Текст книги "В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг."

Обозначенные выше методы британской политики на Ближнем Востоке оказались эффективными только в условиях благоприятной международной обстановки, но в последнее десятилетие XIX в. ситуация изменилась. Во-первых, это было связано с событиями, разворачивавшимися в самой Турции: преследование армянского населения в Константинополе и Малой Азии в 1894–1896 гг., восстание на Крите 1896 г. и последовавшая за ним греко-турецкая война 1897 г. спровоцировали на Ближнем Востоке серьезнейший международный кризис. Официальный Лондон (сначала в лице либерального кабинета Розбери, затем консервативного – Солсбери), побуждаемый общественным мнением, был вынужден задуматься о целесообразности поддержки Османской империи. Ведь меры, к которым прибегал султан для усмирения национальных окраин империи, будь то Балканы или Армения, свидетельствовали о том, что Порта реально теряла власть над своими владениями, т. е. была близка к состоянию коллапса.

Во-вторых, на региональную политику Лондона оказывала влияние перегруппировка сил на международной арене: политическое равновесие, зиждившееся на британском лидерстве, начало размываться. В 1891–1893 гг. был оформлен военно-политический союз между Францией и Россией, имевший, помимо антигерманской, также и антибританскую направленность. Новым вызовом для Лондона явилась амбициозная внешнеполитическая стратегия Германии – Weltpolitik. Сигналами, предупреждавшими Англию об опасности замыслов рейха, стали его программа строительства военно-морского флота и стремительное проникновение на Ближний Восток.

К концу XIX в. германское влияние сделалось преобладающим в Константинополе. В качестве основных слагаемых успеха политики Берлина в Османской империи можно выделить три момента: реорганизацию турецкой армии, масштабные финансовые проекты, политическую поддержку Порты.

Прежде всего немцы сосредоточили свое внимание на оздоровлении и модернизации вооруженных сил Османской империи. С этой целью в Константинополь была направлена военная миссия генерала К. фон дер Гольца. Как отмечает советский историк А.С. Силин, длительное руководство фон дер Гольца и других немецких офицеров турецкими военными школами, а также практиковавшаяся с 1882 г. посылка турецких офицеров в Германию привели к образованию среди них большой группы приверженцев ориентации на рейх. Воспитанные в духе прусской дисциплины и военных уставов, а также под непосредственным влиянием немецких офицеров, они впоследствии составили весьма значительную прогермански настроенную прослойку в высшем командном составе турецкой армии: многие лидеры младотурецкой партии были учениками фон дер Гольца и выпускниками руководимых им прежде военных школ (например, Махмуд Шевкет-паша, Иззет-паша, Махмуд Мухтар-паша)[205]205
  Силин А. С. Экспансия Германии на Ближнем Востоке в конце XIX века. М., 1971. С. 81–85.


[Закрыть]. Довольно быстрыми темпами проходило перевооружение османских войск. Для фирм Круппа, Маузера Турция превратилась в один из главных рынков сбыта их продукции[206]206
  Там же. С. 242.


[Закрыть]. Германские военно-промышленные и политические круги задались целью создать дееспособную и в достаточной мере эффективную турецкую армию, чтобы она могла противостоять центробежным тенденциям внутри самой империи, давать отпор соседним балканским государствам, стремившимся отвоевать у нее территории, населенные их собратьями по крови и вере, и обороняться от посягательства великих держав, намеревавшихся поделить наследство «больного человека Европы».

Происходило интенсивное экономическое «освоение» Османской империи германскими промышленниками и финансистами. По словам американского историка Э. Эрла, Турция была «обречена» попасть в орбиту влияния индустриально высокоразвитой Германии: за Босфором лежали земли, богатые нефтью и металлами, способные обеспечить германскую текстильную промышленность милями хлопковой ткани отменного качества, земли, которые в древности давали баснословный урожай[207]207
  Earle Е. Turkey, the Great Powers and the Bagdad Railway. A Study in Imperialism. New York, 1966. P. 51.


[Закрыть]. Особой масштабностью отличались германские железнодорожные проекты. Так, к 1914 г. немцы владели 48 % строившихся или находившихся в эксплуатации турецких железных дорог, обогнав своих основных соперников французов и оставив далеко позади англичан[208]208
  Туполев Б.М. Германский империализм в борьбе за «место под солнцем». Германская экспансия на Ближнем Востоке, в Восточной Африке и в районе Индийского океана в конце XIX – начале XX в. М., 1991. С. 256.


[Закрыть].

