Текст книги "Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко"

Ёлка (Из рождественских воспоминаний){19}19
  Печатается по Кошко А.Ф. Елка (Из Рождественских воспоминаний) // Иллюстрированная Россия. Париж, 1928. № 52. С. 18–20.


[Закрыть]

Среди огромного числа моих московских сотрудников припоминается мне и некий Иван Карлович Шумахер из прибалтийских немцев. Иван Карлович был странным человеком с какой-то раздвоённой душой: сентиментальный до приторности, утопист до наивности, чтобы не сказать более; любил беззаветно человечество, страдая за его пороки и пытаясь врачевать его недуги. Всё это не мешало ему служить в сыскной полиции. Правда, арестовывая преступника, он не торжествовал, а принимался увещать его, пытаясь вызвать в преступной душе раскаянье. Вот об этом Шумахере я хочу рассказать.

Каждое Рождество в исправительном приюте для малолетних преступников устраивалась ёлка. На этой ёлке собиралось немало народа, и, кроме питомцев этого исправительного заведения, на ней присутствовали и педагогический персонал, и родные заключённых. Давно было мною взято за правило отправлять одного из моих чиновников на эту ёлку для общего наблюдения и возможного пресечения мелких краж, часто происходящих на этом празднике. В Рождество, кажется, 1911 года на эту роль назначил Шумахера. Он обрадовался этому поручению и заявил мне: «Я давно мечтал ближе познакомиться с этим несчастным элементом – детьми-преступниками. Исполняя своё служебное поручение, я по мере сил моих постараюсь посеять доброе семя в эти надломленные, но, конечно, не окончательно погибшие души».

– Валяйте, валяйте, – перебил я его, – но помните, Иван Карлович, что я посылаю вас не для посевов, а для наблюдения и, если хотите, скорее для корчевания диких плевел.

Иван Карлович неопределённо улыбнулся и исчез.

На следующее утро он появился в моём кабинете с несколько сконфуженным видом.

– Ну что? Всё обошлось благополучно? – спросил я его.

– Н…да, н…ет, – замялся он, – хотя должен вам сказать, что я несколько разочарован.

– В малолетних преступниках?

– Не столько в них, сколько в тех методах, что применяются для их исправления. Впрочем, и дети не оправдали моих надежд.

Свободное время у меня было, и, предчувствуя в рассказе Шумахера нечто не совсем обыкновенное, я попросил его рассказать подробно о проведённом времени на ёлке.

– Приехал я к восьми часам, поднялся по лестнице, прошёл широким коридором и попал в довольно большой зал. В углу красовалась зажжённая ёлка, обвешанная пряниками, орехами, бумажными гирляндами (еin hübscher Tannenbaum[97]97
  Красивая ёлка(нем.).


[Закрыть]). В зале находилось человек пятьдесят подростков и приблизительно столько же взрослых людей. Педагоги этого заведения расселись вдоль стены с несколько снисходительным видом. Заметил я в стороне и сидящего батюшку, очевидно, местного законоучителя. Взяв стул и подойдя к нему, я спросил:

– Разрешите присесть около вас, батюшка?

– Прошу, прошу, устраивайтесь. А вы кто будете, позвольте вас спросить?

– Я репортёр одной из московских газет. Приехал поглядеть на ваших питомцев.

– Ну что же, поглядите. Посмотреть есть на что. Хоть дети и из нездоровой среды, однако, всё же дети, и мы упорным воспитанием стремимся исправить их.

– И что же? Вам удаётся это?

– Бывает, бывает! Да и много ли нужно для детской души, в корне ещё не испорченной? Как учёный плодовод, подсунув под кору дикой яблоньки благородный черенок, выращивает целое плодоносное дерево, так же и мы: иной раз маленькое усилие, и гляди, человек исправился, так то!

В таких дружеских тонах мы поговорили с батюшкой, и я искренне был доволен встретить человека, одинаково со мною думающего. Поговорив с ним с полчасика, я захотел познакомиться и с опекаемыми детьми. Я подошёл к мальчику лет десяти, угрюмо взирающему на ёлку.

– Скажи, голубчик, нравится тебе ёлочка?

Он исподлобья взглянул на меня и ответил:

– А чёрта мне в ней? Господские затеи. Вот дали бы пожрать, поднесли бы стаканчик, а то тоже выдумали – ёлку!

