Текст книги "1991"

В новой школе Сережи и Оли был лучший кадровый состав учителей города из бывших директоров школ, а директор из Горрайсполкома, что само по себе являлось признанием места. Биологию преподавала Нелли Фёдоровна, бесстрастным голосом транслируя матричные знания, подкрепляя примерами, которые, казалось бы, не имели отношения к самому предмету, но делали понятным и ясным весь материал. На уроках Нелли Федоровна показывала обучающие фильмы. Габаритный киноаппарат производил магический шум вращающейся пленки на бабинах. Класс замирал в черно-белой, как кадр, оторопи, и фильмы о генетике казались лучшим событием дня. В предмет влюблялись все. Оля ходила на факультатив по биологии. Однажды она взяла с собой Сережку смотреть кровь лягушки в микроскоп. Мальчишка увлекся так, что сломал экземпляр с кровью, крутя и крутя увеличитель, пока тот не уперся в стекло. Обращение к биологии не первое в семье. Двоюродная сестра Оли Иринка, препарировала лягушек не первый год на любимом БХФ (биолого-химическом факультете) университета. Радостью и светом в глазах исполнялся только кот, который сжирал высушенных, набитых ватой и подколотых английскими булавками, лягушек, выплевывая на ходу вату и булавки.

Примеры мудрой, большой, неуклюжей, но необычайно обаятельной Нелли Федоровны, убеждали любого. Разный взгляд на мир был представлен следующим образом. Взрослая дочка Нелли Федоровны говорит: «Смотри, какое платье», а Нелли Федоровна отвечает: «Смотри, какая бабочка!» Как часто мать и дочь являют пример разных сторон монет и платья. Шелковая лицевая и изнаночная холщевая, светлая и темная, они уравновешивают в семье весы противоречий. Гармония природы устанавливается в генетической спирали.

В советских школах строго следили за подобающим внешним видом учащихся. За внешний вид учащихся в школе Оли и Сережи отвечал строгий рыжий учитель физики. Его густые брови в половину лба делали лицо внимательным. Он выхаживал по светлым коридорам широким шагом, бодрой походкой и взглядом орла всматриваясь в юных особ. Серёжки в ушах вызывали громкий глас на весь коридор: «От горшка два вершка и туда же!» Серёжки моментально снимались с ушей, а руки с накрашенными ногтями прятались в карманы фартуков. Лак в то время достать было сложно: выдавали по заводским талонам или привозили из Москвы. Оля красила ногти лаком для дерева, добавляя туда чернила, – получался дизайнерский синий глянец. В 1991 году уже не измеряли длину подола юбки, чтобы от колена было не больше 10 сантиметров, школьную форму постепенно отменяли. Стало проще, свободнее, и физик уволился.

Физики менялись в школе раз в год. Дети их любили, мужчин преподавателей было мало. Программисты (информатики), физруки, трудовики, к сожалению, быстро спивались. Так, Юрий Андреевич, бывало, обопрется на широкий и длинный стол для экспериментов в кабинете физики, очки в квадратной оправе пальцем на переносице поправит и говорит: «Знаете, волшебство – это когда картошку варишь. Пузырьки приклеиваются к ней, поднимаются со дна кастрюли, вот чудо». Дети смеялись, но каждый в будущем хоть раз вспомнил фразу про чудо пузырьков в момент закипания воды.

Кроме общего, Оля получала классическое для воспитанных девиц из заводской семьи образование: хоровое пение, фортепиано, музыкальная литература, сольфеджио. Сережка учиться музыке не стал. У него было дзюдо, для улицы хорошо, да и тренер Яныч стал авторитетом для пацанов.

А вот дисциплина в музыкальной и спортивной школах была схожа. Уроки по 2 часа, летние лагеря, поездки и гастроли, новые города и люди добавляли характеру юных певцов и спортсменов выдержанности и сдержанности. Подавленная чувственность девочки восполнялась на уроках фортепиано, где мудрая Валентина Николаевна заставляла учениц играть с повязанными шарфом глазами. Девочки играли на фортепиано, а Валентина Николаевна на их спинах, пальцами вжимая стаккато и легато глубоко в нерв и память тела.

