Текст книги "Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения"

«Честное слово»

В январе обнаружилось, что и с «Годуновым» все не так худо, как предполагал поэт. Вяземский завидовал: «Дай Бог каждому такого цензора. Очень мало увечья».

А дело с «Шенье» шло своим чередом. Допрашивали распространителей. Где взяли, у кого? И Пушкин повел себя совсем так, как ведет человек неопытный, нашкодивший и знающий за собой вину. Задергался. Сначала передал Бенкендорфу стихи для высочайшего Цензора через барона А. А. Дельвига. А потом попросил разрешения лично приехать в Петербург – по семейным делам.

Александр Христофорович понял: поэт еще дуется за «Годунова», не хочет сам писать. Вот уже второй раз пытается избежать прямого контакта с шефом жандармов. Может, просто боится?

Между визитом Дельвига, принесшего «Цыган», и письмом самого Бенкендорф прошло два месяца. Александру Христофоровичу было некогда. Позднее Жуковский писал: «Вы делали изредка свои выговоры, с благим намерением, и забывали о них, переходя к другим важнейшим вашим занятиям, которые не могли дать вам никакой свободы, чтобы заняться Пушкиным».

Знаменательная мысль. Все дела шефа жандармов – досадное препятствие, которое мешает заняться главным.

В марте Александр Христофорович ждал, что Пушкин напишет первым. Не дождался, взялся за перо. Текст вышел обиженным: «Я не могу скрыть вам крайнего моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении».

Дом шефа жандармов – не проходной двор! У Бенкендорфа три дочери и две падчерицы. И племянница – бедная сирота. Не в смысле бесприданница, а в смысле – жалко ее, осталась без матери. А кроме того, супруга, еще очень привлекательная дама. О нравственности же барона Дельвига говорят нелестно. Какова будет репутация женщин, за которых он, Бенкендорф, отвечает, если к нему запросто станут являться «вовсе не знакомые» люди?

Впрочем, все это Александр Христофорович оставил за строкой. Просто напомнил: прямой контакт обязателен. Так приказал государь. Не ему приказы обсуждать. И не Пушкину нарушать их.

Осадил. Поэт сразу по получении рассыпался в извинениях: стихи-де старые, отданы давно для альманаха «Северные цветы». Согласно высочайшей воле он их «остановил» и «предписал Дельвигу прежде всего показать оные» Бенкендорфу.

Письмо было помечено 22 марта, при этом корреспондент промедлил с ответом, поскольку эпистола самого адресата «ошибкою было адресовано во Псков». Темнит?

Александр Христофорович сразу почувствовал, как напряглись невидимые струны. А через месяц Пушкин запросился приехать. Запросился из Москвы, где, по донесениям агента А. А. Волкова, «занимался карточной игрой», променяв «Музу на Муху».

Деньги у поэта пока были. Вяземский писал еще в октябре прошлого года А. И. Тургеневу: «Пушкин напечатал 2-ю часть Онегина… и книгопродавцы уже предлагают ему 5000, а он просит семь». Однако Первопрестольная на этот раз была к нему холоднее. И пусть провинциальные приятели, как чиновник одесского градоначальства В. И. Туманский, тоже стихотворец, взывали к Пушкину: «Тебе на Руси предназначено играть ролю Вольтера… Твои связи, народность твоей славы, твоя голова, твое поселение в Москве – средоточии России, – все дает тебе лестную возможность действовать на умы… С высоты твоего положения должен ты все наблюдать, за всеми надсматривать».

Но пока «надсматривали» за Пушкиным. Да и Москва «огадела». Поэтому 24 апреля Пушкин попросился в Питер.

Ответ был получен очень скоро – 3 мая. Император разрешил приехать, но «высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано».

Звучало как предостережение. Засим последовало еще два месяца покоя. Но 29 июня помечены новые показания по делу «Шенье». Теперь уже Пушкина прямо спрашивали о пропущенных строках. Пришлось перечислять, чему они были посвящены: взятию Бастилии, клятве в зале для игры в мяч, перенесению философов в Пантеон, «победе революционных идей», «провозглашению равенства», «уничтожению царей».

