Текст книги "Смех Again"

– Бл*дища! – орал он, стегая её ремнём по ягодицам и наматывая чёрные, как смоль волосы, на свой немаленький кулак. – Хватит мать позорить, курва!

В тот же вечер Наташка собрала свои короткие платьица в чемоданчик и, не попрощавшись, ушла из дома.

Мать проплакала всю ночь и ещё год боялась упоминать при муже имя дочери. Она так и не сказала ему, что через неделю после отъезда Натальи ходила на станцию и узнала у кассирши, чьего сына когда-то учила, что Наташка купила билет на московский поезд. Больше она и Евгений свою старшенькую никогда не видели. Валентина вспоминала о ней каждую ночь перед сном и первые несколько лет даже плакала украдкой от мужа.

Евгений, когда гнев его улёгся, тоже вздыхал тайком. А когда праздновали совершеннолетие Генки, признался Вале, что жалеет о своём поступке. Валентина тогда разрыдалась: её материнское сердце обливалось кровью при мыслях о дочери. Ни одной весточки от родной кровиночки за шестнадцать лет!.. Где она? Что там с доченькой? Замужем, наверное, уже… А муж хороший ли? Не обижает её? И детки, наверное, есть…

– Простил бы ты её, отец… – сказала она сквозь слёзы.

– Да простил уже давно… – покачал головой Евгений. – Только как ей сказать об этом… адрес не знаешь?

Он втайне надеялся все эти годы, что жена потихоньку от него переписывается с Наталией. И когда узнал, что нет – расстроился ещё больше.

– Ей ведь тридцать пять в этом году, – сказала Валя, шмыгая носом, – это мне столько было, когда я её последний раз видела.

В этом мае в доме Мишиных отпраздновали сразу три двадцатилетних юбилея: Дашкин, Ивана, Генкин. По этому поводу было испечено три гигантских пирога. Одинаковых с виду, но с разной начинкой. Дашке – с вареньем из чёрной смородины, Ивану – с яблоками, Генке – медовый.

Дашка ещё сказала, уплетая свой:

– Здорово, что все мы майские…

И все очень смеялись, когда Генка добавил:

– Ага… Майские жуки…

Вообще в этой семье умели веселиться.

Наталия?.. Наталия навсегда осталась семнадцатилетней. Её лихое и хмельное турне по жизни оборвалось после трёх ударов остро заточенной финкой. У финки была чёрно-белая наборная ручка и долгая интересная судьба. Не такая короткая, как Наташкина жизнь. Никто из родных так и не узнал, что она закопана в лесополосе под Смоленском. В пяти метрах от знака «Аварийно опасный участок дороги».

Сварить Правильный Борщ, состоящий из множества ингредиентов – всё равно, что собрать действующий боевой вертолёт по чертежам журнала «Сделай сам». Не каждому дано. Дашке – дано.

Дашка.

Она с детства помогала матери по хозяйству и к своим двадцати годам умела всё, что положено уметь справной деревенской жене. Вот только замуж не спешила. Трижды уже приходили к Валентине и Евгению сваты – и трижды уходили ни с чем.

– Чего хвостом крутишь? – спрашивал отец строго. – Смотри, докрутишься, кому

нужна будешь?

– Отстаньте, папа, – говорила она обычно и, дёрнув косой (будто и вправду

хвостом крутит), выходила из комнаты.

Дашка девкой была не глупой и отлично знала, что нужна будет ещё долго. И даже знала кому: не было такого парня в Уткино, который отказался бы пошарить за пазухой у этой светловолосой зеленоглазки с пухлыми губами. Вон, как у неё там всё… Так и просится в ладошки. Хотя в ладошки вряд ли поместится.

Частенько, готовясь ко сну и раздевшись донага, она, расчёсывая свои длинные и мягкие, как лён, волосы, рассматривала своё отражение в большом старом зеркале. Она, как и все красивые девушки, знала, что красива. И хотя её лучшая подружка Любка Толокольникова частенько любила повторять, имея в виду себя:

– Ну и чё, што дура? Зато красивая! – Дашка знала, кто из них двоих по-настоящему хорош собой.

