Текст книги "Око. Закройте глаза Истине"

Глава 70

На Сенную я подоспел в самый разгар драки Эдетты с каким-то чернявым мужичонкой. Схватив нападавшего за ворот армяка, я отбросил его в сторону, в стойло к лошадям и стал успокаивать Эдетту.

Девушка рассказала, что подошёл какой-то улыбающийся то ли грек, то ли ещё какой-то нехристь и дал ей сахарный петушок.

– На, – говорит, – девушка, полижи его, а сам под подол полез. Раз я его петушка лижу, то и он своего петушка мне под подол запустит. Я взяла этого петушка, в рот ему воткнула да по челюсти вдарила, а тут и ты подоспел, – говорила радостная Эдетта, видя, что она не одна.

Мужичонка валялся под ногами у лошадей, держался за рот и что-то нечленораздельно мычал.

Тут набежали менты, извините – стражники – и повязали меня с девушкой. Разбирательство было коротким – глаза голубые, волосы русые, бакшиш не дают – виновны. Бросили в яму. Меня – в мужскую, Эдетту – в женскую.

Яма она и есть яма. Вырыта в незапамятные времена. Дно утрамбовано, а в нём дерьмо плавает и десять мужиков стоят по щиколотки. Вода, если её так назвать, потихоньку всё равно в землю впитывается, а что не жидко, то в дно и втаптывается. Запах стоит такой, что аромат любого вокзального туалета покажется благовонием по сравнению с ним. В бабской яме положение не лучше.

В яме сидели в основном невиноватые, такие, как я. Вора за руку схватил, и вот вор на свободе, а любитель правопорядка в яме. Бабу защитил – в яму, а насильник ухмыляется. Другие в яму попали из любопытства. Подошли позубоскалить да на арестантов сверху поплевать, а вот возьми ж ты, поскользнутся на нечистотах да в яму и падают. Или толкнет кто из озорства. Дерьмом перемешаются и не понятно, кто и где. А стражники они что, им разбираться не нужно – раз в яме сидят, значит – варнаки. Мужик тут недавно так же упал и всё мычал, а потом говорить начал, что он тут ни при чём, просто полюбопытствовать хотел.

От мужика-то и я понял, почему тот чернявенький мычал. Ему сахарным петушком зубы сцепило. Помнится, в молодые годы, классе в седьмом, мы ходили походами по нашей области и в одном уездном городке посетили кондитерскую фабрику. Фабрика эта была в небольшой избе и выпускала карамель «Дунькина радость». Так вот, пока карамель эта не застынет, её нипочём в рот брать нельзя. Зубы намертво сцепляет. У нас тоже так было, еле квасом отпоили.

Я сидел и размышлял о том, почему на Руси в Смутное время порядки такие же, как и у нас, когда в стране главенствует двоецарствие. Это как комиссар с командиром – комиссар ни уха, ни рыла в военном деле, а везде суется и сам командовать норовит, а командиру приходится у него на побегушках быть, потому что партия в руках комиссара, а она любого человека в дерьмо может превратить, изгнав из своих рядов и лишив всех должностей. Может, партии вообще разогнать, а главной идеологической силой сделать Конституцию и родину – Россию. И лозунг – всё во благо России! Всё, что ты делаешь, должно быть во благо России и Конституция тебе это позволяет делать и даже обязывает.

Так, а ведь я при задержании меня стражниками тоже что-то насчет Конституции говорил и в отношении моих гражданских прав. Вот они, гражданские права, у меня под ногами чавкают. Может, если бы я о них не распинался, то мы с Эдеттой получили бы коленкой под зад и дожидались Фрола с известиями о том, как закончился умной поединок первого боярина и княжича. Или снова княжич с ножичком игрался?

– Ты опять здесь? – обратился ко мне какой-то мужик с жиденькой бородой и в рубахе-распояске. – Либо ты сам везде лезешь или у тебя планида такая в тюрьме посидеть?

Я присмотрелся и глазам своим не поверил. Это же Хесус!

– А ты-то что здесь делаешь? – спросил я. – Здесь яма намного хуже московского обезьянника.

– Это и хорошо, что хуже, – согласился Хесус, – я здесь грехи ваши искупаю. Стараюсь сущность вашу понять: кто вы вообще такие, откуда взялись и зачем вы эту землю заселяете, ничего на ней не делая. Вам Господь такие богатства дал, а вы как собаки на сене – сам не гам и другим не дам.

– Слушай, Хесус, – зашипел я, – ты чего как сотрудник американского госдепартамента заговорил? Я ведь не посмотрю на то, что ты фокусы умеешь делать, так врежу по сопатке, что позабудешь, как наши земли иноземцам предлагать.

