Текст книги "Смех Again"

– Я вас домой провожать буду, хотите?

Генка помолчал пару секунд и отрицательно покачал головой:

– Нет. Они подумают, что я испугался.

– Кто «они»? – спросила Валя, чувствуя закипающий гнев: она была готова порвать

уткинских зверёнышей в детском обличье.

Генка, помолчав ещё несколько мгновений, сказал:

– Я больше в школу не пойду. Так будет лучше.

– Кому лучше? – спросила Валя, испытывая необъяснимую горечь.

– Всем, – ответил Генка. И больше ни разу не переступил порог уткинской СШ №22.

Он получил своё среднее образование на дому. Бабушка его после преподавания в школе и работы по дому входила в его комнату-класс, где на стене висел географический атлас и портрет Пушкина. И Генка вставал из-за стола, приветствуя свою учительницу.

– Садитесь, дети, – говорила она. И они начинали учить стихи, искать на картах Венецию и складывать цифры. И не было у Валентины более благодарного ученика за всю педагогическую карьеру. Генка без проблем одолел курс начальной школы, и Валентине с дедой скоро пришлось приплачивать учителям старших классов за еженедельные занятия с их внуком на дому. В понедельник он осваивал химию, во вторник – физику, в последующие дни – все остальные предметы.

Он помогал Евгению по хозяйству, гонял на велике или висел на турнике.

– Это моя физкультура, – говорил он, широко улыбаясь, – я сам физрук!

И напрягал бицепс, приставая к Евгению:

– Попробуй, деда!

Генка оказался прав: так всем было лучше. Единственное, что его тревожило – это то, что из-за своего частного образования он не стал ни октябрёнком, ни пионером. А ему до дрожи в руках хотелось Стать. Ванька, который учился в школе, равнодушно ходил в небрежно повязанном галстуке. И даже Тольча в своём интернате для детей с нарушениями слуха и речи был принят в пионеры под безмолвный для него бой барабанов.

А Генка – нет. Но ему хотелось. До дрожи в руках хотелось. Он иногда надевал белую выходную рубашку, вот именно дрожащими пальцами завязывал Ванькин алый галстук у себя на шее и, стоя перед зеркалом, поднимал правую руку в пионерском салюте.

– Будь готов, – говорил он сам себе. И отвечал себе же:

– Всегда готов.

Вся семья знала об его мечте, и Валентина, как-то спросила его:

– Ну хочешь я тебе куплю хоть сто галстуков?

Генка отрицательно помотал головой:

– Нет. Так будет не честно.

Той же ночью Генке приснился сон: будто бредёт он по пустынной местности, и только нездешняя луна в нездешнем беззвёздном небе следует за ним, заливая всё вокруг ровным нездешним светом. Он спустился в русло высохшей реки и шёл, рассматривая свою тень на растрескавшемся дне. И давящее в барабанные перепонки космическое безмолвие окружало его. А потом он поднял глаза.

Мальчики и девочки в чёрных пионерских пилотках и чёрных галстуках молча стояли на холме и смотрели на него. Чёрный пионерский стяг неслышимо развевался в руках знаменосца. Барабанщики сжимали в мраморных руках палочки и придерживали свои инкрустированные серебром барабаны. Горнисты прижимали к груди титановые горны, ловящие отблески луны. И все Они смотрели на Него. И глаза на их белых, как мел, лицах были словно уголь из самого глубокого штрека, самой глубокой шахты.

– Здравствуй, Гена, – сказал мальчик, стоящий впереди всех.

– Здравствуйте, – ответил он, – а откуда вы знаете, как меня зовут?

– Мы всё про тебя знаем, – сказал мальчик.

– А кто вы? – спросил Генка.

– Мы Секретные Пионеры, – ответили ему. И ответ этот медленно растворился в пространстве. И Генка почувствовал, как знакомо дрожат его пальцы. Он хотел ещё что-то спросить, но язык словно покрылся льдом.

– Мы слышали о тебе, Гена, и знаем, что ты честный, хороший мальчик. Ты хорошо учишься и не бросаешь товарищей в беде. Ты не ябеда и верный друг. Только таких принимают в пионеры.

– Но я не пионер… – смог выдавить из себя Генка, глядя в глаза мальчику.

– И это мы знаем, – сказал тот и, сделав шаг назад, присоединился к своим товарищам. Тогда подал голос знаменосец.