Экзамены и зачеты проходили в разных вариациях: «Технический зачет», «Классический репертуар», – итого три раза в год. Ученики волновались, Оля в особенности. Она понимала, что особого таланта к инструменту у нее нет, особой тяги к музыке тоже. Хор привлекал ее дисциплиной и бесконечными музыкальными штудиями, позволял отпустить чувства в серебряном голосе. С переходом в старшие классы солирующее звонкое сопрано сменилось сопровождающим партии бархатным альтом.

Как-то в пятом классе перед экзаменом Оля выпила валерьянку и уснула у теплой батареи в низком классе перед выходом к роялю на экзамене. Это был красивый ритуал. Каждый ученик торжественно вставал в центр зала, объявлял произведение, вытирал холодные влажные пальцы хлопчатобумажным платком и садился за рояль. Невероятно, но в маленьком городе был рояль фирмы «Stainway & sons» под наблюдением того же настройщика. Чтобы привыкнуть к его звучанию, учителя с учениками записывались в график репетиций за несколько недель. Рояль придавал значимость и благородство звучания классическим произведениям.

Гаммы в течение 8 лет стоили больших усилий Оле и всей семье Милоевых. Алексей Леонидович не мог спать после ночной смены, Сережка убегал гулять, Кешик не выдерживал арпеджио и громко завывал, закинув мордочку куда-то за пределы низкого потолка дома и высокого горизонта. Оля училась «снимать» плавно руки в Ре мажоре и «не нырять» на первый палец в си миноре. Даже кукла из красивого лирического произведения «Болезнь куклы» П.И.Чайковского в исполнении настройщика пианино выздоравливала, в исполнении Валентины Николаевны болела, а в исполнении Оли умирала. Валентина Николаевна, не выдержав, кричала на уроке: «Стоп! Стоп! Умерла уже! Еще раз!»

Оле хватало критического отношения к себе, чтобы осознать, что она способна благодарно воспринимать, но не воспроизводить музыку. При отборе учеников в класс «фортепиано» учителя знали, что Алина Алексеевна уже купила инструмент, как знали и то, что это самая дорогая вещь в доме, потому записали девочку в группу, оценив ее способности к музыке как средние.

В последний день января после уроков Оля и Таня шли неспешно. Солнце было северное, большое и низкое, отчего казалось, что оно свисает тяжелой каплей молока, которая сейчас лопнет и разбрызжется по всему городу маленькими молекулами.

– Ольк, сегодня день счастья!

– Как это?

– Я целый год собирала счастливые автобусные билетики, еще мама и папа помогали, мне отдавали, сегодня пришло время раскидывать счастье!

– Дарить счастье! А как?

– Вот, смотри, сейчас мы пойдем по ветру, день сегодня морозный, северный, будем подбрасывать вверх билетики, а они сами и улетят.

– Давай!

И девочки от школы в сторону дома стали подкидывать билетики. Те лететь не хотели, вальса не получалось. Таня расстроилась.

– Нет, не так, это будет не так, – искала Таня выход, – сейчас мы поднимаемся ко мне на балкон и с 6 этажа выбрасываем их в открытый полет!

– Может, их сделать легче? Ну, чтобы они кружились?

– Да, – подхватила Таня, – рвем их на кусочки и подбрасываем в ветер! И будет счастливая метель!

Девочки рвали билетики и подкидывали вверх. Кружение получилось, счастье походило на снегопад или манну небесную, которая сыпалась с 6 этажа.

– А представляешь, сейчас счастье кому-нибудь на голову свалится?

– Ага, скажет этот кто-то, вот счастье то привалило!

И был счастливый январь.

Крылатый февраль

Февраль. «Достать чернил и плакать». Анюта боялась сумерек. Глаза не видели, мысли засыпали. Страх сумрака, мрака и смерти сливались для нее в одну опасную тень, с которой она встретилась в возрасте восьми лет. Как только на стрелку часов садился мрачнеющий лиловый горизонт, с 16 часов она не находила себе места. Плакала, ложилась спать, но не засыпала, видела обрывки снов, но не склеивала их. Анюта спасалась бегством от зимнего заката.