– Вот в этом вся ваша сущность, – усмехнулся Хесус, сумев меня раздраконить, – вместо дискуссии кулаком по носу. Вы и партийные дискуссии после ленинской революции заканчивали кулаками да расстрельными лагерями. Чего вы всё в городах сгрудились? Дайте людям землю. Сколько они пожелают, столько и дайте для использования в интересах вашего государства. Вы же весь мир станете кормить, отбоя от приезжих не будет, промышленность придется развивать, чтобы земледельцев техникой снабжать, заживете как короли, американцы ещё к вам на поклон будут ездить, а так прозябаете как бомжи, не желающие жизнь свою улучшать.

– Много ты знаешь, святой человек, – остудил я его, – народ наш знаешь какой хороший. Он носитель всего самого земного, не испорчен цивилизацией, добрый, отзывчивый, ну, там, если по пьяни чего-то и сделает, так ведь не по злобе. С начальниками нам не везёт. Какого нам ни дадут, какого сами изберём, всё какие-то злодеи оказываются, волюнтаристы и диктаторы. А так, мы всегда готовы ко всяким перестройкам и революциям.

– Правильно говоришь, – улыбнулся Хесус, – не народ вы свободолюбивый, а стадо, требующее пастуха, чтобы потом всё на пастуха валить. Меняйте чаще пастухов, и найдется тот, кто вам по нраву. Избирайте его максимум на четыре года. Не понравился, избирайте другого, третьего, четвертого. Кто-то, да и поведёт вас по дороге процветания. Законы издайте, по которым покусительство на демократию является изменой государству и мятежом со всеми вытекающими отсюда последствиями. И будет у вас жизнь беспокойная, но интересная. Может, и тебя судьёй, прокурором изберут или шерифом окружным, и будешь ты людей в яму сажать, а не они тебя.

– Тебя, похоже, за эти слова сюда и бросили? – съязвил я.

– Ты прав, друже, – засмеялся Хесус, – в вашей стране не меняется ничего. Единственное светлое пятно – восьмилетняя эпоха Великого учителя.

– Как восьмилетняя? – остановил я собеседника. – Тандем ведь под себя сделал шестилетний срок президентства.

– Великий учитель всё это отменил и закон провёл, что президентом нельзя быть более двух раз, – сказал Хесус, – над ним смеялись, но уважали. Через восемь лет он ушел и всё пошло по-старому. В свободном государстве народ не менее двух поколений должен быть свободным. А вам нужно десять Учителей подряд, чтобы хоть чему-то обучить. Сейчас крикни на любой из ваших площадей – кто из вас за ленинизм-сталинизм? Половина населения на колени встанет, и землю будет целовать от радости. Стадо вы и есть стадо. Чем вас больше бьют и режут, тем больше вы любите мясника. И если вы развалитесь и погибнете, то мир только перекрестится как от избавления и бросится осваивать ваши необъятные территории, убивая друг друга и затевая новые войны. Только вам это уже будет всё равно. Рабам всё равно, какой хозяин будет над ними, лишь бы кормил вовремя.

– Сволочь ты, Хесус, – сказал я и отвернулся. В душе я понимал, что он прав. Если быть всё время быдлом бессловесным, то так оно и будет. Люди, идущие на жертвы ради народа, этим же народом и осмеиваются. Но жертвы будут не напрасны. Каждая жертва привлечёт десять сторонников. Каждый сторонник привлечёт ещё десять сочувствующих. Каждый из сочувствующих породит десять сомневающихся. И пойдет как цепная реакция. Только плохо будет тем, кто народ довел до такого состояния. Пострадают виновные и невиновные. Но демократия разберётся, кто виноват, а кто не виноват. Не будет массовых репрессий и массовых захоронений, не будут строиться концлагеря и действовать органы госбезопасности с мечами и щитами для защиты от собственного народа. – Чего стоишь как посторонний? – обратился я к своему знакомцу. – Давай, вызволяй меня отсюда, чтобы тебе потом не пришлось грехи наши замаливать и на себя их брать. Как-нибудь поменьше их будем делать.

Глава 71

После моих слов Хесус преобразился. Передо мной стоял не мученик, а человек, которому удалось убедить грешника в неправедности его жизни. Точно так же себя чувствует учитель, научивший ученика ремеслу и отпускающий его в жизнь, где он будет радовать народ своим мастерством и будет таким же учителем, как и его старый наставник.