Грех не заинтересоваться.

Отвечая на вопросы, поэт сердился: «Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженном тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков».

Александр Христофорович помнил эти выстрелы. Какой позор! «Лучшая в мире пехота»! Отказывается присягать государю! А Пушкин бросал презрительно и резко: «После моих последних объяснений мне уже ничего не остается прибавить в объяснение истины».

Еще через месяц поэт препроводил новые сочинения: «Ангел», «Стансы», третью главу «Евгения Онегина» и «Графа Нулина». При этом он снова вышел из рамок дозволенного: «Если Вы соблаговолите снабдить меня свидетельством для цензуры, то, вследствие Вашего снисходительного позволения, осмеливаюсь просить Вас о доставлении всех сих бумаг издателю моих сочинений надворному советнику Петру Александровичу Плетневу».

Разве шеф жандармов рассыльный? Мальчик? «Чтоб служила мне рыбка золотая/ И была б у меня на посылках». Этих строк Александр Христофорович не знал, потому что они еще не были написаны. Но при чтении письма должен был почувствовать себя золотой рыбкой.

«В надежде славы и добра» «храните гордое терпенье»

На стол перед Бенкендорфом легли исключенные цензурой строки, оформленные как особый текст. Пока одни призывы к кровавому возмущению. Как поставить эту рукопись, восхваляющую французскую революцию, на одну доску со «Стансами»?

 
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дел Петр
Мрачили мятежи и казни.
 

Правда, выходило неприличное похлопывание императора по плечу. Напутствие:

 
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он неутомим и тверд,
И памятью, как он не злобен.
 

Это о заговорщиках? Если бы мятеж случился при Петре Великом, «пятью виселицами дело бы не ограничилось».

Бенкендорф видел, как Алексей Орлов после следствия приходил к государю просить помилования для брата Михаила. Встал на колени и не поднимался, пока император не дал слово. А что бы сделал Петр I? Заставил бы Алексиса в доказательство преданности лично рубить головы виновным? Может, и брату?

Во время коронационных торжеств цесаревич Константин подошел к Алексею Федоровичу и сказал ему: «Жаль, что твоего брата не повесили!» Играл? Оскорбительное лицедейство. А ведь, как говорили, «в Константине Петр Великий и не умирал».

Александр Христофорович еще не знал, как накинутся на Пушкина за «Стансы» друзья. Как будут посмеиваться. Обвинять в «ласкательстве». Катенин – «товарищ милый, но лукавый» – в одном из писем отметит: «О стансах С[аши] П[ушкина] скажу Вам, что они, как многие вещи, в нем плутовские». В прошлом веке литературоведы схватились за эту фразу: чтобы смягчитьде дело «Шенье», Пушкин написал похвальное слово царю. А «Друзьям», а «Герой»… Дело не в похвале. Отношения поэта и императора были сложными, обмолвки и намеки рассыпаны по многим произведениям.

Но верно и другое. «Стансы» поэт подал на высочайшее рассмотрение. А уезжая из Москвы, вручил Александрине Муравьевой «Послание в Сибирь», о чем шеф жандармов не подозревал.

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье…
 
 
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
 

Из ссылки молодой поэт Александр Одоевский откликнулся: «К мечам рванулись наши руки,/ И лишь оковы обрели». Это был тот самый Одоевский, который накануне 14-го в восторге повторял: «Умрем, ах как славно мы умрем!» А во время следствия писал покаянные письма – единственное, что из всего этого читал Александр Христофорович.

«Чем больше думаешь об этих злодеяниях, тем больше желаешь, чтобы корень зла был совершенно исторгнут из России». Для этого Одоевский сначала рассказал все, что знал о главных фигурантах дела – «Пестеле и сообщниках». А потом стал провоцировать новые дознания: «Допустите меня сегодня в комитет, ваше высокопревосходительство! Дело закипит. Душа моя молода, доверчива… Я жду с нетерпением минуты явиться перед вами… Я наведу на корень, это мне приятно». Может, просто скучно в камере? «Если когда будет свободная минута, то прикажите мне опять явиться… даже таких назову, которых ни Рылеев, ни Бестужев не могут знать».