В те белые дни Бог взбивал подушки с пухом. Хлопья снега наполняли глаза непроснувшихся зимних людей маленького провинциального города, попадая внутрь тела и сознания. Неметеные дорожки протаптывались заводскими рабочими. Уверенные в своем дне, они шли на рабочую смену, а после смены, уверенные в своем вечере, шли в Рюмочную отметить окончание трудового дня. Это повторялось изо дня в день с точностью до минуты утреннего подъема, грамма вечернего объема жидкости и угла наклона бутылки к краям стеклянной граненной стопки.

Алексей Леонидович снова запил, в доме слышалась брань. Страх перед возвращением отца с работы накалял детское сознание подобно спирали электроплиты. Семья определяла количество выпитого спиртного по манере открывания ворот и походке отца. Утренние и вечерние скандалы становились своеобразным ритмом дня, без которого не игралась мелодия повседневности.

Дети в классе Оли были из типичных рабочих семей. Алкоголизм отцов считали обстоятельством, с которым нужно жить. Каждая семья переживала этот факт биографии по-разному. Одни прятались у друзей и родственников в ожидании, что отец проспится, другие вступали в открытую войну с алкоголизмом. То и другое тяжело отражалось на психике детей и воюющих сторон. Дети ходили друг к другу в гости и знали, что трезвые отцы делали экспериментальную пиццу с картошкой и какой-то мелкой рыбешкой, готовили салаты, много шутили и читали. Алексей Леонидович, к примеру, был записан в городскую библиотеку и раз в неделю брал книги про советскую деревню. С отцом Наташи Волковой вся семья смотрела фильмы Тарковского по телевизору, и Виктор Валерьевич комментировал и объяснял символику и ассоциации фильмов. Оля боялась актеров «Сталкера». Они казались бывшими или настоящими алкоголиками, непредсказуемыми в отношении к другим. «Солярис» ей показался красивым, особенно сцена прощания сына с отцом и его возвращение в дом. Ее девичья память уложила, что в тот февральский вечер было в квартире Волковых тепло и хотелось, аж сил не было, сладкого чая. Димка, Наташин брат, спросил: «Мам, я вытащу сгущенку, которую ты в диване прячешь?» Наташина мама рассмеялась, она вообще была хохотушка, и все стали пить чай под фильм Андрея Тарковского. Сгущенное молоко нежилось на языке, утверждаясь в юном сознании со вкусом «зоны» Океана Соляриса.

Еще семья Волковых гордилась серо-белым Мурзиком, морды лица которого не вспомнит никто из гостей, настолько он был обычным дворовым котенком. Заслуга кота состояла в том, что он был приучен к унитазу. Пришедшие в дом гости под руководством Наташиной мамы собирались посмотреть на это чудо.

Алкоголь становился чуть ли не единственно возможным уходом от реальности для мужской половины населения и лишаем на теле семьи для женской. Редко встречались семьи, в которых пили оба родителя. Таня, бывало, уходила из дома по ночам и гуляла по темному заводскому городу, возвращаясь и засыпая к утру. Её откровенные ответы о причине опозданий в школу, позволяли учителям делать вид, что они не замечают опозданий странной девочки с короткой стрижкой и виноградными ногтями. В 1991ом она ходила в кинотеатр одна, что было дерзостью для общественного сознания маленького города. Никто не позволял себе ходить в кинотеатр в одиночку. Таня читала Ахматову в то время, когда это было поступком. Вот такой монархист без императора, анархист без свободы, эта странная Таня с задумчивым взглядом масляно карих глаз.

Девочки подружились из любви к литературе, разговорившись в библиотеке. Странная для провинциального города натура Тани привлекала Олю Милоеву. Скрытная, равнодушно улыбающаяся, днем она набирала горячую ванну с полынью и ела в ней холодное мороженое, уравновешивая в себе ярость и нежность. Листья горькой полыни покрывались серебристыми пузырьками и напоминали морозный узор. Таня разбивала пузырьки деревянной палочкой от сливочного мороженого и слушала звон: «О, хрустальный колокольчик! А этот как брызнувшее под ногами яблоко, а этот – стеклянная бусина, прыгающая о пол». Таня облизывала картонный стаканчик из-под мороженого, вытиралась полотенцем, принюхивалась к плечам: «Пахнет полынью, хорошо». Низкие ноты травы складывались в мелодию «Реквиема». «Как там Ирина Евгеньевна нам читала?» И Таня хваталась за книгу, декларируя:

 
Тихо льется тихий Дон.
Желтый месяц входит в дом.
 
