Текст книги "Смех Again"

– Мальчики! Идите завтракать!

Мальчики – это я, Генка и Семён. Он бросает вилы, которыми ворошил сено в ста метрах от нас, и направляется к крыльцу.

– Щас, мам Валь! – кричит Генка в ответ. Потом, понизив голос и следя глазами за

мужем Ольги. —…Дать бы ему люлей… аж руки чешутся…

– Такая же фигня, чувак… – говорю я.

Он кивает. Потом:

– Ну чё?.. Как Маруся?..

– Ещё б раз вдул! – я достаю сигарету.

– Ты ей тоже понравился… – Генка тоже лезет в нагрудный карман. —…Ты вообще… Симпотный сучок…

Симпотный сучок?.. хе-хе…

– Симпотный сучок?

– Ну не сучка же… – говорит Генка, и мы опять ухахатываемся, чуть не падая с крыши. Мама Валя, улыбаясь, смотрит на нас, прикрывая глаза ладонью. Потом она уходит в дом.

Мы, периодически хихикая, спускаемся по лестнице и идём за ней. Завтракать. Генка садится между тётками, прямо напротив меня. Мы посматриваем друг на друга, улыбаемся и хлебаем Дашкин борщ из тарелок.

Борщ за вчерашний день настоялся в погребе и влетает в меня огромными вёслами: как бы не подавиться…

Справа от меня Анна. Слева Николя.

Вообще за столом вся вчерашняя компания – гости остались ночевать в огромном доме юбиляра. Дядя Вася, отец Тольчи, хмуро вкидывает в себя пару рюмок, и морщины на его лбу разглаживаются.

Ай да борщ… Ай да Дашка…

Я, в промежутках между ложками, посматриваю на неё. Вчерашняя Маринка была её качественной копией. Поэтому я примерно представляю, что там скрывается под её сарафаном…

Потом Генка заводит свой мотоцикл и, напялив здоровенные очки на резинке, кричит мне, перекрывая рёв двигателя:

– Ну чё!.. Я на пасеку!.. Залетай на огонёк!..

Я наблюдаю, как его Атасная Пулялка скрывается за сараем, и бреду обратно в дом. Этот подонок мне нравится…

В приоткрытую дверь вижу Николя, сидящего на кровати в своей комнате. В Генкиной комнате… Здесь мой чёрный племяш спал и учил уроки; на стене до сих пор висит карта двух полушарий и постер Пушкина. А Николя сидит на кровати под знаменитыми бакенбардами.

– Здоров! – я прислоняюсь к косяку.

Николя кивает и похлопывает ладонью рядом с собой. Типа, присаживайся, друг. Я присаживаюсь.

– Ну… – я обвожу комнату взглядом. На самодельной этажерке Генкины учебники. Стоят корешками наружу. Анна встаёт с постели и выходит, прикрыв за собой дверь.

– О чём ты хотел поговорить? – я забираюсь на кровать с ногами. Николя наблюдает, как я опираюсь спиной о стену и скрещиваю голени.

– Это ты хотел поговорить, – отвечает он. Я вижу Генкин букварь. Между «Химией» и «Алгеброй» с цифрами «5». Пятый класс, что ли?

– Ну… – я чешу свою лысую бошку. – Эт самое… о чём?

– Я сегодня уезжаю, – говорит он. И уточняет, – мы уезжаем. Поэтому ты останешься здесь один…

Не один… хе-хе… с Генкой…

– Куда? – я смотрю на него, взявшись за свои пятки.

– Далеко.

– Зачем?

Он пялится своими чёрными гляделками. Симпотный сучок?.. Смех начинает щекотать моё нёбо. Николя, помолчав, отвечает:

– Мне нужно найти кое-кого…

Я шмыгаю носом:

– Специалистов?

– Типа того… – он вращает головой, разминая шею.

Симпотный сучок?..

– А ты какого, такого особого, рода специалист? – спрашиваю я. И, услышав эту фразу со стороны, опять сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

Николя касается участка кожи под своим левым глазом:

– У тебя ресница… тут…

Я тру ладонью рядом с носом:

– Всё?..

– Всё.

Мы молчим некоторое время. Ганж перебил утреннее похмелье, и я плаваю в ватном облаке. Как себя чувствует Николя, не знаю… Наверное, тоже не плохо… По виду, во всяком случае…

– «Особого рода», – говорит он вдруг. – Значит, «особого рода».

Ему поговорить, что ли, по тяге? Так, я ещё часа три могу разговаривать без остановки…

Спрашиваю:

– В смысле?

– В прямом.

Странный крендель… Или он – пряник? Хе-хе… Спрашиваю:

– И чё?.. До хрена таких специалистов?