Олицетворением возросшего влияния Германии на Ближнем Востоке явилось дарование в 1899 г. султаном Абдул-Хамидом II «Дойче банк» предварительной концессии на строительство Багдадской железной дороги, которая, по точному определению американского историка Б. Шмитт, «должна была стать нервом турецкого экономического развития, предоставив Германии мощные рычаги воздействия на политику османского правительства»[209]209
  Schmitt В. The Coming of the War 1914. Vol. I. New York, London, 1930. P. 92.


[Закрыть].

Естественно, что, сделав Османскую империю форпостом своей восточной политики, Германия выступала однозначно против каких-либо преобразований, которые ущемляли бы суверенную власть султана. На Вильгельмштрассе рассматривали целостность и неприкосновенность Османской империи в качестве залога успешного осуществления германских замыслов на Ближнем Востоке. Именно такими мотивами руководствовались немецкие дипломаты во время ближневосточного кризиса 1895–1897 гг. Уже в самом начале разыгравшихся событий германское правительство заняло позицию подчеркнутого невмешательства в турецко-армянские дела[210]210
  Ерусалимский А. С. Внешняя политика и дипломатия германского империализма в конце XIX века. М., 1951. С. 198.


[Закрыть]. Кайзер и его чиновники перекладывали всю ответственность за резню армян на англичан, которые, по их уверениям, внушили турецким христианам ложные надежды, а султану опасения за свою власть[211]211
  Ротштейн Ф. А. Международные отношения в конце XIX века. М.-Л., 1960.


[Закрыть]. Маршалль фон Биберштейн, возглавлявший в то время внешнеполитическое ведомство Германии, заявил о том, что Берлин одобрит только такую схему реформ, разработанную «европейским концертом», которая будет ограничиваться лишь «моральными средствами воздействия» на султана[212]212
  Ерусалимский А. С. Указ. соч. С. 232.


[Закрыть]. В глазах Абдул-Хамида Германия ассоциировалась с главным защитником интересов Османской империи, тогда как политика Англии, по контрасту, приобретала враждебный характер. Столь невыгодное для Британии изменение соотношения сил в Турции наглядно продемонстрировало Форин Оффис, что бессмысленно строить свой внешнеполитический курс на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Европе, ориентируясь на Порту, все больше и больше утрачивающую контроль над своими территориями и подверженную сильному германскому влиянию.

Ближневосточная политика Берлина вызывала особую обеспокоенность у тех представителей британского бизнеса, чьи интересы были сконцентрированы вокруг северной части Персидского залива, территорий, прилегающих к Адену, Центральной и Южной Аравии, бассейна Красного моря. По мнению советского историка Г.Л. Бондаревского, данное обстоятельство в сочетании с «падением заинтересованности британского капитала в Малой Азии»[213]213
  В этот период английские экономические интересы перемещались из Леванта на Дальний Восток.


[Закрыть], предопределило выбор британского истеблишмента в пользу расчленения Османской империи[214]214
  Бондаревский Г.Л. Английская политика и международные отношения в бассейне Персидского залива (конец XIX – начало XX в.). М., 1968. С. 44, 55.


[Закрыть]. Вряд ли можно с уверенностью утверждать, что на данном этапе Лондон стремился к дезинтеграции азиатской Турции. Но очевидно, что британское правительство искало различные пути преодоления сложившейся ситуации, не исключая крайних мер.

Положение Великобритании осложнялось еще и тем, что Австро-Венгрия – традиционно дружественная к ней держава в Восточном вопросе – практически всецело действовала в фарватере политики своего партнера по Тройственному союзу – Германской империи. Английские общественно-политические круги начали воспринимать Австро-Венгрию как инструмент проведения германского влияния в регионе. Таким образом, был нарушен тот хрупкий баланс сил, который существовал на Балканах со времен Берлинского конгресса. Отказ правительств двух держав продлить Средиземноморскую Антанту в 1895–1896 гг. во многом явился знаковым событием и свидетельствовал об охлаждении англ о-австрийских отношений. В историографии ведутся дискуссии по поводу того, было ли это продуманной политикой Балльплатц и Форин Оффис или же на самом деле являлось чередой недоразумений и недопонимания, возникшего между внешнеполитическими ведомствами двух стран. На взгляд английского историка Дж. Грэнвилла, главная причина невозобновления Средиземноморской Антанты крылась в неверном анализе ситуации, сделанном австро-венгерским министром иностранных дел графом А. Голуховским. Глава австро-венгерской дипломатии видел свою цель в том, чтобы поддерживать существующий статус-кво и не допустить захвата Россией Константинополя, поскольку это восстановило бы ее пошатнувшийся после Берлинского конгресса авторитет на Балканах. Активизация политики Петербурга спровоцировала бы волнения среди православных славян, подданных Габсбургской короны, что могло обернуться роковыми последствиями для судеб Двуединой монархии. Следуя подобной логике, Голуховский обусловил продление Средиземноморских соглашений их последующей модификацией в сторону более четкой фиксации английских обязательств по отношению к Австро-Венгрии и Италии. Если по договору 1887 г. Лондон оставлял за собой право только провести консультацию с Веной и Римом в случае попрания другой державой принципа территориальной целостности и независимости Османской империи, то в соответствии с новой статьей, предлагаемой Голуховским, Англия должна была начать военные действия против страны, напавшей на Константинополь и Проливы[215]215
  Grenville J.A.S. Goluchowsky, Salisbury, and the Mediterranean Agreements, 1895–1897 // The Slavonic and East European Review. 1958. Vol. 37. № 87. P. 347–356.