– Давно ты в этом заведении?

– Второй год пошёл.

– А за что посажен?

– За что? Ткнул бабушку по голове утюгом, ну вот и посадили.

– Да как же ты мог это сделать? Ай-ай!

– Побывали бы в моей шкуре, не то бы запели!

– А как тебе здесь живётся?

– Да какая жизнь, проклятая жизнь, дерут да в карцер сажают.

Я подошёл к другому подростку:

– Скажи, мальчик, что тебе больше нравится: орешки или прянички?

– А тебе какое дело?

Я отошёл от него. Спросив у третьего, за что он сидит, получил короткий ответ:

– Часы слямзил.

Ответы были неутешительные.

Часов в 10, когда ёлка потухла, зазвонил колокол, все присутствующие были приглашены в соседнее помещение, где было расставлено рядов пятнадцать стульев и воздвигнут экран для предстоящего кинематографа. С шумом были заняты места, причём я уселся не с взрослыми, а умышленно среди молодёжи. Мне так хотелось поближе понаблюдать их радость, веселье и вообще впечатление от зрелища. Фильм был выбран чрезвычайно удачно с нравственным воспитательным сюжетом. В самых общих чертах он сводился к следующему: на экране изображалась жизнь бабушки с внучкой. Бедные люди ютились в каморке. Бабушка зарабатывала стиркой, внучка помогала по мере сил шитьём. Простудившись, девочка слегла. Удручённая бабушка позвала доброго доктора, отказавшегося от платы, но прописавшего лекарство. Бабушка полезла в сундучок, вытащила из чулка несколько монет, очевидно, с тяжёлым трудом отложенных на чёрный день, и отправилась в аптеку. Идёт сгорбленная старушка по улице, кругом вьюга, метель. Как вдруг откуда-то взялся злой мальчик, подкрался к ней сзади и вытащил из кармана кошелёк. В аптеке бабушка обнаружила пропажу денег и в слезах вернулась домой. Без лекарств внучка не могла поправиться и умерла. Очень выразительный фильм, прекрасная игра актёров, словом, я сам чуть не прослезился. Окружающая меня детвора довольно странно реагировала на картину. Когда бабушка лезла в сундук, какой-то сбоку от меня мальчишка довольно громко сказал: «Ишь, старая грымза, куда деньги хоронила!» Когда же злой мальчик похищал на улице кошелёк у старухи, то эта сцена вызвала положительно восторг. Все дети смеялись поголовно, и какой-то ликующий голос визгливо воскликнул: «Чисто сработано! Ай да молодец!»

По окончании вечера, спускаясь в раздевальню, я не нашёл своих новых галош, а, приехав домой и желая расплатиться с извозчиком, я не обнаружил в своём кармане кошелька.

– Итак, ваш вывод? – спросил я Шумахера.

Он, пожав плечами, ответил:

– Неправильная постановка дела: не умеют подойти к юной душе. Розги да карцера, карцера да розги – этим ребёнка не исправишь. Нет, ты подойди к нему с лаской, сумей найти в нём добрые струнки и…

Я за него докончил:

– И примется он вас тогда бить по черепу не галошей, а утюгом.

«Манилов» и на этот раз со мною не согласился.

Убийство Смольяниновой{20}20
  Печатается по Кошко А.Ф. Убийство Смольяниновой // Иллюстрированная Россия. Париж, 1926. № 41. С.16–18, № 42 С.13–17.


[Закрыть]

Это возмутительное убийство произошло в начале девятисотых годов в Москве. Как-то утром, часов в 10, прибежала в один из полицейских участков крестьянка Глафира Карпова и заявила, что госпожа её Мария Дмитриевна Смольянинова, проживающая с мужем в одном из Николо-Песковских переулков, зарезана у себя на квартире. Она, Карпова, служа у Смольяниновых приходящей прислугой, явилась сегодня как обычно к 9 часам утра, открыла имеющимся всегда при ней ключом дверь и, войдя в квартиру, сразу заметила что-то неладное: на полу валялись разбросанные вещи, всюду царила необычная тишина, барыня на стук в дверь не окликнула её, как всегда: «Это ты, Глаша?». Чуя недоброе, Глафира прошла в спальную и тут чуть не хлопнулась на пол от испуга. В кровати, залитой кровью, лежала барыня с перерезанным горлом. Глафира, как помешанная, кинулась за полицией.