– Мы все хорошо учились. Мы честные и верные друзья. Мы знаем о твоей мечте. А сейчас мы пришли к тебе и спрашиваем:

– Ты хочешь быть Секретным Пионером? – в один голос произнесли мальчики и девочки в чёрных пилотках. И вопрос этот медленно растворился в пространстве.

– Да, – ответил Генка, испытывая необъяснимую вибрацию всего тела.

– Клянёшься Никогда, Никому Не рассказывать о Нас?

– Клянусь! – горячо сказал он.

И тогда одна из девочек подошла к Генке и повязала на его шею чёрный галстук. Она подняла левую руку в пионерском приветствии так, что ребро её ладони перечертило мраморный лоб наискось.

– Дуб Вотог! – торжественно произнесла она, сверля Генку своими глазами цвета

Тьмы из-под замершей у лба руки.

И Генка уже знал, что ему нужно ответить.

– Адгес Ввотог! – сказал он, вскинув левую руку и чувствуя слёзы на своих

щеках.

– Адгес Ввотог! – эхом повторили все мальчики и девочки. И барабанщики забили в свои барабаны. И горнисты затрубили в свои титановые горны, ловящие отблески луны. И Генка, упав на колени и уже рыдая от счастья, поцеловал край чёрного пионерского знамени.

– Запомни Гена, теперь ты Настоящий Секретный Пионер, – сказали ему.

– Запомни Гена, – Никогда, Никому Не рассказывай о Нас, – сказали ему.

– Запомни Гена, – сказали ему, – когда придёт Время, ты увидишь Секретный Пионерский Костёр. Иди к нему и ничего не бойся. Мы будем ждать тебя возле огня.

– А когда оно придёт? – спросил Генка, ощущая невыносимую радость и горечь одновременно.

– Оно Придёт, – низким и долгим баянным аккордом прозвенело в его ушах, и луна за Генкиной спиной погасла.

И он проснулся, чувствуя солёное, мокрое и горячее на своих губах.

Он больше никогда не просил у Ваньки его алый галстук. И, засыпая, первое время ожидал увидеть дно высохшей реки под ногами, а вдали – серебряное пламя, разделённое на три ровных языка.

Ему снилось всё что угодно, но не луна в нездешнем беззвёздном небе. И он понял, что Время ещё не пришло. Что Оно не торопится. И что всему Оно своё.

Генке спешить было некогда, и он жил своей обычной жизнью дальше. Он учил уроки, помогал своему деде, гонял по округе на прадедовском трофейном «MC» и постепенно вышел из пионерского возраста, так и не узнав о «пионерском расстоянии». В пятнадцать лет он закрыл последний учебник стандартной школьной программы и сказал:

– Всё, мам Валь… Делай мне экзамены.

Валентина, как и было заранее уговорено с директором школы, привела в дом одного за другим учителей, принимающих в СШ №22 выпускные экзамены. Генка сдал все. А ещё через время директор школы, в сарай которого перебрались пятеро самых отборных мишинских поросят, вручил Валентине Генкин аттестат о среднем образовании.

Поступать он никуда не поехал. Зато выучился по самоучителю играть на баяне и даже сочинял свои песни. Мог сварить самогон по собственному рецепту и варил его. А потом однажды попал на пасеку к деду Ануфрию и загорелся: хотел делать свой мёд. Он упорно осваивал это непростое ремесло, мотаясь на мотоцикле между далёким хозяйством Ануфрия и домом. И уже пару лет практически жил там, изредка наезжая к маме Вале, своему деде и тёткам. Засыпая над учебником по пчеловодству, он уже не вспоминал о луне над руслом высохшей реки. А если и вспоминал, то казалось всё это полузабытым детским сном. Да, собственно, и было полузабытым детским сном. Вот только он Никогда, Никому Не рассказывал о Нём.

…я различаю тарахтенье мотоцикла во дворе и радостный возглас Ольги:

– Генка приехал!

Я слышу шаги в коридоре, громкий низковатый голос:

– Где мой любимый деда?

И Генка Мишин входит в комнату. Первый внук в семье Евгения и Валентины. Сын старшей Натальи. Мой двоюродный племянник и друг Тольчи Нямого. Он вошёл, и я понял, почему парень получил домашнее образование и лишён был чести стоять под знаменем пионерской дружины села Уткино.

– Это Джим! – вдруг радостно завопил Гек Финн внутри меня.

Генка Мишин был чёрным, как ночь. Как сама Мама Африка.

Он был чёрным.

