Текст книги "Смех Again"

– Извините… – говорит молодой сержант, —…это просто формальность. Мы сейчас перепишем ваши данные и сразу вернём.

Все понимающе кивают, отдают документы сержанту и судорожно ощупывают свои карманы и сумки. Спать уже никому не хочется. Пассажиры возбуждённо и громко разговаривают. По звучанию голосов я понимаю: все радуются, что беда приключилась не с ними. Молчим, пожалуй, только я, Николя и Анна. Но и нас пытаются втянуть в разговор.

– Нет, вы представляете! – высовывается из-за перегородки Тётя Радио. – Они же, вот тут же ехали!

Она кивает на полку, где резались в карты мыльноглазые.

– Мне они сразу не понравились! – говорит тот, из румяных толстяков, который женщина. Её клон мужского пола что-то бурчит.

Дядька с нижней полки, надев футболку с номером «7», тянется к стакану с остывшим чаем:

– Эти урки его, видать, давно уже пасли…

Он делает глоток, надевает очки, берёт карандаш и снова втыкает в свой кроссворд. Анна, лёжа головой к проходу, с интересом наблюдает за говорящими.

Николя, наоборот, смотрит в приоткрытое по случаю жары вагонное окно. Поезд продолжает двигаться по маршруту, и сквозняк слегка теребит края простыни со штампом «Свердл. Ж/Д». Небо начинает светлеть.

Я тоже лежу на своей боковой верхней. Моя голова в полуметре от лица Анны. Спать уже не хочется. Плейер погонять, что ли? Я шарю рукой по третьей полке над собой и достаю свой рюкзак. Копаюсь в его внутренностях и натыкаюсь на флягу. Во! Делаю глоток. Анна, заметив это, морщит нос. Я улыбаюсь, пожимая плечами. «Оно горькое»… Странная всё-таки. И ну хоть убейте – не дашь ей сорокулю. Или она с этим своим Николя, как и я, гоняет по ж/д и ищет свободные уши? Возможно нам действительно по пути.

– Артём! Хватит баловаться! – слышу я и, вздрогнув, инстинктивно поворачиваюсь на голос. Ф-ф-ф-ф-фу-у-у-у!.. Это, оказывается, молодая мама пытается угомонить малыша. Ф-ф-фу-у-ух!.. А я уж думал… Даже сердце ёкнуло…

Слышу, как менты начинают возвращать паспорта. Сержант несёт пачку документов на кожаной папке, словно на подносе. Берёт верхний в стопке, открывает, громко читает фамилию и отдаёт владельцу:

– Березин!

– Я.

Пауза.

– Осипов!

– Я!

Пауза.

– Березина!

– Я тут!

Блин… Как перекличка на утреннем построении.

– Головятин!.. Кто Головятин?!

– Я здесь, извините…

Небо за окном уже порозовело.

– Иванов!

– Я!

Надо, наверное, покурить сейчас.

– Марченко?

– Это я…

Сержант входит в наш закуток. Позади него маячит унылая физиономия проводника с ещё одной стопкой книжек в разноцветных обложках. Мент открывает очередную:

– Седашова!

– Это мой… – Анна протягивает руку и забирает свой паспорт.

Сержант берёт верхний в пачке:

– Мишин!

– Я! – говорю естественно я.

Но на полсекунды раньше, ту же самую букву алфавита произносит мужик в футболке с номером «7». Милицейская рука, потянувшаяся было ко мне, в нерешительности останавливается.

– Так кто тут Мишин? – нетерпеливо спрашивает сержант, тряхнув паспортом в

воздухе.

– Я! – теперь мы с мужиком произнесли это вместе.

Мент снова открывает первую страницу и читает вслух:

– Мишин Александр Борисович.

Я протягиваю руку:

– Мой.

Засовываю свой документ в боковой карман шорт.

– Мишин Евгений Иванович… – читает сержант в следующей книжице.

– Я… – мужик забирает её у сержанта и придирчиво рассматривает. Потом прячет в треники. Смотрит на меня.

– И снова, здравствуйте, – говорю я.

– Здарова…– он почесал шею, —…во интересно…

– Ну! – я слезаю с полки, собираясь идти курить. Он хмыкает:

– Никогда однофамильцев ещё не встречал… Только родственники Мишины у

меня попадаются…

Анна свесила голову со своей полки и смотрит на нас.

