Текст книги "Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко"

Чёрная неблагодарность

В Петербурге на Литейном проспекте[53]53
  Рассказ посвящён убийству, случившемуся в ночь на 18 февраля 1912 года в «Харламовской» аптеке по адресу: Екатерингофский проспект, 12. В то время А.Ф. Кошко был начальником московской сыскной полиции, участия в расследовании не принимал, поэтому его повествование изобилует ошибками: перепутан адрес, неправильно указано количество жертв и количество преступников и т. д. Подробный рассказ о расследовании и судебном процессе – в книге В. Введенского, И. Погонина, Н. Свечина «Повседневная жизнь петербургской сыскной полиции», раздел 4.4, дело № 12.


[Закрыть] в одной из аптек ночью были убиты провизор и аптекарский ученик. Убийство совершено с целью грабежа, так как касса оказалась пустой. Убийца проник в помещение, выдавив стекло в окне, причём на куске выдавленного стекла ясно отпечаталась вся пятерня вероятного убийцы.

В то время только что стала вводиться в практику розыска дактилоскопия, и соответствующий отдел под начальством чиновника N.N.[54]54
  Василий Иванович Лебедев(1868-1930) – руководитель 8-го делопроизводства Департамента полиции.


[Закрыть] был для начала учреждён при Департаменте полиции. Был тотчас же сделан снимок отпечатка, оставленного убийцей на стекле, и вскоре он оказался принадлежащим дворнику того дома, где помещалась аптека. Сомнений быть не могло, так как снимок всех пяти пальцев был абсолютно тождественен с рисунком кожи на руках дворника, да, кроме того, и шрам, обозначенный на оттиске, соответствовал порезу на руке убийцы.

Хотя дворник и отрицал свою вину, и иных улик собрать против него не удалось, он тем не менее был предан суду. Так как дактилоскопия в то время в России была делом новым, мало кому известным, то чиновник N.N. был вызван судом в качестве эксперта и должен был дать соответствующие разъяснения присяжным заседателям.

N.N. сказал приблизительно следующее:

– Господа присяжные заседатели! Я утверждаю, что дактилоскопический снимок, снятый с разбитого стекла, принадлежит никому другому как подсудимому. Тут сомнений быть не может. Не каждому из вас, быть может, в точности известно, что такое дактилоскопия, так как наука эта принята и применяется в России ещё так недавно. Позвольте мне вкратце дать некоторые разъяснения по поводу неё. У нас дактилоскопия – новинка, но существует она в мире бесконечно давно. Уже задолго до Рождества Христова ею пользовались люди. В древних, да и в новейших китайских документах постоянно встречаются отпечатки пальцев как удостоверение собственноручности подписи и принадлежности документа приложившему свой отпечаток пальцев. Но что такое дактилоскопия и на чём она основана? Дело в том, что нет в мире двух людей с абсолютно одинаковым рисунком кожи на концах пальцев. У каждого человека в рисунке имеются чисто индивидуальные отличия, причём прочность этого рисунка поразительна. Ещё в утробной жизни образуется он и существует у человека неизменным в течение всей его жизни.

Никакие вытравливания, никакие ожоги, порезы не в силах уничтожить этот рисунок: пройдёт ожог, затянется рана, и снова на молодой коже проступит тот же рисунок. Вот почему дактилоскопический снимок, совпадающий с рисунком кожи подозреваемого лица, не должен возбуждать только подозрение против этого лица, а должен рождать несомненную уверенность. Но уверенность в чём? В данном случае – в убийстве? Не знаю! Это дело ваше, господа, разобраться в том, для чего понадобилось подсудимому выдавливать окно в аптеке. Моё дело только заявить – стекло выдавлено им и никем другим.

После N.N. произнёс сильную прочувственную речь прокурор. Он трогательно упомянул о жертвах, о горе матери убитого мальчика и, поддерживая всецело обвинение, базировал его на неопровержимой, с его точки зрения, улике – всё на том же дактилоскопическом снимке.

По окончании этой речи ясно почувствовалось в публике, что мнение присяжных заседателей сложилось не в пользу подсудимого. Все с нетерпением ждали речи защитника – петербургского присяжного поверенного А[55]55
  Михаил Константинович Адамов (1855-1937).