На мой вопрос: «А где же барин?» Глафира ответила, что барин вчера вечером уехал на ревизию по службе и что она лично бегала для него за извозчиком и нанимала его на Рязанский вокзал.

На Николо-Песковском переулке я застал всё в том виде, как описывала Глафира. Всёбыло перерыто и разбросано; на видном месте валялись два пустых футляра, видимо, из-под драгоценных вещей. Поражал необычный вид убитой: откинутая голова с широко раскрытыми глазами была почти отделена от туловища, едва держась на нём на одном позвоночнике; глаза покойной выражали невероятный ужас. При осмотре Глафира всё время вертелась в квартире и громко причитывала, заливаясь слезами: «Барынька ты моя ненаглядная, красавица ты моя писаная! Какую кончину лютую принять изволила! Что мы теперь, сироты, без тебя делать-то станем!? Пропадём мы все, пропадём! Ох, горе моё, горюшко!»

Я пресёк эти проявления «сельского этикета» и спросил Глафиру:

– Не было ли у ваших господ родных, друзей, близких, которые могли бы до возвращения барина указать, что именно похищено убийцами?

– Нет, – отвечала она, – никого у них не было, окромя барыниной двоюродной сестры, да и та бывала у них редко.

– Где же живёт эта сестра?

– Да здесь недалеко, на Арбате.

Я послал чиновника по указанному адресу, прося родственницу покойной немедленно явиться. В ожидании её я допросил швейцара дома. Это был довольно красивый малый с самоуверенным, но глупым лицом, мнящий себя, видимо, «образованным». Он дал довольно неожиданные показания:

– Господа Смольяниновы – порядочные люди, жильцы аккуратные, щедрые. Сам служит в учебном отделе Епархиального Управления. Живут в доме шестой год. Люди богатые.

– Скажите, откуда у них эта прислуга Глафира?

– Это мы же её им и рекомендовали, да только маху дали, потому что женщина нестоящая.

Я насторожился:

– А что такое? Почему нестоящая?

– Да так: и честности в ней нет, да и связалась с одним земляком моим, скандалистом и непутёвым человеком.

– А откуда вы про нечестность её знаете?

– Да как же: вот месяца три назад выманила у жены моей три рубля, обещалась через неделю отдать, а протянула до сегодняшнего дня и то отдала деньги только потому, что побить её я обещался.

– Вы видели, как она сегодня явилась на службу? Видели, как обнаружила она убийство?

– Как же. Всё видел и слышал-с!

– Что вы можете об этом сказать?

– Очень, даже очень много, чересчур даже много могу сказать!

– Чересчур много не надо, а говорите, что видели.

Швейцар, понизив голос, принялся рассказывать:

– Глашка каженный день являлась на службу ровно в девять. Сегодня же явилась за 20 минут до времени и сразу шмыгнула к нам в комнату под лестницей. Ну-с, хорошо! Вытащила из кармана три рубля да и подаёт жене: «Уж вы не серчайте на меня, Акулина Васильевна, – говорит – за задержку! Да никак капиталов собрать не могла». – «Ничего – говорит жена, – Бог простит», и на радостях даже предложила ей стаканчик чаю. Только сидит это Глашка словно не в себе, охает, ахает, на судьбу всё жалится, сразу видать, что на душе у ней что-то неладное. Часы пробили 9, она встала, поблагодарила за угощенье и так неохотно пошла по лестнице вверх.

Я и говорю жене: «Ох, что-то неладное творится с Глашкой! Опять же и деньги: до жалованья ей ещё неделя, а откуда она сегодня их взяла?». «Ну, ты всегда под всех поковыряться хочешь, – говорит жена, – просто поругалась со своим хахалем, вот и не в духах». Не успел я ответить, как вдруг слышим страшный крик. Я выбежал на лестницу, и на меня чуть не свалилась Глашка: «Ох, Степан Егорович, – кричит – страсти-то какие! Барыня-то, барыня моя зарезанной в кровати лежит!»