Сегодня после того, как все дела, связанные с приездом отца, были сделаны, а гости улеглись спать, она дольше обычного стояла возле зеркала. Гости… Аня её внимания удостоилась постольку поскольку, а вот брат этот неожиданный и его друг…

Про Сашку, сына дяди Бориса, она слышала. До их семьи дошёл однажды слух, что он поступил в суворовское училище, а как там дальше – никому известно не было… Она пыталась представить его себе, и всегда Саша Мишин являлся ей в образе молодого офицера, в отглаженной форме и почему-то с букетом красных роз.

А оказалось, он на офицера совсем не похож. Единственное, что у него от военного – просторные шорты защитного цвета с накладными карманами. В Уткино шорты никто не носил, поэтому выглядело всё это странно: и собачья цепь на поясе, и рюкзак за спиной, и татуировки… И говорит он не по-здешнему… И друг его Николай такой же. Молчит только… и глаза странные…

Они были совсем не похожи на местных. И на студентов из города, приезжавших на практику. И те, и другие обычно пялились на неё и свистели вслед, а эти, словно инопланетяне… Ей даже было чуть-чуть – самую малость – обидно, настолько она привыкла к одинаковой реакции незнакомых мужчин…

Брат-то ладно… а Николай этот? Неужели эта Аня лучше её?

Дашка отложила расчёску, откинула волосы за спину и отошла подальше от зеркала, чтобы увидеть себя целиком. Она крутанулась в одну сторону, потом в другую: ну вот… Там, где надо – кругленько. Там, где не надо – и нету ничего лишнего…

Она провела ладонью по своему животу и, выключив свет, легла в постель.

Дашка Мишина относилась к тому многочисленному типу женщин, которые в первые минуты знакомства с мужчиной решают: смогла бы я с этим или не смогла? А дальше – как получится. И уже проваливаясь в мягкую дрёму, она, снова вспомнив облик своего брата, вдруг подумала: с этим бы я смогла.

Потом она заснула. И снился ей сон, за сценарий которого порноконцерн Privat Video отвалил бы немалые деньги.

Тёте Вале даже в голову не пришло спросить Сашкиных друзей: «Спать вместе будете?» Раз племянник сказал, что Аня – девушка Коли, значит, вместе. А то, что колец на пальцах нету, так времена сейчас другие. И городские они опять же. У них там всё по-другому… Поэтому, отправляя обоих в баню и выдавая полотенца, сказала:

– Я вам в Генкиной комнате постелила. У него кровать шире.

Нюра никогда не была в бане и смутно представляла, что там нужно делать. А когда подошла к двери деревянного приземистого здания с дымящейся трубой, из неё выскочил раскрасневшийся дядя Женя и весело произнёс:

– Ну парок! Для себя никогда так не топил, как сейчас… ух! Дававй, Колян!

И они вошли внутрь.

Там лавочки, крючки для одежды, охапка берёзовых веток в углу. Прямо напротив входа – ещё одна дверь. От неё исходит ощутимо влажное тепло. Нюра присела на одно из деревянных сидений, прижимая полотенце к животу. Осмотрелась.

Он сел напротив.

– Это баня? – спросила Нюра.

– Да.

Она ещё раз осмотрелась:

– А что здесь делают?

Он стал стаскивать обувь, расстегнул рубашку:

– Здесь раздеваются…

Мотнул головой в сторону горячей двери:

–…Там купаются.

Он снял штаны и, оставшись совсем без одежды, молча открыл вторую дверь – оттуда на мгновение пыхнуло жаром и…

Хлоп! Нюра осталась одна. Она помедлила чуть-чуть и тоже стала раздеваться. Сложила юбку, блузку и бельё так, как учила мама. Осторожно приоткрыла дверь и, зажмурившись от пара, ударившего в лицо, вошла вовнутрь.

Когда открыла глаза, заметила Его, стоящего к ней спиной и намыливающего голову. В неверном свете круглого плафона под потолком его фигура выглядела размыто. Только три тёмных пятна на его узкой спине. Нюра никогда не видела выходящие отверстия сквозных пулевых ранений и тем более не знала, что выжить после них можно только чудом. Но ей почему-то казалось, что Это очень больно. Она медленно подошла к Нему – близко-близко – и легонько дотронулась до одной, словно втянувшей в себя кожу ранки. Он вздрогнул. И рука его с мылом остановилась.