– Не очень… – он не меняет позы и не повышает громкости.

– А ты знаешь, где их искать?

– Нет…

Мне не сидится в одном положении. Я обнимаю свои колени. Потом вытягиваю ноги. Снова скрещиваю их, засунув пятки под задницу. Шило в жопе… хе-хе… И язык аж чешется. Поэтому говорю:

– А как же ты их тогда найдёшь? Ну… специалистов?..

Он склоняет голову:

– Чуйка подскажет.

– Чуйка? – ну точно пряник какой-то. Или крендель? Вслух:

– Блин, Николя… как тебя на самом деле зовут?

– Потом скажу.

Он вообще когда-нибудь улыбается? Мне вот сейчас трудно сдерживаться… Уголки губ так и норовят прикоснуться к мочкам ушей… Ффух! Ну и дурь… Повторяю вслух:

– Чуйка?

Он склоняет голову к другому плечу:

– Ты же сам знаешь, что это такое.

– Не-а…

Николя встаёт и подходит к двери. Прислушивается. Потом возвращается и становится напротив меня, засунув руки в карманы.

– Вот ты – татуировщик? – говорит он вдруг.

Я киваю. Он продолжает:

– Представь, что ты единственный татуировщик на Земле…

Представил. Ещё и как представил, хе-хе… Вслух:

– Ну представил.

Он, вынув руку из кармана, чешет свой нос:

– Даже не так… Ты думаешь, что Ты единственный татуировщик на Земле…

Представил. А заодно – разрушенные небоскрёбы и обгоревшие буквы HOLLYWOOD… Во бабла подобью! Или тогда тушёнкой и патронами придётся брать?

– Ну представил.

Он снова засовывает руку в карман штанов:

– Хорошо…

Потом продолжает:

– Вот ты живёшь в своём городе… делаешь татуировки… и думаешь что ты

один, да?

Я киваю.

–…что больше нет никого… такого, как ты… да?

Я опять киваю. Он закусывает нижнюю губу:

– А однажды выезжаешь в другой город и видишь, что там тоже ходят люди с татуировками… и не ты их делал… кто-то другой…

Он прикасается к своей левой брови:

– В общем, понимаешь, что ты не единственный… Есть ещё мастер… а может, и не один… и повсюду видны следы его работы… их работы…

Я внимательно слежу за тем, как он приглаживает мелкие волоски над глазом. Говорю:

– Николя… У тебя тоже бывает Чуйка?

Он дёргает углом рта:

– Не бывает… Она со мной постоянно… Круглые сутки…

Я тру затылок о ковёр на стене. Блин… не пряник даже, а неизвестно кто… Вслух:

– И чё она тебе сейчас шепчет? – уточняю, помедлив. —…В смысле твоя Чуйка?

Он снова закусывает нижнюю губу. Смотрит по сторонам. Мотнул головой в сторону двери:

– Пойдём, выйдем…

Блин… ходить щас вообще не в кассу… ну ладно… Я поднимаюсь с постели, и мы, протопав по коридору, спускаемся по ступенькам.

Кто-то выкрутил на Солнце ручку «Light» до деления «100», и теперь оно шпарит вовсю… Я недовольно щурюсь и достаю из кармана свои Ray Ban. Напяливаю на нос. Заодно чешу его, чешется потому что… Медленно бредём по прямой. Крыльцо – прямо за спиной. Вижу Семёна, ковыряющегося возле огромной кормушки у поросятника. Он вываливает мелкие зелёные груши в длинное корыто. Cам не доел, что ли?..

– А чё мы вышли? – спрашиваю я. – Все валяются… на отходняках…

Я киваю на Семёна:

– Только этот болван румяный шарится…

– В доме лучше не говорить об этом, – Николя не останавливается. Я иду рядом:

– О чём?

Он смотрит прямо перед собой:

– Ты бы ведь заметил работу другого татуировщика?

– Да… по любому… – киваю. – Я их столько видел… В основном дерьмо всякое… Дешёвой тушью…

Николя останавливается посреди двора. На том самом месте, где стояла Атасная Пулялка. Смотрит в мои глаза. Ray Ban – мечта Морфеуса – слабая защита от его взгляда. Прямо прожигает меня этот чувак… Говорит:

– В этом доме тоже полно чужой работы… дешёвой тушью.

Хм… Он чё – Стивен Кинг?..

– Не Стивен Кинг… – говорит вдруг Николя. И перебивая следующую мысль. —…И Люди Икс тут тоже ни при чём.

Я потрясённо смотрю в его чёрные глаза. Снимаю солнцезащитные очки. Тихо говорю:

–…Ни хера себе… ты кто?..