Теперь эти люди в «каторжных норах» «гордятся… судьбой» и «смеются над царями»…

Но что же выходило у Пушкина: «В надежде славы и добра» «храните гордое терпенье»? В каком случае поэт был искренен? И в первом, и во втором, и еще в десяти неизвестных нам случаях. Он просто был искренен. В каждый отдельный момент своей жизни. Любил друзей. Полюбил государя… Когда писал, так и думал.

Пройдут годы, и Бенкендорф заметит: «Пушкин соединял в себе два единых существа». Только два?

В мире, где писал поэт, можно было славить самодержца и радоваться падению Бастилии. И под этим понимать истинную свободу. Внешние ограничения не имели к ней никакого отношения.

Но они были. Например, что чиновники могли усмотреть из строк, прославляющих первый порыв французской революции:

 
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ…
Разоблачился ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
 

Далее наступила эпоха якобинского террора, и оказалось, что блаженство попрано.

 
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
 

Эти строчки при большом желании можно было принять за намек на недавние события. Однако важен был не намек, а общее настроение. В оде «Вольность» тоже описывалось убийство Павла I – событие ужасное, но отдаленное на два с половиной десятилетия. Однако ее находили у заговорщиков. Значит, она была близка им по духу.

Новая «ода» заканчивалась надеждой на торжество свободы.

 
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая – нет, не виновна ты…
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой;
Но ты придешь опять со мщением и славой, —
И вновь твои враги падут.
 

На место последней строки легло бы: «И братья меч вам отдадут». Здесь есть над чем задуматься.

Сенаторы задумались, хотя и не знали «Послания в Сибирь». Дело решилось в августе. Они признали сочинение «соблазнительным к распространению в неблагонамеренных людях того духа, который правительство обнаружило во всем его пространстве». По их мнению, «сочинителя Пушкина… надлежало бы подвергнуть ответу перед судом». Но через высочайшую волю не перешагнуть. Посему, «избавя Пушкина от суда и следствия, обязать его подпискою, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать».

Мнение спорное. Стихи были опубликованы в октябре 1825 г. вовсе не «без рассмотрения и пропуска цензуры». Речь могла идти только о распространении непропущенных строк, которые при печати отмечались отточиями. Однако полный вариант элегии стал известен по спискам, раньше сокращенного цензурой, поскольку, как писал поэт уже в ноябре: «Я и не думал делать из него тайну».

Последний его отзыв, как и июньский, весьма раздражен. Нечто вроде: зачем дергать его глупостями… недоразумение и только. Но именно после этого недоразумения за поэтом был восстановлен надзор. Говоря о Пушкине, исследователи часто доказывают, с одной стороны, его близость декабризму и сохранение прежних идеалов, с другой – необоснованность и оскорбительность правительственного недоверия. Но либо, либо…

13 августа Государственный совет «положил иметь за сочинителем Пушкиным секретный надзор», о чем не считалось «приличным» упоминал «в высочайшем повелении» по данному делу. Тем не менее сами чиновники должны были знать и уведомили друг друга секретными письмами.

Дело решилось не столько благополучно, сколько никак. Надзор велся и до этого. Зато Пушкин остался в Петербурге. Написанный 13 июля 1827 г. – в годовщину казни – «Арион» убеждал в сознательности действий поэта:

 
Погиб и кормщик, и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою…
 

Жандармская муза

22 августа Бенкендорф вернул Пушкину «Ангела», «Стансы», главу «Онегина» и «Графа Нулина» с милостивейшим разрешением печатать. Только в последнем поэта просили из соображения приличий заменить две строчки, где горничной не стоило «с барином шалить», а проникшему ночью в спальню барыни графу Нулину касаться одеяла. То же пуританское правило было применено к «Сценам из Фауста», где две строки про «модную болезнь» просто выпали.