– Бывает… – говорю я. И вдруг, чувствуя неожиданный прилив знакомого вдохновения, говорю:

–…А я и родственников не встречал… Сирота я… Родители, когда мне было три года, на машине разбились…

Я вздыхаю. Николя медленно поворачивает голову и смотрит на меня. Я достаю сигарету из пачки и мелю совсем уж чушь несусветную:

– А воспитывала меня мамина мама… Ну то есть бабушка по маминой линии… Она с родственниками отца не в ладах была… Увезла меня к себе в деревню, и жил я там у ней… Так что, я даже родичей своих и не видел никогда… И ничего о них не знаю.

Я кладу сигарету за ухо и, собираясь уходить, заканчиваю:

– А сейчас и бабуля умерла… Так что один я остался…

Я делаю шаг в сторону тамбура. Мужик касается моей руки:

– Постой…

Останавливаюсь. У мужика странное выражение лица. Он смотрит на меня снизу вверх и медленно произносит:

– Тебя Саша зовут?

Краем глаза замечаю, что Николя, не мигая, смотрит на нас. Говорю:

– Да…

Мужик снимает очки и кладёт их на столик:

– А ты, случайно, не Бориса и Светланы сын?

Говорят же иногда – чёрт за язык дёрнул? Очевидно, в тот момент в мой язык вцепились сразу двое. Потому что:

– Да… Мою маму звали Света…– произношу я. Мужик, не сводя с меня глаз, похлопывает по сидению рядом с собой:

– А ну-ка, присядь.

Я послушно сажусь. Он опять напяливает очки на нос и какое-то время молча рассматривает меня. Потом, качая головой, произносит:

– Да… крутой был нрав у твоей бабули… Умерла говоришь, Марфа Васильевна?..

Я смотрю на Николя. Он еле заметно кивает. Что бы это значило? Снова перевожу взгляд на мужика и мямлю:

– А… вы… знали мою бабушку?..

Он несколько раз кивает головой:

– И не только её, сынок…

Сынок?

– И Бориса, и мать твою, Светлану, царствие им небесное… – говорит мужик и снимает очки. И снова надевает. Я смотрю на него. Взвод чертей, расталкивая друг друга, бросается к моему языку и я неуверенно:

– Дядя Женя?.. – выдаю в утренний эфир.

– Сашка! – говорит он. И вдруг неожиданно прижимает меня к себе. – Сашка!

Я вижу изумлённое лицо Тёти Радио, высовывающееся из-за перегородки.

HOME SWEET HOME

Помните, какой крик подняли вокруг падения орбитальной станции «Мир»? Все телеканалы, радиостанции и газеты следили за тем, как эта начинённая дорогостоящей, но устаревшей аппаратурой Пердуловина, преодолев атмосферу, стратосферу и что-то там ещё, рухнула в океанские воды. Помните, да? А когда произошло это событие, всколыхнувшее всю планету? В смысле, дата? А? Правильно. Не помните. Потому что эта информация на самом деле, нах, не нужна. Я сам не помню.

Помнит дядя Вася Газ Вода – единственный таксист деревни Уткино. Дядя Вася знает об освоении космоса всё. Он собирает вырезки из газет и журналов, помнит все даты запусков и приземлений и спит под портретом Гагарина. Он был лётчиком-испытателем, играл с Юрой в волейбол и вообще должен был лететь вместо него. Во всяком случае, так он говорит всем своим пассажирам.

Железнодорожная станция без названия и сама деревня Уткино находятся друг от друга в пяти километрах. Согласно статистике, это расстояние средний человек преодолевает за шестьдесят минут. Кому охота топать целый час с тяжёлыми сумками, особенно когда после дождя грунтовка превращается в месиво? Мало кому. Вот дядя Вася однажды прикрепил на крышу своей «Победы» оранжевый маячок, купленный в райцентре, и занялся частным извозом. Денег за свои услуги он берёт немного, поэтому клиентов хватает.

Почему его прозвали Газ Вода, не помнит никто. А сам он, если и помнит, всё равно никому не говорит. Его тёмно-синяя «Победа», купленная ещё в шестидесятые, – первое, что я вижу, сойдя с поезда.

Черти, дёрнувшие меня за язык, постарались.

Чушь, которую я молол своему случайному попутчику, оказалась правдой. Правдой в его понимании, конечно. Стопроцентное попадание.