[Закрыть]. Улик ни прямых, ни косвенных, кроме всё того же снимка, не имелось, а потому было очевидно, что господин А. обрушится непременно на экспертизу. И действительно: оратор, став в картинную позу, полузажмурив глаза и горделиво задрав голову, начал:

– Господа присяжные заседатели! – сделав длинную паузу, он продолжал. – Мне впервые сегодня пришлось заслушать научную лекцию, лектором которой выступил полицейский чиновник. Как и следовало ожидать, сей оратор обнаружил не столько глубину своих научных познаний, сколько всестороннюю профессиональную осведомлённость. Ему всё известно, даже то, что творилось до Рождества Христова, и то, что происходило в Китае времён Конфуция. Более того, он подсмотрел даже и то, что делает человек в утробной жизни. Впрочем, наука его довольно проста: приложил человек палец – один отпечаток, приложил другой человек палец – другой отпечаток. Вот и всё! Как видите, дело не сложно. Но ссылка на древность для меня мало убедительна. Мало ли глупостей делалось в древности! Быть может, сжигая ведьм и колдунов, и не в древности даже, а хотя бы в средневековье, люди этим самым стремились уничтожить какие-либо рисунки или отметины на их теле как неопровержимые доказательства их связи с дьяволом?! Во всяком случае, утверждаю, что современная наука дактилоскопию за науку не признаёт. А если это так, то нельзя выдвинутую гипотезу возводить в число незыблемых истин.

Какие же доказательства виновности подсудимого имеем мы? Да ровно никаких! Его никто не видел, у него ничего не найдено, а что делал он в злополучную ночь – этого не скажет вам и господин N.N., быть может, наблюдавший его ещё в утробной жизни! Да, наконец, господа, часто истина ощущается помимо улик и вещественных доказательств, а выявляется, так сказать, интуитивным путём. Наши нервы, наша чуткость, наш житейски намётанный глаз позволяют нам часто видеть правду даже и там, где случайные несчастные стечения обстоятельств как бы искажают её. Ну, взгляните хорошенько на этого парня, взгляните на это добродушное лицо, цветущее здоровьем, на эти чистые добрые глаза, на эту кроткую всепрощающую улыбку, и вы согласитесь со мною, что порок, зло и преступность не могут гнездиться в этом привлекательном образе.

Но если мои слова и не рассеяли всех ваших сомнений, если есть среди вас колеблющиеся, то, удалившись в совещательную комнату, помните, господа присяжные заседатели, великий завет. Завет, преподанный нам ещё императрицей Екатериной II: «Лучше оправдать семь виновных, чем осудить одного невиновного». Иди, совещайся, Народная Совесть, да совершится твоё правосудие!

Эта наглая, но хорошо, с большим апломбом сказанная речь внесла, видимо, некоторую растерянность среди присяжных. Они долго совещались, но всё-таки вынесли обвинительный приговор. Господин А. не ожидал, очевидно, такого результата. Но каково было его смущение, когда обвиняемый, спокойно выслушав решение суда, вдруг отчаянно махнул рукой и убеждённо заявил, обращаясь к своему адвокату:

– Ну какой ты защитник?! Так, брехун! Правильно присудили меня господа судьи – я убил аптекаря и мальца!

Надо думать, что господин А. запомнил это случай на всю жизнь…

Тайна Авенариуса

Как-то в одном из своих очерков я говорил уже, что русская сыскная полиция царских времён в работе своей выполняла две функции: раскрытие преступлений с целью обнаружения виновных и возможное предупреждение преступлений. Преследуя эту вторую цель, мне приходилось прибегать к мерам экстраординарным-временным (таковы предпраздничные облавы) и постоянным. К последним относится густая сеть агентов, всегда дежуривших в местах скопления публики, например, театры, цирки, вокзалы, порты, таможни, универсальные магазины и т. д. Этим агентам вменялось в обязанность наблюдать вообще и по собственному усмотрению останавливать своё внимание на всём, что могло показаться им подозрительным. Таким образом, поле действий их всегда обширно, инициатива ничем не связана, почему и результаты их работы иногда получались неожиданные. Иной раз пылкая фантазия далеко заносила агента, и в конечном результате вместо ожидаемого преступления им раскрывался сущий анекдот. Правда, случай, о котором я хочу рассказать, не содержит в себе ничего анекдотичного, но довольно характерен для этой серии происшествий. Всё в нём было крайне подозрительно, результаты же оказались самыми благонадёжными.