Он смотрит на меня, и я чувствую себя голым. Словно нет на мне моих шорт и футболки с лого Micky Sharpz. Говорит:

– Я специалист.

Пауза.

– Особого рода.

Я осматриваюсь по сторонам. Но его глаза, как магнит.

– Чувак… как тебя ещё не убили?

Он дёргает плечом:

– Хотели… – вытаскивает руку из кармана и задирает футболку до груди. —…Не получилось…

Я вижу три шрама. Да-а-а… Это тебе не скарминг…

Молчу. Он снова засовывает руку в карман. Говорит:

– Так вот… Это связано с Иваном… я не пойму пока… и мне некогда… я уезжаю сегодня… мне пора уже…

Я молчу. Он продолжает:

–…если вдруг поймёшь, Что тут Такое – не бойся…

Я кусаю кожицу на нижней губе:

– Что пойму?

Он пожимает плечами:

– Не знаю пока… но что-то мелкое… дешёвка…

Потом говорит:

– Если Найдёшь – прогони.

– Кого?

– Не знаю. Но не бойся.

Я, помедлив, снова надеваю очки. Вижу Семёна возвращающегося с ведром груш.

– И это… – говорит Николя, мотнув головой в сторону сектанта. – С ним поосторожнее…

– В смысле? – я наблюдаю, как зелёная мелочь, стуча, сыпется в кормушку.

– В прямом, – говорит Николя. – У него башка не творогом набита… Он на грани…

– В смысле? – я дёргаю подбородком.

– В прямом, – повторяет Николя. – Он почти слетел с катушек… И ты ему не нравишься.

Ну это я и сам понял.

– Ну это я и сам понял, – говорю я.

Николя кивает:

– Ну так вот… Главное, чтобы ты Меня Понял.

– Я понял.

– Молодец… – он смотрит в сторону крыльца. Там, сложив руки на животе, стоит Анна. – Пошли?..

– Пошли, – говорю я.

Через полчаса гости начинают разъезжаться. Николя с Анной тоже выходят на крыльцо со своим жёлтым чемоданчиком.

– Погостили бы ещё, – говорит тётя Валя, вручая им пакет с пирогом.

– Спасибо… – Николя оглядывается на звук мотора за спиной. —…Но нам пора…

Звук мотора – это синяя «Победа» дяди Васи. За рулём – Тольча. Он пригнал машину, чтобы отвезти похмельного отца и мамку домой. Он же отвезёт Николя и Аню на станцию, а потом вернётся за Иваном.

Ивану тоже пора. В свою палату.

Я машу Тольче рукой. Он улыбается в ответ.

Дядя Вася, кряхтя, влазит на переднее сидение. Его жена и Аня уже уселись сзади. Николя ставит чемодан в багажник и подходит ко мне:

– Ладно… Давай…

Мы крепко жмём друг другу руки. Потом он берёт меня за плечо – тоже крепко:

– До свидания.

– Мы ещё увидимся? – мне почему-то жаль с ним расставаться. Он отпускает моё плечо:

– Надеюсь, нет.

И они уезжают. Я вижу, как Аня машет в окно. Все стоящие у крыльца тоже поднимают руки в ответ. Я бреду в дом. Проходя мимо Генкиной комнаты, в которой недолго обитали Николя с Аней, вижу смятую постель. Захожу. Смотрю на чёрно-белого Пушкина… тоже ниггер по-своему…

Я разглядываю карту мира и нахожу на ней одну за другой столицы: Аддис-Абеба… Оттава… Токио… Хм…

Потом подхожу к этажерке с книгами. Две верхние полки занимают потрёпанные Генкины учебники. На трёх нижних – Толстой, Пушкин, Зощенко и стопка журналов «Мото». Листаю пару номеров, рассматривая тюнинг байков. Потом достаю Генкин букварь. Блин… у меня такой же был в первом классе…

«А» – арбуз. «Б-э» – барабан. Дальше всё по порядку: В-э, Г-э, Д-э…

– О-пэ-рэ-сэ-тэ, – говорю я вслух.

Кто-то, проходящий по коридору мимо, заглядывает в комнату: Дашка.

Ох, и Дарья… Сарафан-В-Подсолнухах…

Я держу раскрытый букварь в руке. За секунду до того, как увидел её, что-то мелькнуло в моей башке… Что-то почувствовал… В букваре увидел?..

Я снова смотрю в раскрытую книгу, но недолго: глаза тянутся к Дашке…

– Привет, – говорит она, сцепив руки за спиной и стоя у двери.

– Привет, – ох и Дашка…

Она делает шаг назад и выглядывает в коридор. Потом возвращается на прежнее место. Смотрит так, будто хочет, что-то спросить.

И спрашивает:

– Саш… А ты правда татуировщик?