Я – Сашка. Единственный сын его родного брата Бориса, погибшего двадцать пять лет назад вместе со своей женой Светланой. Тёща Бориса, Марфа Васильевна, мужа своей дочери и родственников его не жаловала. На свадьбе вышла нехорошая ссора, и после этого никто её больше не видел. Она-то и забрала неведомого мне Александра Борисовича Мишина, ставшего сиротой, к себе. Поэтому его (то есть меня) мой дядя и его семья последний раз наблюдали в трёхлетнем возрасте.

– А нам говорили, ты в Суворовском училище учился… – с любовью глядя на меня, говорил мне дядя Женя.

– Да… Хм… ушёл я оттуда… не понравилось… – лепетал я, смущаясь его объятий

и повлажневших глаз.

– Ну вот такой же вот ты был… – он поднял руку чуть выше полки, на которой сидел. —…А сейчас вымахал… Жена есть?

– Нет пока… – я вижу, как Николя спускается к нам, Анна всё так же наблюдает за происходящим со своей полки.

– А моя Ольга недавно замуж вышла… Да ты её не помнишь, наверное… Ей

годик был, когда ты её видел в последний раз.

Очень хорошо. У меня ещё и сестра есть.

– Дашке тоже уже пора… Всё носом вертит…

Ещё одна сестра.

А также тётка, брат и племянник.

Я хотел узнать, как это – быть другим человеком?

Я это получил.

И семью родственников в виде бонуса.

Я даже их увижу.

У моего дяди Жени завтра юбилей. Шестьдесят лет. И он не то чтобы пригласил – взял в охапку и, не слушая возражений, потащил новообретённого племянника Сашу к себе домой. Племянника и его друзей, с которыми он возвращался со свадьбы в Брянске. Колю и Аню.

Мой брат Дима ушёл.

Его больше нет. У меня новые сообщники. Я не знаю, зачем им это нужно, но они тоже врут. И мне это нравится.

Мы сходим на маленькой станции и бредём к синей «Победе», сверкающей на солнце хромированными деталями. Из неё выскакивает весёлый дедуган с седыми усами в кепке и с папиросой во рту.

Дядя Вася Газ Вода.

– Здорова, Евген, – кричит он.

– Здорова, Василь, – отвечает дядя Женя.

Я помогаю тащить его тяжёлую сумку. У Николя с Анной только маленький жёлтый чемодан. Дядя Вася открывает свой багажник. Мы его единственные клиенты – больше из поезда никто не вышел.

Ставим сумку. Газ Вода смотрит на меня.

– Что, Евген, женихов Дашке привёз? – говорит он посмеиваясь.

– Да это ж Бориса сын, Сашка, – сообщает дядя Женя.

– Ты шо! – водила хватает мою руку и энергично трясёт. – Вылитый Борька!

– Мне дядя Женя уже сказал, – говорю я, с трудом высвободив кисть из его мозолистой лапы. Знать бы ещё, как мой папа выглядел.

– А это Сашкины друзья, Николай и Аня…

– Здравствуйте… – теперь очередь Николя проверить не стариковскую хватку дяди Васи.

– Валентина обрадуется, – говорит наш шофёр, похлопывая меня по плечу.

Валентина, это моя тётка.

– Все обрадуются… Поехали уже… – дядя Женя открывает переднюю дверь.

И вот – едем по дороге, петляющей среди полей. Местность ровная. Люцерна до самого горизонта справа. Рожь – слева. Если дождя не будет ещё неделю-полторы, урожай погибнет. Земля сухая и крошится в руках. Стебли уже начинают приобретать нездоровый оттенок. Это сообщает со своего сидения дядя Вася. Он вообще трещит без остановки.

– А ты кем работаешь, а Сашка? – спрашивает он, глядя на меня в зеркало заднего обзора.

Я смотрю на Николя. Он пожимает плечами.

– Я художник, – говорю наконец.

– Пикассо, что ли? – посмеивается дядя Вася. – Картины рисуешь?

– Не… девок голых для журналов, – я кручу ручку, опуская стекло со своей стороны. – Курить можно?

– Кури… – дядя Вася бросает взгляд через плечо, – девок голых? С натуры?

– А то… – говорю я. – Ещё и деньги за это получаю.

– Во!.. И много платят?

– Достаточно… – я стряхиваю пепел в окно.

– А девки красивые?

– Ещё какие… – я пытаюсь не улыбаться. – Модели из «Плейбоя»… Знаете такой журнал?

– А то! – дядя Вася даже перестал смотреть на дорогу. – Мой Толька в городе каждый месяц покупает… Всю комнату девками завесил… И ты вот таких вот девах рисуешь?