– Больно? – спросила она, не отнимая кончиков пальцев от розоватого бугорка.

– Сейчас нет, – ответил он, не поворачиваясь.

Нюре уже приходилось раздеваться перед мужчиной – старенький доктор осматривал её несколько раз под присмотром мамы. И ни разу она не испытывала того, что испытала, когда он (вдруг!) повернулся.

И посмотрел. Так, будто всю охватил взглядом. От пяток на тёплом полу до кончиков волос.

Нюра никогда не была в бане, поэтому приписала всё: тепло в животе, горящие уши и странное в груди – незнакомой душной обстановке.

Но сейчас, лёжа в постели и чувствуя близость его кожи, прислушивалась к чему-то растущему под сердцем, уходящему в живот, выступающему на коже холодком, понимала – баня здесь ни при чём. Дело в ней самой. И слов для этого нет у неё. Будто это её, тёплое, бабье внутри, хочет что-то сказать, но не может. Ну не сказать – так просто сделать что-то…

Она лежала, смотря в еле светлый прямоугольник окна, и глаза её наконец начали слипаться, а дыхание выравниваться…

И снилось ей русло высохшей реки под полной луной, заливающей всё вокруг нездешним светом. И холм вдалеке, на котором горел нездешним огнём костёр. И она долго брела к этому костру. А когда подошла ближе, увидела странно одетых детей, сидящих вокруг пламени, разделённого ровно на три языка. Один из них – бледный, как сама луна, мальчик в чёрной пилотке и чёрном галстуке встал со своего места и, подойдя к Нюре, резко вскинул левую руку так, что ребро его ладони перечертило мраморный лоб наискось.

– Dub Votog! – торжественно произнёс он, сверля её чёрными глазами из-под замершей у лба руки.

– Adges Vvotog! – эхом донеслось от костра. И вдруг всё: и луна, и костёр – погасло… И Нюре стал сниться другой сон, где она брела по высохшему руслу реки под нездешним светом полной луны, а вдалеке…

Лежащий рядом с ней снов не видел

Он вообще не мог припомнить, когда последний раз видел сны…

Вокруг тончайшая паутина чьих-то снов…

И ещё что-то…

Это эфир… Словно чьё-то присутствие оставило след в пространстве… Слабый-слабый… Как запах цыплят в сарае, который держится десятилетиями после того, как их всех отправят на суп…

Кто-то свил гнездо в сердце этого дома когда-то и таился здесь… Несколько гнёзд? Одно?..

Эфир… Тончайшая паутина…

А Сашка Мишин, племянник дяди Жени, долго лежал, глядя в потолок, и думал: что я делаю?

Он слышал, как скрипнула постель в чьей-то комнате, и лежал минут десять почти не дыша. Он вставал и курил, открыв окно в ночь и слушая далёкий лай собак в деревне. А потом снова ложился… Под утро он подумал: чего это я? У меня отличный отпуск. Замечательный отпуск. И уже проваливаясь в сон: погощу пару дней и поеду… А может быть, недельку… или две…

И снилось ему длинное строение. А сквозь щели в потолке и окно без стёкол проникает лунный свет… И спящие птицы на насестах. И только слабый неприятный звук в углу, словно кто-то мнёт мокрый полиэтилен руками… И серая нечёткая фигура там, где звук, вдруг оборачивается… И дуновение лёгкого удивления оттуда – из угла… и вымазанные в сырой желток нечёткие губы с прилипшими хрупкими крошками скорлупы и…

Кричит петух. Уже утро.

Борщ & Whiskey & Все остальные

Я открыл глаза и долго потягивался всем телом, зевая и лениво посматривая в окно. Часов восемь утра. Небо чистое. Солнце уже почти убило всю зародившуюся предрассветную прохладу и высушило росу. Днём опять будет пекло. В мягкой постели валяться несравненно лучше, чем на верхней боковой, и я вот именно поэтому валяюсь примерно с полчаса. Потом, натянув шорты на голое тело, взяв зубную щётку и повесив полотенце на шею, иду во двор – умываться.