Я ставлю букварь на место. Поправляю Ray Ban на лбу:

– Ну типа того…

Она всё держит руки сцепленными за спиной:

– А мне можешь сделать?

Склоняю голову набок:

– Могу… а чё ты хочешь?

– Ну… – она высвобождает правую руку и касается левого плеча. —…Вот тут бабочку…

– Ну что вы, девки, всё себе бабочек и слоников хотите? Блин… Есть же тату поинтереснее… и всё такое…

Она, сдвинув брови, смотрит на меня:

– Какие?

– Ну, блин… – я чешу затылок. – Трайблы всякие… можно кельтов набить… или афро… но не на плече, наверное…

Она пару раз моргает:

– А где?

– Ну… – я касаюсь своей поясницы. —…Здесь неплохо смотрится… ещё вокруг соска некоторые делают… Тем более места закрытые… кому не надо – не увидит…

– А вокруг соска больно? – спрашивает она.

– Больно, – киваю, – но зато смотрится клёво…

Я достаю сигарету из пачки:

– Хотя опять же от его формы зависит… если слишком большой и светлый, – лучше не делать… только испортишь всё…

Дашка внимательно слушает всё, что я говорю. Потом спрашивает:

– А у меня?

Я поднимаю левую бровь:

– Что у тебя?

– У меня нормальный?

Я несколько раз моргаю:

– Сосок, что-ли?

Она кивает:

– Да… Нормальный?

Во, блин… Что ещё за вопросики… Вслух:

– Так я ж его не видел…

Дашка смотрит на меня пару секунд. Потом поворачивается и закрывает дверь. Подходит ко мне совсем близко и…

Ипать-колотить! Держите меня крепче!

стаскивает узкие бретельки сарафана с плеч.

Фу-у-у-уххх! Вот это подача! Прям по печени!

Я вижу её тяжёлую налитую грудь.

Это мне снится, да?

Соски. Не большие. Не розовые.

Я сейчас проснусь, да?

Не розовые. Как раз наоборот – тёмные. Аккуратные. Торчащие так, будто собираются выколоть мне глаза. Фффу-у-у-уххх!

– Нормальные?.. – она выжидающе смотрит мне в глаза. Но мне почему-то её в глаза смотреть совсем не хочется. Поэтому и не смотрю.

– Ну… – я, изо всех сил стараясь выглядеть равнодушным и безразличным, наклоняюсь к её сиськам. Безразличие даётся с трудом: аж во рту пересохло.

Её левый сосок в нескольких сантиметрах от моего лица. Наклонюсь чуть-чуть – и точно глаза лишусь. Ну, блин, и торчат! Как от холода… И пупырышки на коже…

Какой холод? – думаю вдруг. – Жара на улице.

Я опускаю взгляд ниже и вижу колыхающийся от сквозняка край сарафана.

Стоп. Какой сквозняк. Какой, нах, сквозняк? Это дрожат её колени. И кожа в пупырышках… а уж соски…

Ааа! Я хочу её. Очень хочу. У меня уже встал. И она. Она тоже хочет. Меня. Прямо сейчас. Но нет. Нет. А то вообще… Ааа! Бл*aaa!!!

Спокойно, чувак!!!

Я молча рассматриваю её грудь. Потом неожиданно касаюсь её соска своим носом.

Она тихо охнула и вздрогнула всем телом.

Как я её хочу! Кто бы знал!

Я разгибаюсь. Мы молча смотрим друг на друга. Она, держа большие пальцы обеих рук под разведёнными в стороны бретельками сарафана. Я, ощущая мучительный дискомфорт внизу живота.

Она не спешит надевать сарафан обратно. Этот взгляд мне знаком. Здесь, Сейчас ему самое место.

Я не знаю, что сказать. Она, если и знает, не говорит. Молчим.

Мне кажется, что сделай она движение в мою сторону – и я наброшусь на неё. Сорву этот сарафан, нах. Подопру дверь стулом. Буду трахать её, пока мой член не сотрётся. Пока сюда не ворвутся и не убьют меня. Пох. Я хочу её. А она – меня. Но…

Мы стоим и молчим.

Молчим вечность. Две Вечности. Три.

Молчим, пока во дворе – где-то, там далеко от нас – не раздаётся автомобильный гудок.

Она, продолжая смотреть мне в глаза, медленно водворяет бретельки сарафана на место. Всё. Я вижу только подсолнухи на синей ткани.

– Тольча вернулся… – говорит она вдруг. —…За Иваном…

Я честен как никогда, когда говорю Геку Финну: это первая женщина, которая Хотела меня, которую Хотел я, и – Не трахнул.