[Закрыть].

В разговоре с Ф. Деймом, австро-венгерским послом в Лондоне, Солсбери подчеркнул, что для Британии такая формулировка в договоре была неприемлемой, указав на две причины: 1) мнение общества, которое не согласилось бы на защиту кровавого режима Абдул-Хами-да; 2) позицию адмиралтейства, считавшего стратегической ловушкой прохождение английского флота через Дарданеллы[216]216
  Ibid. Р. 358–359.


[Закрыть]. Голуховский же расценил слова британского премьер-министра как его отход от традиционной политики в Восточном вопросе.

Весьма убедительной кажется версия академика В.М. Хвостова, который объяснял отказ Лондона продлить Средиземноморскую Антанту тем фактом, что для Британии конфликт из-за Проливов, в противоположность более раннему периоду, был преувеличенным, искусственно разжигаемым английским кабинетом. Ведь центр экономических интересов Англии из Леванта и Малой Азии переместился в Индию и на Дальний Восток[217]217
  Хвостов В.М. Ближневосточный кризис 1895–1897 гг. // Историк-марксист. М., 1929. Т. 13. С. 29–31.


[Закрыть].

При таком раскладе австро-венгерский министр иностранных дел предпочел откликнуться на предложение российского правительства, внимание которого в 1890-е гг. было сосредоточено преимущественно на Дальнем Востоке, прийти к взаимопониманию относительно событий на Балканах. В итоге в 1897 г. министром иностранных дел России М.Н. Муравьевым и А. Голуховским было заключено соглашение, в котором устанавливался полный отказ обеих держав от каких-либо завоевательных намерений в случае изменения статус-кво и их решимость заставить другие державы уважать данный принцип, при этом вопрос о Константинополе и Проливах, будучи проблемой европейского масштаба, выносился на обсуждение «европейского концерта»[218]218
  Сборник договоров России… С. 303–308.


[Закрыть]. Таким образом, Англия, отказавшись продлить Средиземноморские соглашения на условиях, выдвинутых Голуховским, лишилась своего главного стратегического партнера в регионе: ее политика на Балканах оказалась в изоляции. Думается, британское правительство вряд ли бы решилось на подписание документа, столь жестко регламентирующего его обязательства по отношению к державе, состоящей в Тройственном Союзе и гипотетически связывающей ее с этим блоком, ведущая участница которого – Германия – выказала столь агрессивный настрой к Англии, заявив о своей поддержке буров[219]219
  3 января 1896 г. Вильгельм II отправил президенту Трансваальской республики Крюгеру телеграмму, в которой поздравлял его с успешным отражением «набега Джемсона». Этот поступок германского кайзера вызвал в Британии бурю негодования.


[Закрыть].

Ослабление позиций Британии на Ближнем Востоке сопровождалось ухудшением для нее международной ситуации: на фоне возрастания англ о-германского антагонизма и укрепления франко-русского альянса экспедиция англичан в Судан способствовала дальнейшему обострению отношений с Францией, а в Южную Африку – с Германией[220]220
  Хвостов В.М. Ближневосточный кризис 1895–1897 гг. С. 31.


[Закрыть]. Для того чтобы преодолеть неблагоприятные тенденции, британское правительство предприняло попытки прийти к соглашению с Петербургом по вопросу о Проливах. Инициатива Лондона, по мнению В.М. Хвостова, была вызвана боязнью того, что Россия могла получить Босфор и Дарданеллы «из рук Германии»[221]221
  Там же. С. 34.


