Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

Бывают дни, так наполненные событиями, что потом, спустя некоторое время, не можешь разобрать, что и в какой последовательности произошло в этот день. Важному событию должен отводиться целый день, а тут получается все как-то скомканно.

Началось с того, что, несмотря на выходной день, Шуру рано утром разбудил Колька-инвалида. Пробравшись через палисадник, вскарабкавшись на завалинку и подтянувшись на руках, он перегнулся через полуоткрытое окно в Шурину комнату и громким шепотом-речитативом задолдонил:

– Дядь-Шур – Дядь-Шур – Дядь-Шур…

– Что тебе? – Шура поднял голову.

– Дядя Толя из соседнего дома привез убитую волчицу и трех волчат. А в мешке у него что-то шевелится. Он велел тебя звать.

– Иди на крыльцо и жди меня, – Шура протер глаза.

Дядя Толя, Анатолий Иванович из соседнего дома, был знатным охотником. Шура помнил, как до войны тот с большой компанией охотников на трех санях, запряженных заиндевевшими «сивками-бурками», въезжал во двор, и на сугроб из саней в ряд вываливались шесть или семь здоровенных волков, около которых вся компания выпивала водку, весело разговаривала и фотографировалась.

Любимой охотой дяди Толи была медвежья. Каждую зиму он брал с компанией две-три берлоги. Под Новый год приезжали к нему деревенские егеря-охотники из Фундрикова, Татарки, Полома – глухих лесных краев между Семеновом и Ковернино – и докладывали о разведанных ими берлогах. В Фундрикове у него был свой дом, бывшая церковная школа или дом священника; дядя Толя приплачивался местным, чтобы за домом следили. Он вообще любил приплачиваться, за что его все и везде считали большим барином.

Анатолий Иванович не имел нижегородских корней, поэтому точно про него никто ничего не знал, но старухи говорили, что дед его был суздальским купцом первой гильдии. Только с сынком тому не повезло: стал революционером-народовольцем, да и сгинул в тюрьмах, а вот внук купеческий, Анатолий, стал инженером. Дед выхлопотал ему тепленькое местечко: следить за всеми инженерными коммуникациями царского дворца в Ливадии. Это и водопроводы, и фонтаны, и канализация, и электричество, и дизели, и дороги, и архитектурные проекты – всем пришлось заниматься молодому инженеру. Правда, оставалось время и для охоты, к которой он пристрастился в Крыму.

В связи с этим увлечением ему дважды удалось участвовать в «императорских охотах», после которых Анатолий Иванович помогал кулинарить на кухне в Ливадийском дворце; один раз готовил фазанов, другой – козленка, трофеи императора, и оба раза удостаивался высочайших похвал.

Когда началась первая немецкая война, перебрался Анатолий в Нижний работать в судоремонтном затоне у крупного судовладельца, с которым дед его стал на какое-то время компаньоном. Этим судовладельцем был дед Шуры. Хотя об этом давно уже все забыли.

Шура с Колькой-инвалида пробрались сквозь кусты малины и смородины к крыльцу соседнего дома, перед которым на пожухлой пыльной траве лежала убитая волчица. Рыжая, маленькая, со свалявшейся шерстью, ввалившимся брюхом, окровавленным боком, мертвыми глазами и синим вывалившимся языком. Рядом валялись три бесформенных серых комочка шерсти: ее убитые щенки-волчата.

Шура остановился как вкопанный и стал нервно шарить по карманам.

– Не кури при мне, – сказал дядя Толя, – ты же знаешь мои принципы. И не смотри на меня, как на изверга. Сам думал, что до осени подожду с этим выводком. Пока она кур давила да собак резала – все ничего. А вот неделю назад при всем честном народе в Татарке девчушку семилетнюю схватила и потащила, руку ей почти оторвала. Не знаю, спасут ли! Мужики кольями девочку-то отбили. Так что молчи.

Шура молчал.

– Тут что-то неправильное получилось, – продолжил дядя Толя. – Судя по щенкам, она месяца на полтора-два позже, чем положено, ощенилась. А почему? Зимой мужики из Ключей, что по соседству с Татаркой, застрелили прямо в деревне здоровенного волка. Радовались: говорили – вожака стаи. – Дядя Толя кивнул на траву: – Они ведь верными парами по многу лет живут. Значит, она смогла найти себе нового мужа на два месяца позднее времени. А может, и другая какая причина была. Шура, вон одного я не додавил, – дядя Толя кивнул на мешок, который шевелился рядом с серыми комочками, – возьми для забавы да отнеси в университет. Я слышал: там это для науки может потребоваться. Только надо его сегодня и молочком напоить, и мясцом накормить.