Я сажусь вместе с дядей Женей в «Победу». Иван – у противоположного окна. Смотрит на голову Толика, ведущего автомобиль. Видит он её – эту голову? Я мельком думаю о том, что говорил мне сегодня Николя. Вспоминаю о мимолётном проблеске в комнате у Генки… Я держал букварь… а потом зашла Дашка.

Дашка. Именно от неё я бегу сейчас. Хоть на время. Или от себя бегу?.. От себя я уже убежал. Когда сел в поезд с новым паспортом. С новым именем.

Дашка. Хотя бы час нужно её не видеть. А то, вон, сердце колотилось, пока не отъехали от Уткино километров на десять… Ох и Дашка… Ох и я… И Ольга ещё эта… Пялится, как и младшая… Тоже мне сиськи свои будет показывать?

«Трахни их», – говорит Гек Финн. «Пшёл, нах», – отвечаю я.

«Ну и дурак, – говорит Гек Финн, – я бы трахнул».

«Вот и трахай», – говорю я. «Чем?» – он ухмыляется.

И я понимаю, что трахать он может только одно. Мои мозги.

За окном ничего нового. Те же выгорающие поля. Потом райцентр. Снова поля. Поворот на бетонку. Вот он – розовый особняк с колоннами. Мы подъезжаем к воротам. Я выхожу вместе со всеми. Один Тольча за рулём остался. Мы с дядей Женей провожаем Ивана за высокую ограду. Сторож в будке без стёкол кивает нам. Он поливает свою голову водой из бутылки: жарко. Видим пациентов в голубых пижамах, прогуливающихся в тени деревьев. Проходим, огибая их в здание. Медсестра встаёт из-за стола:

– Здравствуй, Ванечка, как дела?

Как у него, мля, дела, – думаю я, – не видишь, что ли, дура?

Мы провожаем Ивана до палаты на втором этаже. Это отделение для спокойных больных. Палата без дверей, с решётками на окнах. Кровать одна. Телевизор на тумбочке. VIP…

К нам подходит мужчина в белом халате и очках. Сергей Николаевич. Главврач. Один из авторов «Современной судебной психиатрии». Библии его молодых коллег.

– Здравствуйте, – он жмёт нам руки. Смотрит на меня поверх очков:

– А вы, простите, кто будете?..

– Я дядя Ивана.

Он кивает. Иван садится на свою кровать. Дядя Женя уходит куда-то с врачом, но почти сразу возвращается. Поглаживает сына по голове:

– Ну мы поехали, Ваня…

– Где Жзик? – говорит Ваня, смотря в стену.

– Что за Жзик такой? – с горечью произносит дядя Женя на обратном пути, не поворачивая головы. Я молчу. Не знаю ответа на этот вопрос. Где Жзик?.. Или это не вопрос вовсе?.. Или это и есть следы чьей-то работы? Плохая татуировка дешёвой тушью?.. Об этом говорил Николя?..

А ещё он говорил: «Если найдёшь – прогони». А ещё: «Не бойся». Кого не бояться? Кого прогнать?

Мы приезжаем обратно, и первый, кого я вижу, Дашка. Вернее, первая. Набирает воду из крана. Тугая холодная струя наполняет ведро. А Дашка смотрит на меня. Та-а-ак…

Я убираю ногу, которую, собираясь вылезать из машины, поставил на землю и захлопываю дверцу.

– Ты чего? – дядя Женя смотрит на меня в приоткрытое окно.

Я сижу на заднем сидении прямой как палка.

– Покатаюсь… с Толиком… – отвечаю я.

– Так садись на перёд, – он машет рукой, – я же кататься не поеду…

– Точно, – говорю я, – правильно. Спасибо.

Пересаживаюсь вперёд и бросаю взгляд в сторону дома: вода переливается через край ведра на Дашкины босые ноги. Но она этого не замечает. Она смотрит. На меня. Я отворачиваюсь.

– Поехали? – говорю так, чтобы Тольча видел мои губы. Он кивает. Потом дёргает головой. В смысле «куда?».

Куда-нибудь. Подальше от зелёных Дашкиных глаз.

– Поехали к Генке? – спрашиваю я. Он улыбается. В смысле «поехали».

Поехали…

Ульи & Валенки & Телефон Господа Бога

Пасека деда Ануфрия, у которого Генка Мишин учился секретам пчеловодческого мастерства и, можно сказать, жил, находилась в часе езды по пыльным просёлочным дорогам от Уткино.

Его шестьсот пятьдесят ульев с пчелиными семьями стояли прямо на границе с соседней областью. В семи километрах от точно такой же пасеки деда Пономаря. Конкурентами они себя не считали, потому что сбывали свой продукт в разных местах и частенько ходили друг к другу в гости. И это были единственные «гости», в которые «ходил» Генкин учитель.