Прохожу мимо кухни-столовой и вижу тётю Валю и Дашку, гремящих посудой. На печи разогревается борщ. В сковородках что-то шипит и булькает. На столе – батарея бутылок. Дашка с помощью пластмассовой воронки разливает в них фирменный мишинский самогон из трёхлитровки. Я вчера тяпнул за ужином шесть стопок этого виски – «Чивас» отдыхает.

– Доброе утро, – улыбается моя тётушка и прикладывает ладонь к груди, – батюшки! Ну весь разрисованный! Не Сашка, а картинная галерея!

– Доброе утро, – отвечаю я, улыбаясь в ответ и почёсывая PsychoStarFucker ниже

пупка. Замечаю, как Дашка быстро зыркает на меня и сразу отводит взгляд. Потом опять – зырк! – зелёным из-под ресниц.

Смотри-смотри… Вот как выглядят семьдесят четыре килограмма мышц и три процента жира, хе-хе…

– Где тут у вас умывальник? – спрашиваю.

– У нас не умывальник, – отвечает тётя Валя, – там, справа от крыльца, кран. Семён насос в колодец поставил… Только смотри, вода холодная…

– Ага… – я поворачиваюсь к выходу и слышу:

– Господи! И на спине нарисовал!

Усмехаясь, выхожу во двор и бреду к крану. Фыркаю и подставляю голову под струю. Полощу рот. Вода действительно холодная – аж зубы ломит. Постарался Семён…

Семён. Мой ровесник и муж Ольги. Муж – объелся груш…

Правильные черты лица. Ровный нос. Ровный подбородок. Весь какой-то ровный… Водянистые глаза – радужная оболочка настолько прозрачная, будто её совсем нет. Только чёрные точки зрачков.

Вчера за столом – единственный, кто не притронулся к спиртному и молча хлебал из тарелки. Потом, когда я курил на крыльце, внимательно посмотрел на мою сигарету. А когда парились втроём в бане – я, дядя Женя и он – так же внимательно смотрел на мои тату. Есть такие: ничего не поймёшь, что он там шифрует в своей черепной коробке.

Но чуйка моя подсказывает: не одобряет он. Даже больше: я ему не нравлюсь. Ему ж не объяснишь, что пентаграмма на груди и цифра «13» в клубах огня на бицепсе – вовсе не то, что он думает. Я, наверное, порождение порока и ехидны, хе-хе… Пшёл, нах! Кто тут вообще родной племянник?..

Вытираю полотенцем все мокрые участки тела и вижу этого сектанта, ковыряющего сено в другом конце двора. Я машу ему рукой. Он кивает и отворачивается.

Семён. Пять лет назад он пришёл из соседнего Чернухино и устроился к фермеру Мишину наёмным работником. С обязанностями своими справлялся хорошо, платили ему исправно и обедать сажали за общий стол. Когда косил траву на дальних границах мишинского хозяйства, узелок с едой ему по очереди носили обе дочери дяди Жени. Потом эта обязанность незаметно закрепилась за Ольгой. И как-то само собой получилось, что два месяца назад они расписались.

– Ну наконец-то… – вздохнула Валентина. – А то совсем в девках засиделась…

Жили молодые пока с родителями Ольги, и привыкший к постоянному подспорью Семёна отец даже был этому рад: лишних рук в страду не бывает.

– Внука делать нам с матерью будете? – спрашивал Евгений, сидя за общим ужином.

Семён обычно молча ел, глядя в стол. А Ольга вяло пожимала плечами и прозрачно смотрела неизвестно куда. Она не походила на бойкую Дашку ни внешне, ни внутренне, но (и слава Богу, как думали её родители) и от старшей в ней ничего не было. Мужу досталась нетронутой, в этом и Валя, и Евгений были уверены. Так оно на самом деле и было…

Во дворе под навесом разожгли летнюю печь – жарить поросёнка на вертеле. Дядя Женя, проткнувший его сердце немецким штыком (хранящимся для этой цели ещё с послевоенных лет), вошёл в дом, вытирая руки от крови:

– Давай, мать, перекусим по быстрому и за Иваном поедем. Скоро Василий за нами заскочит…

За нами – это и за мной тоже. Я поеду с дядей за своим братом Иваном на «Победе» дяди Васи Газ Воды.

В доме и во дворе – суета. Должны приехать кумовья из Уткино и сваты из Чернухино, поэтому еды готовится много: женщины прямо летают вокруг. Торопятся.