[Закрыть].

Следует сразу подчеркнуть, что у Форин Оффис не было четкого плана действий, и на протяжении 1895–1898 гг. подходы лорда Солсбери к Восточному вопросу эволюционировали. Первоначально во время встречи с Николаем II в Балморале в сентябре 1896 г. он предложил сместить Абдул-Хамида и на его место поставить кандидатуру, одобренную правительствами шести великих держав[222]222
  Lord Salisbury’s Conversation with the Tsar at Balmoral, 27 and 29 September 1896 // The Slavonic and East European Review. 1960. Vol. 39. № 92. P. 217.


[Закрыть]. Что касается Проливов, то, признавая наименьшую заинтересованность его страны в этом деле, британский премьер-министр выражал свое согласие на пересмотр их статуса в случае, если бы данный шаг был санкционирован «европейским концертом» и прежде всего Австро-Венгрией – государством, дальнейшее существование которого, по мнению Солсбери, зависело от изменения статус-кво на Балканах[223]223
  Ibid. P. 218–219.


[Закрыть]. Царь ясно дал понять лидеру тори, что главное условие тесного сотрудничества Англии и России в урегулировании ближневосточного кризиса – передача России контроля над Проливами[224]224
  Ibid. P. 220.


[Закрыть].

В начале 1898 г. Солсбери прямо заговорил о необходимости заблаговременно прийти к соглашению о разделе Османской империи. С этой целью по его поручению британский посол в Петербурге Н. О’Конор предпринял зондаж позиции русского правительства по вопросу об изменении статус-кво в Османской и Китайской империях. Как, в частности, заметил О’Конор в своем конфиденциальном послании М.Н. Муравьеву, Турция настолько слаба, что нуждалась в руководстве великих держав. Англия и Россия, по словам посла, противодействовали друг другу в гораздо большей степени, чем это на самом деле предполагал существовавший между ними антагонизм: обе державы только выиграли бы от достигнутого взаимопонимания[225]225
  BD. Vol. I. № 16. O’Conor to Salisbury (enclosure: O’Conor to Mouravieff. 12.02.1898).


[Закрыть]. О’Конор в довольно завуалированной форме предложил Муравьеву поделить Турцию на сферы преобладания, при этом не покушаясь на ее территориальную целостность и соблюдая существующие международные договоренности. По замыслам Солсбери, в зону русского влияния должны были войти земли, прилегающие к Черному морю, вместе с территориями, находящимися в долине Евфрата севернее от Багдада, Англию же интересовали преимущественно турецкая Африка, Аравия и области, расположенные вдоль Евфрата южнее Багдада[226]226
  Ibidem.


[Закрыть]. Хотя переговоры о возможном англо-русском сотрудничестве на Ближнем Востоке и разделе Османской империи на сферы влияния велись на самом высоком уровне, они носили сугубо конфиденциальный характер и являлись скорее пробным камнем, чем продуманным внешнеполитическим курсом. Как отмечает греческий историк Г. Пападополус, тогда англо-русское взаимодействие на Балканах и Ближнем Востоке (например, по Критскому вопросу) приняло ограниченную форму, что во многом было обусловлено противоречиями, существовавшими между двумя державами на Дальнем Востоке[227]227
  Papadopoulos G. England and the Near East 1896–1898. Thessalonica, 1969. P. 228.


[Закрыть].

В британской прессе циркулировали различные проекты англо-русского сближения и изменения статус-кво в Восточном Средиземноморье. На страницах ряда изданий приводились доказательства того, что Англия, в отличие от других держав, в наименьшей степени была заинтересована в данном регионе, а потому могла со стороны наблюдать за тем, как Россия, Германия, Австрия и Италия боролись за влияние в Восточном Средиземноморье, ослабляя друг друга[228]228
  Gambier J.W. The Foreign Policy of England // The Fortnightly Review. 1895. Vol. 58. P. 556.


[Закрыть]. Кроме того, поддержка Турции слишком дорого обходилась британской казне: 100 тыс. фунтов в год, не говоря уже о моральном аспекте проблемы[229]229
  MacColl M. Turkey or Russia // The Fortnightly Review. 1895. Vol. 58. P. 951.


[Закрыть]. Английские публицисты (например, капитан Гэмбьер) считали, что правительство прилагало тщетные усилия, пытаясь отсрочить распад Османской империи: практически все эксперты по Леванту признавали, что через несколько лет Россия будет господствовать в Константинополе[230]230
  Gambier G.W. Russia on the Bosphorus // The Fortnightly Review. 1897. Vol. 61. P. 757.


