Текст книги "Имитатор. Книга пятая. Наследники"

– Почему Камилла так настроена против вас? Казалось бы, это Карина Георгиевна должна гневаться. Любила, а он изменил.

Подвижный рот искривился насмешливой, но в то же время снисходительной ухмылкой:

– Не изменил, а – изменял, почувствуйте разницу. Моя мама, знаете ли, была далеко не единственной его… не единственным его утешением.

– Утешением?

– Так мама рассказывала, я же мелкий еще был, когда она решила переехать. Тяжело ей было в том же театре служить, видеться чуть не каждый день. И, как я пятый класс закончил, летом мы и уехали.

– Шумилин больше не пытался с ней увидеться?

– По-моему, нет. Скорее всего, он сразу о нас забыл. Да вы не думайте, я не в обиде на него. И мама, насколько я понимаю, тоже. Он был… ну… такой, какой был. Пока он рядом с кем-то – праздник и фейерверк, даже если просто молча сидеть. А отвернулся, отвлекся – и то, что за спиной, уже не существует. Актер. Сейчас он – благородный рыцарь Айвенго, а занавес опустился и…

– И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он? – пушкинская цитата явилась в Арининой голове неожиданно, но очень кстати.

Марат усмехнулся:

– Да, Александр Сергеевич знал, о чем писал. Правда, отец никогда не был… ничтожным. Не было столь резкого контраста между прикосновением божественного глагола и обычной жизнью. Но отвернулся – и забыл, это да. Уже завтра и забыл, мало ли, что там вчера было. И кто. И это не потому, что он плохой человек был. Если кому-то помощь требовалась – добьется или сам карманы вывернет. Если бы мама, к примеру, попросила – он бы и деньгами помогал, и на курорты какие-нибудь… не знаю, мы не бедствовали, и со здоровьем у нее, слава богу, все в порядке было, но мало ли… Только ей ведь это не нужно было – ей он сам был нужен. А он уже был не с ней. Тяжело. Потому мы и уехали. Вернулись только после похорон.

Арина отметила, что «отец» Марат произносит не нарочито, не демонстративно, не натужно. Слово звучало органично и естественно. Либо мальчик (хотя какой он мальчик, почти ровесник Арины) сам верит, что покойный Шумилин – его отец, либо… либо он, опять же, просто хороший актер и естественность эта – отработанная. Как «натуральный» макияж, который вообще-то из тонны очень недешевой косметики состоит. Но скорее – сам верит. И почему бы ему не верить в то, что по всем признакам вполне может быть правдой?

– А другие… утешения – кто они?

– Не знаю. Или, может, не помню. Вот как он меня на свои спектакли таскал – это помню. Представьте, восьмилетний мальчишка на «Вишневом саде», куда! А он ведь и Лопахина, и Гаева играл! Как? До сих пор понять не могу. Такая жалость, что в кино он почти не снимался, а спектакли тогда не часто записывали, да почти никогда. Вы вряд ли понимаете, но с актерской точки зрения это ужасающая потеря. Что-то я помню, конечно, но… А почему вы про других спрашиваете?

– Да все потому же. Камилла очень уж на вас зла. А Карина Георгиевна как-то не очень.

– Вы подозреваете, что у него могли быть и другие… потомки?

– Как вариант.

Он покрутил головой, подвигал бровями – подсчитывал, прикидывал.

– Действительно, как вариант не исключено. Карина Георгиевна… не знаю даже, как это точно сказать. Она… она очень мудрая женщина. И очень гордая. По-настоящему гордая. Она не притворяется, что не ревнует, ее все это действительно не задевает. Что ей какие-то мужнины утешения, если она – королева. Понимаете? И когда я мелкий еще был, уже так же было. Он ведь меня даже домой приводил. И Карина Георгиевна всегда была со мной очень дружелюбна. Не вымученная вежливость, а вполне нормальное тепло. Фальшивку-то я и тогда бы почуял. Вот Камилла сразу в своей комнате запиралась.

– Почему так, вы не думали?

– Не то чтобы думал, но… Она же папина дочка была. Да собственно и осталась. Наследная принцесса. А тут какой-то посторонний пацан претендует на то же самое. Да еще и…

– Еще и в профессиональном плане, да?