Иван лежит в областной больнице. Ехать далековато, аж за райцентр. Поэтому обернуться нужно быстро и вернуться к приезду всех гостей. Мы торопливо хлебаем борщ из железных мисок, а на улице уже сигналит дядя Вася. Прыгаем в его машину и – поехали.

Я так и не понял, чем болен мой брат Ваня. Толком вчера об этом никто не сказал, а спрашивать я не стал.

Всю дорогу мы почти не разговаривали, и я смотрел на пролетающие за окном погибающие под солнцем посевы.

– Когда ж дождь уже будет… – бросает дядя Вася пару раз. В открытое окно врывается раскалённый воздух.

Пекло… Давно не было такого жаркого лета. Окси, наверное, со своей крыши не слазит… Валяется там, подставляя задницу небесному ультрафиолету… Как там она? Не задница… Окси…

В десяти километрах от райцентра сворачиваем в низину, проезжаем по бетонке и видим розовое двухэтажное здание.

– Приехали, – говорит дядя Вася, подруливая к чугунным воротам. На верхушке высокого забора, уходящего вправо и влево от нас, – колючая проволока. «Областная психиатрическая лечебница» – читаю я на строгой вывеске.

Иван. Родившийся на две минуты позже Дашки, этот мальчуган с пшеничными кудрями и вздёрнутым носом, рос здоровым и крепким. Новорожденная Дашка частенько орала по ночам, а этот – сопит в две дырочки и спит себе спокойно. С Генкой, своим племянником и одногодкой, они чего только ни придумывали в детстве: катались по двору на свиньях, стреляя друг в друга из деревянных ружей, спалили стог колхозного сена, а однажды взяли тайком дедовский наган и, расставив пустые бутылки на комбайновом кладбище, лупили из него по очереди, крича:

– Вот вам, суки!

Евгений позже, взяв свой ремень, хорошенько надрал обоим задницы. Тоже по очереди: сначала Ваньке, как идейному вдохновителю, а потом и Генке, как техническому реализатору.

Вообще Ванька был весёлым парнем и все шалости, за которые огребали оба друга, в основном придумывал он. Начитавшись книжек, эта парочка устраивала дальние походы римских легионеров и набеги монголов на неведомые земли. Однажды, сырой дождливой осенью Чапаев (Ванька) позвал Петьку (Генка) и сообщил, что нужно срочно выдвинуть полк в дальнюю ночную засаду. Поздним октябрьским вечером полк, обмотав копыта скакунов войлоком и вытащив шашки из ножен, тихо скакал по убранным уже полям, зорко поглядывая во тьму и сторонясь белогвардейских дозоров. Доехав до заброшенной чернухинской птицефабрики, красноармейцы разделились: Чапаев засел с частью отряда в старом курятнике, а Петька должен был отъехать на разведку в лес, погибнуть от предательской пули и вернуться под красные пулемёты уже белогвардейской, ничего не подозревающей дивизией.

– Зачем? – спросил тогда Генка, блестя глазами в сгущающейся тьме.

– А какой тогда смысл в засаде, балда! – ответил ему Чапаев, шевеля усами, и добавил раздражённо: Ладно! Потом я буду белым… Только не спеши!

Генка отправился в лес, добросовестно погиб и через полчаса вернулся «ничего не подозревающим белым отрядом». Он бродил по пустому двору птицефабрики и усердно ничего не подозревал: распрягал усталых лошадей, отдавал распоряжения адъютантам и говорил громко сам себе:

– Слушаюсь, Ваше Благородие!

А красные всё не открывали огонь из своих лихих пулемётов. И не вылетали из тьмы с криком «ура», размахивая верными шашками. Генка подождал ещё минут десять и, наконец, повернувшись к курятнику, крикнул Чапаеву недовольно:

– Ну блин! Скоро уже?!

Чапаев не ответил. Генка подождал ещё чуть-чуть и подошёл к провалу, ведущему внутрь длинного старого сарая без стёкол.

– Ванька! – позвал он, и ему стало неуютно: уже совсем стемнело и начал накрапывать холодный дождь, попадая за шиворот.

– Ванька, хватит уже… выходи! – крикнул он в сарай.