Дело было так.

На утреннем рапорте агент Михайлов, постоянно дежуривший и наблюдавший за петроградским[56]56
  Явная описка автора, который далее в рассказе представится «исправляющим обязанности начальника петербургской полиции». А.Ф. Кошко не служил в столичной сыскной полиции после переименования Петербурга в Петроград.


[Закрыть] портом, мне докладывал:

– Три дня тому назад я, как и всегда, присутствовал на приёмке прибывавшего груза, внимательно следя за ящиками, чемоданами и прочим багажом, как вдруг моё внимание было обращено на три гладко полированных не то сундука, не то ящика. Этот багаж скорее напоминал видом своим как бы огромные футляры для серебра длиной в пять аршин, шириной и высотой в пол-аршина[57]57
  Аршин равен 71 см.


[Закрыть], очень тяжёлые (пуда[58]58
  Пуд равен 16 кг.


[Закрыть] по полтора каждый). Адресованы они были на имя Ивана Ивановича Ефремова, Вознесенский проспект, 29, но самое странное, что станцией отправления значился остров Куба.

Что мне, собственно, показалось странным, и сам не знаю, но я почему-то записал имя и адрес получателя и, дождавшись конца приёмки, решил заглянуть на Вознесенский. Я был сильно поражён, когда в подвальном этаже дома № 29 увидел столярную мастерскую с вывеской «Ив. Ефремов». Заглянув в окна, я увидел человека лет сорока, старательно стругавшего какую-то доску, тут же валялись инструменты, дерево, столярный станок, словом, обычный вид столярной мастерской.

Предчувствие какой-то тайны, зародившееся у меня в порту, теперь усилилось: в самом деле, казалось более чем странным, что простой столяр Иван Ефремов получал бы с острова Кубы какой-то, видимо, ценный груз, чуть ли не ящики, набитые серебром.

Рано утром на следующий день я был в порту и предупредил о том, чтобы заставили получателя интересующего меня груза непременно открыть и предъявить содержание присланного. Я также просил задержать его часа на два с получением, чтобы дать мне время внимательно осмотреть и обследовать груз. В этот день Ефремов не явился, а пожаловал лишь сегодня. Ему предложили вскрыть футляры, что он и сделал. Подозрения мои ещё более при этом усилились, так как несуразные футляры представляли из себя нечто мной невиданное, в сущности, какие-то колоды. Верхняя часть, так сказать, крышка была как бы половинчатым бревном, т. е. внутри не имела никакого углубления, представляя из себя сплошную деревянную массу; нижняя часть футляра была как бы второй половиной бревна с той лишь разницей, что посредине её было выдолблено гнездо длиною в четверть аршина, шириной и глубиной вершка[59]59
  Вершок равен 4,45 см.


[Закрыть] в два. Это гнездо до краёв заполнялось каким-то цветным бисером.

Остальные два футляра оказались совершенно такого же вида, причём в одном из них находились какие-то цветные раковинки, в другом – какая-то дрянь, что-то вроде медных пуговиц. Ефремов без возражения заплатил по приёмным документам почти 200 рублей. Футляры были вынесены в соседний зал, где я их самым тщательным образом не только обстукал со всех сторон, надеясь по звуку обнаружить где-либо скрытую пустоту, но и обследовал с лупой в руках всю их поверхность, но нигде ни трещины, ни шва, ни подклеенной фанеры – сплошные деревянные массы чрезвычайно плотного тяжёлого дерева. Их пришлось выдать получателю, и Ефремов, взвалив поклажу на извозчика, перевёз её на Вознесенский. Я следовал за ним по пятам. Извозчик внёс ему ящики в мастерскую и сложил их в углу, как раз напротив окна.

Всё это произошло с час тому назад, и я явился к вам прямо с Вознесенского. Как прикажете быть дальше?