– Ну да. Она-то себя большой актрисой мнит – разве у такого отца может быть бездарная дочь?

– Камилла – бездарность?

– Пока похоже на то, трудно сказать. Может, если бы больше старалась, что-то вылезло бы, а зайти в кадр, покрасоваться – к актерству это мало отношения имеет. Так что «на детях гениев природа отдыхает» – это как раз про нее. Пока – так.

– Но не про вас?

– Подлавливаете? Мне до отца как ползком до Китая. Но я хотя бы стараюсь. Актерство ведь – это профессия. Как бы вам объяснить… Вот Андрей Миронов – он потрясающий был, спору нет, но он ведь совсем не актер. Вспомните все его роли – он один и тот же.

– Ну… Фигаро и, к примеру, Министр-администратор – разве это один и тот же образ?

– А вы внимательно поглядите. Человек же в разные моменты разный: тут ласковый, тут злой, тут веселый, тут печальный. Вот это как раз Миронов в разных ролях. Он масштабом личности брал. А вот, скажем, Евгений Леонов – совсем другая история. То есть с масштабом личности там тоже все в порядке, но возьмите хоть «Джентльменов удачи»: он же там сумел реально двух разных людей сыграть. Не одного в разных настроениях, а двоих. Или Лановой. Где Варрава и где «красиво плывет та группа в полосатых купальниках»? Ведь крошечный эпизодик, а как сделано! Вот это и есть актерство.

– Может, у актрис это по-другому?

– Да ладно! С какой стати? Вы и сами можете примеры повспоминать.

Вспоминать Арина не стала, и так ясно было, что Марат прав.

– А Камилла…

– А Камилла – принцесса. папина дочка, – повторил он. – И не хочет быть никем другим.

– А тут – вы, претендент на трон.

– Да еще и старший! – он засмеялся. – Может, мы в роддоме в одной палате лежали. Или даже на одной и той же кроватке. Ну… с разницей в два года, – он засмеялся. – Но кроватки – это ж не одноразовое оборудование, правда?

– Так вы в одном роддоме на свет появились?

– Ну да. На Гвардейской, знаете? Этот, который новый считается, хотя ему уже больше двадцати лет, еще не построили тогда, тот самый лучший был. Вот будет хохма, если журналисты и про это пронюхают. Камилла вообще взбесится. Уж как она гневалась, что мы в одном театре служим – у! Ей надо, чтоб между нами ничего-ничего-ничего общего не было. Общий роддом – это ужас и неприлично.

– А вы?

– А что я? Узнают – флаг в руки. Глядишь, на этой волне роль какую симпатичную подбросят. Не сериал чтоб, а полный метр, и чтоб было что сыграть. Хотя… играть всегда есть что, главное, чтоб режиссер не гнался за с первого дубля и готово. Так что мне лишний скандальчик не помешает. Не сейчас, конечно, а позже, когда про сегодняшнее все подзабудут.

– Вы всегда так циничны? – это вырвалось у нее почти рефлекторно.

Марат отмахнулся:

– Как будто это что-то плохое. Вы вот видите разницу между цинизмом и практичностью? Я – нет. А чужие нервы – это не мои проблемы, знаете ли. У кого-то от лишнего скандала аппетит пропадет? Не моя печаль. Да и то разве что у Камиллы. Карине Георгиевне и впрямь все равно. О чьем спокойствии мне прикажете заботиться? Я ведь актер-то неплохой. До отца мне далеко, конечно, но ведь какие мои годы. Мастерство – дело в изрядной степени наживное. Только знаете, одним мастерством не обойдешься.

– При такой плотности информационных потоков, как сегодня, без рекламы не пробиться? – саркастически спросила Арина, вспомнив рассуждения писателя Зоркого.

Но Марат сарказма не то не учуял, не то пренебрег оным:

– Точно так, госпожа. Таково положение вещей, и вряд ли средней руки актер, даже очень и очень старательный, пусть даже талантливый, в силах это изменить.

– Марат, вы не откажетесь сдать отпечатки пальцев?