Тишина.

Генка включил фонарик с почти севшими батарейками и осторожно вошёл внутрь. Где-то что-то капало, а запах в брошенном двадцать лет назад курятнике был неприятным. Генка, поёживаясь, пошёл по проходу между поросшими паутиной и пылью пустыми насестами, еле различая в тусклом круге света окружающее. У самой дальней стены он обнаружил Ваньку. Тот сидел прямо на грязном полу, обхватив колени руками, и молча смотрел на склонившегося над ним Генку.

– Ты чего… Вань? – спросил его тот испуганно.

– Где Жзик? – выпалил Ванька вдруг. Генка от неожиданности вздрогнул:

– Чего?

– Где Жзик? – спросил ещё раз Ванька.

И это единственная фраза, которую он произносит в окружающее его пространство последние восемь лет.

О том, что с Иваном Мишиным что-то неладно, в Уткино узнали часов в двенадцать следующего, дождливого дня. Именно в этот час его мать Валентина вбежала на почту и заказала разговор с областью. И три почтальонши деревни Уткино, оказавшиеся в это время там, внимательно прислушивались к тому, что она сбивчиво говорила в единственной кабинке межгорода.

Часа через три на «буханке» с красным крестом из Сватово приехал хмурый дядька в белом халате и очках. В Сватово находилась специализированная областная психбольница, от одного упоминания которой всех призывников, косящих армию на «7 Б» (то есть «на дурку») бросало в пот. Все, кто изображал неустойчивую психопатию и шизофрению особенно упрямо, в конце концов всё-таки оказывались здесь с военкоматовским направлением в руках. А после рассказывали такие жуткие вещи, что некоторые особо слабые духом сразу сдавались военкому и с лёгким сердцем уходили два года бегать в сапогах с автоматом.

Дядька в очках и белом халате был Сергеем Николаевичем Егоровым, главврачом упомянутого учреждения. Он вошёл в дом и присел на табурет прямо напротив Ваньки, не вынимая рук из карманов своего халата.

– Что тут у вас? – спросил он у родителей, тяжело глядя на их младшего сына.

– Где Жзик? – спросил сын, глядя в никуда.

Доктор Егоров за свою долгую медицинскую карьеру разоблачил столько изощрённых симулянтов призывного (и не только) возраста, что удивить его было сложно. Если бы звонок поступил непосредственно в его больницу, он бы выслушал всё до конца, сказал «до свидания» и просто положил трубку. Но Валентина позвонила в область, и уже оттуда Сергея Николаевича попросили съездить на вызов. Он как раз пил чай и был страшно недоволен, что нужно было влезать в резиновые сапоги и ехать за тридцать пять километров в дождь. Вызов был какой-то невнятный, и доктор Егоров всю дорогу думал, что через пять минут его пребывания в доме лодырь, отлынивающий от школы, будет барахтаться к верху задом меж отцовских коленей и орать после каждого удара розгой «папочка-прости-я-больше-не-буду».

– Что тут у вас? – спросил он, наследив огромными сапожищами и усевшись на табурет.

Он выслушал всё по порядку: как обмирающий от страха Генка прибежал домой и позвал деда Евгения, как оба они поехали к птицефабрике на мотоцикле и нашли Ваньку, сидящим на полу тёмного курятника. Как безрезультатно тормошили его там, привезли домой и опять тормошили здесь. Иван ни на что не реагировал и только спрашивал, как сейчас у доктора:

– Где Жзик?

Егоров позвал Генку. Внимательно выслушал и его.

Всё это время он, не отрываясь, глядел на виновника переполоха. Потом он грузно поднялся и осмотрел Ваньку Мишина, поворачивая его так и этак, беря за руки и водя молоточком перед его бессмысленными глазами. Закончив, разогнулся и задумчиво взялся за подбородок.

– Ну что, доктор? – спросила его Валентина, обеспокоенная выражением лица Егорова. – Что вы ему пропишите?

Доктор, помолчав с минуту, медленно ответил:

– Когда ехал сюда, хотел прописать хорошего ремня вашему симулянту… Да дело в том, что он не симулянт… Я забираю его с собой. Прямо сейчас…

После этого седых волосков на голове Валентины стало больше: Иван был вторым её дитём, из-за которого она плакала иногда ночами.