Ануфрия на самом деле звали не Ануфрием. Просто никто в Уткино настоящего его имени не знал, а сам он никому в друзья не набивался. Точный возраст его тоже известен не был. Понятно было, что ему за семьдесят. А может, и все восемьдесят. Но старикан он был крепкий и мог пару километров запросто нести на своих плечах мешок с пшеницей.

Ануфрием его прозвали двадцать лет назад. Когда он появился в этих местах, приобрёл участок под свою пасеку и стал там обитать в одиночестве, изредка наведываясь в деревню по делам.

– Ну чисто старец Ануфрий, – сказала как-то продавщица единственного уткинского магазина Лида. Ещё до революции жил в этих местах, в пещере у дальнего озера некий отшельник, давший обет безбрачия и удалившийся от мира, дабы быть ближе к Творцу. Звали его старец Ануфрий. А после революции люди в фуражках с красными звёздами усадили седобородого отшельника в телегу и увезли куда-то.

Прозвище, данное Лидой, приклеилось, а затем стало и именем. Так и жил новый Ануфрий, разводя своих пчёл и собирая мёд. Хлеб он пёк сам. К невестам окрестным интереса не имел. Но одинокие бабульки к нему присматривались. Мужчина, вроде, справный, хозяйственный, сурьёзный. Хотя молчаливый больно уж. Слова лишнего не услышишь. Говорит немного и по делу только. Потому не знал никто, как к нему относиться. В магазин – за спичками, батарейками и вообще по мелочи – приезжал раз в месяц, на тарахтящей двухместной «инвалидке». Летом выпивал из бочки у почты кружку пива, заходил в аптеку, в парикмахерскую, потом в свою тарахтелку – и до первого воскресенья следующего месяца.

На почту он никогда не заходил. Да и незачем было: сам Ануфрий писем никому не отправлял, да и ему (в чём могла поклясться любая из трёх почтальонш деревни Уткино) ни одного за пятнадцать лет жизни в этих местах никто не присылал.

Генка попал на пасеку случайно, приехал с дедой купить мёда, и был заворожен видом сотен ульев, тяжёлым жужжанием и плотным запахом. Он выпросил у Ануфрия книгу «Азбука пчеловода» и пытался завести пчелиную семью сам. Приезжал советоваться. Помогал по мелочам, с удовольствием надевая на голову шляпу с защитной сеткой.

И в конце концов Ануфрий, которому понравился этот напористый чёрный пацанёнок, предложил, так сказать, пройти практику. Теперь, четыре года спустя, Генка был равноправным партнёром Ануфрия, имел долю от проданного мёда и знал всё, что знал его учитель.

Совсем недавно Ануфрий позвал Генку и сообщил, что «если вдруг чего», – пасека перейдёт в наследство ему, Геннадию Мишину.

– Если вдруг чего? – переспросил ученик.

– Всякое бывает… – ответил Ануфрий. – А мне уже не пятьдесят и даже не шестьдесят, Генок…

Так Генка узнал, что у него есть наследство. Да ещё и какое.

За время пути на пасеку я успел выкурить шесть сигарет и три раза стукнуться башкой о боковое стекло: дорога такая, будто её специально готовили для мотокросса в классе «эндуро». Ухаб на ухабе. После дождя тут только на Тольчиной «Кадживе» проедешь.

Но дождя не было. Не было с начала мая. Что могло серьёзно повлиять на урожай мёда в этом году. Ибо вся растительность выгорала. Поэтому маленьким полосатым сборщицам приходилось летать дальше обычного: в болотистые сырые низины…

Мы подъехали и почти сразу заметили Генку. Он, одетый в одни красные спортивные трусы, таскал вёдрами воду и поливал небольшой огород, разбитый перед небольшим же бревенчатым домом. В тени ковырялись несколько кур и лежала, высунув язык, здоровенная немецкая овчарка. Она, заметив нас, пару раз гавкнула: мол, Ахтунг, хозяин, смотри, кто это там?

Генка обернулся и направился к нам.

– Чё такое? Медку хапнуть захотелось? – спросил он, улыбаясь и пожимая нам руки.

– Не-е… – ответил я. – Сначала покажь шишки с кулак размером.

– Легко, – сказал он, – полью помидоры и покажу… Квасу хочешь?

Он вручил нам с Тольчей холодную трёхлитровку прямо из погреба, усадил за стол под навесом и продолжил работу. Я выкурил пару сигарет, выпил квасу. Глаза начали потихоньку слипаться – спал я ночью всего-то часа три. Я положил руки на стол, голову пристроил сверху и, слыша жужжание пчёл, уже видел начальные титры сна, когда

(Бз-з-з!!! Бз-з-з!!! Бз-з-з!!!)