[Закрыть]. Они подчеркивали, что у Лондона не было оснований чинить препятствия русским: царь – естественный и законный наследник султана, а для британских интересов едва ли было бы больше пользы, если бы на месте России оказались окрепшие балканские государства, Франция или Австро-Венгрия[231]231
  Idem. The Foreign Policy of England… P. 544.


[Закрыть]. Доминирование русских на Босфоре никаким образом, по утверждению авторитетного религиозного деятеля, риппонского каноника М. Макколя, не затрагивало английскую торговлю: напротив, «цивилизованная» администрация только бы способствовала более интенсивному развитию коммерческих связей в регионе, чем «разрушительное и некомпетентное» правление турок. К тому же Россия, как отмечал Макколь, не являлась торговым конкурентом Британии, чего нельзя было сказать о Германии[232]232
  MacColl M. The Sultan and the Powers. London, 1896. P. 274.; Idem. Turkey or Russia. P. 951–952.


[Закрыть].

У Лондона и Петербурга было больше точек соприкосновений, чем расхождений: Россия не участвовала в борьбе за заморские колонии (такого рода устремления со стороны других европейских держав напрямую задевали английские интересы), а направление ее экспансии можно было предсказать относительно точно. Англия – великая азиатская держава, и, прейдя с Российской империей к взаимопониманию на Дальнем Востоке, они бы могли совместно делить гегемонию в Азии[233]233
  W. The Two Eastern Questions // The Fortnightly Review. 1896. Vol. 59. P. 201.


[Закрыть].

Вопрос о Проливах был первостепенным не только в англо-русских отношениях, но и во всей глобальной политике того времени. Согласие Англии на передачу России Константинополя могло коренным образом изменить силовое равновесие на мировой арене. Подобный шаг Лондона, по мнению ряда аналитиков, поставил бы под сомнение целесообразность франко-русского союза, поскольку он устранил бы противоречия, которые на протяжении полувека обостряли отношения между Британией и Россией[234]234
  Gambier G. W The Foreign Policy of England… P. 553.


[Закрыть]. Кроме того, Петербург мог бы оказывать влияние на Париж с целью его присоединения к возможным англо-русским договоренностям или по крайней мере сдерживать враждебный настрой Франции по отношению к Британии. Ведь Третья республика «в большей степени была заинтересована в союзе с Россией, чем последняя с ней»[235]235
  W The Two Eastern Questions… P. 201.


[Закрыть]. Такая конфигурация держав некоторым экспертам по Ближнему Востоку представлялась наиболее оптимальной с учетом появления как в регионе, так и в мире нового мощного игрока – Германской империи[236]236
  MacColl M. The Sultan and the Powers. P. 79–95.


[Закрыть]. Весьма убедительным кажется предположение Е.В. Романовой о том, что за подобными высказываниями стоял не только пересмотр отношения к России, но и стремление внести раскол в единство других держав в Восточном вопросе, и прежде всего спровоцировать обострение конфликта между Россией и Германией из-за данной проблемы[237]237
  Романова Е.В. Уроки Крымской войны (Британский взгляд полвека спустя) // Вестник Московского ун-та. Сер. 8. История. 2006. № 3. С. 41.


[Закрыть].

Насколько серьезно воспринимало царское правительство «предложение века», сделанное ему Солсбери по конфиденциальным каналам? По-видимому, на рассматриваемом этапе в Петербурге не очень доверяли внешнеполитической «щедрости» британцев, предпочитая действовать в одностороннем порядке. На протяжении 1880-х и 1890-х гг. в военно-морской и дипломатической среде выдвигались различные проекты захвата Босфора. Главным вдохновителем и планировщиком этих операций был русский посол в Константинополе А.И. Нелидов (1883–1897). В зависимости от конкретной международной обстановки его предложения включали как возможность совместного с Портой контроля над Проливами, так и отправку туда русского десанта в случае возникновения в Турции внутренних беспорядков или вхождения в Дарданеллы военных судов третьей державы (читай – Великобритании)[238]238
  Хвостов В.М. Записка А.И. Нелидова в 1882 г. о занятии Босфора // Красный архив. 1931. Т. 3 (46). С. 179–187; Он же. Проект захвата Босфора в 1896 г. //Красный архив. 1931. Т. 4–5 (47–48). С. 50–70.


[Закрыть].