Я задумался. Вытащив из шкапа один из томов «Брокгауза и Ефрона», я прочёл: «Остров Куба, столько-то квадратных миль, находится там-то, с 1898 г. принадлежит Соединённым Штатам. Изобилует сахарным тростником, дорогими сортами дерев» и пр., пр., пр…»

Прочитав это вслух, я сказал для очистки совести Михайлову:

– Что же, Ефремов – столяр, Куба славится хорошим деревом, выписал он на свои ремесленные надобности особые сорта этого материала. Вот и всё.

Михайлов при всей своей почтительности улыбнулся и, отрицательно покачав головой, ответил:

– Помилуйте, господин начальник, этого быть не может. Во-первых, для чего Ефремову выписывать какое-то подобие сундуков, да ещё набитых всяким барахлом? Не проще ли выписать сплошные куски дерева? Во-вторых, из этих трёх колод что сможет он выделать? Какой-нибудь десяток шкатулок. Почём же он должен продавать свой товар, если за присылку одного материала он заплатил 200 рублей, не считая потраченного времени и прочих прикладных расходов.

С этими доводами я не мог не согласиться.

– Вот что, – сказал я, – прежде чем добраться до сущности этого дела, нам нужно убедиться в правильности наших подозрений. Если ценность багажа Ефремова заключается не в самой стоимости дерева, а в чём-то скрытом в нём, то Ефремов не продаст нам своих колод даже и в том случае, если мы предложил ему сравнительно баснословную за них цену. Допустим, что его чурбаны из баобаба, то и в этом случае они не могут стоить, скажем, более тысячи рублей за штуку. Таким образом, Михайлов, отправляйтесь сейчас к столяру и под каким-нибудь благовидным предлогом предложите купить у него все три чурбана. Начинайте, конечно, с меньшей цены, но торгуйтесь до тысячи рублей. Если Ефремов не согласится, то ваши предположения, вернее, предчувствия какой-то тайны правильны, и мы немедленно займёмся этим делом.

– А если столяр согласится на продажу? Как быть?

– Ну, это подробности. Ударите там, что ли, по рукам, дадите четвертную[60]60
  Двадцать пять рублей.


[Закрыть] в задаток, отправитесь домой за деньгами и больше не вернётесь.

– Слушаю.

Вечером Михайлов радостно вбежал в мой кабинет.

– Ну, что? Пропала четвертная?

– Какое там! – загоготал Михайлов. – Наотрез отказал. Не то что за тысячу, а и за две не отдает.

– Чего же вы радуетесь, Михайлов?

– Да так, знаете, господин начальник, всё-таки лестно, профессиональное чутьё.

– Ладно, ладно. «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела».

– Шутить изволите, ваше превосходительство[61]61
  Либо шутка агента Михайлова, либо описка автора – в петербургской сыскной А.Ф. Кошко служил сначала в чине коллежского асессора, затем – в чине надворного советника. Форма титулования к обоим чинам – «ваше высокоблагородие». Титул действительного статского советника, к которому полагалась обращаться «ваше Превосходительство», А.Ф. Кошко выслужить не успел, закончив службу статским советником (титулование «ваше высокородие»).


[Закрыть]?

Не скрою, что я был крайне заинтересован этим совершенно необычным делом. Я приказал Михайлову установить постоянное дежурство на Вознесенском и не спускать глаз с таинственного дерева. На следующий же день Михайлов доносил:

– Сегодня в два часа дня к мастерской подъехал на извозчике благообразный старик, лет шестидесяти пяти, вошёл к Ефремову, щедро, видимо, рассчитался, после чего столяр выволок все три чурбана на улицу, уложил на извозчика и, почтительно распрощавшись со стариком, вернулся в мастерскую, а старик покатил себе на Торговую[62]62
  Ныне улица Союза Печатников.


[Закрыть] улицу в самый конец, за Английский проспект. Я, конечно, следовал за ним. Подъехав к дому № 12[63]63
  А.Ф. Кошко перепутал номер дома или его местоположение – дом № 12 по Торговой улице расположен в другой её части, на углу с Большой Мастеровой улицей (ныне Лермонтовский проспект).


[Закрыть], старик с помощью дворника внёс свои чурбаны во второй этаж…

От того же дворника через полчаса я узнал следующее:

– Во втором этаже нашего дома уже много лет проживает господин Авенариус. Хороший, добрый барин и, видимо, при деньгах. Живут они тихо, одиноко и страсть как музыку обожают. Часто, особенно в тёплое время, раскроют окна квартиры, да и на скрипочке так и наяривают. Очень даже прилично играют, и я часто их слухаю, здесь, на скамеечке, сидючи.