Подавались также «Песни о Стеньке Разине», которые завернули, потому что «при всем их поэтическом достоинстве» Разин – злодей, его память, как и Пугачева, проклинает Церковь.

Пушкин еще ни словом не заикался о Пугачеве. Но, видимо, «уголовное» направление мыслей поэта прочитывалось на расстоянии.

Эхо сенатского разбирательства еще витало над стихами поэта. Опять дули на воду. 7 сентября возглавлявший Департамент народного просвещения старик адмирал А. С. Шишков – дедушка российского печатного слова – лично запросил у Бенкендорфа разрешение публиковать третью главу «Онегина» и россыпь стихов, принесенную Плетневым. Не помогло и продемонстрированное письмо шефа жандармов к Пушкину с высочайшим разрешением, и личное отношение Фон Фока. Бдительный адмирал обратил внимание на то, что рукопись «Онегина» не скреплена по листам. А значит, надпись на первой странице карандашом «позволено» не может быть принята всерьез.

«Не угодно ли будет вам, милостивый государь мой, приказать, кому следует, дабы в канцелярии вашей манускрипт сего сочинения скреплен был по листам», – писал Шишков. Смысл просьбы был ясен. Мало ли какой лист можно вставить в середину. А потом виноваты будут в Департаменте.

Поэтому Бенкендорф, видимо, в душе очень ехидничая, но не позволяя себе и тени усмешки, написал в ответ: «Возвращаю при сем скрепленную надлежащим образом в III отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии 3 главу романа Евгения Онегина, препровожденную ко мне при почтеннейшем отношении вашего превосходительства… № 5067». После чего не поленился повторить старику, какие именно стихи и с какими купюрами пропущены.

Кажется, теперь всем все было ясно.

Следовало отвлечься на текущие дела по жандармерии. Между тем в 1827 г. Александра Христофоровича посетила редкая удача. Назовем ее Музой в голубом мундире. Эту милую даму он ждал десять лет. Под проверку III отделения попала Ярославская губерния. Там вскрылось мошенничество, доселе неведомое в остальной империи. Жандармский полковник Н. П. Шубинский донес Бенкендорфу о существовании целой сети по торговле рекрутами: казенные крестьяне покупали у помещиков людей, чтобы сдавать их за себя, когда приходила очередность отправиться в армию.

Для этого хозяин выписывал на имя крепостного документ об освобождении, который не давался мужику на руки. Потом «вольного хлебопашца» вписывали в семью государственного и, когда приходил срок, составляли прошение, согласно которому тот добровольно отправлялся служить за другого человека.

Без деятельной помощи чиновников такая пирамида не могла бы существовать, прежде всего потому, что сами крестьяне в массе были неграмотными и не могли оформить надлежащие бумаги. Кроме того, торговлю рекрутами следовало покрывать на каждом этапе от фальшивой вольной до причисления к чужой семье и прошения об уходе в армию. Механизм хорошо работал несколько лет, о нем была осведомлена полиция, но ничего не предпринимала.

Наладить подобную схему мог только человек с недюжинными способностями «махинатора». Им оказался старый знакомый Бенкендорфа губернатор Михаил Иванович Бравин. С их первой встречи прошло десять лет. Тогда Бравин тоже придумал для обогащения любопытную схему: заставлял казенных крестьян затевать тяжбы из-за земли с местными помещиками, а затем брал с последних деньги за разрешение дел в их пользу.

Кроме того, Бравин взвинтил поборы с государственных крестьян, а те пожаловались на самоуправство в Сенат. Характерно, что жалобщики просили ни в коем случае не доверять расследование местным властям: «Мы теперь стали хуже нищих… Кто только к нам в селение не завернет, тот что хочет с нас и берет, а жаловаться негде; один другому потакает, и нигде у них суда и правды не найдешь».

В это время дивизия Бенкендорфа передислоцировалась под Воронеж. Долго на одном месте контингенту стоять нельзя – ни одна губерния не выдержит – объедят и оберут до нитки. Поэтому армия в мирное время совершает круговорот по империи. Что, конечно, хорошо сказывается на росте населения.