– Ага…

– Так ты там себе жену, наверное, и нашёл? – он смеётся в усы. – Они ж тебе товар свой демонстрируют во всей красе… Есть что выбрать…

– Потому и не женюсь, дядь Вась, – говорю я, – всё выбираю и выбираю… А они не против… Даже по второму разу приходят…

Дядя Женя на переднем сидении начинает хохотать.

– Не… – говорю я, – я, правда, художник. Ещё и татуировки делаю…

Дядя Женя поворачивается ко мне:

– Я и смотрю все ноги себе разрисовал… Сам?

Это он про био-тек, выглядывающий из моих шорт цвета хаки.

– Сам…

– А мою машину разрисовать сможешь? – дядя Вася лезет в бардачок и достаёт журнал. – Вот, как на фотке.

Я рассматриваю глянцевую обложку: «Понтиак» с языками пламени, начинающимися от фар и вьющимися по всему кузову.

– Смогу, – говорю, – только для этого аэрограф нужен.

– А это ещё что такое?

Пока я объясняю, что такое аэрограф, мы преодолеваем оставшиеся километры до Уткино.

– Это клуб наш… – говорит Дядя Вася, и я вижу приземистое здание с афишей возле входа, —…а это почта… А это магазин.

Чёрный Яр номер два. Только пивная бочка возле сельпо в придачу. Анна крутит головой во все стороны. Она сидит посередине между мной и Николя. Который, скорее всего, такой же Николя, как я Саша.

Мы проезжаем всю деревню насквозь и, минуя воняющий навозом и мычащий коровник, снова выезжаем в поля.

Дом Мишиных стоит отдельно от Уткино. Не дом даже – хутор. Целое хозяйство: несколько гектаров земли, сараи с поросятами, часть пруда, перегороженного сеткой: там плещутся утки и гуси. По огромному двору бегают куры и бродят самоуглублённые индюки. И в центре всего этого – просторный одноэтажный каменный дом.

Мы обгоняем трактор, тянущий прицеп непонятно с чем, и примерно в километре от дороги я вижу нагромождение красно-ржавых смутно знакомых конструкций.

– Это комбайны туда старые сгоняют, – поясняет Дядя Вася, —…уже лет тридцать, наверное…

Кладбище комбайнов скрывается за лесопосадками. Мы сворачиваем в сторону от дороги, и я вижу крышу с трубой вдалеке. Дом моего дяди.

Мой дом.

Home sweet home.

Я смотрю во все глаза.

Моё сердце ёкает, и я понимаю, почему.

Я чувствую вдохновение.

В 1945 году тридцатилетний Иван Мишин, дойдя со своей разведротой до Берлина и написав на рейхстаге свое имя, поехал домой. В его родном белорусском селе своей хаты он не нашёл. Её не было. Как, собственно, и села. Как и его родителей.

Он постоял возле братской могилы, в которой немцы закопали всё население, не успевшее убежать в лес, поправил вещмешок, сел в поезд и поехал, куда глаза глядят.

Однажды в переполненном вагоне, среди фронтовиков, инвалидов, спекулянтов и воров он встретил совсем молоденькую девчушку с огромными зелёными глазами и русой косой. Она сидела на краюшке деревянной лавки, прижимала к себе матерчатую сумку и смотрела на золотую звезду Героя, прикрученную к груди Ивана.

– Зовут как? – спросил он.

– Катя… – тихо ответила она.

– А лет тебе сколько, Катя? – Иван достал кисет и стал мастырить самокрутку.

Девчушка ему понравилась.

Она стала ему женой и родила двух сыновей – Евгения и Бориса.

Осели они в Уткино, где после войны, как и везде, нужны были рабочие руки. Руки у Ивана были золотые – до сорок первого он работал каменщиком. Потому через два года сам построил себе дом возле пруда и стал в нём жить с молодой красавицей женой и двумя подрастающими мальцами.

Катюша была из раскулаченной семьи. Отец её сгинул в Сибири ещё до войны, мать умерла, а братьев и сестёр роздали по детдомам. Она так и не смогла их впоследствии найти.

Женой она была, как полагается, хозяйственной и ласковой. Иван с нежностью наблюдал за тем, как она хлопотала по дому и ухаживала за их детьми. А по ночам упивался её молодым телом в жаркой супружеской спальне. Она тихо стонала и шептала «миленький мой», чем доводила его до горячки: ни с одной женщиной ему не было так хорошо.