– Ну… – он посмотрел задумчиво на свои ладони. – Вообще-то…

– Нет, если вы не хотите добровольно…

Усмешка у него была очень, очень обаятельная:

– Руки мыть после вашей краски муторно. Хотя не хуже грима, так что чего упираться. А пальцы мои в вашей системе, или где там они фиксируются, есть. И не глядите так изумленно, нет, не был, не привлекался. Но свидетелем как-то проходил, когда на третьем курсе учился. Девица одна кипиш подняла… неважно на самом деле… ну и много у кого брали. Но если хотите, я вам сейчас сдам.

Бланк у Арины в дежурной папке нашелся, и флакончик с краской в специальном боксе тоже – она мысленно похвалила себя за предусмотрительность. Процедуру Марат исполнил, улыбаясь насмешливо и даже снисходительно. И испачканные пальцы протер салфеткой равнодушно, только под нос буркнул:

– После как следует отмою. Может, вам еще тест ДНК заодно?

Непрошибаемый. Как есть непрошибаемый.

Она решила сделать еще одну попытку и спросила самым равнодушным и ленивым тоном:

– Марат, зачем вы к Нине Игоревне приходили недавно?

Но расчет на неожиданность и тут не оправдался. Марат не вздрогнул, не покраснел, не побледнел, уточнил почти деловито:

– К костюмерше? Которая повесилась?

– Вы еще какую-то Нину Игоревну знаете?

– Нет.

– Зачем вы к ней заходили?

– В каком смысле – зачем? И когда именно? Мне регулярно с ней общаться приходится. Приходилось. Мы ж по сути одну работу делаем.

– Про театр все понятно. Домой вы к ней зачем заходили?

– Домой? – удивление его выглядело абсолютно искренним. – Да я даже не знаю, где она живет! Жила то есть.

– То есть дома вы у нее не были.

– Ни разу. Зачем мне?

– Ну, например, вдруг у нее что-то из шумилинских костюмов осталось. Говорят, вы у Нины Игоревны их когда-то выпрашивали.

– Не выпрашивал, а спрашивал, почувствуйте разницу. И именно что – когда-то. Только Карина сразу все забрала. Точнее, не сразу, но… Я сперва и не думал… Мне наплевать было.

– А теперь – не наплевать?

– А что такого? Почему я не могу выяснить, кто мой отец? Не то чтоб я прямо мечтал из Гусева стать Шумилиным, но, если честно, не отказался бы. В конце концов, моральное право точно имею.

– Сложный вопрос. Но я не цивилист, знаете ли. У меня дела как-то все больше уголовные.

– Вы меня в чем-то подозреваете?

– Я всех подозреваю, – меланхолично, почти равнодушно сообщила Арина и погладила карман рюкзака, где в пакете для вещдоков покоился телефон Нины Игоревны. Карман слабо пискнул – кажется, телефон сообщал об исчерпании заряда. К Левушке его!

* * *

Забежав к дактилоскопистам, чтобы вручить им дактокарту Марата Гусева и на всякий случай снять возможные отпечатки с костюмершиного телефона, Арина помчалась к Оберсдорфу.

Тот, откинувшись в изрядно потертом кресле и едва заметно шевеля лежащей на мышке ладонью, задумчиво поворачивал голову то к одному, то к другому из трех стоящих перед ним подковой мониторов. Арина положила телефон под самый правый:

– Левушка, можешь этот аппарат реанимировать? Ну и вскрыть, естественно. Контакты, переписка, ну как обычно, ты лучше меня знаешь.

Левая бровь при виде маленького черного аппаратика удивленно дернулась:

– Что за антиквариат?

– Покойной костюмерши телефон.

Бровь вернулась на место.

– Так его ж вроде не нашли, когда квартиру осматривали, – Левушка потянулся было к аппаратику, но тут же отдернул руку. Арина поспешила объяснить:

– Она его, оказывается, в театре забыла. Буквально перед смертью. И да, на отпечатки уже проверили, лапай спокойно. Тут только хозяйка отметилась.

– Странно, не думаешь?

– Не-а. Нашла его уборщица театральная, а она все время в перчатках, я с ней разговаривала. Ну как, можно с ним что-то сделать?

Левушка покрутил в руке черный брусочек:

– Сейчас нарисуем. Зарядку только найду подходящую. Вряд ли он запаролен, а даже если, нам татарам что водка, что пулемет, лишь бы с ног валило… А что, с этим самоубийством что-то нечисто?