 
Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.
 
 
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
 

Алина Алексеевна в очередной раз попыталась избежать ссор, потому ушла с детьми к родителям. Непродолжительное спокойствие сменилось неловким ощущением «недома», когда все делалось с оглядкой на хозяев, потому источник ссор сменился, а напряжение в отношениях оставалось.

Оле бесконечно мерещилась жизнь в коридорах Университета. Какая она будет? Яркая, красивая, с философскими штудиями, красивыми мальчиками, один из которых ее уже где-то ждет. Ей снились большие окна лекционных аудиторий, широкие снежные городские горизонты. Она учила состав атмосферы по астрономии, материалы сессии Верховного Совета РСФСР, читала «Правду» и засыпала с улыбкой, прислушиваясь к уходящему стуку колес поездов: ту-тук, ту-тук, ту-тук, ту-тук. Уезжая в большой город в мыслях, Оля уже скучала по матери.

Алина Алексеевна была с иллюстраций детских художников. Круглое лицо, белые кудри, ямочки на щеках, здоровье сочилось в ее улыбке и упругой коже. Ямочки, казалось, спружинят и взлетят смехом к потолку любого дома. Белая как хлеб, кожа, полные ножки, делали её аппетитной настолько, что жить в голодном желании мужчин и пресыщенной икоте женщин она привыкла. Алина Алексеевна на заводе была цветком из желе, ее легко можно было обидеть или царапнуть. Прозрачная, чистая, она не только позволяла просвечивать сквозь себя, но и преломляла собой лучи совести окружающих, отчего страдала. Она страдала от дружбы с женщинами, ухаживаний мужчин, профессиональных обязанностей на заводе. Одним словом, Алина Алексеевна плавилась и царапалась от окружающих, пряталась от них. Она не была задумана для жизни, но жила.

С Алексеем Леонидовичем они напоминали разбитую фарфоровую чашку, янтарный камень с мушкой внутри. Разные, он – занесенный ветром, она с глубины морской волны, он легкий, она глубокая, он ветряный, она постоянная, он мутный, она прозрачная, он с возрастом разлагался, она кристаллизовалась.

Маленькая Алина была шустрым ребенком, играла, пела и смеялась словно колокольчик. В школе училась нормально. Никогда не взлетала, но и не позволяла себе падать. Источником школьной травмы Алины Алексеевны была учительница русского языка по имени «Марфа Посадинская», поставившая «тройку» за экзамен, и 8 классов общеобразовательной школы оказались за спиной отвернувшейся от учебы девочки. И никто уже не помнил, что историческая Марфа-посадница, или Марфа Борецкая. Отец Алины Алексеевны, вообще закончил 4 класса и всегда с достоинством говорил: «Я свои коридоры прошел».

Романтичная Алина Алексеевна поступила в медицинское училище. Светлая пора её жизни. Типичный советский парк перед трехэтажным зданием училища из красного кирпича, багровые сентябрьские листья под ногами, короткая юбка моды 60-х, песни Валерия Ободзинского и её первая любовь Сашка Попов. «Эти глаза напротив чайного цвета» или «Льет ли теплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою». Свадьбы не получилось, юная Алина переживала и после окончания училища уехала по распределению в деревню.

В глухой деревне она видела, как гуси по ночам вылетают из искрящихся труб, люди с головами собак ходят по дорогам, старухи, проглотившие слово, укалывают себе пальцы веретеном, старики плюются фиолетовой слюной и наливают мутный самогон в рюмки с пятиконечной звездой. На другом конце поля молодой фельдшер в коротенькой юбке встречает беловолосого, как она, юношу. Он шутил, она смеялась. Свадьбы не было, колец тоже, пленку с фотографиями засветили. «Плохой знак», – подумала Алина Алексеевна. Жизнь сложилась как засвеченная пленка, из юноши рождался другой человек, Алексей Леонидович.

