Текст книги "Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко"

И, схватившись за серебряную серьгу, висящую в его правом ухе, он испытующе на меня уставился. Ёкнуло у меня сердце от радости. Наконец-то судьба мне улыбнулась, и представился долгожданный случай поймать зверя в тенета.

– Что ж, – отвечал я спокойно, – приказывай, а я готов хоть сейчас на работу.

– Молодчина, Студент, я в тебе не сомневался. Сегодня у нас четверг. Так вот, решим. Если расписание экспресса прежнее, то не в это воскресенье, а в следующее мы обстряпаем дело. Таким образом, у нас полторы недели впереди. Отправляйся же сегодня. На паспорта тебе больше недели не понадобится, значит, не позднее будущего четверга ты явишься обратно. Пятницу и субботу употребим на сборы, а в воскресенье с утра двинемся в путь к полотну. Есть тут между разъездами закругление – самое подходящее место.

В этот же день отправился я исполнять поручение, и Стрелок провёл меня к 38 разъезду, обещав поджидать меня, согласно приказанию атамана, со вторника до четверга. Приехав в Пермь, я известил и местного исправника, и местного железнодорожного жандармского полковника Флоринского о готовившемся налёте на экспресс (расписание которого осталось прежним). Ими был выработан совместно сложный план ликвидации дерзкой, столь надоевшей и доселе неуловимой шайки. План этот состоял в следующем: по существующему расписанию воскресный сибирский экспресс проходил по перегону между вышеназванными разъездами от 12¼ часов до 12½ часов ночи. За два часа до него по тому же направлению шёл товарный поезд, каковой, дойдя до разъезда 38, становился обыкновенно на запасный путь, пропуская экспресс. Было решено в ожидаемое воскресение с этим поездом отправить полсотни стражников и жандармов. Эти люди по прибытии на разъезд № 38 должны были вылезти из поезда и, разбившись на две равные группы, углубиться в лес справа и слева и, форсированным маршем пройдя пять вёрст, зайти в тыл шайке. Экспресс было решено задержать на ближайшей от предполагаемого места происшествия станции. В часы же предназначенного для него проезда решили пустить дополнительный поезд, внешним образом схожий с экспрессом (сильный паровоз, малочисленный состав вагонов, усиленное освещение их). Этот поезд должен был вести солдат железнодорожного батальона в качестве машиниста. С ним на паровоз поместятся два жандармских унтер-офицера. В полупустом тендере – два стражника и два жандарма. В пяти вагонах разместятся пятьдесят жандармов и стражников. Все эти люди, разумеется, вооружённые до зубов. Когда шайка будет изловлена, добавочный поезд, добравшись до 38 разъезда, присоединится на запасном пути к товарному поезду, после чего с разъезда дадут знать об очищении пути, и экспресс будет пропущен. Ближайшие дни я использовал на добычу паспортов, каковые мне немедленно и выдал полицмейстер Церешкевич. Проторчав в Перми до вторника и закупив путеводитель с точным расписанием, я поехал обратно.

Далее всё шло как по писанному. Я вернулся в разбойничий стан, сильно обрадовал «товарищей» паспортами и удостоился живейшей благодарности атамана. Поработав всю пятницу и субботу над сборами, вся шайка со мной и атаманом двинулась в воскресенье в путь. Весь день мы пробирались по лесу и часам к девяти вечера расположились на опушке, за четверть версты от намеченного закругления. Ночь надвигалась пасмурная, тяжёлые тучи, разрываемые на клочья ветром, проносились над нами. Слышался таинственный шелест капель, падающих с листьев, люди упорно молчали…

Серьга, взяв меня и ещё двоих, приблизился к полотну и стал наблюдать. Всё было тихо, едва лишь доносился заунывный стон телеграфных проводов, луна, минутами выплывавшая из-за облаков, тускло светила, и как-то зловеще при свете её поблёскивали стальные рельсы. Ко мне подкрадывался ужас. Ещё час-другой, и ночная глушь будет потрясена криками, выстрелами, стонами, и не один человек отдаст Богу душу. Конечно, спутники мои были злодеями, но, прожив с ними мирно два месяца, я не мог не испытывать нечто похожее на угрызения совести. Я старательно отгонял эти мысли и ощущения, вспоминал о долге, но нервы шалили, и мне было скверно. Ровно в 10½ часов прошёл, не торопясь, товарный поезд с наглухо закрытыми вагонами. Я внимательно глядел, но ни одного солдата не заметил.