– Да нет, дела у дамы были не очень хороши, после смерти лучшей подруги горевала сильно, да еще на работе, в театре то есть, скандал образовался, в общем, поводов для уныния хватало. Но хочется уверенности, в смысле, поговорить хоть с кем-то, кто ее более-менее близко знал. А где я их возьму? Так что сильно не тяни, ладно?

– Как только так сразу. Тут дел-то на три копейки. Можешь подождать. Или ты еще не домой?

Арина помотала головой:

– В СИЗО.

– У тебя ж вроде никаких задержанных сейчас? – лениво поинтересовался Левушка у потолочного плафона. – Или я что-то пропустил? Или… Господи, Вершина! – он резко развернулся вместе с креслом. – Опять? Ты туда каждый день, что ли, мотаешься?

– Не каждый, – неохотно буркнула она.

– Думаешь, заговорит? – с явным сомнением в голосе спросил он.

– Да не то чтобы… – Арина поежилась. – Боюсь я чего-то, Левушка.

– Кого? Ее? – он засмеялся. – Так ее уже поздно бояться.

– Не скажи. Боюсь, что приду – а койка пустая.

– Она тебе Волдеморт, что ли, из мертвых восставать?

– Из мертвых – вряд ли, но она ж еще и не умерла.

– Ну… почти.

– От «почти», Левушка, до «совсем» много чего может случиться.

* * *

Медсанчасть при следственном изоляторе была невелика: один коридор, одиннадцать палат, в основном пустых. За одной из дверей кто-то завывал – то протяжно, то взревывая, как лось во время гона.

– Кто там? – спросила Арина у девушки за дежурным столом.

– Ломка, – равнодушно ответила та.

Пытки у нас запрещены, подумала Арина, но и ребят из наркоотдела понять можно. Когда завывающий персонаж дойдет до кондиции – через час или к вечеру – он станет куда как сговорчивее, и за обещание дозы сдаст все известные ему пароли и явки. Информация небогатая – те, кто располагался на вершинах нарко-сетей, сами своим товаром обычно не пользовались, так что этот явно из мелких, «нижних» – но хоть что-то. И ясно, что дозы «выпотрошенный» осведомитель не получит, но заместительную терапию, вероятно, усилят. Помереть не дадут, в общем. Да и не умирают от ломки – это ей еще в Питере коллеги Данетотыча объясняли. Если только сердце слабое. но летального сердечного приступа тут не допустят. И, в конце концов, этот, воющий, сам виноват.

На столе перед девушкой лежал большой, альбомного формата анатомический атлас, раскрытый на пищеварительной системе: слева – аккуратная схема, справа – цветные фото довольно тошнотворного вида.

– К сессии готовишься?

– Угу, – девушка кивнула, потеребив пальцем свисавшую из мочки уха цепочку, на которой болталась черная бусина с замысловатыми спиралями, делавшими ее похожей на глаз. Похожие спирали были выбриты на коротко, чуть не под машинку стриженых волосах – тоже черных. Цепочка – тоненькая, не толще суровой нитки – обвивала край уха, проходя через точечные, почти невидимые проколы. Не то шесть, не то семь, последний – на самой верхушке ушной раковины.

Эффектно, но, пожалуй, на этой работе не особенно практично, оценила Арина. Если вдруг случится какое ЧП, подобные украшения – лишняя уязвимость. Впрочем, ее это точно не касалось.

В глубине коридора темнела распахнутая дверь нужного бокса.

– Как она? – Арина кивнула в ту сторону.

– Упрямая. Требует дверь закрыть.

Ну да, ну да. Закроешь, а пациентка, она же особо опасная заключенная, чего-нибудь отчебучит. В ее состоянии оно маловероятно, но маловероятно – не значит невозможно, случаи, они всякие бывают.

– Адвокаты не появлялись? – привычно поинтересовалась Арина. – На предмет перемещения несчастной пациентки в более… медицинское учреждение. Или какие-нибудь борцы за права человека?