Молодая Алина поехала в роддом первый раз, встретив 5 гробов с телами молодых мужчин, рыбаков, по весеннему половодью ушедших под лед. Супротив промозглому марту месяцу машина скорой помощи плыла по колеса в воде. Половодье весеннего равноденствия и отошедшие околоплодные вешние воды подарили ей дочь.

Взрослая Алина поехала в роддом второй раз, навстречу июньскому раскату грома и сильному ветру. Машина отца плыла по колеса в воде, наводнение июньского солнцестояния и грибные околоплодные воды подарили ей сына.

Они жили молодой семьей в доме, полагающемуся сельскому фельдшеру, на трассе. На первом этаже у Алины Алексеевны был кабинет, к ней привозили больных со всех ближних деревень. Маленькая Оля со шприцом в руках бегала и развлекала больных.

Переезд из деревни в город был решением обоюдным. Юный Леша закончил механический техникум с отличием и был вторым в списке на распределение. Ему предложили работу автомеханика в Алма-Ате с полагающейся 2-комнатной квартирой. На семейном совете предложение отклонили, потому что далеко от родины. В маленьком городе с атомным заводом в центре внимания и территории Алексей устроился в АТП, а Алина на Завод. Завод образовывал всю систему городской жизни: магазины, снабжение, школы, настроение, коммуникации и ощущение особой миссии горожан. Советская медицина потеряла чуткого фельдшера, а автотранспортное предприятие обрело механика с гениальными руками.

Поселились в старом деревянном доме с двумя комнатами, кухней, огородом, верандой, палисадником, двором, колодцем, теплицами и баней. Всего было в избытке в этой семье: и кустов смородины, и мяты перечной, и черемухи, которая похищала рассветные лучи солнца у стеклянной веранды. В двух комнатах располагались впятером: Фаина из деревни, Алексей, Алина, Олечка, маленький Сережка. В деревянном доме на улице Торфяной.

Февраль месяц всех обернул в серое ватное одеяло неспешной жизни и только Алексей Леонидович был в состоянии вечного бега до еще одной рюмочки к соседу дяде Вене. Дядя Веня в этот раз ставил стопку на футляр скрипки и пил за поминовение ее, скрипки, души. «Хочешь, сыграю?» – спрашивал он Алексея. «Не, спасибо, мне дома Олька играет на пианине», – ретировался Алексей Леонидович и бежал к дяде Боре, у которого не было дома никакого инструмента, а только была тетя Рая.

Дети на отца не сердились. Они помнили, – когда тот не пил, бывал добрым и веселым человеком. Один из немногих, кто играл со своими и чужими детьми по их правилам, не лукавя, излучая такой же детский восторг. В прятки он удачно забирался под потолок. Очередь Алексея Леонидовича «водить», «галить» или искать, призывала его хитро звать Сережку по имени. Тот сразу выглядывал из-под кровати или из-за шкафа. Потому в играх вечным ведущим оставался Серёга. В то время Леше шел всего 29ый год.

Гений автомеханик никогда не садился за руль машины, потому что видел много сломанных и помятых машин, тел и судеб. Как хирург, он сшивал разорванные ткани. В больших гулких гаражах автотранспортного предприятия рядами стояли автобусы и большие тяжелые машины. В пустые ПАЗики, ЛИАЗы детям разрешалось забегать под обещание не отрывать билетики. Еще одна волна детской радости – говорить в микрофон, в который водитель обычно объявлял остановки. Автомеханик в городе мог рукой остановить проходящий автобус. Его знали все водители и всем он чинил когда-то машины. Рабочие называли его «ночным директором», так как в ночные смены он решал все возникающие вопросы. Но каждая удача подводила его ближе к краю. Благодарные водители приносили выпивку и со словами: «За работу» наливали рюмку-другую. Будучи человеком мягким, он не отказал раз, не отказал другой, а в 1991ом его выгнали из АТП за пьянство и забрали партбилет. Временно устроился сторожем.