– Ага, – сказал Серьга, – товарный прошёл, теперь через 2 часа прибудет и наш.

Минут за двадцать до появления экспресса Серьга подтянул своих людей к полотну, спрятав их за ближайшими деревьями. Сам же осторожно зажёг красный фонарь, прижав к груди рубиновое стекло. Медленно потекли минуты, и вот где-то издали послышался подавленный гул, звук заметно приближался, сначала пробежал какой-то шорох по рельсам, он вскоре усилился, наконец, рельсы запели.

– Готовься, ребята, – полугромко сказал Серьга и вышел на самое полотно, продолжая держать плотно прижатый к груди фонарь.

Я приглядел огромный камень, за который намеревался спрятаться, чуть поднимется перепалка. Я внимательно наблюдал за Серьгой. Он, как вкопанный, стоял между рельсами.

Звук подходящего поезда быстро приближался. Вдруг в начале закругления вынырнуло 3 огненных глаза, и в этот момент Серьга, повернув фонарь, высоко поднял его над головой. Разлетевшийся поезд быстро затормозил. Серьга свистнул, и вся шайка, как один человек, перепрыгнув канаву, кинулась на поезд. Четверо во главе с Серьгой подбежали к паровозу, остальные принялись карабкаться по вагонам. Выстрелами с паровоза и тендера Серьга был убит на месте и два из его товарищей ранены. Встретив по вагонам неожиданное вооружеённое сопротивление, уцелевшие разбойники поспешно отступили и бросились бежать в лес, где и были переловлены подошедшими с товарного поезда людьми.

– Вот и всё, Аркадий Францевич, – закончил свой рассказ Панкратьев.

Я горячо поблагодарил моего самоотверженного сослуживца и представил его вне очереди к награде – к Анне третьей степени. Что же касается остальных командированных по этому делу агентов, праздно потерявших более 2 месяцев, им достался удел любоваться лишь орденом, украсившим грудь их более счастливого товарища.

Убийство иеромонаха Амвросия{23}23
  Печатается по Кошко А.Ф. Убийство иеромонаха Амвросия // Иллюстрированная Россия. Париж, 1927. № 19. С.12–13, № 20 С. 10–12.


[Закрыть]

Летом 1913 года прочёл я в московских газетах сообщение об убийстве в Троицко-Сергиевской лавре иеромонаха Амвросия. Так как преступления, совершаемые вне столицы, не подлежали ведению московской Сыскной полиции, то я ограничился распоряжением, чтобы мои агенты следили за тем, что говорится по этому поводу в разных притонах и среди подозрительных элементов, и сообщали получаемые данные местной полиции.

Прошла неделя. Работа местных властей оказалась безрезультатной, и московский губернатор ввиду особой важности преступления обратился ко мне с просьбой взять это дело в свои руки.

Я лично отправился в лавру и, пробыв там два дня, выяснил следующее.

Убитый иеромонах Амвросий по своему происхождению принадлежал к интеллигентной семье. Он служил офицером в одном из наших полков и постригся в монахи вследствие пережитых каких-то житейских ударов. Жил он в особом корпусе за собором против самой стены, окружавшей лавру. Между стеной и корпусом находился двор, где были сложены штабели дров, примыкавшие вплотную к жилому зданию. Келья Амвросия помещалась во втором этаже; окнами она выходила в этот двор, а входными дверями – в длинный коридор, тянувшийся вдоль всего корпуса. В обоих этажах помещались кельи монахов. Помещение убитого состояло из двух высоких комнат, очень прилично меблированных. Видно, покойный привык к известному комфорту и не хотел от него отказаться в монастыре.