Дежурная усмехнулась:

– Адвокат за все время был однажды, ну я тогда же докладывала. А правозащитники только к политическим рвутся. Ну к тем, кого они сами таковыми объявляют. Вот к этому, – она мотнула головой в сторону двери, из-за которой все еще неслись завывания, – чуть не очередь выстраивается. Бедный мальчик, узник режима, сатрапы и мучители подкинули каку, спасите от произвола. Он же сам из них, из борцов за права, уж не знаю чьи. Должно быть, за право малолеток потреблять все, что малолетняя душенька пожелает. Ибо в свободное от борьбы время этот страдалец курьером прирабатывал. И отнюдь ведь не пиццу разносил, а – таблетки, а то и что покрепче. Причем, паразит, возле школ кормился. Бедный мальчик, подумать только!

– Знакомая картина. Мне давеча кто-то из наркоотдела не то чтобы жаловался, а вроде как сокрушался. Хоть бы раз, говорит, среди таких вот задержанных слесарь, плотник или пекарь попался. Зато творческих личностей – хоть косой коси. Прямо загадка природы. И как вы… с правозащитниками?

– Да никак, – бусина в ухе слегка качнулась. – Это пусть они в Гааге своими удостоверениями размахивают, а у нас разговор короткий: медицинский режим. Не считая собственно режима.

– Меня-то пустите? – Арина засмеялась.

– Конечно, Арина Марковна. Распишитесь только.

Отметившись по всей форме, Арина направилась в бокс.

Лицо на фоне казенной наволочки казалось серым. Черно-синие «очки» вокруг глаз уже сошли, но остаточная желтизна лежавшую не украшала.

– Довольна? – когда-то красивое лицо перекосилось, и казалось, что Адриана подмигивает.

Арина до сих пор с трудом верила, что паралич, неподвижность, больничная койка – на самом деле. Вдруг все это – какой-то хитрый план? Хотя паралич не очень-то просимулируешь. Но мысли продолжали лезть в голову. Хоть и взяли Адриану практически «с дымящимся пистолетом», и содержание под стражей в качестве меры пресечения судья утвердил без малейшей заминки, но… Но. Адриана – заведующая криминалистической лабораторией и по совместительству элитный киллер – ни при задержании, ни позже растерянной не выглядела. Наверняка у нее, с ее предусмотрительностью и расчетливостью, и на такой случай был заготовлен план спасения. И, весьма вероятно, не один. Арина чуть не каждый день ждала, что на пороге объявится команда высокомерных адвокатов с какими-нибудь убедительными документами. К примеру, распоряжением «сверху» изменят меру пресечения на домашний арест (если не вовсе на подписку о невыезде) – и ищи ее тогда!

Дело выходило долгим, тягучим – требовалось не только свои «ниточки» собрать, но и с коллегами из других регионов скооперироваться, а это всегда не быстро. Стремительный азарт охоты сменился «ловлей блох», занятием неизбежным, но крайне утомительным. Хотя и казалось: вот, сейчас что-то щелкнет, вспыхнет – и следствие помчится так же стремительно, как та «охота».

Уж конечно, Арина приезжала в СИЗО. Хоть и понимала бессмысленность этого. Адриана, когда ее приводили в допросную, подписывала отказ от адвоката и больше уже ничего не говорила. Сидела молча, только глядела насмешливо и как будто свысока. Смысла в этом не было ни на грош. Разве что она чего-то ожидала? Но – чего? Заступничества высоких покровителей? Вмешательства еще каких-то, неведомых Арине, сил? Еще какой-то помощи извне? Подсадной утки? Держали Адриану в общей камере. Арина настаивала на одиночной, но увы, ничего не добилась. Не паникуй, говорили ей. Гордись, говорили, главное ты сделала, поймала убийцу, радуйся, что в Москву дело не забрали. Даже если она больше ни слова не вымолвит, по покушению на убийство у тебя материалов довольно. Даже если с двумя убийствами, которые сейчас выглядят железобетонно, не срастется, закроешь хоть на сколько-нибудь, а там, глядишь, и еще что-то добавится.

А потом позвонил милейший Иван Лаврентьевич, начальник «мест временного содержания»:

– Арина Марковна, чэпе у нас.

У нее похолодело в животе. Неужели все это время, пока они играли с Адрианой в гляделки, та готовила побег? А она, Арина, все прохлопала!