Как мы видим, признавая неминуемость распада Османской империи, Солсбери так и не смог договориться ни с одной из великих держав, а главным образом с Россией, о разделе наследства «больного человека Европы». В связи с этим сэр Дж. Ардаф, глава военной разведки Великобритании, весьма точно обозначил внешнеполитическую линию своей страны в Восточном вопросе: «поддержание мира в Европе в результате предотвращения произвола в Османской империи, а также отсрочивание ее распада до тех пор, пока этот процесс не примет мирный ход и не будет содержать в себе угрозу силовому равновесию»[239]239
  Marder A.J. The Anatomy of British Sea Power. A History of British Naval Policy in the Pre-Dreadnought Era, 1880–1905. New York, 1940. P. 145.


[Закрыть].

* * *

В новых обстоятельствах, когда канули в Лету традиционная поддержка Османской империи и сотрудничество с Австро-Венгрией, а международно-политический горизонт окрасился заревом германского экспансионизма, Великобритания была вынуждена переоценить свои прежние императивы на Балканах и Ближнем Востоке. Форин Оффис предстояло внести серьезные концептуальные изменения в балканскую стратегию, сделав ставку на местные христианские народы, которых в их стремлении к национальной независимости и объединению мало волновали привычные европейцам категории статус-кво и баланса сил. Новые вызовы требовали новых или альтернативных решений. В этом контексте весьма востребованным оказался подход к Восточному вопросу, предложенный лидером либералов У. Гладстоном и его сподвижниками. Их идеи зародились не в недрах внешнеполитических ведомств или за столом переговоров, они не циркулировали по дипломатическим каналам, а скорее являлись отражением их мировоззренческих и моральных установок: отношения к взаимодействию цивилизаций, международному праву, к тому, что мы сейчас назвали бы глобальными ответственностью и управлением. Эти взгляды излагались на страницах газет и журналов, в публицистических работах, озвучивались на заседаниях парламента и частных собраниях. Такое положение дел было весьма органичным для Британии – страны с развитой парламентской системой и традициями публичной политики, где общественность участвовала в обсуждении важных международных проблем. Более того, общественное мнение становилось важным фактором выработки внешнеполитического курса Англии.

У. Гладстон отреагировал на подавление апрельского восстания 1876 г. в Болгарии эмоциональным и бескомпромиссным памфлетом «Болгарские ужасы и Восточный вопрос». Не стесняя себя в выражениях, со свойственным ему религиозным пылом Гладстон охарактеризовал турок как «человеконенавистников» («great anti-human specimen of humanity»), которые «везде оставляли за собой кровавый след». По его словам, «цивилизация заканчивалась там, где начинались их (османские – О. Л.) владения»[240]240
  Gladstone W.E. Bulgarian Horrors and Russia in Turkistan, with Other Tracts. Leipzig, 1876. P. 17.


[Закрыть]. Главе Либеральной партии, как справедливо отмечает исследователь англо-турецких отношений Дж. Берман, «лучше, чем кому бы то ни было, удалось совместить нравственное рвение и современные средства массовой информации с тем, чтобы трансформировать образ турка из “старого союзника Британии” в “чудовищного тирана”»[241]241
  Burman J. Britain’s Relations with the Ottoman Empire during the Embassy of Sir Nicholas O’Conor to the Porte, 1898–1908. Istanbul, 2010. P. 63–64.


[Закрыть].

«Великий старик», как называли Гладстона современники, указывал на национально-освободительные движения балканских народов как жизнеспособную силу, в отличие от переживавшей упадок Турции[242]242
  Gladstone W.E. Op. cit. P. 19.


[Закрыть]. В этом, собственно, и заключалось новаторство его подхода: взгляд на малые независимые (в будущем) государства как потенциальные субъекты международных отношений. По утверждению Гладстона, они с готовностью ориентировались бы на ту великую державу, которая с ними не граничила, а значит, была не склонна вмешиваться в их внутреннюю жизнь[243]243
  Ibid. Р. 66.


[Закрыть]. Вполне логично, что в роли такой великой державы могла выступать Англия.

Что касается России, то Гладстон подчеркивал ее положительную роль в деле освобождения балканских христиан и призывал официальный Лондон сотрудничать с Петербургом, ведь это не только подняло бы престиж Великобритании в глазах славянского населения Турции, но и позволило бы ей контролировать действия Северной империи. Кроме того, он первым поставил вопрос об особой ответственности Англии за бесчинства, учиненные турками: Британия, оказывая материальную и моральную поддержку Порте, вселяла в нее уверенность в том, что защитит ее от России[244]244
  Ibid. Р. 27.


[Закрыть].