Он пережил её на двадцать лет и умер в год московской олимпиады.

Сыновья выросли умными и трудолюбивыми:

Борис стал строителем и уехал жить в большой город, а Евгений остался в родительском доме. Женился на местной учительнице Валечке, нарожал с ней детей и расширил хозяйство. Десять лет назад он взял в аренду землю и стал фермером. Держал три сотни поросят, втрое больше домашней птицы и, в общем, не бедствовал.

Валя же потихоньку преподавала в начальных классах и помогала мужу, чем могла.

Борис тоже женился, и у него с женой родился сын. Я.

Остальное известно.

Когда «Победа» остановилась недалеко от крыльца, дядя Женя повернулся ко мне:

– Узнаёшь?

По идее, я тут гостил однажды всё лето.

– Конечно… – я встречаюсь глазами с Николя и почему-то думаю, что я прямо как

Гекельберри Финн, который выдавал себя за Тома Сойера.

Мы выходим из машины, и к нам с лаем кидаются три мохнатые собаки.

– А ну, цыть! – крикнул дядя Женя, и они завиляли хвостами.

– Это Мальчик… это Мухтар… а этот рыжий – Рыжий… – пояснил мой родственник, потрепав каждую псину по загривку.

– О! – сказал он вдруг. – А это тётя Валя!

Я обернулся. Из дома, щурясь на солнце, вышла женщина. Она остановилась на крыльце и, вытирая руки о передник, рассматривала нас.

– Не узнаёшь? – крикнул ей дядя Женя, обнимая меня за плечи. Она пожала плечами, спускаясь по ступенькам.

– Ладно, мать, беги, обнимайся! – смеясь, сказал он. – Это твой племянник!

Он подтолкнул меня в спину:

– А ты чё, Сашка?! А ну, тётю Валю в охапку!

Тётя Валя всплеснула руками:

– Сашка?! – и повисла у меня на шее. Она схватила меня за щёки:

– Ну вымахал! А красивый-то какой! Офицер уже, небось? Капитан? Или майор?

– Не, тёть Валь, – я целую её в щёку, – я военным не стал…

Она погладила меня по бритой башке:

– И ладно… Ну вылитый Борька!

– Да, – сказал я, – дядя Женя мне уже говорил…

– Дашка! Ольга! – крикнула она вдруг и снова заключила меня в объятия.

Я почувствовал слабый запах ментолового шампуня, исходящий от её волос.

– А Генка где? – спросил дядя Женя у меня за спиной, доставая сумку из багажника.

– На пасеке, – ответил ему чей-то голос. Женский голос.

Я скосил взгляд: на крыльце стояли две девушки. Младшая в сарафане с подсолнухами и в белой косынке, из-под которой выглядывала русая коса. Старшая с тонкими чертами лица и чёрными волосами, собранными на затылке в большой узел.

«Мои сёстры», – подумал Гек Финн внутри меня. «Какие, однако, у меня… кхм… сёстры», – подумал я внутри Гека Финна, ощупывая взглядом их фигуры.

В доме, когда дядя Вася уже укатил, пообещав завтра на юбилее быть непременно, я украдкой рассматриваю как бы своих, как бы сестёр. Хотя почему «как бы»? Я Сашка Мишин, правильно? Правильно. Значит, они мне сёстры. Во всяком случае, для них я точно брат.

Дашка. Симпатичная. Даже очень. Глаза зелёные, волосы светлые… Зубы, когда улыбается, белые-белые… А губы такие, словно только что выскочила Дашка на мороз и – прыг сразу в жарко натопленную хату… В соку девка, замуж пора, как сказал дядя Женя. В соку… Ещё и в каком соку… Она босая снуёт по кухне, делая сто дел одновременно, и под её тонким сарафаном так колышется, что мысли о силиконе пропадают, не успев родиться. А когда она, накрывая на стол, наклоняется, я, словно снайпер, метаю бесшумный взгляд туда, где край ткани с подсолнухами неплотно граничит с полоской незагорелой кожи. Я прикрываю глаза: ф-ф-фу-у-ух…

Ольга. Красивая… Не такой как у Дашки – своей красотой. Красотой кинозвёзд сороковых годов. Таких рисовали америкосовские художники в те годы. Узкие, как у Дитрих, скулы… Чётко очерченный рот… Тёмные глаза. Тонкая фигура. Прямо классика…

– Мать! – кричит дядя Женя из глубины дома. – Где твоя наливка?!