В день обнаружения убийства Амвросий не пришёл к ранней обедне. Послушник его, живший в отдельном здании вместе с послушником другого монаха, явился по обыкновению рано утром в келью Амвросия и стал ждать выхода последнего из спальни. Не слыша там никакого движения и полагая, что иеромонах проспал начало ранней обедни, он сначала несколько раз постучал в дверь пальцем, но, долго не получая ответа, решился наконец приоткрыть дверь и заглянул внутрь. Страшная картина представилась его глазам: обезображенное тело иеромонаха лежало поперёк кровати. Кругом была лужа крови. Окно было открыто, и у него оставлена тяжёлая лестница, принесённая, очевидно, убийцами. Дрожащий от волнения послушник бросился в собор и оповестил отца-эконома о своём ужасном открытии. Монастырские власти сбежались в келью и сейчас же послали за полицией.

К моему приезду убитый уже был похоронен, и я лично тела не видел. Полицейские власти, производившие дознание, показали, что покойнику было нанесено множество ран по всему телу каким-то режущим орудием, по-видимому, большим ножом. Рот был разорван, и из него похищена искусственная челюсть на золоте. Лицо, грудь и руки в ссадинах свидетельствовали о происходившей борьбе. По заключению врача смерть последовала от задушения. Окровавленная подушка валялась тут же на полу у постели. Убийцы захватили золотые часы, выигрышные 1-го займа билеты и другие процентные бумаги на неизвестную сумму. Что у покойного они имелись, было известно со слов самого Амвросия отцу-эконому лавры. Последний не находил нужным делать из этого секрета и частенько подшучивал по этому поводу в присутствии посторонних над иеромонахом Амвросием. При осмотре места убийства местная полиция не обнаружила никаких указаний на виновников преступления, очевидно только стало сразу, что убийца был не один. Об этом свидетельствовала тяжёлая деревянная лестница, принесённая к окну кельи от далеко лежащих сараев. Одному человеку сделать это было не под силу. Опросы монахов, послушников и проживавших в отдельном корпусе богомольцев, пришедших «поработать на преподобного Сергия», осмотр книг, где записывались все посещающие монастырь лица, остающиеся в нём более суток, наконец, обыски в разных многочисленных притонах и ночлежках Сергиевского посада остались безрезультатными.

Таким образом, к моему приезду ни малейшего света не было пролито на это дело, и мне пришлось начать всё сначала.

Целый день ушёл у меня на подробные допросы обитателей лавры. Начал я их, разумеется, с послушника убитого. Это был высокий широкоплечий парень, мрачного вида, как оказалось, по словам братии, малообщительный и ни с кем почти никогда не разговаривавший, свободное время проводивший у себя в келье за какой-либо работой и никуда не отлучавшийся. Жил он в монастыре более года, усердно исполнял возложенное на него послушание и был на хорошем счету у монастырского начальства. Мне не удалось от него узнать ничего нового.

Дальнейшие допросы установили, что обширная лаврская пекарня, где приготовлялись просфоры, помещавшаяся в особом здании рядом с корпусом, в котором жил убитый иеромонах, представляла из себя род лаврского клуба. В пекарне постоянно торчали послушники и богомольцы и коротали там своё свободное время. Опрос всех наиболее усердных завсегдатаев этого своеобразного «клуба» о лаврских распорядках, монастырских нравах, характере и образе жизни убитого не дал мне для дела ни малейших полезных указаний. Я обратил внимание на то, что ответы на мои вопросы делались весьма сдержанно и обдуманно, точно опрашиваемые боялись проговориться в чем-то. Конечно, отчасти они, вероятно, просто опасались открыть мне некоторые соблазнительные подробности интимной жизни многочисленной монастырской братии, заключающей в себе всегда немалое количество людей, настроенных не слишком аскетически, но, кроме того, чувствовалось и нечто другое: видимо, опрашиваемым было что-то известно и по существу, но они почему-то не хотели или не смели об этом говорить. Как я ни пытался привести их к полной откровенности, из этого ничего не выходило.