Пока возвращались от соседнего дома до своего крыльца, Шура давал задание Кольке-инвалида на весь день:

– Сначала попроси Марию Александровну, маму мою, нагреть на примусе булыжники так, как она делает, если ноги греет, когда от насморка лечится. Она их нагревает на огне сильно-сильно, потом снаружи охлаждает на ветру или под холодной водой. А тепло, которое остается внутри, булыжник будет отдавать в течение суток. Тем временем, пока она булыжники калит, сбегай в сарай и найди на стенке мою стеганку старую, ватник. Возьми его, сбегай еще раз к дяде Толе и потри ватолку со всех сторон о шкуру волчицы, только кровью не запачкай. Пусть для щенка этот ватник пахнет мамкой. В него потом завернешь горячие булыжники и положишь на пол в моей комнате. И волчонка на этот ватник выпустишь. Затем позови своих друзей-приятелей: Кольку-лысенького, Покровского, Семерикова, Толика Мальцева и перетаскайте или перевезите на тележке все книги с веранды в сарай. Там их аккуратно поставите на стеллажи в три ряда, они там все уместятся, я смотрел!

Да не гляди на меня так: все ваши лазы в вашем штабе я видел и все равно их заколочу. Так что заранее решайте, как вам быть. А потом уже вместе будем благоустраивать веранду под нашего щенка.

– А как мы его назовем?

– Герой!

– А если это сучка?

– Тогда имя придумаешь ты.

Далеко за полдень, ближе к вечеру, благоустроили веранду для Машки, как теперь звали волчонка. Пацаны подтащили старую скамейку к веранде дома и, забравшись на нее, не отрываясь смотрели сквозь щели деревянных штакетин на дрожащего всей шкурой звереныша, пытающегося плотно прижаться к круглому валуну, покрытому ватником.

Александр Иванович, инвалид на тележке, тоже что-то целый день «шишлил» и то и дело отрывал сына Кольку: то вторые пассатижи ему принеси, то подай ремни из-под кровати. Но когда жара стала спадать, он тоже угомонился и, позвав закадычников, отдал им четыре подшипника от своей таратайки со словами: «Завтра же сделайте себе хорошие самокаты!»

Разломанная таратайка валялась рядом. Инвалид сидел, пристегнутый ремнями, на обычной фанерке, обитой толстой свиной кожей.

– Бать, а ты как же?

– А я как все! Не всем же на таратайках кататься! Так что давайте за работу. Я проверю, чтобы все дощечки были строганые и шурупы из петель не торчали. А сейчас позовите-ка мне Шуру.

Но Шура и сам, наскоро пообедав, уже выходил на крыльцо с папироской в руках.

– Шура! Я вчера был не в себе и поэтому не смог с тобой поговорить о двух важных делах. Точнее, одно не важное и почти приятное, а второе очень важное и очень неприятное. Начну я с первого: это с книжечки, которую ты вчера принес, «Русские заветные сказки».

Скажу, что этой книжки, как я ранее считал, не существует на свете вот в таком виде, что я держу в руках. Мне казалось, это просто литературная мистификация. Все рассказы про эту книжку заканчивались одним: либо ее теряли, либо ее воровали у рассказчика. На своем экземпляре один великий писатель якобы начертал: «Не крадите, пожалуйста, эту книгу из моей библиотеки. Н. Лесков». И в этом есть какая-то мистика, которой пропитана вся Россия.

Народ целомудрен по определению. И народная культура целомудренна, и – фольклор! Именно поэтому скабрезные анекдоты, и скабрезные частушки, и похабные сказки имеют право на существование. Народ знает, где им место: и в Италии, и в России, и в средневековой Фландрии эти частушки будут исполнять лишь во второй день свадьбы, потому что за ними скрыт сакральный смысл плодородия во всех его проявлениях.

То же происходит и с похабными сказками, которые рассказывают мальчишки друг другу в сараях в десятилетнем возрасте, и с анекдотами, над которыми ржут мужики, рассказывая друг другу в банях, а широкое вынесение этих жанров «на люди» является признаком, ну, что ли, разрушения культуры.