Пили и гуляли допоздна. Как полагается. Дядя Вася Газ Вода, который из-за своего шофёрства употреблял редко и отрывался на всю катушку примерно раз в полгода, вливал в себя рюмки без остановки. Потом заставил Генку сбацать «Яблочко» и выделывал кренделя ногами, пока не зацепился за стул и не грохнулся. А потом кричал упрекающей его жене:

– Что я, не могу погулять на свадьбе лучшего друга???

– Осподи! Василий, горе ты моё, какая свадьба? – качая головой, говорила жена. —

У Евгена юбилей сегодня!

Но идея всем понравилась, и дядю Женю с тётей Валей заставили целоваться, крича хором:

– Горька!

Потом развесёлого шофёра увели спать, а следом за ним и Ивана. Я пил и кричал вместе со всеми. И мне хотелось пить и кричать ещё больше.

Новое имя.

Новая семья.

Я хотел этого? Я получил.

Целую семью, в самом начале игры.

Без прохождения нудных миссий и собирания мелких бонусов.

Целая семья. Ещё и какая.

Я смотрю на них, смеюсь с ними, сижу за одним столом. Я с ними. Мне весело. Мне зашибись.

Аня улыбается, хлопает со всеми танцующему Дяде Васе и кричит «Горька» моим дяде с тётей.

Целая семья. Ещё и какая: брат-шизоид, племянник-ниггер и сёстры с платного порно-сайта.

Я смотрю на всех и улыбаюсь. Обнимаю за плечи сидящего рядом Николя:

– Ты чё такой? Не весело, что ли?

Его глаза совсем близко:

– Весело.

Я слегка тормошу его, наливая себе свободной рукой новую порцию самогона:

– А чё такой грустный?

Он пожимает плечами.

– Я вовсе не грустный.

Вливаю в себя one drink whiskey. Думаю: ёп-тыть, я же ни фига о нём не знаю…

– Ёп-тыть, Николя… – говорю ему почти в самое ухо. – Я же ни фига о тебе не знаю.

Он пожимает плечами.

– Слушай… – я опять наклоняюсь к его уху. – Тебя же не Николай зовут, да?

Он молчит недолго, рассматривая мой нос. Потом говорит:

– Ты вот зачем пьяный со мной об этом разговариваешь, а Саша?

– Я не пьяный… – мотаю я головой. Инспектирую количество алкоголя в организме. – Не-е… не пьяный… только слегка зацепило…

Говорю совсем тихо:

– Я не пьяный. И не Саша.

Он так же тихо отвечает:

– И я никакой не Николай.

Потом, не меняя позы и не повышая голоса:

– Ну и место ты выбрал поговорить.

– Ты чё, – говорю я, – конспирейшн из май джаб, браза. Нас тут, наоборот, никто сейчас не услышит… разговаривают между собой два друга, о том – о сём… Чё тут такого?..

– А мы с тобой друзья? – он всё так же смотрит на мой нос.

– Ну не враги же… – я снова свободной рукой булькаю себе one drink… э-э-э… который уже по счёту-то?

– Не враги, – отвечает Николя. Хотя… какой он Николя, ёп-ти?

– Слышь, – говорю я, держа рюмку на весу, – а как тебя зовут по-настоящему?

Он наклоняется к моему уху:

– Называй меня Николаем. Пока… И своё имя мне тоже не говори… Я его и так знаю.

Хм… Вот как?

– Вот как? – я смотрю на свою руку, держащую рюмку, и опрокидываю её в себя.

Закусываю огурцом. Говорю, чавкая:

– Я что, так громко разговариваю во сне?

– Нет. Знаю и всё.

Я ухмыляюсь:

– Да? А что ты ещё знаешь?

Он отщипывает кусочек хлеба и кладёт его в рот, одновременно обводя глазами комнату: у всех четвёртая стадия. Все говорят – никто никого не слушает. Николя, не поворачивая головы:

– С Иваном что-то не так.

– Хо! – я киваю. – Удивил. С Иваном что-то не так… С Иваном Всё не так… это я

и сам вижу…

Он снова смотрит мне в глаза:

– Прямо вот, Видишь?

В его голосе сарказм? Странный он всё-таки тип… Пожимаю плечами:

– Ну шиза у пацана, чё тут неясного?

Николя покачивает головой:

– Нет… Это не шиза… Шиза лечится…

Я шарю рукой в поисках бутылки:

– А ты что, специалист в таких делах, да?

Он внимательно следит за тем, как в мою рюмку вливается ещё один drink:

– Специалист.

Я опрокидываю рюмку в себя. Закусываю. Говорю:

– Специалист… Какого рода специалист-то?