Что за притча такая?! Ну, однако, я говорю: «Беги скорей в полицию, а я к старшему дворнику смахаю!» И Глашка помчалась в участок.

Помолчав, я спросил:

– Вам известно куда уехал барин?

– Как же-с, они вчера вечером оставили мне рязанский адрес и велели, ежели срочные бумаги или телеграммы будут, высылать им.

– А где проживает Глашкин любовник знаете?

– И евонный адрес знаю, он на Поварской живёт в лакеях.

Записав эти два адреса, я хотел было отпустить швейцара, но он, весьма неохотно прекращая показание, счёл нужным добавить: «Мы тоже, господин начальник, не без понятиев, опять же и про заграничных сыщиков начитаны-с! Вот, хотите верьте, хотите нет, а только барыню зарезали никто другой, как Глашка со своим полюбовником! И деньги откуда-то взялись, да и замки в дверях целы, а ключ от дверей завсегда при ней!» И поклонившись с видом человека, только что оказавшего мне крупную услугу, он с достоинством вышел из комнаты.

Прибывшая двоюродная сестра покойной, всплакнув и поохав, заявила, что решительно не знает, что могло быть похищено, так как с замужеством сестры отношения их почти прервались. О семейной жизни Смольяниновых она знала больше понаслышке, кажется, жили они недурно, хотя муж слыл ловеласом, и это нередко сильно огорчало покойную. Из показаний кузины выяснилось также, что у Смольянинова в Москве есть мать и сестра. Последние были мною немедленно вызваны. Они показали то же самое, сказав, что со времени женитьбы их сына и брата виделись с ним крайне редко. Что же касается супружеской неверности Смольянинова, то обе они, оправдывая его, ссылались на хронические болезни убитой. По их словам, частой причиной размолвок между супругами была романическая связь Смольянинова с какой-то девицей, служащей на телефонной станции.

Я попросил мать тотчас же известить сына о случившемся, что она и исполнила тут же, заполнив телеграфный бланк таким текстом: «Возвращайся немедленно, в доме несчастье».

Осмотренный судебным следователем и врачом труп был перевезён в ближайшую покойницкую. Что же касается вещей и обстановки, то решено было не касаться их до приезда Смольянинова. Квартиру запечатали, и я, оставив повестку о явке Смольянинова в сыскную полицию у швейцара, вернулся на Гнездниковский.

Запросив по телефону Епархиальное Управление, я получил официальное подтверждение о том, что коллежский советник Смольянинов срочно командирован в Рязанскую губернию для ревизии целой сети церковно-приходских школ.

На всякий случай я послал несколько человек агентов во главе с надзирателем Евдокимовым для производства обыска у Ивана Красоткина, любовника Глашки. Серьёзных результатов от этого обыска я не ждал, а потому был немного удивлён, когда через несколько часов явился Евдокимов и доложил:

– Я, господин начальник, счёл необходимым арестовать и привезти сюда Красоткина. Против него имеются улики.

– Вот как?! А ну-ка, расскажите, в чём дело?

– Приехал я с людьми на Поварскую, прошу указать мне комнату лакея Красоткина. Нас провели. Красоткин, завидя нас, испугался, побледнел. Стали мы обыскивать помещение. Особенного ничего, но попалась мне на глаза вот эта серебряная столовая ложка с инициалами «М. Д. С.», с дворянской короной. «Откуда у тебя эта ложка?» Красоткин смутился, помялся, а затем и говорит: «Это мне одна знакомая барышня подарила». – «Не Глафира ли Карпова?» – «Да, – говорит, – она». – «Ишь ты, каков гусь! А не дарила ли она тебе бриллиантов? Да смотри, говори правду, всё равно обыщем, найдём». – «Нет, бриллиантов не дарила, а вот шёлковый галстук поднесла да перочинный ножичек как-то передала», и Евдокимов протянул мне хороший шёлковый галстук и ножик великолепной работы с множеством лезвий.

– В это время, – продолжал Евдокимов, – ко мне подошёл наш агент и шепнул: «Я только что опрашивал кухарку, и она заявила, что Красоткин ушёл вчера со двора часов в 11, а вернулся сегодня под утро; кухарка сама дверь ему на кухне открывала».