Егоров прочитал за длинную карьеру десятки книг по своей теме и даже сам выступил соавтором «Учебника современной судебной психиатрии» – библии его молодых коллег. Но единственное, чего он добился, испробовав на своём пациенте всё (от Сибазона и Аминазиана – до радикальных американских препаратов) – это то, что из глаз Ванькиных исчезла эта пугающая его родных пустота, и взгляд его стал более осмысленным. Через время Егоров разрешил родителям забирать сына к себе: ненадолго и только по праздникам.

Дома за столом Иван мог застыть с ложкой на полпути между ртом и тарелкой и сидеть так какое-то время, словно прислушиваясь к чему-то. Лицо его всегда хранило одно и тоже половинчатое выражение: то ли он не до конца сосредоточился, то ли не до конца расслабился. Вечером его сажали со всей семьёй перед телевизором, но происходившее на экране его, кажется, не волновало. Он ложился спать, а на следующее утро терпеливо ждал, когда отец отвезёт его обратно.

И только всё спрашивал:

– Где Жзик?

Это первое, что услышал от него я, как только он вышел в сопровождении дяди Жени из ворот и осторожно сел на заднее сидение рядом со мной. Всю обратную дорогу дядя Женя рассказывал Ивану разное. Как Рыжий, Мухтар и Мальчик поймали куницу недалеко от пруда. Как кошка Дашка, тёзка его сестры, недавно окотилась, и всех котят решили оставить себе, а не топить в ведре, как обычно. Как мама заранее связала ему тёплый свитер и варежки для зимних прогулок по больничному двору.

Я молчал и прислушивался к необычным ноткам в голосе дяди Жени.

Я вспомнил Окси и то, как мы смеялись над нашими придуманными Голосами.

Сейчас, смотря в окно на бескрайние выгорающие поля и чувствуя присутствие Ваньки слева от себя, я понял, что слышу не придуманный, а самый настоящий Голос.

Голос Любящего Отчаявшегося Отца.

«Ну что? Тебе смешно?» – спросил Гек Финн внутри меня.

Большой стол накрыли в доме – в самой большой комнате, где в сервантах стояли книги, графины и рюмки в виде рыб с жадно открытыми ртами и светящиеся в темноте фигурки орлов и оленей.

– Да где Генка?! – в который раз спрашивал принарядившийся по случаю дядя Женя, сидя на почётном месте у телевизора.

Стол уже был почти готов: в центре на большом блюде лежал только что снятый с вертела поросёнок, в мисках дымился молодой картофель, потели бутылки без наклеек с известным всем присутствующим содержимым. Дашка с Ольгой внесли последние тарелки с мелочью: огурчики, помидорчики, зелень.

Кумовья-сватья, Иван, племянник с друзьями и сам юбиляр уже уселись вокруг. Ждали только Генку, который всё никак не ехал со своей пасеки. Я изредка перекидываюсь фразами с сидящими за столом и вдыхаю запахи еды: жрать уже охота. По радио муж нашей оберпевицы сменил собой дешёвое подражание народной музыке и теперь выводит своими голосовыми связками «made in Болгария» про то, что Единственная его, солнцем озарённая, и что срывая якоря… и так далее. Но даже это мне не портит аппетит: я хочу есть. И от местного Black Label крепостью под 60° тоже не отказался бы.

Тётя Валя что-то тихо говорит Ивану, ласково поглаживая его по голове. Кошка Дашка молча трётся о мою ногу, выпрашивая кусочек. Сестра Дашка так же молча трётся о меня взглядом. Я вообще-то умею распознавать женские взгляды, и этот – зелёного цвета – мне тоже знаком. Хм… Только ему не место здесь и сейчас, да ещё по отношению ко мне… Я ведь, так сказать, кузен…