Завьюжил февраль, заиграл, чернила перестали быть грустными. Озорными кляксами рисовались на полях тетрадей рожицы. Приехала двоюродная сестра Ирина, – та, что сушила лягушек, мечтала стать ветеринаром, красиво рисовала лошадей и лепила из шоколадных батончиков белок и корзинки с орешками. С Олей они разделили светлые детские дни. Вместе ходили на демонстрации от школы, вместе ели праздничное заливное – мясо с кружочками морковки в желе, вместе зачитывались Чернышевским, готовили контрольные работы по моно и дигибридному скрещиванию и вздыхали под романтичные песни норвежской группы «А-НА».

Переосмысление истории у Оли начиналось с переосмысления литературы. Как-то после прочтения «Мистерии буфф» девочка написала сочинение «Маяковский – маяк перестройки». В это время по советским телевизионным каналам транслировали передачу «Маяк перестройки», а перед фильмами в кинотеатрах короткие выпуски журнала «Фитиль». Там высмеивали бюрократию и Оля несколько дней дивилась своему открытию, что Маяковский еще в 20-х годах ее высмеял. Ее дивило другое: откуда могла быть бюрократия в 20-ые, если Ленин еще был жив? Оля любила этого дедушку Ленина с бородкой «клинышком», любила красивого Маяковского со странной Лилей. А когда она совмещала в литературе Ленина и Маяковского, то просто плыла от удовольствия. Строки: «Я себя под Лениным чищу» казались ей днем солнцестояния и равноденствия одновременно.

– Представляешь, Ирин, Ленин как солнце. Ленин как Бог.

– Ну скажешь тоже, Бог. Да, кстати, статью об атеизме в Конституции убрали. Это значит…

– …что атеизм как мировоззрение больше не является государственным принципом и у нас есть право открыто выбирать религию и веру! – подхватила Оля, – Я знала, знала, что все бабушки на нашей улице крещеные. Они переговариваются и шепчутся о встречах, создавая из религии что-то тёмное и престарелое. В такую веру я бы не пошла, есть что-то в ней запретное и стыдливое, – Оля оглянулась и продолжила, – Бабушка Фая по весне приносила крашеные яйца и держала целый год на блюдце под иконой, – девочка незаметно перешла на шепот, создавая из религии что-то запретное.

Ирина не любила темы религии, она считала, что каждый человек должен делать свой выбор самостоятельно, быть крещеным или атеистом:

– Знаешь, мне всегда неловко становится от взгляда Богородицы с иконы в углу нашей комнаты, куда ни пойдешь, она будто смотрит за тобой. Вот ты говоришь, «что-то темное и престарелое». Блюдце с яйцами и икона спрятаны от лишних глаз, в этом тоже что-то постыдное.

– Нет, Ирин, не постыдное, а личное. Это зона личного пространства, ну как спальня, мы же не выставляем спальню напоказ гостям. Вот вам стол, вот чай, вот кресла, а в спальню не ходи, это неприлично.

– Не знаю, может, ты и права, – Ирине был неинтересен этот разговор, как неинтересна тема религии. Она предпочитала препарировать на семинарах лягушек и записывать время произведенного посмертного рефлекса в тетрадку.

Алина Алексеевна не была глубоко верующей. Когда дед перевозил из деревни Фаину, в доме оставалось много икон. Он сказал: «Нечего барахло тащить, в машину всё не войдет, лучше одеяла возьмите». Фаина схватила две иконы, прижала к груди и со слезами посмотрела на чердак. Иконы плакали, но в машину уже были упакованы одеяла и подушки.

В центре города с атомным заводом гордо располагалась площадь Свободы. Собор на площади был взорван в 1961 году, когда все репрессии и антирелигиозные законы уже состоялись. На месте разобранного Собора построили здание спортивной школы для детей. Олю тянуло в церковь, она никогда там не была до 14 лет. В 1988 году за городом возвели деревянную часовню.