подскочил, словно меня ударило током.

В правом боковом кармане шорт что-то вибрировало, низко гудя и весьма ощутимо стучась в моё бедро. Спросонья и перепугу я подумал, что туда забралось несколько злобных пчёл, и вскочил с колотящимся сердцем. Увидел Тольчу – он, задрав ноги на стол и скрестив руки на груди, смотрел на меня. Дёрнул головой, в смысле «что случилось?». Я пожал плечами и посмотрел на шевелящийся карман. Потом…

Тьфу!.. Там же мой мобильник с позавчерашнего дня валяется… Блин… Мы от Уткино километров на двадцать пять отъехали… Может, в зону приёма попали?..

Я успокоительно киваю Тольче – «всё ОК» – и, зевая, лезу за телефоном. Достаю. Зевота моментально пропадает:

– Fuck!

(Бз-з-з!!! Бз-з-з!!! Бз-з-з!!!)

Телефон настойчиво вибрирует в руке. Я быстро оглядываюсь по сторонам:

Fuck! На звонок с этого номера я должен ответить по любому.

Быстро иду за длинный сарай неподалёку. Прохожу вдоль глухой задней стены, сбивая лопухи. Останавливаюсь. Пытаюсь выровнять дыхание.

Бз-з-з!!! Бз-з-з!!! Бз-з-з!!!

Три, два, один…

Трубку – к уху:

– Да, мам?

Голос на том конце знакомее всех знакомых голосов:

– Сына, ты, где пропал?

Оглядываюсь назад: никого. Стараюсь говорить беспечно:

– Да сейчас же сезон, мам… Все на моря едут и новые тату себе бьют. Заработался совсем, извини…

Вот, блин, я мутант, а…

– А сам на море не собираешься? Может, и к нам по дороге заедешь? А то с прошлого лета обещаешь… У тебя там всё нормально?

Я, прижимая телефон плечом к уху, наклоняюсь и отрываю пятилистник от маленького кустика конопли. Растираю пальцами. Нюхаю. Говорю в трубку:

– А чё со мной будет?.. Конечно, всё нормуль, мам… Как папан?

– Хорошо… Привет тебе вон передаёт…

Слышу отдалённый мужской голос. Голос, который знакомее всех голосов на планете, что-то говорит.

– Папа спрашивает, жениться не надумал?

– Не, мам… – я оглядываюсь. – Ну ладно, мамуль… Батарейка садится… Я вам на днях сам позвоню… хорошо? Ну.. папе привет… целую…

Вот, блин, я мутант, а…

Смотрю на экран: батарейка действительно садится.

Хоть в этом не соврал.

Я медленно огибаю строение, на ходу пряча телефон в карман, и вижу дедугана в белой кепке и с короткой седой бородой. Понимаю, что это и есть Ануфрий. Он выходит из сарая с доской под мышкой и видит меня.

– Здрасьте… – я присаживаюсь рядом с Тольчей. Дед какое-то время рассматривает меня прозрачными глазами:

– Здорова… Ты, что ль, Генкин дядька? Евгена племяш?

– Ага… – я киваю.

Ануфрий вытирает лоб своей кепкой:

– По нужде, что ль, за сарай бегал?

– Ага… – там, за сараем, я видел деревянный туалет выкрашенный зелёной

Краской. —…По нужде… Придавило чё-то…

Ануфрий кивает:

– Ну обожди пока… щас Генка освободится…

Жду. Потом Генка ведёт нас на свой плантарь, сокрытый от лишних глаз в высокой кукурузе. Шишки, конечно, не с кулак, но работа селекционера впечатляет. Растираем листья в ладонях. Трогаем шишки. Нюхаем клейкие пальцы. Шуршим папиросной бумагой. Отведываем продукт, прямо с грядки, и с покрасневшими глазами топаем обратно под навес. Там уже раскладывает ложки дед Ануфрий. Я на всякий случай опускаю Ray Ban со лба на переносицу.

– Так, Жиган-Изюм! – говорит он, обращаясь к Генке. – Дуй в погреб за окрошкой… а Тольча пусть хлеба нарежет… Гостя обедом угостим…

Оба, не спеша, направляются в сторону дома. Гость – я – присаживается на лавку. Ануфрий сидит через стол от меня, локти положил на клеёнчатую скатерть. Указательным пальцем левой руки аккуратно двигает солонку: (ширк) пара сантиметров влево, (ширк) пара сантиметров вправо, (ширк) влево, (ширк) обратно.

Он улыбается, едва-едва, уголками губ. И смотрит на меня. Глаза у него голубые, как у Тольчи. Но у Тольчи – это синь июльского утреннего неба, у Ануфрия – арктический лёд, примёрзший к перископу затонувшей подлодки.