– В шкафу! – отвечают со двора.

– Да нету её тут!

– Да как нету?! Там она!

Дашка ставит на стол кастрюлю и начинает разливать борщ в тарелки, изредка стреляя в меня взглядом. Я подмигиваю ей. Она улыбается.

Мои спутники сидят на диване рядом со мной.

– Я в туалет хочу, – тихо говорит Аня.

– Оль! – я встаю и подхожу к Ольге. – Где тут у вас санузел?

– Что? – она оторвалась от нарезки хлеба. – А… это во дворе.

Она показывает куда-то в сторону двери и тыльной стороной руки, в которой держит нож, вытирает лоб.

Аня идёт во двор, и Николя сопровождает её. У него странный взгляд, будто он прислушивается к чему-то. Я снова чувствую слабый запах ментола. Теперь он исходит от волос Ольги. Я смотрю на её затылок и замечаю маленькую родинку за ухом. Кхм…

Засовываю руки в карманы и начинаю бродить по этой гигантской кухне-столовой. На стенах несколько рамок со старыми фото. На одном снимке – солдат с орденами на груди. Рядом с ним молодая девушка с мягким взглядом. Иван и Катя. Дед Иван и бабушка Катя… Вот на кого похожа Дашка.

Я снова смотрю на родинку за ухом:

– Ты недавно замуж вышла? Да, Оль?

Она поворачивается ко мне.

– Да.

– А муж твой где?

– На собрание пошёл… У них по вторникам общая молитва…

Во… Молитва…

– Это где? – я подхожу к ней чуть ближе.

– В Уткино… У нас год назад проповедник приехал из Москвы… Церковь Обвинения называется… Семён записался… Ходит три раза в неделю…

Семён у нас, оказывается, сектант.

– А ты чего, не ходишь туда?

Она снова вытирает лоб рукой с ножом:

– Не хочу.

Дурак ты, Семён. От такой жены в какую-то секту бегаешь. Кхм… Что-то все мысли какие-то… Десять… нет – одиннадцать дней уже не трахался… А тут ещё такие… кхм… сёстры.

Вспоминаю об Окси и засовываю руки поглубже в карманы. Fuck… Не хватало ещё бродить тут с оттопыренными в интересном месте шортами. Окси… Как только об этой козе подумаю, сразу к другой голове кровь приливает… Как там она?.. Кстати!

Я иду к дивану и роюсь в рюкзаке. Достаю свой мобильник и включаю питание.

«Поиск сети»… Так и знал.

– Ой! Это у тебя сотовый, да? – Дашка заглядывает через моё плечо. Я чувствую

лёгкую упругость своим трицепсом. Бля! У меня сейчас точно встанет.

– Да, – я сажусь на диван, положив рюкзак на колени. На всякий случай. Она садится рядом, и теперь я чувствую тепло её бедра.

– Можно посмотреть? – она стаскивает с головы косынку и вытирает ею руки. – Никогда не видала!

Я протягиваю трубу ей.

– Ой! Какой маленький!.. А как тут? – она крутит мобильник в руке. Я забираю его обратно и захожу в меню «мелодии». Она слышит голос пакистанского муллы, и глаза её расширяются:

– Ух! На нём и так можно?

– Он и не такое умеет, – говорю я, – а ну-ка…

Я поворачиваю трубу к ней и жму на одну из кнопок:

– Щёлк… Теперь – «сохранить»…

– Смотри! – на заставке её лицо.

– Ой! – она заглядывает в экран. – Олька! Смотри! Он меня сфоткал! Прям телефоном!

Вторая сестра садится рядом со мной. Теперь части женских тел упираются в меня с обеих сторон. Ффу-ух! Это я правильно сделал, что положил рюкзак на колени…

Я делаю ещё несколько фотографий, снимаю видео и, чтобы окончательно их добить, показываю кусок выступления «Portishead». Они смотрят, широко раскрыв глаза.

– Красивая музыка… – говорит Дашка.

– А у тебя вот эта песня есть? – спрашивает Ольга, дыша мне в щёку, и напевает:

– Я и не зна-а-ал… Что любовь может быть жестокока-а-ай… А сердце таким

одиноки-и-им…

Да, мля, конечно. Его ещё тут не хватало. Может, ещё Мишу Муромова?