Если Дизраэли видел единственный способ решения Восточного вопроса в непосредственном соглашении с Портой, т. е. был убежденным приверженцем односторонних действий, то Гладстон, напротив, высказывался за урегулирование серьезных международных проблем в рамках «европейского концерта». Скоординированные действия европейских держав, на его взгляд, позволили бы им подавить свои собственные эгоистические устремления, обрести единство во имя общей цели и своим непререкаемым авторитетом заставить султана считаться с общечеловеческими ценностями[245]245
  Medlicott W.N. Bismarck, Gladstone and the Concert of Europe. London, 1956. P. 3.


[Закрыть].

Иными словами, Гладстон был сторонником коллективных действий великих держав, разделявших общие представления об этических нормах и правилах международной жизни. Как бы выразились современные политологи, он обнаружил себя адептом кантианской парадигмы развития международных отношений. В памфлете Гладстона проступали смутные очертания концепции международного сообщества, критерием принадлежности к которому как раз и должна была стать позиция великих держав по отношению к политике Порты. Соответственно, Великобритании отводилась роль морального лидера этого сообщества. Согласимся с интересным наблюдением П. Шрёдера, который писал о том, что Гладстон не собирался сковывать Британию коллективными решениями, а, наоборот, оговаривал за ней право принимать меры против «сбившихся с правильного пути» членов сообщества, а затем по своему усмотрению устанавливать международные правила при поддержке других великих держав, которые изъявили бы желание ей в этом помочь[246]246
  Schroeder Р. Systems, Stability, and Statecraft… P. 102.


[Закрыть].

Идеи Гладстона легли в основу внешнеполитических представлений целого поколения политиков и общественных деятелей радикального толка, по своим воззрениям принадлежавших к левому крылу Либеральной партии[247]247
  По воспоминаниям Дж. П. Гуча, большинство либералов было последователями Гладстона в вопросах внешней политики. Gooch G.P. Under Six Reigns. London, 1958. P. 105.


[Закрыть].

Среди причин, обусловивших интерес радикалов к Балканам, можно выделить их особый взгляд на проблему национально-освободительных движений и распространения идеалов западной цивилизации во всемирно-историческом масштабе. Национализм они считали мощным орудием для достижения политической независимости и избавления от оков деспотизма, а также способом обрести собственный, индивидуальный путь развития[248]248
  Hobhouse L.T. Democracy and Reaction. London, 1904. P. 164.


[Закрыть]. Но радикалы особо не вдавались в глубинные истоки этого явления, сводя его к нескольким факторам – языку, культуре, этносу – и полагая, что осознание своей принадлежности к какому-либо народу является основанием для политического самоопределения. Они были не способны, по мнению британского историка Г. Вийенрота, оценить такие глубинные причины жизнестойкости нации, как исторические предпосылки и место ее зарождения или же ее сложную дуалистическую сущность – патриотическую и агрессивную сторону национализма[249]249
  Weinroth H. Radicalism and Nationalism: An Increasingly Unstable Equation // Edwardian Radicalism, 1900–1914. London, 1974. P. 220.


[Закрыть]. Выражая свою солидарность с угнетенными народами, радикалы обосновывали правильность своей собственной «благородной концепции либерализма», в основе которой прежде всего лежали принципы гуманизма. Им казалось, что враждебность государств будет ослаблена вследствие общемировой интеграции финансового капитала: взаимозависимость на таком уровне вынудит великие державы сотрудничать друг с другом, а молодые государства, и в первую очередь балканские, станут частью «цивилизованной» Европы, как только избавятся от неблагоприятных условий существования[250]250
  Ibid. Р. 219–220.


[Закрыть]. Британцы, по мнению радикалов, как самая свободолюбивая и прогрессивная нация были призваны нести «просветительскую» миссию среди народов, для которых понятия либерализма и фритреда оставались пустым звуком. Демократическое правительство, права человека, свобода совести и печати, безопасность жизни и имущества – это универсальные, единые аксиомы для всего человечества; следуя этим «рецептам», люди всей земли будут мирно сосуществовать и благоденствовать[251]251
  При этом радикалы резко критиковали так называемую «имперскую идею». Л.Т. Хобхауз, видный британский политик, один из теоретиков «социального либерализма», обвинял адептов империализма в том, что они исказили главные принципы классического либерализма: свободу торговли, мирное существование, самоуправление, развитие демократии. В итоге это привело к насильственному расширению территории, войне, политике протекционизма. (Hobhouse L.T. Op. cit. Р. 47–55).


[Закрыть].