– Особого рода… – он громко втягивает носом воздух. – А ты вот пьян уже.

Я пьян? Я не… Хотя… Что там у нас на внутреннем спиртометре?.. Хе-хе… Точно пьян… И курить охота… А уж трахаться – вообще пиздос…

– Завтра поговорим… – смотрит мне в глаза Николя. – Если хочешь.

– Хочу, – киваю я. – А сейчас курить хочу… Пойду я покурю…

Я, опираясь о его плечо, выбираюсь из-за стола. Бреду к выходу, доставая пачку на ходу. Генке опять всунули в руки баян, и он пробует его, растягивая меха своими чёрными руками. Я прохожу мимо и машу ему ладонью. Он слегка наклоняет голову.

– Ты куда, Сашок? – кричит дядя Женя. – А ну послушай, как племяш на баяне шпарит!

– Так на крыльце же слышно! – кричу я в ответ.

Он кивает головой и показывает большой палец. Я делаю то же самое: клёвый у меня дядька…

«Врёшь, – говорит мне внутренний Гек Финн, – он тебе не дядька».

– Пшёл нах! – отвечаю я ему. – Кто бы говорил…

Я сажусь на ступеньки крыльца и закуриваю. Из темноты в круг света заходит рыжий пёс Рыжий и становится неподалёку, виляя хвостом.

– А ну иди сюда, собакин! – говорю я, похлопывая себя по голени. – Ну? Иди сюда, волчара!

Он подходит и ложится на мою ступеньку. Я хватаю его за ухо, а другой рукой подношу сигарету ко рту. Выдыхаю дым в небо: вот это звёзды!.. Запахов куча… и все они – один запах. Запах ночи. Инсэкты разные цвиркают во тьме… Офигезно, короче, тут…

Мухтар и Мальчик тоже входят в светлое пятно у крыльца и плюхаются рядом с Рыжим. Я ерошу шерсть на их мохнатых загривках, курю, и все мы вместе слушаем, как Генка в доме начинает вытягивать из мехов… что-то вязкое… что-то смутно знакомое…

…мы дети земли в кукурузных початка-а-а-ах… словно в перчатка-а-ах…

поёт он, и я чувствую, как от его голоса шевелятся волоски на моей коже… вот это Голосина!..

…справа – на-ле-ва-а-а-а-а…

словно по вена-а-а-ам…

Голос с лёгкостью ныряет из нижних нот в верхние и обратно:

…зелёное Солнце искрится…

в такой день не стыдно родиться…

в такой день не стыдно напиться…

…девчонки целуются… всё образуется…

Баян под его чёрными пальцами делает плавные акценты на слабые доли, и вдруг понимаю…

Держите меня крепче! Это же рагга! Это стопудовая рагга, парни!

И я дослушиваю эту пахнущую кукурузными полями, солнцем и девичьими поцелуями песню, постукивая себя ладонью по колену и слегка кивая головой в такт… Офигезная песня… Офигезный голос…

Зашибись, короче… А я, мля, чё-то пьяный совсем…

– В такой день не стыдно напиться, да? – спрашиваю я вышедшего покурить на крыльцо Генку.

– Конечно… – он протягивает мне руку. – Ну, здоров…

Пауза.

–…Дядя Саша…

– Здоров, – я крепко жму его руку. А он жмёт ещё крепче. Он вообще такой – покрепче. На голову выше меня. Шире в плечах. Одет в мешковатый комбинезон с накладными карманами. Такой, знаете, комбез в стиле «почём бензинчик на твоей заправке, Билл?».

Он присаживается со мной рядом, достаёт сигарету и прикуривает. Прикрывая ладонью пламя зажигалки, даёт прикурить мне.

– Слышь Генка… – я всё ещё держу Рыжего за тёплое ухо. —…Ты когда-нибудь слышал про Боба Марли?

– Интернета у нас нет, но радио слушаем… – ответил он. Потом, помолчав, неожиданно пропел:

– Я растамана-а-а… узнаю-у-у-у издалека… Из кармана… Достану два…

– Тссс! – я стукнул его по бедру костяшками пальцев.

– Донт ворри, дядя, – сказал он. – Тут никто не шарит…

Генка чуть наклонился ко мне:

– Папиросы есть?

Папиросы были. Замечательные украинские «штакеты» «Ялта» в маленьком кармашке моего рюкзака. А Всё Что Надо хранилось в коляске Генкиного мотоцикла. Мотоцикла, двигатель которого был разобран и собран обратно Генкиными руками сотни раз.