Тогда для меня стала очевидной необходимость послать в лавру секретного агента под видом какого-нибудь богомольца, желающего поработать на «преподобного Сергия», который смог бы завоевать себе общее доверие и проникнуть в эту тайну.

Среди моих агентов имелся некий Смирнов, как раз подходящий для этой роли. Сын булочника, настроенный крайне религиозно, это был очень хороший человек, способный и спокойный работник.

Я вызвал его к себе и, объяснив дело, предложил ему отправиться в качестве благочестивого паломника в лавру, постараться пристроиться на работу в просфорню и пожить там некоторое время, внимательно за всеми наблюдая и прислушиваясь к разговорам.

К моему крайнему удивлению Смирнов категорически отказался от такой командировки.

– В чём дело? Почему вы отказываетесь? – спросил я.

– Извините, пожалуйста, господин начальник, я считаю большим грехом обманно проникнуть в святую обитель, выдавать там себя за другого и вкрадываться в доверие братии с тем, чтобы потом их выдать вам.

– Подумайте только, что вы говорите! Ведь я вас посылаю туда, чтобы смыть пятно с обители, чтобы освободить её от убийц, может быть, скрывающихся в её среде, чтобы поработать для торжества правды и справедливости. Если вам придётся притворяться и, как вы говорите, выдавать мне поверивших вам, то ведь такой работой вы только сорвёте преступную маску, которую надели на себя злодеи. Грехом может быть покровительство преступников, а не их изобличение. Неужели вы этого не понимаете? Если не прибегнуть к этому средству, мы, видимо, не в состоянии будем обнаружить виновных, и они безнаказанно смогут совершить новый ряд преступлений.

Слова мои, видимо, убедили Смирнова, и он согласился принять командировку.

Переодетый крестьянином-паломником, он доехал по железной дороге до последней перед лаврой станции (кажется, до Нового Иерусалима). Выйдя из вагона, сняв сапоги и подвесив их на свой посох за спиной, он отправился в обитель пешком, присоединившись к встреченным по дороге другим паломникам. В лавре монахи направили его к отцу-эконому, которому Смирнов сказал, что хочет остаться в обители несколько месяцев и бесплатно поработать на «преподобного Сергия» для спасения своей души. Узнав, что новый паломник по профессии пекарь, отец-эконом его спросил:

– А ты работаешь по белому или по чёрному?

– По обоим, отец-эконом, но лучше умею по белому.

Смирнова послали в просфорню, где он и поселился.

Благодаря своему кроткому и уживчивому характеру, Смирнов пришёлся всем по душе и через неделю не только стал в просфорне своим человеком, но и завоевал себе особое доверие самого отца-эконома, отправлявшего через него в слободку к одной дебелой вдове записочки, провизию в виде муки, рыбы и прочее.

Не подавая виду, Смирнов внимательно ко всему приглядывался. Ему неоднократно приходилось встречать в просфорне и келейника убитого отца Амвросия, который приходил туда всегда по какому-либо делу. Изредка только он оставался в просфорне, когда там шли шумные беседы. Прислонившись к стенке, слушал говоривших, не проронив лично ни одного слова.

Прошли недели две. В конце этого срока я получил от Смирнова следующее сообщение: «Вчера в просфорню пришёл келейник покойного отца Амвросия якобы взять чайник кипятку. Посторонних никого не было, только я подметал пол и убирал со стола, да формовщик Иван Фролов что-то чинил у окна в своих просфорных формах. Фролов работает здесь уже месяцев шесть, он пришёл в лавру паломником из деревни, дав обет проработать тут бесплатно с полгода. Это сильный, кряжистый человек, всегда сумрачный и молчаливый. Живём мы с ним в одном помещении и за это время не обменялись ещё ни словом.