Считая себя последовательными сторонниками У. Гладстона, радикалы разделяли его скептическое отношение к Османской империи. Весомость их убеждениям в глазах как рядовых англичан, так и политических деятелей придавало то немаловажное обстоятельство, что они сами неоднократно бывали на месте событий и, соответственно, имели непосредственный доступ к достоверной информации. Без морального обоснования невозможно привести в движение общественное мнение[252]252
  Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение. Открытие спирали молчания. М., 1996. С. 342.


[Закрыть], а в репортажах и докладах Дж. Брайса, Г. Брэйлфорда, братьев Чарльза и Ноэля Бакстонов, Дж. Ваучера о событиях в Армении, на Крите, в Македонии, по сути, доказывалась и пропагандировалась правильность курса на дезинтеграцию Османской империи.

Широкое распространение получил тезис о том, что сохранение власти султана над балканскими провинциями – это «аномалия», которая противоречила законам истории. Еще за 40 лет до появления памфлета Гладстона Р. Кобден, видный радикальный деятель и идеолог «свободной торговли», писал об Османской империи как о стране, «погрязшей в состоянии варварства и невежества»[253]253
  Cobden R. Russia, Turkey, and England. London, 1876. P. 14–15. Репринт издания 1836 г.


[Закрыть]. Секретарь британского посольства в Константинополе Ч. Элиот, человек чрезвычайно сведущий в балканских и ближневосточных делах, подчеркивал инородный характер турецкого присутствия на Балканах[254]254
  Eliot С. Turkey in Europe. London, 1900. P. 1.


[Закрыть]. Особый акцент делался на азиатском происхождении турок, а также их этническом и лингвистическом сходстве с народами Центральной Азии. Из чего заключалось, что «турецкие права» на балканские территории были нелегитимны[255]255
  Ibid. P. 72–84.


[Закрыть].

Получая все новую информацию о государственном устройстве, традициях и обычаях южных славян, британская публика задавалась вопросом: а как воспринимать Балканы – как восточный рубеж Европы или западную границу Азии? А. Эванс, в будущем прославленный археолог, первооткрыватель минойской цивилизации, который в 1875–1876 гг. с энтузиазмом окунулся в водоворот событий, разгоревшихся в Боснии и Герцеговине, писал о том, что история древней республики Рагуза (Дубровник) была яркой иллюстрацией стремления южных славян к высокой культуре и цивилизации[256]256
  Evans A. Through Bosnia and Herzegovina on Foot during the Insurrection, August and September 1875. London, 1876. P. vi.


[Закрыть]. Н. Бакстон отмечал двойственность Балкан, которая поражала людей извне: с одной стороны, на школьных уроках географии Балканы называли частью Европы, но, с другой, стоило только путешественнику пересечь Дунай, как он сразу оказывался на Востоке[257]257
  Buxton N. Europe and the Turks. London, 1907. P. 1.


[Закрыть]. Показательно, но Бакстон в своей работе «Европа и турки» вольно или невольно отвергал тривиальное деление Восток-Запад: он использовал понятие христианского Востока, средоточия древних культурных и духовных традиций, откуда брала свое начало современная цивилизация, в том числе и западная. Бакстон стремился показать ту ключевую роль, которую Балканы сыграли в европейской истории: именно здесь была создана система христианского правления, которой европейцы обязаны своим существованием; Константин, основав новую столицу Римской империи на стыке Европы и Азии, провозгласил христианство государственной религией. По словам Бакстона, Константинополь всегда выступал аванпостом христианского мира: почти сразу после возникновения учения Мохаммеда византийцы начали отражать атаки его воинственных приверженцев, а затем спустя столетия пали в бою с турецкими армиями[258]258
  Ibid. Р. 20.


[Закрыть]. И вывод, к которому пришел автор книги «Европа и турки», звучит необычно, даже радикально для человека его круга. По признанию Бакстона, представавшие в Турции перед взором путешественника руины служили напоминанием о том, что пережил Восток, спасая Запад. Европейцы забыли о том, что до прихода турок Балканы по уровню развития цивилизации превосходили остальной мир. Им неведомы их одухотворенность, культура и искусство, отдельные образцы которого чудом уцелели в далеких монастырях и не подверглись вандализму захватчиков. Бакстон сместил вопрос о характере развития балканских народов в совершенно иную плоскость: с исторической точки зрения Европа находилась в великом долгу перед восточными христианами, которые так много выстрадали, чтобы отвратить от нее волну разрушений[259]259
  Ibid. Р. 22.


[Закрыть].