И вот Владимир Иванович Даль, опять почти что ваш земляк! А как же! Больше десяти лет он ходил по этим улицам, по которым теперь ходите вы. Так вот, великий Даль, а как же не великий, если его захотел видеть у своей постели умирающий Пушкин, если ему передал свой талисман, владельцу которого покровительствуют музы, – перстень с изумрудом.

Даль оказался человеком широкой души. Готовясь к работе над своим ставшим знаменитым словарем и понимая, какой колоссальный объем работы придется выполнить, он все свои замыслы и наброски раздает знакомым писателям и драматургам: тексты собранных песен – Киреевскому, сказки и прибаутки – замечательному фольклористу Афанасьеву со словами: «Гонорара мне не надо. Дай тебе Бог, чтоб они свет увидели».

Смысл этих слов Даля становится понятным, когда уяснишь очень важную деталь. Собирая бывальщины, сказки, Даль как ученый записывал их до слова. Поэтому многие из них не могли быть изданы в России не только из-за содержания – ведь среди их героев были попы и попадьи, – но и из-за неприличных слов, которые не прошли бы цензуру. Поговаривают, что из-за этих двух книжонок, изданных за границей, он и академиком-то не стал.

Афанасьев же изменить в народной сказке ничего не мог – он был истинный ученый и ценил «народное слово».

В 1859 году Афанасьеву удается издать в Лондоне «Русские народные легенды», которые были запрещены церковной цензурой до 1914 года. А вот в середине семидесятых годов прошлого века появилось это удивительное издание – «Русские заветные сказки», которые ты умудрился притащить из самой Австрии. Тут напечатано: «Валаам. Типографским художеством монашествующей братии. Год мракобесия». А чего стоит маленький экслибрис на немецком языке – «Букинистический антикварный магазин Карла Хальфа в Вене». Титульный лист в красной рамке: «Отпечатано, единственно для археологов и библиофилов, в небольшом количестве экземпляров; из них 10 на цветной бумаге». А вот оглушительная статья, подписанная псевдонимом Филобибл, это – Афанасьев. Смотри, что он пишет, – инвалид перелистнул две странички и, сощурив близорукие глаза, внятно прочитал: «Да последуют нашему примеру другие уголки нашей отчизны, пусть сойдут с заветных станков всякое свободное слово, всякая свободная речь, к какой бы стороне русской жизни ни относилась она».

Эта книжечка вышла в Женеве в 1864 году и почти семьдесят лет оставалась загадкой для библиофильской России, пока к нам в издательство «Асаёемiа» в 33-м году не принесла наследница Афанасьева рукопись 164 сказок эротического содержания. Она предложила нам напечатать их, но у издательства не нашлось средств, и в 39-м году рукопись приобрел Институт русской литературы Академии наук – «Пушкинский дом». Сличили рукопись с текстами книги «Русские заветные сказки» и установили авторство последних: Афанасьев. Но встал другой вопрос: кто сделал копии 77 сказок рукописи, именно столько их в «заветных», и кто переправил их за границу? Афанасьев в 1860 году путешествовал по Европе: Италия, Швейцария, Германия. В Англии он встречался с Герценом, который мог помочь ему издать сказки, но рукопись-то писатель закончил только в 1862 году.

Так вот, я сейчас позволю себе предположить, что человеком, заботами которого издан был сборник заветных сказок, был Виктор Иванович Касаткин, русский революционер, член общества «Земля и воля», а кроме того, известный библиофил и обладатель коллекции в двадцать тысяч томов. Он и Афанасьев основали журнал «Библиографические записки».

Свою библиотеку, в которую входило много запрещенных изданий, Касаткин вывез из России, эмигрировав в Женеву в 1862 году.

Кстати, могу похвастаться своей памятью и сообщить, что у Афанасьева в библиотеке тоже были уникальнейшие редкости, книги петровской эпохи: «Краткая реляция о счастливых успехах московетян» и «Речь одного из знатнейших турецких министров султану Ахмеду II». Точнее, это были не книги, а отдельные оттиски ведомостей за 1711 год, которые выходили и в Москве, и в столице, но некоторых номеров не сохранилось ни одного экземпляра.

Шура молча сидел, как-то отрешенно вырезая перочинным ножиком на липовой тросточке замысловатый узор. Сосед-инвалид замолчал, не ощущая поддержки своей лекции.