С появлением келейника я насторожился, но сделал вид, что поглощён своей работой и не обращаю никакого внимания на всё остальное. Набрав кипятку и проходя мимо формовщика, келейник, не глядя на него, сказал вполголоса: «Сегодня в 10 часов», и удалился из просфорни.

Ложимся мы спать в 8 часов, и к 9 часам в нашем помещении все уже погружены в глубокий сон. Я тоже лёг и с полузакрытыми глазами следил за Фроловым. Около 10 часов последний поднялся со своей кровати, потянулся, осмотрелся и как бы про себя промолвил: «Пойтить что ли до ветру», и направился к выходу в уборную. Я последовал за ним, вошёл в уборную, но там никого не было. Открыв дверь в коридор, представляющий проход между двумя дворами, я увидел Фролова, направляющегося к поленнице дров, сложенной близ корпуса, где был убит Амвросий. Дав ему скрыться за выступом, я последовал бесшумно за ним. Дойдя до дров, я спрятался между штабелями и услышал, как келейник, пришедший туда, видимо, раньше, тихо разговаривает о чём-то с формовщиком. Всего разговора я не расслышал, но уловил фразу Фролова: «На той неделе поеду», на что келейник проговорил: «Давно пора». Перекинувшись ещё несколькими словами, которых я не разобрал, они разошлись в разные стороны. Я последовал за Фроловым, зашёл в уборную и оттуда вернулся к своей постели.

Через несколько дней в просфорню пришёл келейник отца-эконома и, обращаясь к формовщику, сказал: «Отец-эконом благословил тебя ехать в среду».

В этот же день Смирнов дал мне телеграмму:

«В среду в 2 часа примите на станции Сергиево товар».

Я послал туда двух агентов, которые взяли Фролова под наблюдение. По приезде в Москву формовщик прямо с вокзала направился в Замоскворечье, на так называемое «Болото»[110]110
  Низменность напротив Кремля между правым берегом Москвы-реки и Водоотводным каналом. В начале ХХ века – крупнейший торговый центр Москвы.


[Закрыть]. Там он вошёл в один из домов весьма подозрительного вида и не выходил оттуда в течение целого дня.

По справкам у дворника выяснилось, что он остановился в квартире некоего Михайлова, крестьянина одной из подмосковных деревень, проживавшего там с сестрой и своей любовницей.

На другой день с утра Фролов отправился в Лефортово и встретился там в маленьком трактире с двумя какими-то субъектами. За последними была тоже установлена слежка, и выяснено их местожительство. Это оказались известные полиции сбытчики краденого. Во время свидания Фролова с этими людьми в трактире они звали его Сенькой, а не Ванькой.

Получив эти сведения, я приказал навести справки об Иване Фролове на его родине, откуда мне было сообщено, что Фролов года два тому назад умер в Москве и, по словам его матери, там был и похоронен. Таким образом, формовщик жил, очевидно, по чужому паспорту.

Заручившись этими данными, я приказал его арестовать. Арест был произведён не в квартире Михайлова, а при посещении Фроловым трактира в Лефортове. Там же были арестованы и два его собутыльника – скупщики краденого. При обыске на них не было найдено ничего подозрительного. Все горячо принялись протестовать против их задержания, объявляя действия полиции незаконными и ни на чём не основанными.

Когда их привезли в Сыскную полицию, я приказал привести ко мне формовщика.

– Кто ты такой и как твоя фамилия? – спросил я.

– Иван Фролов, крестьянин Московской губернии и уезда.

– А вот мне пишет ваше волостное правление, что Иван Фролов два года назад умер и похоронен в Москве. Следовательно, ты присвоил себе чужой паспорт.

– Никак нет, ваше превосходительство[111]111
  Опять неправильное титулование.


[Закрыть], я действительно Иван Фролов и, как видите, жив. Я не знаю, почему правление написало вам облыжно, а только вы можете справиться обо мне в деревне, где живут моя мать и сестра.

– Правление именно со слов матери Фролова и известило меня об его смерти.