– Неужели… сбежала? – чуть не шепотом спросила она.

– Хуже, – мрачно сообщил Иван Лаврентьевич.

– Убили? Или… сама? – выдохнула Арина, слегка успокоившись. Оно, конечно, все должно быть по закону, но так, ей-богу, лучше. Адриана, как ни крути, грехов накопила на три смертных приговора. Только доказать из этого – сколько удастся? А даже если получится. На смертную казнь у нас мораторий, а кто знает, на что способна Адриана – с ее деньгами, связями, а главное с ее-то мозгами! – если даже удастся отправить ее на зону? И всем – в том числе и потенциальным жертвам – было бы куда лучше, если бы она вовсе исчезла с лица Земли. Хотя поверить в самоубийство было трудно: не та личность. Ох не та.

– Не сама, – все так же мрачно сообщил Иван Лаврентьевич. – И… жива она.

История была мутная, а участники – участницы то есть – молчали все как одна. Даже с чего началась драка, и то было не понять. То ли «старшей» вздумалось прогнуть симпатичную новенькую под себя, то ли кто-то шепнул, что та – из «ментов», разобраться так и не вышло. Хотя, строго говоря, Адриана была вовсе не из «ментов». У нее даже звания не было. Кроме научных. Эксперт. И трупов на ней висело – Арина и сама не знала, сколько, но – уж точно больше, чем на всех этих тетках вместе взятых. И драться она умела. Но даже чемпион мира по рукопашному бою бессилен против кучи-малы.

У Арины мелькнула даже крамольная мысль: не заказ ли это? Потому что знала Адриана… много. И желающих заткнуть потенциального информатора наверняка было немало. Правда, если бы действительно хотели заткнуть рот – убили бы. В общей свалке ткнуть в шею или в печень заточкой не просто – а очень просто.

Или – не успели?

Драку пресекли быстро. И обошлось все без особых, на первый взгляд, последствий: у кого губа разбита, у кого шишка на голове, у кого пол-лица исполосовано ногтями, плюс пара-тройка резаных ран. Один порез пришлось зашивать, еще два и того не требовали. Ах да, еще у «старшей» оказалось сломано запястье. Но в целом событие было пустячным. Арине даже не сообщили. Вот только сутки спустя Адриана упала без сознания во время завтрака.

Выяснить, кто именно в процессе драки приложил «тощую стерву» головой об стену, разумеется, не удалось.

– С чего бы у нестарой, совершенно здоровой, тренированной тетки мог случиться инсульт? – допытывалась Арина у старшего судмедэксперта. – Да еще такой… обширный.

– Инсульт, Вершина, бывает и травматический, – снисходительно объяснял Семен Семеныч Плюшкин. – Ты черные круги у нее возле глаз видела?

– Видела. Да знаю я, что это характерный признак черепно-мозговой травмы. Но ее же осматривали после той драки.

– Ну томограмму-то ей никто ж не делал, правильно? Жаловаться она не пожелала, а может, сперва и не почувствовала ничего. Черепушка уцелела, а какой-то сосуд в мозгу лопнул. Ну и в итоге имеем, что имеем. Если б сразу кризисную терапию начали, инсульт вполне могли и купировать. Или не терапию, – он задумчиво почмокал губами. – Могло нейрохирургическое вмешательство потребоваться. Я ж не знаю, чего там у нее внутри. На вскрытии больше бы сказал, но до вскрытия еще дожить надо.

– И… долго?

– Да кто ж ее знает, торопливая ты моя. Может, месяц, может, двадцать лет. Такие пациенты десятилетиями, случается, живут. Помнишь Караченцова? Там черепно-мозговая сильнее была, правда, и нейрохирурги им сразу занялись. Но некое восстановление все же имело место быть. И умер он в итоге от рака, а не от последствий травмы. Ты хочешь ее в нейрохирургию перевести?

– Не хочу, – буркнула Арина.

И продолжала свои визиты к подследственной – не столько надеясь, что та заговорит, сколько действительно боясь, что та… оживет.