Закончив обыск, я спросил Красоткина: «А где ты сегодня ночевал?» Он как ни в чём не бывало ответил: «Да, как всегда, здесь, дома». – «А вот и врёшь! Как же кухарка говорит, что сама тебя впустила сегодня под утро». Красоткин сильно покраснел и, помявшись, заявил: «Да, действительно, не хотел я говорить, а ночевал не дома». – «А где же?» – «Да наши господа рано спать легли. Я тихонько часов в 11 улизнул из дома, пошёл в ресторанчик тут недалече, выпил графинчик-другой, послушал орган, а тут пристала ко мне какая-то мамзель. Ну, выпили мы с ней ещё бутылки по две пива и поехали на Воздвиженку. Пробыл я у неё до 6 часов, а там и вернулся домой». – «Адреса её ты, конечно, не помнишь?» – «Нет-с, запамятовал, да и выпивши сильно был». – «Ну, Иван Красоткин, одевайся да и гайда с нами. Если действительно ночевал на Воздвиженке, то бояться тебе нечего, ну а если отрезал голову на Николо-Песковском, то берегись – не миновать тебе каторги!»

– Хорошо сделали, Евдокимов. Ну а теперь арестуйте Глафиру Карпову, дело не обошлось, пожалуй, и без неё.

И мне невольно вспомнился швейцар с «понятиями», начитавшийся рассказов о заграничных сыщиках.

Конечно, улики против Карповой и Красоткина были не Бог весть какие: Карпова могла и до убийства накрасть найденные при обыске вещи, Красоткин и в самом деле мог воспевать любовь на Воздвиженке. Но если эти люди непричастны к убийству – это скоро выяснится.

Прошло два дня, а об Смольянинове – ни слуху ни духу. На третий день в силу тёплой весенней погоды труп стал быстро разлагаться, и было решено похоронить его, не дожидаясь приезда супруга.

На четвёртый день Смольянинов явился. Ко мне в кабинет вошёл мужчина огромного роста, широкоплечий, дородный и, проходя по комнате, уже заговорил:

– Я лишь сию минуточку получил вашу повестку и поспешил явиться. Впрочем, о несчастии, меня постигшем, я уже знал из телеграммы матушки.

Моё первое впечатление было не в его пользу. Впрочем, это беглое впечатление быстро рассеялось. Едва мы заговорили о покойной, как Смольянинов принялся проливать слёзы. Он плакал, как малое дитя, и сокрушённо говорил мне:

– Ах, если б вы только знали, что это был за человек! Всегда ровная, спокойная, любящая и самоотверженная жена! Мы жили с ней душа в душу, и, право, не было, кажется, людей счастливее нас.

– Вот вы говорите, что жили душа в душу, а между тем мне известно, что вы часто ссорились и что вы лично нередко подавали повод к ревности.

– О нет, это неправда! Мы прекрасно жили.

– Но вы не будете отрицать своего романа с телефонной барышней?

Он удивлённо на меня взглянул и сказал:

– Но это было уже несколько лет тому назад. Да и какой там роман, просто мимолётная связь, притом давно ликвидированная.

Я вынул из стола серебряную ложку.

– Это ваша ложка?

Он осмотрел ложку.

– Да, её, моя, наша.

Я протянул галстук.

– Ваш?

– Да, у меня был такой галстук.

Он радостно на меня поглядел:

– Да вы, кажется, напали на след убийц?

– Скажите, был у вас перочинный ножик, и, если был, то не откажите подробно описать его внешний вид.

– Перочинный ножик? Как же, был, и я очень дорожил им, прекрасной английской стали с четырьмя лезвиями, пробочником, крохотными складными ножницами, с чистилкой для ногтей – словом, не ножик, а загляденье. Поверхность его была перламутровая.

Описания его были точны, сомнений не было. Я вынул ножик из стола.

– Этот?

– Он самый.

– Давно он у вас пропал?

– Да ещё перед отъездом в последнюю командировку долго вертел его в руках, думая, брать с собой или нет? А затем, решив оставить, положил его на письменный стол.

– Вы твёрдо это помните?

– Совершенно твёрдо.

– Ещё вопрос: отчего вы так долго не возвращались?