– Это быть не может. Хоть я и не бывал в деревне два года, но виделся недавно со своими земляками, и мать моя должна была от них обо мне слышать. Как же она могла бы говорить о моей смерти? Да самое лучшее – прикажите вызвать сюда мою мать и сестру на очную ставку.

Такая категоричность, признаюсь, произвела на меня впечатление. Делать было нечего, я решил дать очную ставку.

Между тем на квартире арестованных скупщиков был произведён обыск, и найдены восемь выигрышных билетов 1-го займа. Дознание, к сожалению, не установило ни числа, ни номеров билетов, похищенных у убитого отца Амвросия. Потому эта находка, не составляя пока прямой улики в причастности задержанных к убийству, всё же дала мне уверенность, что розыск идёт надлежащим путем.

Я лично допросил скупщиков и добился от них крайне существенного признания, что найденные билеты принадлежат Фролову, который поручил им их продать. Откуда последний их добыл – им неизвестно точно, но они думают, что билеты составляют его личные сбережения.

После допроса я поручил своему помощнику отправиться на квартиру Михайлова на «Болото», произвести там тщательнейший обыск и, в случае надобности, арестовать и самого Михайлова. Много часов занял этот обыск и не дал решительно никаких результатов. Лишь в самую последнюю минуту при осмотре квартиры самого хозяина в тот момент, когда он снял сапоги, из них выпала какая-то бумажка. Это оказалась краткая молитва примерно такого содержания: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Спаси и охрани нас от всякой напасти». Под этим текстом было написано: «Означенную молитву пошлите девяти вашим знакомым, прося их сделать то же самое. В случае исполнения вас ожидает большая радость, при неисполнении постигнет несчастие».

Не столько самая бумажка, сколько непонятный способ её хранения остановил на себе внимание моего помощника и показался ему подозрительным. Михайлов объяснил его простой случайностью. Не удовлетворившись, однако, таким объяснением, помощник мой решил арестовать Михайлова и доставил его в Сыскную полицию.

Когда Смирнов, приехавший на несколько дней в Москву для личного доклада мне результатов своего наблюдения в лавре, услышал об этой находке, он сильно заволновался и доложил, что именно такая молитва с рекомендацией её распространения среди девяти других лиц очень в ходу у них в лаврской просфорне. Там, говорят, она впервые и появилась. Поэтому она свидетельствует, что Михайлов имеет какое-то касательство к лаврской просфорне, но считает необходимым почему-то тщательно это скрывать. Если бы он получил её от Фролова, то, разумеется, сейчас же при первом опросе об этом бы заявил. Однако он этого не сделал, утверждая, что получил молитву от неизвестного лица по почте, конверт бросил, а молитву засунул за сапог, предполагая как-нибудь удосужиться исполнить то, что в ней требовалось.

Я со своей стороны придал серьёзное значение этим соображениям и не счёл возможным освободить Михайлова. Приказав снять с его пальцев дактилоскопический снимок, я распорядился навести справку в нашем архиве. Это дало неожиданные и весьма важные результаты: Михайлов оказался бежавшим с каторги крестьянином Московской губернии Иваном Степановым, осуждённым на 20 лет за убийство.

Он был родом из той же деревни, откуда происходил и келейник убитого Амвросия. При допросе, лично мною произведённом, Михайлов после продолжительного запирательства сознался, наконец, что он действительно Иван Степанов, бежал год тому назад с каторги и проживал по «липовому» паспорту, купленному у неизвестного ему лица на Сухаревке. Келейник убитого иеромонаха ему земляк, но он не имел с ним никаких сношений и не видел его уже многие годы. Формовщик тоже его земляк из той же деревни. Он вовсе не Иван Фролов, а Семён Лаврентьев, двоюродный брат келейника. Почему Семён живёт по подложному паспорту, он не знает. Это обстоятельство стало ему известно только якобы с моих слов, так как он паспорта у Лаврентьева не требовал, не предполагая его прописывать в течение тех нескольких дней, которые тот намеревался прожить у него на квартире.