– Сейчас в яму спустится верёвка, – сказал пророк, – вылезешь сам и вытащи свою Юдифь из соседней ямы. Но не вздумай никого другого вытягивать за собой. Это зло полезет за праведником. Лучше брось верёвку в яму, пусть оно там ею удавится. И не вздумай учиться на своих ошибках, отрицая советы тех, кто знает, как оно будет. Хватит уже быть идиотами, а?

– Кто же сбросит верёвку, – спросил я с недоверием, – у тебя там свои люди?

– Не теряй время, – сказал мой спаситель, – верёвка у тебя за спиной.

Я повернулся и действительно увидел верёвку. Грязную, хлипкую и не верилось, что она выдержит меня. Почувствовав толчок в спину, я ухватился за спасительный конец и стал лезть по ней. Я лез и вспоминал те времена, когда мог заниматься хотя бы утренней гимнастикой, но считал, что сильному спорт не нужен, а слабого он погубит.

– Так тебе и надо, – ругал я себя, вцепляясь в скользящую в руках верёвку и с трудом приподнимаясь над уровнем дня ямы. – Не дай Бог, проснутся стоящие в углах соямники и потянутся за мной. Тогда вообще никто не вылезет. Либо верёвка оборвется, либо начнутся крик и потасовка, которые разбудят охрану.

С огромным трудом я вылез из ямы и потянул за собой верёвку. Верёвка не поддавалась. Кто-то уже висел на ней. Я подтянул верёвку повыше, а потом резко отпустил её. В яме что-то шлепнулось, и верёвка освободилась. Я так и не понял, к чему она была привязана, но её хватило до женской ямы. Я сбросил её в яму и громко зашипел:

– Эдетта, хватайся за веревку.

– Тяни, – услышал я снизу и потянул.

Я почти наполовину вытащил свою подругу, как вдруг на верёвке появилась тяжесть, вырывающая верёвку из рук. Я тянул изо всех сил. Увидев Эдетту, я схватил её за руку и бросил верёвку. Всё произошло, как говорил пророк. Верёвка осталась внизу, а Эдетту я легко выдернул за руку из ямы.

Не успели мы сделать нескольких шагов в сторону от страшного места, как в женской яме раздался истошный вопль. Подруги по несчастью завопили по факту побега их соямницы. А если бы я хоть одну из них вытащил на поверхность? Нас бы сдали с потрохами или сбросили в яму. Прав был Хесус, когда говорил, что из ямы за нами полезет зло. Так и хочется запеть:

 
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног…
 

Начавшаяся суета помогла нам скрыться, потому что пока разобрались, что из двух ям сбежали двое узников, нас и след простыл. Мы шли на восток, навстречу заре и надвигающемуся на нас лесу, который должен укрыть от преследователей, если они угадают, в какую сторону мы идём.

Лес-спаситель был уже близко, как другая мысль замедлила наши шаги. А ведь в лесу могут хорониться лихие люди или гулять дикие звери, которые будут чувствовать от нас опасность и постараются изгнать из своих владений.

Мы зашли в тёмный лес, нашли для себя убежище под огромной елью, залезши под её нижние лапы, как в домик с крышей, но без стен. Ночь была тихая внизу и шумливая вверху. Дул верховой ветер, который раскачивал деревья, и они скрипели, как бы жалуясь на то, что им не дают покоя. Где-то трещал валежник, как будто огромный медведь продирался сквозь чащу к непрошенным гостям.

– Я боюсь, – сказала Эдетта и прижалась ко мне.

Мне самому было не по себе. Любой городской житель, оказавшись в ночном лесу, начинает прислушиваться ко всем шорохам и трескам и придумывать себе невесть чего.

Когда человек не один, то он, будучи слабым, идёт под защиту сильного, а, будучи сильным, сам становится защитой для слабого и оба они становятся неприступной крепостью.

Согревшись, мы уснули и спали спокойно без сновидений. Проснулись мы поздно. Солнце уже было высоко и на опушке были слышны какие-то крики.

– Эдетка, едри твою лять, – басил знакомый голос, – куда ты со своим ухажером подевалась? Грибы что ли нашли, так голосните мне, я майку свою сниму и сумка будет, на грибницу и наберём.

Мы вышли из леса и наткнулись на дядю Пашу.

– Вы что, едрёна корень, – начал он ругаться, – отошли до ветру, а уж час ни слуху и ни духу. А где же одежда-то ваша? Ограбили что ли? А пахнет-то от вас, как из сортира. Ну-ка, к ручью мыться, да и я Машку в ручье напою.