– Да видите ли, потому что телеграмма матери была получена отцом Василием Туберозовым – это благочинный, у которого я останавливался – в моё отсутствие, я выехал уже на ревизию, и отец Василий передал мне её по моём возвращении, то есть через два дня; к тому же теперь распутица, а до железнодорожной станции от него более двадцати вёрст.

– Хорошо! Подпишите теперь ваше показание, и едем на вашу квартиру. Вы укажете, что пропало.

На Николо-Песковском Смольянинов в общем хаосе не обнаружил особых пропаж, кроме бриллиантовой брошки и кулона да тысячи рублей, исчезнувших, по его словам, из письменного стола. В одном из туалетных ящиков был найден характерного вида ключ под № 162, несомненно, от какого-нибудь сейфа.

– Что это за ключ? – спросил я.

– А это у жены был сейф в банкирской конторе Юнкер.

– Так, может, бриллианты находятся в сейфе?

– Нет, нет, они были дома, это я помню.

– Что же было в сейфе?

– Да немного денег и духовное завещание покойной.

Мы поехали к Юнкеру. В сейфе оказалось около двух тысяч рублей, поломанная малоценная брошка и завещание. Я принялся разглядывать последнее. Оно было составлено в пользу мужа, которому оставлялся капитал в шестьдесят тысяч рублей, хранящийся в государственном банке. Но что сильно удивило меня – это то, что завещание было составлено всего недели за три до трагической кончины. Заметив моё изумление, Смольянинов сказал:

– Покойная давно собиралась составить завещание, но всё как-то откладывала. Почувствовав за последние месяцы себя особенно скверно, она настояла на том, чтобы я привёз ей нотариуса и свидетелей, что я и исполнил. Но текст завещания остался по её настоянию для меня тайной.

– Итак, вы не знаете, что являетесь единственным наследником всего имущества вашей жены? – спросил я с иронической улыбкой.

Вместо ответа Смольянинов зарыдал в три ручья и воскликнул:

– Ах, Мурочка, ах, детка родная! Вот золотое сердце! Никому другому не завещала, а позаботилась о своём осиротелом супруге, – и он снова безумно зарыдал.

Но не понравились мне эти слёзы!

Вернувшись на Гнездниковский переулок, я вызвал на допрос Глашку и Красоткина.

– Ну, нечего запираться, – сказал я, – дело очевидное! Рассказывайте по совести, как убивали барыню?

– Да что вы, господин начальник?! С чего это вы взяли? Да помилуйте! Вот как перед Истинным! Да разве мы пойдём на такое дело?!

– Ну ладно, ладно, нечего запираться: ведь ключ от дверей был у тебя, Глашка? Ты, Красоткин, пропадал ночью из дому, да, наконец, и вещи убитой у вас найдены?

– Да, – сказала Глашка, – действительно, насчёт вещей – моя вина! Завалялась ложка на кухне – я и спрятала её; и галстук – мой грех, у барина целая коробка их была, я и стащила для Ванюши. Опять же и ножичек я взяла, и на святках Ванюше подарила.

– А вот и врёшь! Барин накануне убийства видал ножик, а ты говоришь – подарила на святках.

– Не может этого быть! – сказал Красоткин. – Глашка действительно подарила мне ножик на Рождестве, и с той поры самой он у меня.

– Ну да! Сговорились и врёте оба.

– Никак-с нет, сущую правду говорим!

– А я вам не верю! Кто может подтвердить ваши слова?

Вдруг лицо Красоткина расплылось в счастливую улыбку:

– Да вот хоть молодой барин! Они в кадетском корпусе обучаются. На Рождестве были они в отпуску, увидели у меня ножик, очень им понравился, три рубля за него давали, да только я не отдал. А с месяц назад давали и четыре, а я опять-таки не отдал.

Это обстоятельство значительно меняло дело. Я лично поехал в корпус, где с разрешения начальства вызвал в приёмную кадета.

– Знаком вам этот перочинный ножик, молодой человек?

Кадет, едва взглянув на него, ответил:

– Да, это ножик нашего лакея Ивана.

– Вы в этом точно уверены?

– Ещё бы! Он мне адски нравился и на Рождество, получив от папы три рубля, я хотел его купить, да Иван не отдал. А с месяц тому назад я давал за него уже четыре рубля, но Иван и за четыре не согласился.