– Атасная у меня Пулялка? – спросил мой племянник, когда я развернул пакован, сидя в коляске прадедовского «MC», что стоит посреди двора за пределами светового пятна, отбрасываемого плафоном у крыльца. Он постучал по бензобаку:

– Сорок второй год выпуска… Тут даже кресты были… как на танках… Ну как на «Тиграх» и «Пантерах»…

Генка посветил зажигалкой у переднего крыла:

– А здесь номер крепится, зырь…

Этот мотоцикл сохранился в эксклюзивном состоянии с того самого момента, как дивизия вермахта была разбита в лесах под областным центром. Экипаж, которому принадлежал раньше мотык, отступая, открутил пулемёт. Но турель для него до сих пор красовалась на люльке. Атасная Пулялка. Мечта байкера.

– Дашка сказала, ты художник, – говорит Генка, когда мы раскуриваем за

курятником. – И мастюхи ещё бьёшь… да?

Я покивал, удерживая дух Джа в лёгких. Выпустил дым в ночь. Сказал, доставая сигарету:

– Только у меня машинки с собой нету…

– Дядя… – он машет дымящимся «штакетом», и огонёк чертит во тьме маршрут своего движения, —…Посмотри на меня… Какие, нах, татуировки? Ты меня вообще видишь?

И мы громко кашляем, подняв переполох среди спящих внутри сарая птиц. Хе-хе, этот подонок мне нравится…

Потом мы сидим на его Атасной Пулялке и выкуриваем ещё по сигарете.

– Слышь, Генка, – говорю я, – а ты анекдот про «бананив в нас немае», знаешь?

– С детства ненавижу… – отвечает он и рассказывает, как они в детстве играли с Ванькой и Тольчей в Ку-Клукс-Клан. Я просто мру со смеху, когда он описывает, как Иван и Толик гонялись за ним в белых колпаках с дырками для глаз по окрестным полям и жгли кресты.

– Стог колхозный, нах, спалили, – говорит он, и мы начинаем ржать так, что перед глазами появляются летающие звёздочки. Потом на крыльце закуриваем ещё по одной.

– Жалко Ваньку, – говорит он неожиданно, – ништяк был чувак…

– Почему был?

– Ну чё… не видишь, что с ним творится… – Генка вздыхает.

Потом говорит вдруг:

– Здоров, Семён… как дела? – кому-то, вышедшему из дома у меня за спиной.

– Здоров, Генка… Всё в руках Божьих…

Генка кивает:

– В его… в его…

Семён. Присаживается рядом со мной. И дальше они общаются, перебрасываясь фразами через меня. Словно я коммутатор. Генка:

– Чё?.. В церковь всё не ходишь?

– Нет. Я молюсь со своими братьями. Бог внутри нас…

– Дык, молись ему дома тогда…

– Я и дома молюсь… а общая молитва укрепляет…

– А ты что? Слаб, что ли? Нуждаешься в укреплении?..

Семён молчит какое-то время, потом:

– Зачем опять начинаешь?

Генка хмыкает:

– Я не начинаю… Я продолжаю…

Он щелчком отправляет окурок в полёт:

– В церковь к батюшке не ходишь, а к своим бегаешь…

– В Библии сказано, что нарисованным изображениям нельзя поклоняться… мой духовный отец говорит, что все священники в храмах фарисеи… только выгоду ищут… торгуют именем Господа нашего…

– Ты ж крещёный, – Генка наклоняется, чтобы лучше видеть Семёна.

– Меня крестили помимо моей воли, в детстве… и тот крест я не ношу…

Генка кивает:

– Ну да… Твой духовный отец не корыстолюбец… а зачем ты деньги ему каждый месяц таскаешь?

Семён смотрит прямо во тьму. В ту сторону, откуда доносится далёкий лай уткинских кобелей.

– Я не ему… это общая касса нашей общины…

– Ага… – Генка кивает —…и на что вы их тратите? Крестами своими вокруг всё утыкаете?

Я понимаю, о чём речь. Генка, описывая окрестности, рассказал мне, что семёновская община выкупила участок земли, как раз тот, где стоят ржавые комбайны, и поставила там деревянный крест с табличкой «Здесь будет храм Церкви Обвинения». Семён помолчал, потом ответил неохотно:

– Что ты меня подковыриваешь постоянно?

– Я подковыриваю? – Генка лезет в нагрудный карман за сигаретой. – Я дискутирую… Тебя же учили вести дискуссии, да, Семён? Чтоб загонять в лоно церкви заблудших овец… Может, я как раз заблудший баран, а?..