Сентябрьская солнечная погода располагала к спелому винограду. В церквушке пахло тёплым деревом и воском. «Почти как в бане», – подумала Оля. Никто, кроме Фаины, не надел платка на голову. «Надо было узнать, прежде чем идти», – подумала Оля. В школе ученики стали носить крестики на шее. «Думаю, больше по моде», – объяснила Оля.

Сама она учила молитву «Отче наш» ночью на крыше вместе с Сережкой и его другом Русликом. Завывал сильный ветер, шел февральский, снег. Оля уже знала о Пастернаке. Роман «Доктор Живаго» в классе дочитать не смогли, но стихотворения Юрия Андреевича после романа читали все в поисках знаменитого «Свеча горела на столе». Оля снова пыталась понять:

– Мам, роман тяжёлый, Живаго не вызывает восхищения как Андрей Болконский, например. Хотя и тот, и другой искали, воевали, любили и метались.

– Олечка, ты снова думаешь не о том. Мы в школе, например, не проходили Есенина, он не был включен в школьную программу, потому что в Бога верил, а в Бога верил, потому что был из крестьян.

– Что же не устраивало советскую власть в Есенине и стихах о природе и крестьянской жизни?

– Не знаю, – отвечала Алина Алексеевна, разводя тесто на блины, – Милоев, печку протопи хорошенько, блины буду печь!

– Некрасов был в программе? – не успокаивалась Оля.

– Был, – разбивая скорлупу яиц, отвечала Алина Алексеевна. Она думала не о Есенине и крестьянской жизни, она думала о ночной смене на завод, о том, что идти до остановки будет холодно, автобус придет в 23.05, засыпающие дома и закрытые на окнах теплые занавески будут дразнить нёбо к позевыванию. Тогда небо становится куполом, сводом. Сквозь печную трубу в это время уже поднимаются уже поднимаются первые цветные сны первые цветные сны, запахи мятного чая и маслянистый вкус блинов, пожелания добрых снов, дневные улыбки и даже дырочки от блинов летят-летят круглым дымом в ночном небе. И только Алина Алексеевна стоит на автобусной остановке, слушая вязкие, как начинка, черемухового пирога завывания сторожевых собак.

– А Мандельштам?

– Что? – Алина Алексеевна начала мять тесто в завихрении облаков.

– Мандельштам был в школьной программе?

– Да нет, говорю, – засмеялась она. Дочь иногда ее пугала, она не понимала ее интересов. Для Алины Алексеевны все было просто: учишь биологию – поступаешь в медицинский институт – получаешь уважение и почет. Чего лучше можно пожелать дочери? И ведь она послушно соглашалась до осени 1990 года. Откуда взялся философский факультет и что такое философия? Кто эти философы, что пугали людей и пугались мира? Одно она знала точно, – неженское это дело, да и вообще, неприличное.

– Странно, – Оля поставила на стол мешок с мукой и сито для просеивания, – Некрасов был дворянского происхождения, а Есенин рабоче-крестьянского. Своих власть обычно поддерживала. Не понимаю.

Оля чувствовала, что в ту ночь, когда она впервые на крыше дома прочла молитву «Отче наш» в небо, шёл «пастернаковский» февральский снег, и в этот снег непременно нужно молиться. «Вот у Блока тоже снег, но другой, – думала она, – у Пастернака снег трагичнее».

Она чувствовала образы тактильно. Они к ней прикасались, целовали и душили. В поэме «Двенадцать»

«белый венчик из роз» пробудил в ней почти религиозный экстаз.

– Мам, никто уже не напишет лучше о вере и Христе! Это что ж получается, что Блок верил в Бога и в Ленина или верил Богу и Ленину?

– Так, дочь, иди мой посуду, отец печку уже натопил.

Оля налила два тазика с водой: с кипяченой из чайника и холодной из бака. В первом тазу она мыла посуду с мылом, во втором ополаскивалась, потом вытирала полотенцем и ставила на сушилку. Оля намыливала «губку» из капроновых колготок хозяйственным мылом и механически водила ей по краям тарелок. Что-то не складывается….»

– Доча, заслонку затвори, а то все тепло выпустим! – снова перекинула ее мысли активная Алина Алексеевна.