Таким образом, дело принимало совершенно иной оборот: если до сих пор злополучный ножик являлся главной уликой против Красоткина, то теперь несомненная и сознательная ложь Смольянинова обличала его самого. Он умышленно направлял дознание по ложному пути, а, следовательно, был заинтересован в сокрытии истины. Я решил ничего не говорить ему, но установил за ним строжайшее наблюдение. Это наблюдение дало неожиданные результаты.

Из подробных донесений наблюдавших за ним агентов выяснилось, что Смольянинов переехал в «Лоскутную»[98]98
  Тверская улица, 5.


[Закрыть] гостиницу и, перевезя туда вещи, зажил превесело. Этот «неутешный» вдовец стал ежедневно бывать в Камергерском переулке у своей любовницы, некоей Орловой, служащей на телефонной станции, вечерами ездить с нею по театрам, ночи проводить у «Яра»[99]99
  Знаменитый московский ресторан по адресу: Петербургское шоссе, 40. Ныне на его месте – гостиница «Советская».


[Закрыть] и у цыган, словом, чуть ли не танцевать канкан над свежей могилой «ненаглядной Мурочки».

Дня через четыре после того как за Смольяниновым было установлено наблюдение, я получаю вдруг анонимное письмо примерно такого содержания: «Эх вы, тоже Шерлоки! Воображаете, что Смольянинов не заметил за собой слежки? Вы бы лучше разыскивали тех, кто средь бела дня отрезает людям головы, чем преследовать зря честных людей». Почерк был явно женский, и мне сразу пришла мысль о телефонистке. Я вызвал к себе мою сотрудницу, служившую старшей телефонной барышней на станции, и спросил её:

– Служит ли у вас некая Орлова?

– Как же, служит.

– Можете ли вы мне достать образчик её почерка?

Агентша, подумав, ответила:

– Я принесу вам её собственноручное прошение о принятии на службу.

– Отлично, принесите.

По сверке почерков они оказались тождественными.

Вызвав к себе одновременно Смольянинова и Орлову, я спросил её:

– Для чего вы написали мне это письмо?

– И не думала!

– Ну, а это прошение писали вы?

Видя себя пойманной, Орлова сердито взглянула на Смольянинова и заявила:

– Я здесь ни при чём, он во всём виноват: пристал с ножом к горлу «пиши да пиши». Ну, я и написала.

– Да, я понимаю вас, так как шутки плохи, когда господин Смольянинов пристанет с ножом к горлу, – процедил я сквозь зубы.

В своё оправдание Смольянинов сказал:

– Простите меня ради бога; конечно, это письмо – неуместная с моей^-стороны выходка; но вы не поверите, до чего мне надоели ваши люди, преследующие меня по пятам. И вот, не зная, как от них отделаться, я и прибегнул к письму.

– Допустим, что это так! Но как сочетать ваши рыдания и слёзы с «Яром», цыганами и прочими увеселениями?

– Ах, господин Кошко, каждый переживает своё горе по-своему. Мне так тяжело, так скверно, что, лишь топя своё горе в вине, в страсти, в разудалой цыганской песне, я хоть на миг забываюсь. Не будь этого – и я, конечно, рехнулся бы от гложущей меня тоски!

Я сочувственно покачал головой, тяжело вздохнул и отпустил их обоих.

После всей этой лжи, уловок и противоречий вина Смольянинова казалась мне очевидной. Но мало было одной нравственной уверенности, требовались и реальные данные. Я усилил наблюдение за ним, приказав моим людям арестовать его немедленно в случае какой-либо попытки к бегству из города. Вместе с тем я командировал моего помощника В.Е. Андреева в Рязанскую губернию к отцу Василию Туберозову, предложив ему ознакомиться на месте подробнейшим образом с недавним времяпрепровождением коллежского советника Смольянинова.

Не прошло и 48 часов, как Андреев протелеграфировал мне: «Смольянинов – убийца, арестуйте его, везу неопровержимые доказательства».