Дело об убийстве иеромонаха Амвросия было поручено следователю по особо важным делам Г. Это был весьма либеральный человек, чуть ли не открытый социалист по своим убеждениям, почитавший своим долгом во всяком административном распоряжении разыскать какую-либо незаконность и несправедливость. К полиции он относился высокомерно и тех чинов её, которые это ему позволяли, прямо третировал. В полицейских дознаниях он прежде всего искал противоречия, искажения свидетельских показаний и т. п. и все свои следственные действия вёл в направлении уличить полицию в подобных прегрешениях. Опрос свидетелей и обвиняемых, например, он непременно начинал с того, что прочитывал записанные в полицейском протоколе их показания и настойчиво допытывался, не имело ли тут место принуждение.

Такая манера допроса вела прежде всего к тому, что преступники сплошь и рядом брали своё показание обратно, заявляя, что при опросе в полиции их били, пытали и вынудили тем показать на себя напраслину. Всё это, конечно, осложняло дело и замедляло следствие. Получив от преступника такое показание, следователь торжествовал и звонил на всех перекрёстках о «недопустимых злоупотреблениях» полиции, которым местная администрация, мол, мирволит[112]112
  Попустительствует.


[Закрыть], нисколько не конфузясь тем, что в дальнейшем им же ведёное следствие устанавливало лживость этих обвинений и правильность записанного в дознании показания.

Высшие судебные власти Москвы прекрасно знали эту особенность господина Г., конечно, с ней нисколько не считались, но терпели её потому, что этот следователь хорошо знал своё дело и был по закону несменяем.

Найденная при обыске у беглого каторжника молитва вызвала у господина Г. взрыв негодования. Он, не стесняясь, стал высказывать повсюду, что эту молитву Сыскная полиция подбросила и заставила арестованного дать показание, что она ему была прислана по почте. Как опытный следователь Г., конечно, понимал значение в деле этой улики, и ему почему-то хотелось её опорочить. При свидании со мной он не посмел прямо заявить о «подбросе», а стал говорить, что не может представить себе, как столь опытный преступник мог совершить подобный детский промах и держать при себе без всякой надобности такой важный документ. Это было сказано соответствующим тоном и с такой улыбочкой, что для меня стало понятным что, в сущности, он хотел сказать.

Разумеется, я не счёл нужным входить с ним в какие бы то ни было пререкания. Прямо от него я проехал к прокурору окружного суда Брюн-де-Сент-Ипполиту[113]113
  Валентин Анатольевич Брюн-де-Сент-Ипполит (1871–1918).


[Закрыть] и рассказал ему о произошедшем разговоре. Брюн слишком хорошо знал манеру Г. и сразу же принял надлежащие меры, чтобы парализовать следовательские ухватки: он немедленно назначил товарища прокурора К. для наблюдения за ведением следствия и предложил ему присутствовать лично при всех опросах.

Между тем вызванные на очную ставку с называющим себя Фроловым его мать и сестра явились. Хотя ввиду признания беглого каторжника эта очная ставка была уже излишней, раз люди явились, следовало их опросить. Тут меня ждал сюрприз, который я прямо отказываюсь объяснить.

Как мать, так и сестра при первой встрече с мнимым Фроловым заявили, что они его не знают. Но последний стал им выкладывать такие семейные подробности о своей совместной с ними жизни, что те прямо оторопели и стали пристально в него всматриваться.

Старуха мать настолько поддалась этому внушению, что, обращаясь ко мне, стала как бы оправдываться в даче показания о смерти сына.

– Да я, ваша милость, на похоронах сына не была, сама в гробу его не видела, а меня известило о том начальство. А вот смотрю теперь в него, – с этими словами она указала на мнимого Фролова, – вижу, будто он и в самом деле похож на моего сыночка. Уже не знаю, что и думать. Ведь я больше трёх лет не видела сынка, что же мудрёного, что за это время он так изменился, что сразу я и не признала.