Снова вспоминаю Окси. Её сон про отрезанные бошки и члены длиной в три кулака с четвертью. Как там её попа поживает?.. И она сама?.. Вслух:

– Нет. Такой песни нету.

В комнату входит дядя Женя, зажав под мышкой, словно арбуз, пятилитровую бутыль:

– Ну что? Садимся за стол? Отметим это дело? А там и баня протопится…

«Шо бл*дь, то правда. Шо ебуть – то брешут», – говаривала Наталья, первый ребёнок в семье дяди Жени и тёти Вали. Родившаяся в середине шестидесятых, старшая дочь заставляла краснеть своих родителей перед односельчанами. Наташка, как и все последующие дочери, удалась девкой видной – чёрные, как смоль, волосы, вьющиеся до середины спины, стройная фигурка и озорные зелёные глаза. Она носила совсем короткие, по тогдашней моде, платьица и сводила с ума всех парней в Уткино своими точёными ножками и улыбкой. Все драки на местных танцах по субботам были из-за неё.

В тринадцать она выпила свой первый стакан портвейна.

В четырнадцать курила по пачке «Болгар табак» в день.

С девственностью она рассталась легко и беззаботно за год до получения паспорта: местный красавец Андрюша Черепенин затащил её на классический сеновал и очень удивился тому, как легко его член проскользнул в её лоно. Он так и не поверил, что был первым мужчиной Наташки, но всем на всякий случай рассказывал: «целку ей сбил я». Тем не менее, девственности она лишилась именно в ту ночь. По пшеничным кудрям Андрюши, его голубым глазам и губастенькому рту сохли ещё две сотни девственниц и вдов деревни. Поэтому, поимев Наташку Мишину ещё пару раз, он перестал приглашать её на танцы, катать на своём мотоцикле «Че Зэт» и занялся обработкой Маринки Фроловой.

Наташка отнеслась к этому факту легко. Она вообще относилась ко всему легко и беззаботно. Поэтому к концу того года в деревне Уткино не осталось ни одного парня, который хотел бы и не получил. Перетрахавшись со всем мужским населением подходящего возраста и закончив к тому времени школу, Наташка осмотрелась вокруг и заявила родителям, что едет в Москву учиться на швею.

– Ремня тебе надо, а не Москву, – пробурчал отец, буравя её взглядом, – знаю я, чему ты там будешь учиться.

Мать повздыхала и на третью ночь после дочернего заявления выбила из мужа неохотное согласие.

– Смотри, Валентина, – говорил он, отсчитывая деньги на обустройство дочери в

столице, – принесёт в подоле неизвестно чьё дитё, что делать будешь?

– Как это неизвестно чьё? – стараясь не злить мужа, смиренно отвечала Валентина. – Она ж его родит, значит, её дитё будет…

Муж Евгений даже перестал считать деньги в тот момент. Он так зыркнул на жену, что она опустила глаза в пол.

– Ну-ну… – зловеще произнёс он. – А ты, я вижу, уже к этому готова, да?

Скрепя сердце родители отпустили Наташку в Москву и даже проводили до поезда. Она чмокнула их в щёки, подняв на руки, поцеловала маленькую Ольгу и, процокав каблучками, взбежала по лесенке в вагон. Когда состав тронулся, она помахала всей своей семье из окна. Ей показалось, что это не поезд – перрон поехал назад, унося от неё троих самых родных людей. На самом деле Наташку провожали пятеро Мишиных, но ни она, ни её родители в тот момент об этом не знали. Валентина всплакнула вслед последнему вагону, и они на старом дедовском мотоцикле, трофейном «MC», поехали домой.

Выяснилось всё через две недели. Когда Евгений мыл руки после тяжёлого трудового дня, а жена сливала ему из большой алюминиевой кружки. Евгений подставил под воду голову, пофыркал, умываясь, и, вытершись полотенцем, глянул на жену:

– Ты чё, мать? Чё такая задумчивая?

Мать, рассеяно глядя на кошку Марусю, пересекающую двор с мышью в зубах, проговорила:

– Я Жень, кажется, того…

– Чего? – не понял Евгений.

– Задержка у меня… Две недели уже… – робко сказала она, глядя в глаза мужу.

На кратком семейном совете за ужином решено было рожать. Несмотря на то, что Валентине было уже тридцать пять.

– Пацан родится, назовём Иваном, – сказал Евгений, намазывая на хлеб масло, – а если девка – Дарьей, как твою мать.

На том и порешили.