Смольянинов был мною немедленно арестован. Вернувшийся Андреев рассказал следующее:

– По словам отца Василия, Смольянинов пожаловал к нему часов в 12 дня и, отдохнув часа три-четыре, спешно выехал на ревизию. В тот же день вечером на его имя пришла телеграмма. Отец Василий намеревался было переслать телеграмму вдогонку ухавшему ревизору, но, не зная точно его маршрута и предполагая, что Смольянинов недолго задержится в отсутствии, отказался от этой мысли; к тому же распутица и нехватка земских лошадей способствовали такому решению. Смольянинов, однако, задержался на целых двое суток и лишь на третьи вернулся с ревизии. По его словам, телеграмма оказалась пустяшной. Его якобы извещала жена о приезде какого-то родственника. В этот же день Смольянинов распрощался со священником и уехал в Москву. Андреев, снабжённый списком подлежавших ревизии школ, самолично объездил их и убедился, что ни в одной из них Смольянинов не был. Это обстоятельство в связи с беспричинным извращением крайне тревожного текста телеграммы и побудили Андреева послать мне свою депешу.

Я предоставил Андрееву дальнейший допрос Смольянинова, что он блестяще и выполнил, доведя последнего суммою неопровержимых улик до сознания. Оказалось, что Смольянинов, доехав из дому до Рязанского вокзала, отпустил извозчика и в течение некоторого времени бродил по окраинам Москвы. К 2 часам ночи он пробрался на Николо-Песковский переулок и заранее запасённым, хорошо смазанным жиром ключом открыл тихонько подъезд и, осторожно ступая в резиновых галошах по мягкому ковру лестницы, неслышно пробрался к своей квартире, также бесшумно открыл английский замок и, чуть дыша, прокрался к спальне. Жена его крепко спала. Подкравшись к постели, Смольянинов тигровым прыжком очутился на кровати, и в тот момент, когда остро отточенный нож был занесён им для нанесения смертельного удара, жена раскрыла глаза, и в них запечатлелся тот ужас, который поразил меня при осмотре трупа. Смольянинов страшным ударом перерезал ей горло. Быстро отмыв брызги крови, попавшие на платье и руки, и, вынув поспешно бриллиантовые кулон и брошь из футляров, убийца извлёк из шкафов и комодов бельё и платье, разбросал их в беспорядке по квартире, подбросил на видное место пустые футляры и осторожно спустился по лестнице, бесшумно закрыв за собою дверь квартиры и подъезда.

Добежав до Рязанского вокзала, он с ближайшим поездом отбыл к месту назначения. Показавшись отцу Василию, он в этот же день отправился якобы на ревизию, и ямщик довёз его до железнодорожной станции, где ему следовало сесть в поезд, чтобы доехать до ревизуемой школы. Но он туда не поехал и, чтобы убить время, отправился на Ряжск-Пензу, откуда лишь на третьи сутки вернулся к отцу Василию.

По признанию Смольянинова сначала он намеревался обревизовать намеченные школы, но на душе было так тревожно, что он опасался потерять самообладание, и, не найдя в себе силы преодолеть волнение, он отказался от первоначального плана; к тому же и просёлочные дороги были безнадежно разбиты. Сознавая, что оставляет этим вескую улику, Смольянинов малодушно успокаивал себя тем, что вряд ли родится против него подозрение и что двойная явка к отцу Василию послужит ему достаточным alibi. Если же дело дойдёт до детальной проверки его действий, что казалось ему совершенно невероятным, то тогда всё равно беды не миновать: ведь из дому он уехал на Рязанский вокзал в 8 ч вечера, а, следовательно, должен был попасть к отцу Василию в часа 2-3 ночи, на самом же деле он туда приехал к 12 часам дня. Как объяснить это запоздание на девять часов? Поэтому он решил отправиться в Пензу. Вопрос с начальством он предполагал разрешить позднее ссылкою на постигшее его несчастие.

Отцу Василию Смольянинов не захотел сообщать истинное содержание полученной телеграммы, не желая приковывать внимание к этому эпизоду, который таким путем, казалось ему, скорей забудется и не вызовет лишнего шуму.

Целью преступления являлось получение по завещанию убитой 60 тысяч рублей. По собственному признанию преступника, ему не без труда удалось уговорить покойную составить завещание. Когда же оно было сделано, то неотвязчивая мысль о немедленном завладении этими деньгами не покидала его ни на минуту, тем более что его любовница Орлова становилась всё более и более требовательной. Похищенные бриллианты понадобились ему не только для инсценировки грабежа, но и для преподнесения их всё той же Орловой.