Мы умылись, сбросили кожаные чуни, которые пропахли тюремной ямой и поехали к дяде Паше.

Войдя в калитку, я снова очутился в другом мире, знакомом мне по детским воспоминаниям от гостевания в деревне у бабушки и дедушки.

Прямо у крыльца я снова умывался из медного рукомойника, висящего на витой цепи и который нужно было наклонять, чтобы полилась вола из носика.

– Пошли, мил человек, – сказал дядя Паша, выходя из избы, – откушаем, что Бог послал.

На столе стояла нехитрая закуска. Яичница из десяти яиц, сало с розовыми прожилками, огурцы, разрезанные вдоль и посыпанные крупной солью, помидоры, зелёный лук и черный ржаной хлеб, какого я не видел с детства. Во главе стола возвышалась четверть с хрустальной жидкостью. Стограммовые стопки завершали сервировку.

– Спирт? – с улыбкой спросил я.

– Бери выше, – торжествующе сказал хозяин, – вино. Хлебное вино.

Он налил стопки и мы выпили. Вино было крепкое, жгло во рту, но после него не было неприятного послевкусия.

– Как? – спросил дядя Паша.

– Отменно, – сказал я, одновременно вспоминая песню Высоцкого о том, что если б водку гнали не из опилок, так что бы с нами было с пяти бутылок, – а где вы его готовите?

– А вон, глянь за моей спиной, три хайльгитлера в готовности стоят, – кивнул головой хозяин на три трёхлитровые банки, на которые были надеты медицинские перчатки, торчавшие как руки депутатов партии власти во время голосования по правительственным проектам законов.

– Про депутатов подумал? – весело осведомился дядя Паша. – У нас эти банки с перчатками хайльгитлерами зовут, те так же руки поднимали, когда фюрера своего приветствовали. Давай ещё по одной, да в баню будем готовиться.

Мы выпили и в комнату вошли хозяйка с Эдеттой.

– Подкрепились немного? – спросила хозяйка. – Сейчас и мы чуток перекусим. Вы с Эдеттой пойдете мыться по первому парку, а мы со стариком уже после вас. Раньше-то первый пар завсегда нашим был, да здоровье уже не то. Бельё, полотенце в предбаннике и веники уже запарены. Баня по-черному топится, так что ты, милок, не пугайся, там черно, но чисто. Эдетка знает, она всё сделает. Я там на лавочку ведро колодезной воды поставила, – сказала хозяйка, – охолони парня-то после парилки, – и улыбнулась.

Эдетта уже стояла у дверей и ждала меня. На улице она сказала:

– Ты знаешь, мне кажется, что мы уже здесь были и даже испытали то, что не каждому дано испытать.

Я ничего не сказал, а просто обнял её за плечи и повел к бане.

Баня была не просто стара, она была дряхла. Тёс, покрывавший крышу, прогнил, покрылся зеленоватым мхом и стал распадаться на полосы по волокнам когда-то белого дерева. Сруб наполовину врос в землю и маленькие оконца были как раз на уровне земли, еле проглядываясь в зарослях крапивы, которую никогда не убирают у деревенских бань, чтобы отвадить любителей посмотреть на телеса моющихся девок.

К бане примыкал навес, внутри которого был колодец не с кривой ручкой ворота, а настоящими длинными деревянными ручками, которые нужно было тянуть на себя, чтобы вытащить ведро с водой. Недалеко от колодца стоял столик с самоваром. Справа от входа в предбанник была ещё одна дверца, как будто второй вход в баню.

– Мы частенько здесь чай пьём после бани, – шепнула мне Эдетта, – а вот там дверка справа – это моё волшебное место, я там частенько закрывалась и мечтала о чём-нибудь.

– Пойдём лучше в предбанник, – сказал я, – там всё-таки свои…

– Так ты веришь в то, что с нами произошло, – спросила она, – нам это не приснилось?

– Да разве такое может присниться? – сказал я, – Я чувствую, что как только мы с тобой снова займёмся любовью, то очнёмся где-нибудь в другом месте. Если я исчезну из парилки, то не пугайся, просто считай, что меня вообще не было. А если мы с тобой никуда не денемся после того, как я отдам себя тебе, то я вообще не хочу никуда уходить. Хочу жить здесь, в этой деревне, рядом с дядей, с его хайльгитлерами и хлебным вином. Мы построим свой дом, посадим огород и нарожаем кучу детишек. И в нашем доме не будет ни радио, ни телевизора и нам будет глубоко наплевать, кто у нас президент и кто премьер. Пусть они живут сами по себе, а мы будем жить сами по себе.