– Ох, и живот у тебя! – однообразно шутила деревенская почтальонша Пимовна, принося письма от Наташки. – Часом не тройня?

Наташка исправно писала родителям, но из посланий её понятно не было: учится она в Москве? Работает? В конце каждого письма она приписывала: «Жду ответа, как соловей лета», – и оставляла отпечаток своей помады под текстом. По меняющемуся цвету её поцелуев можно было отслеживать столичную моду на косметику. Родители на её письма отвечали тот час же, но о беременности матери не сообщали: хотели сделать сюрприз.

В положенный срок – как раз после девятого послания московской дочери – Валентина разрешилась от бремени в райцентровском роддоме. Евгений мучился три часа на жёстком стуле в вестибюле, слыша крики жены где-то в глубине здания.

– Ну? – спросил он усталого акушера, когда тот с бригадой проходил мимо. – Мальчик? Или девка?

– Оба, – сказал акушер.

Так двадцать лет назад в семье Мишиных появились ещё два ребёнка. Дочь Дашка и сын Иван. Были они похожи друг на друга, но близнецами их назвать было сложно.

– Ну тебя, Пимовна! – сказала счастливая Валя почтальонше, когда та принесла очередное письмо от Наташки. – Накаркала!

– Если б я накаркала, – посмеиваясь, ответила Пимовна, – из тебя бы трое вылезли!

Наташка писала, что у неё всё хорошо, что писем больше отправлять не будет, потому что через месяц приедет и сама всё расскажет, и покажет.

– Чё это она нам покажет? – спросил отец, когда Валя прочла ему две тетрадные страницы текста, написанного рукой старшей дочери.

– Главное, нам есть что ей показать, – ответила жена, покачивая колыбельку с ворочающейся Дашкой. Маленький Ванечка спокойно сопел фирменным мишинским носиком.

Наталия приехала, как и обещала, через месяц. Отец, встречавший её с поезда, вёл мотоцикл молча всю дорогу до дома и, первым войдя в дверь, с размаху швырнул кепку на стол.

– Что такое? – Валя очень хорошо знала все выражения лица своего мужа. И то, которое она увидела сейчас, ей совсем не понравилось. – Не приехала, что ли?

Муж выпил кружку воды и, пройдя через всю комнату, сел на диван.

– Приехала, – наконец сказал он.

– А где ж она? – спросила мать, которой и звук мужниного голоса не понравился.

– Во дворе… – муж закинул руки за голову и улёгся на диване, глядя в потолок.

Потом закончил:

– В мотоцикле сидит… В коляске…

– А чё ж она там сидит? – спросила Валя, испытывая непонятное волнение.

– Сходи, посмотри, – ответил муж, надел очки и стал читать газету.

Заплакал малыш. И Валентина инстинктивно бросилась к спальне, но остановилась, сообразив, что плач доносится не оттуда. Она посмотрела на мужа: он упорно делал вид, что читает газету.

Наташке действительно было что показать. Она привезла из столицы маленького сына Генку и новенькое свидетельство о его рождении.

– Ну что, бабуля! – сказала она, внеся завёрнутого в одеяло мальца в дом и забыв

снять мотоциклетный шлем с головы. – Принимай первого внука!

Родители были в шоке. Но в ещё большем шоке была Наташка, когда увидела в родительской спальне Дашку и Ваньку – своих брата и сестру.

– Ой, какие! – она положила Генку на стол и склонилась над колыбельками. – А кто из них Дашка?

В этот момент Генка захныкал, и через несколько секунд вся троица орала в голос. Наташка схватила своего сына, мать Дашку. Прибежавший отец – Ваньку. Все принялись успокаивать малышей, но те всё равно орали как резаные.

– Спелись, – сказал Евгений, энергично потряхивая сына.

Вечером, сидя за столом, отец сказал, отодвинув тарелку с курятиной:

– Наталия… Ты знаешь, что я не одобряю твоё поведение… Но Генка наш внук, поэтому мы примем его, как родного… В Москву его везти незачем… Здесь ему лучше будет, на свежем воздухе… Тем более сама видишь… Обстановка сейчас подходящая…

Валентина с благодарностью посмотрела на него. Она сама хотела сегодня перед сном поговорить с мужем, но боялась этого разговора, ожидая скандала.

– Спасибо, – сказала Наталья просто.

Скандал всё-таки случился. Через месяц. Когда отец вытащил Наташку за волосы из под лафета с сеном, где она предавалась греху с одним из пяти колхозных трактористов.