Но такой нищеты, как на Воронежских землях, Бенкендорф не видел давно. Селения выглядели так, будто здесь уже прошли войска, причем неприятельские. Причиной чему служил губернатор Бравин, на которого совокупно били челом все сословия: от веревочников до тех, кому эти веревки намыливали.

В город вступали утром, около девяти. С песнями, с литаврами, с развернутыми знаменами. Обыватели встречали их вяло, без взрыва патриотических чувств. Без цветов, что по зимнему времени понятно. И без сорванных с голов шапок, что ни в какие ворота не лезет. Даже барышни в каких-то, не приведи Бог, блеклых платьях!

Офицеров ждал праздничный обед в губернаторском доме. А солдат – на квартирах, отведенных под постой. Уже на следующий день служивые рассказывали, что обыватели хоть и угощали, но все как-то косились то на печь, то на буфет – кабы не съели последнее.

Бравин с первой минуты вызвал отвращение неуклюжими манерами медведя на шаре: вроде и крутится, и лапкой машет, а клыки едва прячет, ворчит, порыкивает…

То, что Бравин вздумал драть с казенных мужиков, как с собственных, – полбеды. Ни один помещик свою скотинку до разорения не допустит. Но губернатор удвоил поборы: и казна сыта, и ему прибыток. Только вот мужички что-то стали дохнуть. Ударились в бега. Их жалоба и была главной. Она обожгла царю руки. Еще год-два такого произвола, и целая губерния не сможет платить налоги. Бери, да знай меру! Оставляй копейку на разживу. Раз Бравин этого не понимал, значит, он не только жаден, но и глуп.

От крестьян удалось узнать, что земский исправник Харкевич гонял на свое поле баб по двести в самую горячую пору – хлеб сажать. Что брал взятки в размере годового жалованья по две тысячи рублей. Собирал с мужиков «христославное» на Рождество и Пасху. Кормили крестьяне его письмоводителей, секретарей и прочую живность ветчиной, поросятами, яйцами, коровьим маслом, «чтобы за год не скушать с барынями и детишками». Требовал от девок ягод на варенье и сушение.

Именно тогда Бенкендорф написал Воронцову, что «гражданских чиновников… не деморализуешь ни артиллерией, ни пехотой», он «изобличил целую кучу мерзавцев», но пойдет ли дело дальше? Действительно, разбирательство тянулось два года, Государственный совет нашел Бравина правым, и вскоре, благодаря столичным покровителям, тот стал губернатором на новом месте. А Александру Христофоровичу пришлось ждать времени, когда он сам сможет вытирать руки мнением Государственного совета.

Теперь время приспело. Глава III отделения испытывал к Бравину личную неприязнь. В своих воспоминаниях Бенкендорф либо говорил о человеке хорошо, либо не говорил вовсе. С Бравиным редчайший случай – о нем Александр Христофорович отозвался плохо: «Наглый, продажный, допускающий произвол человек, который оскорблял дворян, притеснял купцов и разорял крестьян». «Как только он узнал, что мне предписано изучить его поведение, он сначала попытался внушить мне уважение, а затем прибег к низостям». То есть попробовал дать взятку.

Но, паче чаяния, ревизор денег не взял. Да еще и осмеял семью губернатора: «Его жена и две дочки оказывали мне всевозможные знаки внимания, первая любила своего маленького спаниеля так же, как и мужа, две другие были неприятными особами. Не было большой заслуги в том, чтобы противостоять соблазну».

Явился и доноситель: «Мне посчастливилось запугать и привлечь на свою сторону одного из друзей губернатора, статского советника из числа чиновников, наиболее причастных к воровству. Чтобы получить прощение, он развернул передо мною широкую картину злоупотреблений… Он показал мне плутов и рассказал об их хитростях… более чем достаточно».

В 1817 г. столичные покровители вывели Бравина из-под удара. В 1827 г. Александр Христофорович собирался не позволить этого сделать. Паче чаяния, виновный, имея звание сенатора, отбивал удары еще около трех лет. Только в 1830 г. его карьера наконец закончилась.