Я сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Генка продолжает:

– Бог внутри каждого из нас, так?

– Да, – буркает Семён.

– Если он внутри меня, – Генка прикуривает, – кому я должен молиться?

Семён промолчал.

– Если Бог внутри меня, кого я должен бояться? – он выдыхает дым и продолжает:

– Если Бог внутри меня, в кого я должен верить, а Семён?

Этот чувак нравится мне всё больше. А Семёну, похоже, не нравится. Как и я. Поэтому он молча встаёт и уходит обратно в дом. У нас за спиной гремит радио и слышны громкие голоса: праздник продолжается.

– Вот у него там в башке… – я тоже прикуриваю —…творогом набито под завязку… Аж из ушей сыпется…

Мы хихикаем.

– Не-е… – говорит Генка. – У него там совок.

– Совок?

– Совок кукушиных котяхов, – поясняет он, и мы опять ржём до звёздочек в глазах.

– Ништяк дурь, – говорю я. – Где взял?

– У меня свой плантарь за пасекой… – он подносит кулак к моему лицу. —…Вот

такие шишки!

Этот подонок мне определённо нравится.

– Где мой внук??? – на крыльцо выходит дядя Женя и хватает нас сзади за плечи. – Где мой племяш??? Вы чего тут расселись?

– Курим, деда, – отвечает Генка, запрокинув голову и смотря ему в глаза. Рядом с дядей Женей стоит улыбающаяся Дашка.

– Деда, – говорит Генка, – я тебе там мёда в подарок привёз… канистру десятилитровую…

– Спасибо, Генок… – дед целует его в макушку. Проводит рукой по моим чуть

отросшим волосам. – Давайте за стол… Сейчас пирог будет… Дашка испекла…

– Сейчас, дядь Жень, – говорю я, – докурим и придём.

Каннабис уже засел в моём желудке, с салфеткой на шее и ложкой в руках, приговаривая: пирог это хорошо… пирог это зашибенно… а с чем пирог-то?

– С чем пирог-то? – спрашиваю я, сглотнув слюну.

– С черникой, – отвечает Дашка.

– Клёво, – говорю я, глядя на её загорелые колени, выглядывающие из-под сарафана.

На хавчик пробило уже конкретно. Но ещё больше мне хочется задрать этот подол в подсолнухах. Лучше сзади. Я настолько явно представляю всё это, что даже несколько раз моргаю и щипаю себя за бедро: Фффу-у-у-ух… предпоследняя стадия спермотоксикоза…

И когда дядя Женя с Дашкой уходят обратно, я спрашиваю Генку:

– Слышь… а как тут с бабами?

– Легко… – он встаёт, отряхивая задницу. – Тольча у нас тут главный сутенёр.

Он протягивает мне руку и помогает подняться:

– Пошли, пирога хапнем и к нему метнёмся.

– Пошли, – говорю я, – презервативы брать?

Тольчу Нямого часто обижали в детстве, так же как и Генку. Оба они были местными уродами: один бэкает-мэкает что-то по-своему, ни хрена не поймёшь; второй чернее самого загорелого цыгана. Теперь Тольча вырос, стал местным кузнецом и обижал половину мужского населения Уткино. Потому что вместе с ним вырос и его главный инструмент. Тот, что между ног. Байки о его агрегате докатились даже до соседнего Чернухино. Поэтому в его кузню под покровом ночи бегали не только местные вдовушки и созревшие красавицы, но и импортные. Когда мы подкатили на Атасной Пулялке к его кузне, с которой для лучшей циркуляции воздуха были сняты ворота, на лавочке внутри уже сидели две чернухинские десятиклассницы. Рядом стоял прислонённый к деревянному верстаку здоровенный, раскрашенный в цвета Marlboro мотоцикл с задранной вверх толстой трубой и огромными шипастыми колёсами.

– Ооо! Да, ладно! – сказал я, различив лого на баке чудовища. – «Каджива-Раптор»??!

– Почти «эндуро»… – Генка улыбнулся красавицам. – Мы здесь с Тольчей главные моторхэды.

Ещё один сын Дяди Васи – тоже Вася Газ Вода – работал в торговом флоте. Он и пригнал слегка подержанную «Кадживу» из Владивостока прошлым летом. Подарок брату Толику на двадцатилетие.