Недолго думая, я отправился на Торговую, 12. Мне открыл сам старик:

– С кем имею удовольствие разговаривать и для чего пожаловали? – спросил он меня.

– Я исправляю обязанности начальника петербургской сыскной полиции, а пожаловал я для того, чтобы выяснить вопрос, имеющий значение для нас немаловажное.

– Я вас слушаю, – удивлённо сказал старик, усаживая меня в своём кабинете.

– Вами получен груз с острова Кубы, причём получен не прямо, а через третье лицо, всё это облечено в таинственную форму, и так как мы расследуем ряд преступлений, связанных именно с этим островом, то я вынужден буду конфисковать и ваш груз и, быть может, временно арестовать и лично вас, если вы не сможете дать мне удовлетворительных объяснений по поводу вашей странной получки.

Старик как-то растерялся, смутился и взволнованно заговорил:

– Я честный человек, и уж, конечно, не под старость лет пятнать мне себя какими-либо преступлениями. Я понимаю ваше недоумение, так как получки мои из Нового Света действительно обставлены крайне конспиративно. Мне необходимо было соблюдать тайну, и хранить её я намеревался до своей смерти, но если вы требуете объяснений под угрозой ареста, то я готов вам дать их, взяв, однако, с вас слово сохранить мою тайну до дня моей кончины, так как от тайны этой зависит всё моё материальное благополучие.

Я обещал молчать, и старик приветливо сказал:

– Рассказ мой будет долог, а потому пойдёмте из этой неуютной комнаты в мою «святая святых», в мою мастерскую, где я провожу обычно и дни, и ночи.

Он открыл смежную дверь, и мы переступили порог.

Мастерская Авенариуса представляла из себя необычайное зрелище: большая комната, устланная персидским ковром, у стены – старинный рояль (нечто вроде клавесина), в глубине комнаты – широкая тахта, между окон – огромный стол, заваленный деками, грифами, кобылками, колками и прочими частями скрипок. Несколько законченных инструментов виднелось на бархатных полках большого старинного шкапа, тут же торчали смычки, по всему столу валялись канифоль, какие-то разнообразные сорта клея. От самого Авенариуса пахло нюхательным табаком и пачулями[64]64
  Эфирное масло, добываемое из кустарника пачули (Pogostemon cablin).


[Закрыть]. С этими старомодными запахами как-то прекрасно гармонировали запыленные гравюры великих скрипачей и композиторов, висящие по всем стенам. Старик усадил меня в кресло, и со стены впились в меня и измождённый Мендельсон, и нахмуренный Бетховен, и носатый Лист. Старик начал свой рассказ так:

– Я, видите ли, родом швед, собственно говоря, отец мой эмигрировал в Россию из Швеции. Я же родился в Петербурге, получил здесь своё образование и почитаю себя русским. Отец мой был большим музыкантом и передал мне по наследству это дарование. Он был скрипачом, и я скрипач. Вместе с тем отец мой обладал своего рода страстью: всю жизнь свою он кропотливо клеил скрипки, достигнув в этом большого мастерства. Этому искусству он обучил и меня.

Мне было сорок лет, когда отец умер, и я продолжал с увлечением его дело. Жизнь моя текла безмятежно: дни я проводил за любимой работой, а вечера обычно посвящал музыке. Я не пропускал ни одного сколько-нибудь значительного концерта. И вот двадцать с лишним лет тому назад я в зале Дворянского Собрания впервые услышал Виргинию Паоло. Это имя вам ничего не говорит, конечно, так как эта великая певица метеором промелькнула на петербургском горизонте и не появлялась больше на нём, не вынеся нашего сурового климата. Это гениальное во всех отношениях существо было креолкой, уроженкой острова Кубы. Судьба наделила её изумительной внешностью и не менее изумительным голосом.

На первом же её концерте я был очарован, заворожён, пленён. Я сразу всем существом своим почуял, что встреча эта для меня, так сказать, роковая и что жизнь моя отныне коренным образом изменится.