– Александр Иванович, с твоим энциклопедизмом тебе лекции в университетах ребятам читать! А ты, пьяненький, арии около театра поешь! Как же так?

– А так вот, Шура. Свою последнюю лекцию я сегодня прочитал. Тебе! А теперь я плохую новость расскажу, как обещал. Мужскую. Так что выслушай ее, сделай выводы и забудь!

От каждой большой войны государству-победителю достаются две трудноразрешимые проблемы: толпа профессиональных убийц, не готовых к созидательному мирному труду, и армия героев-инвалидов, которым страна обязана своей победой. И тех и других сотни тысяч, если не миллионы. Ты чуть-чуть припозднился со своим возвращением и поэтому не знаешь, какой разгул бандитизма, грабежей, убийств был в городе год назад. Но в один прекрасный день, месяца три назад, город от блатных и бандитов был очищен. Ну, не в один день, а за неделю их тысячи человек переловили и, как говорят злые языки, в баржах посреди Волги утопили. С тех пор в городе тишина и порядок. Это было сделано по всей стране.

На днях среди наших, то бишь обрубков, прошел слух, что скоро от таких, как мы, тоже избавятся. Хозяин уже принял решение. У победившей страны не должно быть такого страшного и горького напоминания, как миллион инвалидов. Трубы над разбитыми заводами новые вырастут, а вот ноги у меня – уже никогда!

И я хотел тебе, Шура, сказать – даже не попросить, – когда я пропаду и не вернусь домой, Дуняша тоже долго не протянет. Она держится на любви ко мне. А без меня ее скрутит чахоточка. Сразу же! У нее застарелая туберкулезная предрасположенность, еще с Питера. Эта болезнь у них в семье по вертикали идет. Шура, присмотри за мальчишкой! Он не дурак и к тебе тянется. Своих у тебя пока нет. А сейчас не возражай. И даже лучше забудь весь этот разговор до поры до времени.

Инвалид-филолог пропал вскоре после этого разговора – через пару дней. Никто не понял, куда он делся. Просто его не стало ни дома, ни во дворе, ни в городе. Так же не стало в городе и в стране тысяч и многих тысяч других инвалидов, которые до этой поры сидели с пилотками и фуражками у продовольственных магазинов и побирались по всем пригородным вагонам, заполняя платформы и вокзалы.

Дуняша недолго ахала и причитала, а просто написала заявление в милицию. Там это заявление приняли без удивления и без вопросов. Потом она не пошла на работу, а уселась на скрипучий венский стул на крыльце. Так и сидела день за днем и смотрела пустыми глазами непонятно куда, скорее всего внутрь себя, до вечера, пока Колька-инвалида не отводил ее спать.

Потом Дуняша стала понемножку кашлять, и на белых платочках-тряпочках, с которыми не расставалась никогда, комкая очередной в руке, появились капельки алой крови. Мария Александровна под руку отвела соседку в поликлинику, откуда ту отвезли в больницу.

Вся эта беда с Дуняшей произошла в августе, когда Шура с плановой университетской экспедицией уехал в один из южных заповедников. Вернулся он к первому сентября, к началу академического года, и с некоторой досадой узнал, что комната соседей-блокадников опечатана, точнее, заклеена какими-то узкими бумажками с синими и зелеными печатями, а Колька-инвалида как сирота был сдан в детский дом, или, как его еще называли в округе, в дом одаренных детей. Хотя каждый день с утра он являлся к Марии Александровне, справлялся, не надо ли чем помочь, и со своим закадычником Колькой-лысеньким кормил Машку, потом гуляли с ней, бегая по двору.

Шура проявил невероятную активность, подключив всех друзей, соседей и руководство университета, чтобы оформить опекунство, и скоро Колька-инвалида, сохранив за собой комнату, в которой жил еще с родителями, стал почти полноправным членом семьи Шуры.

Наступила осень. Шура начал учиться в университете, а Колька – ходить в школу. Учился он хорошо, лучше всех в классе, домашние уроки делал за двадцать минут.

В знак благодарности Колька хотел даже поменять фамилию, взяв Шурину, но тот убедил его, что родительская фамилия – это всегда честнее, солиднее и культурнее.