– Не радуйся раньше времени, – угол перекошенного рта дернулся, обозначая усмешку. Правая рука приподнялась, пальцы зашевелились. Не едва-едва, как месяц назад, а точно, уверенно – как у здорового человека: большой палец коснулся кончика мизинца, потом безымянного, среднего, указательного и после короткой задержки в колечке «ок», последовательность повторилась в обратном порядке. И еще раз. И еще. Левая рука двигалась хуже, но прогресс был невероятный.

Уже стоя на крыльце Арина поймала себя на том, что повторяет движение чужих пальцев. Мизинец, безымянный, средний, указательный – о кей – и назад. Как загипнотизированная. Она сжала и разжала кулак, сбрасывая «колдовство». Потом повторила движение – уже сознательно. Означает ли что-то эта последовательность? Или это просто упражнение, и Адриана всего лишь пугает? Типа: гляди, как я быстро в себя прихожу! Интересно, а врачам она тоже хвастается прогрессом реабилитации?

В просвете между домами рдел последний кусочек заката. Над ним багрово-сизой чертой нависал край тучи – темной, тяжелой, страшной. Господи, как душно! Хоть бы ночью гроза разразилась. Или даже прямо сейчас – дышать нечем.

Телефон, звякнув, доложил о новом сообщении. Арина вздрогнула так, словно не мелодичное «динь-динь» услыхала, а выстрел над самым ухом. Нет, хватит уже сюда мотаться! Сказать Адриана точно ничего не скажет – и надеяться нечего – а нервы на этих визитах горят километрами.

Сообщение было от Майки: «Ты приедешь?»

Господи, что там стряслось? Если пролистать телефонную память, сообщений от племяшки едва ли пара десятков наберется. А тут – здрасьте.

Арина чуть не ткнула в «перезвонить», но – застыла. Ей было страшно. Вдруг… Что именно «вдруг», она сформулировать не сумела. Отправила короткое «через полчаса буду» и сосредоточилась на глубоких медленных вдохах-выдохах, чтоб хоть немного унять заполошно колотящееся сердце. Нервы, чтоб их леший побрал! Ладно, полчаса можно и потерпеть и мечущееся в клетке ребер сердце, и холод в животе, и дрожь в коленках. Лишь бы обошлось, лишь бы обошлось.

* * *

Дома, впрочем, все было как обычно. Отец в кабинете, мама в спальне – родители до сих пор предпринимали титанические усилия, чтоб не пересекаться, и конца краю этому «нейтралитету» было не видать. Майка, тоже как обычно, сусликом сидела на кухонной табуретке. Правда, рядом обнаружился еще и дядя Федор:

– Привет, сестренка! – рывком подняв с узкого диванчика тощее свое нескладное тело, он облапил Арину, прижал, боднул лбом.

Она чмокнула брата куда попало – кажется, в ухо – и чихнула от защекотавших нос лохм.

– Стричься принципиально не желаешь?

– Ага. У меня теперь вот, – он вытащил из кармана пригоршню разноцветных резинок. – Хвостик буду завязывать.

– Майка оделила? – Арина развалилась на освободившемся диванчике, чувствуя, как сжатая внутри тревога отпускает. Неожиданное сообщение, из-за которого она так запаниковала, объяснилось. Только почему Майка не написала, что тут Федька? Сюрприз, сюрприз? Я ей дам сюрприз!

– Ага, – Федька собрал волосы в кулак и надел на получившийся пук сразу несколько цветных колечек. – Красота, а? Вот зачем дети нужны! Для придания яркости нашему унылому существованию. Ну и для моральной и прочей поддержки родителей. А раз я и родитель номер один, и родитель номер два в единственном экземпляре, то мне и поддержка положена двойная…

– Ты ж только через две недели должен был объявиться, экземпляр?

– А я на пару часов. Туда и обратно. Соскучился. Так что меня тут вовсе нету. Уже убежал, ясно? – Федька напялил кроссовки, забросил на плечо серый кожаный рюкзак и рассылая правой рукой воздушные поцелуи, левой начал открывать входную дверь.

– Федь! – остановила его вдруг Арина. – А почему ты после театрального сразу в компьютерщики подался? Даже не попытался карьеру выстроить?