ширк… ширк… ширк… ширк…

Над костяшками левой руки – старая татуировка. Намеченные контуром полсолнца с косыми лучами. Буквы УТРО.

Хм… Дедок не так уж и прост…

Дедок вдруг поворачивается в сторону дома и кричит:

– Генок! Захвати там пол-литру нашего продукту!

Генок что-то кричит в ответ из погреба. Понял вроде…

– Дык, значит, нашёл своего дядьку? – говорит вдруг дед мне. —…Или это он тебя нашёл?

Мне уже надоело смотреть, как солонка тусуется, словно шайба под клюшкой. Поэтому с готовностью отвечаю:

– Да, в поезде случайно встретились… Сначала подумали, что однофамильцы… ну а потом уж поняли, кто есть кто…

– Вона как!.. – покачал головой Ануфрий. – Бывает же!..

– Да… – я тоже качаю головой. – Пути Господни неисповедимы…

– Неисповедимы, ага… Всё в его руках… – он добродушно кивает седой бородёнкой. —…А тебя, значит, Сашкой кличут?

ширк… ширк… ширк… ширк…

– Да, Сашкой…

– А ты крещёный-то, Сашка?..

– Нет… – говорю я. Он всё покачивает седой бородой:

– Угу… угу… да тебе это и не надо, наверное.

– Почему это? – улыбаюсь я.

Он пожимает плечами:

– Тебя Господь и так, видно, любит…

– Да? – улыбаюсь я.

Он смотрит мне в глаза:

– Да… А то стал бы он тебе звонить по прямому номеру, прям в нужник… да ещё звать к телефону твою мамку покойную, царствие ей небесное…

ШИРК! ШИРК! ШИРК! ШИРК!

Улыбка медленно сползает с моих онемевших враз губ.

Вот теперь его глаза, точно два куска голубого льда. Елей испарился. И морщинки у глаз я бы не решился назвать сейчас добродушными.

ШИРК! ШИРК! ШИРК! ШИРК! – словно грозовые раскаты.

– У меня в сарае щели с мизинец, – говорит он.

Кажется, я краснею.

– Сними стекляшки, – говорит он. И я не сразу понимаю, что он про очки.

Снимаю Ray Ban и кладу на стол. Из погреба, держа обеими руками кастрюлю и зажав под мышкой пол-литру, появляется Генка.

Ануфрий наклоняется ко мне:

– Глаза у тебя хорошие… честные…

Он оставляет в покое солонку, берёт мои очки и крутит их, рассматривая:

– У пчёл, знаешь, вредителей разных много… Моль восковая… муравьи… бабочки всякие…

Я молчу, наблюдая за татуированным солнцем на его руке.

– А окромя вредителей и враги есть… пчелоед, например… шершень… осы всякие…

Он кладёт очки передо мной:

– Так я в своих ульях им спуску не даю… всех подчистую изничтожаю…

Генка и Тольча движутся в нашу сторону.

– И в Мишинском улье я всех знаю… Кто там матка, кто рабочие… а кто трутни…

Я молчу.

– Смотри… – говорит он. – Не знаю, кто ты и зачем тута появился, но если зло какое задумал, то лучше уезжай сразу…

– Я зла никому не желаю… – нехотя отвечаю я.

– Дай-то Бог… – говорит он и уже громко. —…Ну, Жиган-Изюм! Тебя только за смертью посылать! Гость оголодал уже!

И ласково смотрит на меня. И от этой его ласковости у меня мурашки по спине. Понял я, что порубит такой Ануфрий топором на куски, закопает в лесу, а потом чай пойдёт пить, с бубликами.

Генка зубами вытаскивает пробку из бутылки:

– Ну! По пять капель?

Жил когда-то в Смоленской губернии такой себе Василий Ежов. Нарожал с женой кучу дитёв и крестьянствовал помаленьку. Революцию встретил с пониманием. Но в коммуну идти отказался: работать надо, детей в люди выводить. Некогда на собраниях заседать. Тем более только-только из нищеты выбрались: вон корову смогли, наконец, купить да машинку швейную жене на именины, «Зингер». Так и сказал пришедшей к нему местной партячейке. Партячейка – известный пропойца Петька Гнездилов и его дружки-гультяи, аж сизые от самогона, молча выслушали его. Посмотрели на детей, сидящих на лавке с ложками в руках: ужинали Ежовы как раз, и ушли, топая сапогами, бросив напоследок:

– Ну-ну… смотри, Василь… как знаешь…

Отказался Василий Ежов и от вступления в колхоз. И от участия в продразвёрстке: детей у него было много, ели они тоже не мало.