Хотя во дворе мальчишки уже стали выяснять у Кольки-инвалида: не еврей ли он теперь? Но «еврей» не было ругательством и даже не означало принадлежности к национальной группе или социальной, а, как и «татарин», или «косой», или «электрик», было лишь эпитетом, выделяющим личность. Ругательств в русском языке, за которые можно было получить либо в рожу, либо нож в бок, было два: «пидарас» или «педераст», у кого как получалось, и «фашист». Кому что за эти ругательства полагалось – зависело от компании, но в стране, где каждый пятый сидел или имел родственников-«сидельцев» и в каждой семье были погибшие от немецкой, точнее фашистской, пули или бомбы, это было логично.

Колька-инвалида пытался терпеливо объяснять друзьям по двору, с которыми играл в ножики и в чеканку, что Вильгельм и Карл, а так звали отца и деда Шуры, имена совсем не еврейские, а скорее немецкие или французские. И только Колька-лысенький авторитетно заявил, что фамилия у Шуры – английская и переводится на русский язык как «рабочий». Это им сказала учительница по английскому на первом же уроке. Так что у Шуры самая классная английская фамилия, и всяким Волковым, Соколовым и Ершовым надо молчать, потому что животные фамилии – это самые деревенские, мордовские и давались по духам тех животных, которые охраняли их деревни, и Ивановы – это вообще отбросы, у которых не было родителей.

Сложнее было с Тамарой, которую привел Шура осенью и как бы подженился. Почему подженился? Да потому что официально в загсе они зарегистрировались, а вот свадьбы не было. Но тут Мария Александровна, Шурина мама, хранительница русских традиций, все решила: жениться надо – это долг перед Господом и перед природой, а вот праздник устраивать, пока горе людское не затянулось, нельзя.

Тамара была очень красивая. Это понимали не только взрослые мужики, но и мальчишки, и относительно нее решались два вопроса: беременная ли она и не еврейка ли. Относительно еврейки: у нее были черные волосы, маленький, но орлиный нос, глаза чуть-чуть навыкате, и в гости к ним с Шурой стала часто приходить большая семья Глассонов. Национальный вопрос опять радикально решил Колька-лысенький: Глассоны – шведы, потому что спортсмены, ходят на лыжах, катаются на коньках и прыгают с трамплина, а что касается Тамары – то это имя грузинской царицы, и Сталин никогда не разрешит носить такое имя еврейке, а черные волосы и орлиный нос – как раз типичные грузинские приметы.

Вот насчет беременности у мальчишек было много примет, но все неточные: смотрели на Тамару сзади, как она идет: заводит ли она носки внутрь или наружу при ходьбе. Взрослые пацаны говорили, что у молодой беременной женщины должна появиться ямочка на втором подбородке. А Юрка Коржавин говорил, что когда живот выпятится дальше груди – только тогда верняк.

Загадку разрешила сама Тамара. Когда мальчишки сидели на куче березовых дров, сваленных со «студебеккера», всей большой компанией человек в восемь, она подошла, раздала всем по классной астраханской воблине с икрой и очень просто сказала: «Я рожу в конце мая, если это вас волнует!»

Для Кольки-инвалида Тамара стала несчастьем. Он ее невзлюбил. Хотя Тамара, которая с утра до вечера сидела и что-то строчила на ножной красивой, сияющей латунными накладками швейной машинке, сшила ему первые в жизни шаровары из зеленого вельвета на резинке. Швейная резинка была дефицитом. Старые Колькины штаны, в которых он гулял по двору, были на помочах – это такие бретельки, натянутые на плечи, как у Гекльберри Финна, чтобы штаны не сваливались. В них ширинки не было, и, когда приспичит, приходилось сдвигать штаны в сторону и использовать в качестве ширинки карманную прорезь. А у кого, кроме наджопника, карманов не было, то приходилось задирать одну из штанин прямо доверху, если удавалось. Но и обретение замечательных новых штанов не помогло – отношения у Кольки с Тамарой не налаживались.

Но зато у него уже давно были прекрасные отношения с Марией Александровной. А теперь она повесила в его комнате небольшую красивую иконку святого Николая в серебряном окладе и сказала Кольке:

– Николай! Креститься – можешь и не креститься, а будет трудно – посоветуйся с ним. Вслух!

Сама же она каждый день, повязывая нежданному внучонку пионерский галстук, крестила его и крестилась сама, глядя на образ Николая-угодника и докладывая ему:

– Я прочитала их пионерскую клятву: там ничего плохого нет. И раз они, эти пионеры, такими хорошими растут, значит, они Господу угодны.