Моторхэд Тольча бросил свой молот и подошёл к нам, вытирая руки о штаны: до того, как мы появились, он, озаряемый светом из горна, вот именно, херячил по красной железяке на наковальне, высекая искры и заставляя млеть двух красавиц, плюхающих классические семечки. Тольча был хорош собой: природа, забрав у него возможность слышать и говорить, дала взамен высокий рост, широкие плечи, а также пшеничные кудри и голубые глаза под ними. Его крепкое тело блестело от пота, и этот блеск отражался в глазах малолеток, засыпавших весь пол у лавки чёрной шелухой.

Тольча пожал мою руку и постучал по спине Генку. Тот тоже в долгу не остался. Ну и лоси… Вот где ощущаешь, что определение «средний рост» твоё до самой смерти.

– Мой дядька, – говорит Генка так, чтобы видел его губы. Тольча улыбается и делает быстрые жесты руками.

– Он спрашивает – пить будешь? – переводит Генка.

– Конечно, – я мотнул головой в сторону девчонок, – и не только пить.

Тольча смеётся и кивает головой. Генка говорит негромко, так, чтобы слышал только я:

– Ты, короче, с этими поблядушками… не особо лялякай… за жабры и вперёд… понял?

Я понял. Поэтому через полчаса одна из них, Марина, уже жарко шептала на железной кровати за перегородкой:

– Ну что ты делаешь, Саша… ну Саша… нет… не так… он спереди расстёгивается…

А ещё через пятнадцать минут непрерывного скрипа пружин я, порвав два презерватива и держа её не умещающуюся в ладони грудь, закричал:

– Й-и-ихххха-а-а-а!!! – заляпав её живот скопившимися во мне за одиннадцать дней ракетами артёмовнами. Ффу-у-уххх!!! Ай да Я!.. Ффу-у-ухх…

Марина, обнимая меня за расцарапанные плечи, сказала в самое ухо:

– Давай покурим?..

– Покурим…– согласился я, переворачивая её на живот и различая узкий треугольник незагорелой кожи на круглых ягодицах, – потом…

– Йи-и-и-иххха-а-а-а!!! – закричал я, несколько минут спустя.

– Эй, ковбой! – донеслось из-за перегородки. – Хватит там наших кобылок объезжать! Иди, тяпнем!

Генка постучал стеклом о стекло.

– Сам ты кобылка! – крикнула Марина, отдышавшись.

– Ты чё, Маруся! – невидимый Генка булькает, разливая виски в стаканы. – Я же любя!

– Щас, идём! – говорю я и прикуриваю две сигареты. Марина садится, обхватив колени руками, и затягивается дымом… ладная сучка… аж резиновая… не ущипнёшь нигде… вон какие штуки отрастила на мамкиной сметане… соски с мизинец ёп-ти…

Я молча курю, рассматривая её и прикидывая, как именно буду рисовать это тело в pin-down альбоме.

– Ты с Москвы, да? – спрашивает она, тоже рассматривая меня.

– Я там бываю… – сбиваю пепел на земляной пол. —…Часто…

– А кем работаешь?

Я знаю её реакцию до того, как произношу вслух:

– Я татуировщик.

– Ничё себе, – она подвигается ближе, рассматривая мои тату в полутьме, – а эти сам делал?

– В основном… – отвечаю я, чувствуя её дыхание на своей коже.

О моих тату.

Прямо под пупком у меня изгибается чёрно-белый PsychoStarFucker готическим шрифтом. На груди (тоже ч/б), прямо над сердцем, – пентаграмма с цифрой «13» в центре. Есть ещё одна «13», цветная, на правом бицепсе, в клубах огня, переходящих на плечо и за спину. Спина: NEVER GONNA STOP ME полукругом от лопатки до лопатки. На левом бицепсе – эмбрион Чужого, скопированный с постера «Alien-2», в хай-тэковых узорах переползающих на плечо. Плюс такие же хай-тэковые шипастые заросли с кусками индустриальных пейзажей на правой ноге. Урбанистический армагеддон. На левой голени, прямо над косточкой, – мелкие буквы: after death this body do not recovered anddispossed. Обычно производит впечатление.

Моя левая пятка упирается в мой пах.

– Это по-английски? – спрашивает она, дыша мне в интересное место. Интересное место начинает шевелиться.

– Ага…– я докуриваю сигарету, бросаю её рядом с кроватью и перевожу:

– «После смерти это тело не выбрасывать и не подвергать переработке».

Она тоже выбрасывает сигарету и касается рукой своего плеча:

– Я бы вот тут бабочку себе набила.

Все они хотят себе бабочку.

– А можешь мне сделать? – она отбрасывает волосы со лба.