– Издеваешься, да? – братец состроил обиженную гримасу. – Хочешь напомнить, что мои актерские таланты оказались никому не нужны? Твоя жестокость поразила меня в самую…

– Ага, благородный дон поражен в левую пятку, – фыркнула Арина. – Федь, я серьезно. Мне для дела надо.

– Для дела? Моя незадавшаяся сценическая карьера? Да ты ж сама знаешь, чего опилки пилить. Ролей никто не предлагал, разве что «кушать подано», и то в сериалах восьмой руки.

– Ну так постепенно бы… Если сцена ну или там кино – твое призвание. Люди борются за свое призвание. Ну или пытаются.

Федька опустился на пол, привалившись спиной к дверному косяку и глядя на сестру снизу вверх:

– Да какое там призвание! Призвание – это когда… ай, не знаю! Типа сплю и вижу, аж кюшять не могу, – он состроил уморительно трагическую гримаску. – Но вопрос про бороться за… интересный. Ты полагаешь, это имело смысл?

– Федь, что я полагаю, не имеет значения. Мне надо понять твои мотивы и соображения.

– А, вон оно что! Арин, я на «кушать подано» мог хрен знает сколько просидеть. Может, год, а может, и всю жизнь. Невелико счастье. А кто бы вот это вот счастье кормил? – он указующе мотнул головой. – Бабуля с дедулей? Я отец или где?

– Ты из-за меня от сцены отказался? – прошептала, встав рядом, Майка.

– И правильно сделал, – засмеялся он, поднимаясь и чмокая дочь в макушку. – Знаешь притчу про милосердных, которые хвост собачке по частям купируют? Вот и тут та же песня. Если б тебя не было, я б, может, еще десять лет болтался, как… цветочек в проруби. А сейчас я, к слову, если кто не в курсе, ценный специалист, причем широкого профиля… Ох! – он выпростал из-под курточной манжеты часы. Здоровенные, на широком стальном браслете, они с Ариной оба такие любили. – Необязательность даже для ценных специалистов непозволительна, иначе какие ж они нафиг ценные?

– Прости, Федь, что задержала, мне правда было надо спросить. Что, критично?

– Терпимо. Все, нет меня!

Дверь закрылась. Арина с Майкой переглянулись.

– Получается, из-за меня… – едва слышно повторила девочка.

– Не выдумывай! Если ты уже себе сочинила, что Федька из-за тебя от смысла жизни отказался, то вынуждена тебя огорчить, тут скорее наоборот… Ладно, возьмем предельную ситуацию. Представь пацана, который мечтает быть жокеем. И все у него есть: и талант, и физические данные, и лошади его слышат, и он их, и вообще без скачек жизни не мыслит. И карьера ему светит блестящая.

– А потом он вдруг ломает ногу?

– Сломанная нога, поверь, жокею не помеха. Нет. Мальчик просто за одно лето вырастает на… не помню на сколько. Но много. И продолжает расти. Не баскетболист, но вполне такой нормальный парень получается.

– А рост…

– Вес, лапушка. Для жокея критичен не рост, а вес. Но с ростом сто восемьдесят вес пятьдесят кило можно держать только ликвидировав все, кроме скелета. Да и то проблематично. А жокею мышцы нужны.

– И что дальше?

– Дальше у мальчика два варианта. Решить, что жизнь сломана – и отправить ее на помойку. Тот мальчик, впрочем, выбрал жизнь, а не рыдания по загубленной судьбе.

– Это настоящий, что ли, мальчик?

– Может, и настоящий, я у Дика Френсиса прочитала, а он-то про скачки все знал, и писал по большей части на реальной базе. Но настоящесть упомянутого мальчика роли не играет, вопрос-то в другом: с какой стороны смотреть на собственную жизнь и как ее планировать. И поверь, таких утраченных возможностей у каждого навалом. Федька, помню, выдумал версию, что его не приглашают на роли, потому что у него роста не хватает. И как-то быстро этим утешился. Понимаешь? Ты тут вовсе ни при чем. В его мыслях по крайней мере.

– Ясно, – Майка наконец улыбнулась.

Ужин прошел в молчании. Поднимая глаза от тарелки, Арина натыкалась на вопросительный племяшкин взгляд: мол, как, вкусно? Улыбалась, кивала – и торопилась доесть. Все-таки Майке пора было спать.