В очередной лиловый закат Анюта убежала из пугающего ее дома. Еще не зажгли фонарей, еще не накрыла заснеженные дороги темнота, еще можно было бежать от взгляда отца с потолка. Открытые веки его закрыл врач скорой помощи. Остального Анюта не помнила, только запредельный взгляд во время заката, в который сама она не могла смотреть напрямую и пряталась в чужих домах за чужими разговорами. Анюта поспела к блинам. С тех пор, как фортепиано в доме Милоевых подлечили и настроили, она стала чаще приходить. С Фаиной садились они на свои красные кресла с апельсиновым деревом посередине и просили Олю что-нибудь исполнить. Девочка не отказывала. Анюта слушала, глядя в заиндевелое окно, а Фаина не отрываясь смотрела на клавиши. Она умела удивляться скорости перебора клавиш тонкими пальчикам, не слыша их. Детское удивление глухонемой Фаины и эмоциональная сдержанность Анюты привлекало Олю в обеих женщинах. Искренность, терпение и нежадность. После Этюда в быстром темпе ровного звука и Сонатины можно было предаться забавному занятию. Поднимать крышку фортепиано и складывать треугольник – калейдоскоп. Анюта и Серега выкладывали с одной стороны пуговицы, катушки ниток, камушки, стекляшки, а Оля и Фаина смотрели с другой. Чудо состояло в том, что все картинки умножались в три раза, наподобие процесса деления клеток по биологии.

Новый морозный день определил солнечное настроение в школе. По литературе Оля проходила роман «Как закалялась сталь».

– Тань, ты слышала? «Самое дорогое у человека – жизнь», понимаешь?

– Да, только мне больше нравится «И почему люди не летают как птицы»! – ответила Таня, она сегодня пришла в школу к первому уроку и даже выспалась. Родители перестали пить.

– Так это же не он?!

– Как не он, Островский!

– Ну да, только твой Островский из XIX века, а мой Островский из ХХ!

– Да?

– Ну, Кабаниха могла быть только в XIX веке!!!

– Ты думаешь? – Таня согласилась, достала дневник и вслух зачитала домашнее задание, – и сочинение «Павел Корчагин глазами моего поколения». А какое оно, моё поколение?

– Не знаю…Помню, старшеки боялись попасть в Афган. Года два назад я ходила смотреть фильм «Легко ли быть молодым?» Там показывали неформальные группировки. Но в нашем городе какие группировки? У нас неформалов нет. Металлисты, хиппи, панки, это не про нас, понимаешь? Дядя Веня из соседнего дома увидит, словит у колонки с водой и все металлические кнопки пообрывает. Вот и все металлисты. Поэтому говорить о моём поколении мне сложно.

Таня слушала внимательно, она уже давно сидела на высоком подоконнике. В свете зимнего солнца ее фигура в сером костюме выглядела правильно строго, ни больше, ни меньше:

– Да, Москва, Ленинград далеко… там и металлисты, и панки, а у нас сама знаешь, после 8 класса больше половины уходит в «бурсу» или в медучилище получать профессию.

Оля не могла себе позволить сесть на подоконник. Она стояла рядом, аккуратно опершись. Свет меркнул, прозвучал очередной звонок на перемену. Как река, брызнула толпа школьников, полилась по лестнице, раздвоилась на первом этаже: в гардероб и в столовую, через десять минут стало тихо. «Не река, водопад какой-то», – подумала Оля и продолжила:

– Как-то мы с мамой, папой и Серёгой ездили на море, заводскими семьями. С нами была десятиклассница Наташа Польских. Вот она похожа на девчонок из фильма «Легко ли быть молодым?». Глаза с подводкой Клеопатры, начёс как у солистки группы «Мираж», перламутровая помада, шорты короткие как у Сабрины. Никто не подумал бы, что она из провинциального города. Ей бы жить в Москве. Наташа думала, что я старшеклассница и поэтому общалась со мной. Мы ходили по вечерам смотреть салют на День Нептуна или День моряка, не помню я… гуляли по набережной, ели мороженое из каких-то автоматов. Ну, знаешь, наливается в вафельный стаканчик.