– У меня машинки с собой нет, – во второй за сегодня раз произношу я, – а так – легко…

– Жаль… – она опускает глаза и видит, что под PsychoStarFuckerom опять торчит.

– Блин… ты чё… голодный такой, что ли… – говорит она, уже взявшись обеими руками за железную спинку кровати. Я снова вижу треугольник незагорелой кожи на её ягодицах.

– Ещё и какой, – отвечаю я, натягивая презерватив.

Ночью мне снится не её чудесная попа. И не скрип старых пружин. Мне снится ночной курятник. И звук, словно кто-то мнёт руками мокрый полиэтилен… там… в углу… между спящими на насестах птицами… нечёткая фигура… Словно набросок простым карандашом на серой бумаге… и дуновение раздражённого удивления оттуда, из угла… и чёрный провал в сером – рот… и намеченные пунктиром губы… перемазанные сырым яичным желтком, шелестят, словно мокрый полиэтилен: ш-ш-ш-ш-што? И вопросительный знак медленно растворяется в лучах луны, проникающих сквозь щели в шифере крыши… и луна гаснет…

Кричит петух. Уже утро.

Мои носки, брошенные двумя чёрными комками прямо на подушку, у меня под носом, пахнут хвоей… spray для ног… Ещё не окончательно проснувшись, я вдыхаю этот запах и вижу в обрывках сна заснеженные леса… обгоревшие танки с крестами… чую дым полковых костров и тепло нагана в руке… втягиваю воздух слипшимися от мороза ноздрями, и он пахнет чёрным от крови снегом… и моторный гул в воздухе: наши возвращаются на аэродром… и…

Кто-то тормошит меня за плечо.

Я открываю глаза. Генка. Помахивает забитым двоящимся штакетом перед моими глазами.

– Ну что, дядь Саш? – он улыбается. – Пошли, поправимся?

– Ясен перец, – говорю я, внимательно рассматривая его четыре глаза и шестьдесят четыре зуба.

Распоровозив «штакет» за курятником, мы по шаткой лесенке забираемся на его крышу. Сидим, ощущая под задницами острые края стоящего домиком шифера и слушая кудахтанье кур внизу. Курим. Весь двор как на ладони: слева от нас дом Мишиных. Напротив – хрюкающий в триста пятаков поросятник. Индюки и вся остальная домашняя птица снуют по двору, выискивая жратву. По центру – Генкин «MC», выкрашенный в синий «металлик».

– Кресты, что ли, на баке нарисовать… – нарушает молчание Генка, мотнув подбородком в сторону Атасной Пулялки. —…И на люльке… Там раньше были…

– Не-е… – говорить получается странно: слова отлепляются с языка, как лейкопластырь с пенопласта. —…Я тебе его лучше разрисую, как у Ангелов Ада… Мля… Только аэрографа нет…

– Аэрографа? – спрашивает Генка. И я минут десять объясняю, что это такое.

– Мля… – Генка тушит бычок о шифер. —…А где такие аэрографы продаются?

– В Москве есть… – я тоже тушу сигарету о крышу. —…Только стоит до фуя…

– Сколько? – Генка чешет свою чёрную грудь.

– Штуки полторы, – я смотрю на его стриженую голову, – европейских денег…

–…Мёд, знаешь, какая дорогая штука… – Генка обнимает меня за плечи. – Я могу хоть два аэрографа купить… Прям щас…

У Ануфрия, а стало быть, и у Генки – шестьсот пятьдесят ульев. Пол-литра мёда сколько стоят? Правильно… Мёд – пластиковая карточка Генки.

– Хотя, – говорит мой племянник. – Волчий жир ещё дороже…

Волки в окрестностях Уткино водились с самого начала. С того момента, как в чистом поле первый крестьянин поставил здесь первую хату.

– Я солда-а-ат… – поёт он неожиданно —…Недоношенный ребёнок войны…

– Я солдат… – поёт Генка.

–…Мама залечи мои раны… – подхватываю я.

– Я солдат… – поёт Генка.

–…Забытой Богом страны… Я герой…

–…скажите мне какого романа… – поёт Генка. – Я вижу всё: кур, индюков, его мотык и себя, сидящего на крыше.

– Генка… – говорю я, – ты что, и «Пятницу» слышал?

– Мля, дядя… – отвечает он. —…Я сам Пятница!..

– А я Робинзон… – говорю я. – Робинзон Крузо…

И мы хохочем так, что из дома тётя Валя, приложив ладонь к глазам (солнце печёт неимоверно), кричит: