено поцеловать невесту.

Мамеско вышел из комнаты, сказав, что идёт заказать ужин, Тульская подбежала к Биргеру и крепко его поцеловала.

– Милый мой Карл! Ты не можешь себе представить, как я люблю тебя, – говорила она, прижимаясь к нему и заглядывая ему в глаза, – до сих пор я скрывала свои чувства только потому, чтобы избежать брака. Я ведь дворянка, принадлежащая к хорошему обществу, богатая помещица, а ты… Не обижайся только, пожалуйста!.. Ты только купец. Теперь я не в состоянии была совладать со своими чувствами и скажу тебе правду, очень счастлива, что буду твоей женой. О векселе ты не беспокойся. Я могла бы сейчас отдать тебе его, но хочу избежать столкновений с дядей. Это – ты сам испытал – дикий, невоздержанный человек! Он никому не доверяет и может потребовать у меня показать ему вексель каждую минуту. Завтра рано утром он должен уехать по делам на продолжительное время в Одессу и завезёт меня на три дня к тётке. Через три дня я буду дома и тогда возвращу тебе вексель. Если ты не раздумаешь жениться на мне, я буду блаженствовать. Я люблю тебя, люблю, милый мой! Поцелуй меня! Если не женишься, бросишь меня, я буду несчастна, буду мучиться, страдать! Но вексель тебе возвращу, потому что без тебя, милый мой, мне деньги не нужны. У меня и своих много. Прошу тебя теперь только об одном. Обещай мне, мой дорогой, до моего возвращения никому не говорить ни о свадьбе, ни о векселе. Пусть это останется между нами. Прошу тебя. Ну!? Целуй!

У Биргера и от вина, и от поцелуев шумело в голове. Он был готов обещать всё что угодно. Он давал клятвы всегда исполнять не только её просьбы и желания, но и всевозможные капризы.