Такое же приблизительно заявление сделала и сестра.

Скорее всего, мнимый Фролов действительно походил на настоящего Фролова, так как чувствовалась полная искренность показаний обеих свидетельниц, и на лицах их к концу очной ставки вырисовалось очевидное волнение и какая-то даже растерянность.

Я поскорее окончил очную ставку, отпустил свидетельниц, ничего не сказав им о показании беглого каторжника, и остался наедине с мнимым Фроловым. Обратившись к нему, я сказал:

– А ловко ты околпачил этих баб, ведь они чуть было не поверили твоим словам!

– Никак нет, ваше высокородие, я не околпачивал их, а говорил истинную правду.

– Эх, Сенька, Сенька! Какой ты, гляжу я, дурак! Ведь я уже знаю, что ты Семён Лаврентьев из деревни Колосово Клинского уезда, а ты своим враньем для чего-то хочешь увеличить только свою вину.

Мнимый Фролов страшно побледнел и с ужасом уставился на меня глазами, но не произнёс ни слова.

– Раз ты всё-таки продолжаешь тянуть свою канитель, придётся тебя отправить в Колосово и показать твоим землякам. Но помни, что тебе зачтётся это запирательство. Ну, в последний раз тебя спрашиваю: ты всё-таки утверждаешь, что ты Иван Фролов?

– Никак нет, ваше высокородие, я действительно Семён Лаврентьев, – еле слышно произнёс он.

– Для чего же ты назвался Фроловым и откуда добыл его паспорт?

– Да и сам не знаю для чего. Так, баловство одно. А паспорт я купил у какого-то человека в ночлежном доме.

Сколько я не урезонивал, он продолжал стоять на своем, и мне пришлось отправить его в камеру, не добившись больше никаких результатов.

Таким образом, дело об убийстве Амвросия в смысле улик стояло скверно, и, кроме несомненной уверенности, основанной на ряде совпадений и необъяснимых странностей в поведении каторжника и формовщика, у меня ничего не было.

Я решил тогда взяться за келейника. Лично приехал в лавру, целый день посвятил самому тщательному обыску в вещах и в помещении, где жил келейник. Увы, это не дало ни малейших результатов. Родство своё с формовщиком и проживание последнего по подложному паспорту он признал, но цели такого, так сказать, маскарада объяснить не пожелал, отговариваясь незнанием.

Всё же я его арестовал и увёз с собой в Москву, поместив в одну из камер при Сыскной полиции.

Недели через две после обыска я получаю вдруг по почте таинственную записку: «Эх, сыщички-дурачки, возле искали, а в окошечко-то и не посмотрели». Никакой подписи, штемпель на конверте – «Москва». К какому делу записка эта относилась – указаний не было. Но так как в это время всё моё внимание было сосредоточено на убийстве Амвросия, то я и решил, что записка касается обыска у келейника. Я полагал, что имею дело с какой-нибудь мистификацией, тем не менее решил опять съездить в лавру и внимательно осмотреть «окошечко» в помещении, где жил келейник. При первом обыске мы действительно на него не обратили внимания. На этот раз мы выстукали стены, ощупали рамы, пробовали подымать подоконник – ничего.

Вдруг один из агентов, став на колени, стал осматривать снизу выступ подоконника и заметил какую-то узенькую планочку, приложенную вплотную под выступом к стене. Он ковырнул её стамеской – планочка выскочила. Оказалось, что она прикрывала выдолбленное под подоконником отверстие в стене, где лежали помятая искусственная челюсть и золотые часы с цепочкой, принадлежавшие убитому иеромонаху.

Кто написал мне таинственную записку – неизвестно. Должно быть, у преступников был ещё какой-нибудь сообщник или просто посвящённый в дело человек среди живущих в лавре, который по каким-то соображениям решил выдать преступников. Скорее всего, тут дело было в неподелённой добыче. Самые тщательные розыски и настойчивые допросы причастных к преступлению лиц не дали и тени указаний, и загадку эту мне так и не удалось расшифровать.