Так оно и случилось. Когда месяца через полтора она покидала Петербург, я, не колеблясь, последовал за нею. Я понимал, что средств, полученных мною от отца, хватит мне не Бог весть на сколько лет, но не всё ли равно? Быть вдали от неё я не мог. И вот начались наши странствования по Европе, Австралии и Америке. Она не любила меня, относясь ко мне чисто по-дружески. Я знал всю её жизнь, молча ревновал, но не любить не мог. Однако эта жизнь продолжалась недолго. Её вообще слабое здоровье ухудшалось, и лет через пять, бросив свои мировые гастроли и, видимо, чуя близкий конец, Виргиния пожелала вернуться к отцу на родину. Мы перебрались с ней на Кубу в Сант-Яго и поселились в её родительском доме. Её мать, индианка, давно умерла, отец, родом испанец, обожавший свою дочь, окружил её трогательными заботами и уходом. Но ни родной воздух, ни горячее солнце не помогло – она и года не протянула.

Старик умолк, смахнул с ресницы слезу и в лихорадочном волнении продолжал:

– Грустный, незабываемый день. На летнее время мы перебрались на берег океана и сняли небольшой домик, утопающий как бы в раю: большой тенистый сад, и какой сад! Душистые тропические поросли, какие-то невиданные цветы, причудливой формы орхидеи, крохотные разноцветные птички, порхающие по кустам, и влажное дыханье безбрежного океана. Она в шезлонге, прелестная, восковая. Вдруг она меня подозвала и попросила чуть слышно:

– Сыграйте, голубчик, на прощанье мою любимую элегию.

Я повиновался и, принеся скрипку, заиграл элегию Масснэ.

Тут старик схватил скрипку с клавесина, набожно призакрыл глаза и заиграл. Я забыл всё, жадно упиваясь дивными звуками, полными тоски, грусти и какой-то покорности. Кончив и глубоко вздохнув, старик продолжал:

– Под её звуки и отлетела её душа. Тут и кончается поэзия моей жизни. Теперь перехожу к интересующей вас прозе. С полгода прожил я ещё с отцом Виргинии, вместе оплакивая дорогую нам усопшую.

Он сильно привязался ко мне и, расставаясь, пожелал сообщить некую тайну, а именно: он указал мне на один сорт дерева, произрастающего только там, на Кубе. По его словам, из этого дерева великие мастера изготовляли свои скрипки, достигая в них изумительного тона и звучности. Я тут же проверил его слова и убедился в их правильности. Уезжая с острова, я уговорился с ним, что ежегодно он будет высылать мне в Петербург определённый запас дерева. И вот в течение 15 лет он в точности выполняет своё обещание. Теперь мне удаётся создавать инструменты, достоинством мало уступающие скрипкам Амати, Стейнера, Гварнери и других великих старых мастеров.

Конечно, конкурентов и завистников у меня немало, и мне приходится сугубо беречь мою тайну. Вот почему дерево я получаю на чужой адрес честного и мне давно знакомого человека. Для большей предосторожности дерево это мне пересылается не в виде обычных болванок, а под видом довольно нарядных деревянных футляров и даже с некоторым содержимым. Чтобы убедить вас окончательно во всём рассказанном, я покажу вам духовное завещание, мною составленное, по которому, оставляя всё своё имущество Петербургской Консерватории, я завещаю ей и секрет выделки моих скрипок.

Старик вынул из стола пожелтевшую аккуратно свёрнутую бумагу и протянул её мне. Сомнений не было – он говорил правду.

Извинившись за причинённое беспокойство, я крепко пожал его руку и вышел на улицу. Я медленно прошёл Торговую, обогнул Мариинский театр, углубился в Офицерскую и свернул к себе на Екатерининский канал[65]65
  В здании на Офицерской, 28 размещалась петербургская Сыскная полиция; помощник начальника сыскной А.Ф. Кошко проживал вблизи от места службы по адресу: Екатерининский канал, 93.


[Закрыть]. Тяжело было возвращаться к прозе жизни – в памяти жил странный рассказ старика, а в ушах неотступно звучала элегия Масснэ.

С тех пор прошло двадцать с лишним лет. Бедный Авенариус, конечно, умер, вот почему, как мне кажется, я не нарушу обещания и не совершу нескромности, рассказав о тайне старого скрипача с Торговой улицы.