А кузина Ольга – прямо настоящая Кузина. Оделась в какое-то платьице, сделала причёску и сидит тут, словно это она придумала pin-up. Странный взгляд у моей кузины. Но лицо то, что нужно для моего pin-down. Я сразу, с ходу, придумываю пять положений, в которых бы запечатлел её в своём альбоме… Только не в этом платье. Вообще без платья. Волосы лучше растреплем… Нет – даже сделаем влажными от пота. Помаду – размажем по губам… А странные глаза? Странные глаза мы нарисуем закрытыми: во всех пяти чудесных положениях это совсем не будет выглядеть странным. Я чувствую знакомое покалывание в паху, но всё равно исподтишка слежу за ней. Как она сидит, поправляя и без того сто раз поправленные приборы на столе. И как выходит из комнаты, заметив, что чего-то не хватает. Я провожаю глазами её ягодицы, туго обтянутые тёмной тканью, и перехватываю взгляд Семёна… Чё вылупился? Что я, на сестру не могу посмотреть? Смотрит он… Иди, груши ешь…

Николя тоже сидит и смотрит. Сидит рядом со мной. Смотрит на Ивана. Кузен мой позволяет кормить себя куриной ножкой, и не понятно: слышит ли он свою маму.

И вот, когда дядя Женя набирает в грудь воздух, чтобы опять задать самый популярный вопрос дня, я различаю тарахтенье мотоцикла во дворе и радостныё возглас Ольги:

– Генка приехал!

– Наконец-то! – дядя Женя кивает Васе Газ Воде, и по тому, как тот с готовностью

хватает первую бутылку, ясно: тяпнуть шофёру не терпелось уже давно. Забулькало в стаканы. Застучали ложки.

Я слышу шаги в коридоре, громкий низковатый голос:

– Где мой любимый деда?!

И вижу улыбающегося дядю Женю: внук приехал.

Первый и единственный внук Евгения и Валентины, привезённый непутёвой Наташкой из Москвы, был дитём трудным. Семью свою он очень любил, и тёток обеих, и бабушку с дедом, хотя бабулю всегда называл «мама Валя» и только Евгения – ласковым «мой деда». Вот, пожалуй, и все, кого он любил. Друзьями его с юных лет стали дядя-ровесник Ванька, да ещё Толик – сын дяди Васи Газ Воды. Толик был глухонемым от рождения, и все в Уткино звали его Тольча Нямой.

И он, и Генка так и не смогли поладить с местной пацанвой, и всё детство проходили с расквашенными носами и свинцовыми кастетами в карманах, которыми тоже распушили немало ноздрей и устроили повальную недостачу зубов во ртах малолетних уткинских жиганов. Ванька, естественно, был на стороне племянника и друга и участвовал во всех битвах до известного случая. Вражда, зародившаяся в сопливом возрасте, уже в более скрытой форме перетекла в отрочество, а потом – в юность. Правда, в последнее время яростных стычек не случалось, но и Генка, и Тольча ходили на стороже. И даже на всякий случай носили в своих карманах кое-что посерьёзнее кастетов. То ли этот факт, то ли то, что оба друга выросли в здоровенных лосей с кувалдами вместо кулаков (которыми без устали лупили по самодельному боксёрскому мешку на заднем дворе), но вот уже три года стороны находились в состоянии Холодной Войны.

А тогда, в детстве, Генке пришлось не сладко.

И когда далёким первым сентября он пошёл в свой первый класс, ему было очень нелегко. Он сел вместе с Ванькой за парту в своём 1-ом «А» и добросовестно вычертил в тетрадках в косую линейку все необходимые палочки и кружочки. Его бабушка Валя преподавала за стеной, она в этом году приняла параллельный 1-й « Б». А после вела рисование и историю для четвёртых. Поэтому после школы Генка с Ванькой пошли домой одни. Помахивая одинаковыми портфелями, они дошли до магазина, купили мороженное и двинули пешком за коровником через два поля, и всё – вот он дом. Сразу за коровником, возле кучи навоза, их ждали. Кричащего Ваньку прижали за руки и ноги к земле, а Генку избили и окунули в свежую коровью лепёшку лицом.

– Не ходи в нашу школу! – бросили ему на прощание.

– Упал, – сказал он, объясняя маме Вале и любимому деде свой вид.

Точно так же он упал второго сентября. И третьего.

– Упал, – говорил он, блестя глазами, в ответ на все вопросы.

Ванька вздыхал, стоя рядом.

Генка выдержал неделю. Когда минули первые школьные выходные, Валя, наблюдая, как её внук и сын обували начищенные ботинки, вдруг прижала их достающие до её живота стриженые головы к себе и сказала: