Автор книги: Ольга Елисеева
Жанр: История, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
«Атеист»
Была ли у императора уверенность в том, что его жест оценят? Во время следствия над декабристами он уже сталкивался с ситуациями, когда вещи, естественные для верующего человека, вызывали у неверующих только смех и ответное ожесточение.
Первым, кто открыл Николаю глаза на сокровенную суть слова «атеист», был, наверное, И. Д. Якушкин. Во время допроса выведенный из терпения император бросил: «Мы уже в другой раз ловим вас на лжи! Пусть вы не уважаете нас, но не можете не понимать, что скоро предстанете перед судом более высоким. И тогда Бог спросит: почему вы, дворянин, говорили неправду своему государю?»
Ответ был как ведро холодной воды: «Ваше величество, я атеист». Николай не совсем понял, что ему сказали. Потом прозрел. Если не веришь в Бога, значит, можно лгать, устраивать заговоры, предлагать «обе руки для убийства августейшей фамилии».
В гневе император не выбирал выражений, и минутами говорил такое, отчего у приближенных краснели уши. Павловская бешеная кровь толчками пульсировала у него в жилах. Те же вспышки ярости, те же порывы великодушия. Хорошо, что с Пушкиным он старался держаться ровно. А вот Бенкендорф видел его величество всяким. Что случилось бы, поговори государь с поэтом сразу по прочтении «Гаврилиады»?
Раскаяние Александр Сергеевич обнаружил уже на Кавказе, где, казалось, и старые друзья, и сосланные декабристы… Круг людей, способных вернуть его к ощущениям юности. Тем не менее даже упоминания о поэме приводили поэта в трепет. М. В. Юзефович вспоминал: «Во всех речах и поступках Пушкина не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. Он даже оказывался, к нашему сожалению, слишком воздержанным застольным собутыльником. Он отстал уже окончательно от всех излишеств… Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок; Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости… Он был уже глубоко верующим человеком».
К встрече с одесским приятелем В. И. Туманским в 1830 г. относил этот эпизод профессор Петербургского университета А. В. Никитенко. По его словам, Пушкин обнял старого приятеля А. С. Норова, на что Туманский язвительно заметил: «Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжег твою рукописную поэму». Речь шла о «Гаврилиаде». «Нет… – сказал Пушкин, – вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг, а вот ты, восхищавшийся такою гадостью, настоящий мой враг».
С. А. Соболевский подтверждал: «Пушкин глубоко горевал и сердился при всяком, даже нечаянном упоминании об этой прелестной пакости». Точнее не скажешь. Пакость прельщала.
На Кавказе написан «Рыцарь бедный». Некоторые авторы считают его извинением перед Богородицей:
Возвратясь в свой замок дальний,
Жил он строго заключен.
Все влюбленный, все печальный.
Без причастья умер он…
Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.
«Без причастья»? Думал ли Пушкин, что грех неотпустим? Или, действительно, имел в виду рыцарей-тамплиеров, которым даже на смертном одре запрещалось говорить о том, чему они стали свидетелями в ордене?
Намеренно сниженные фрагменты стихотворения – «не путем-де волочился он за матушкой Христа» – не позволяют полностью согласиться с мнением об извинении.
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни Святому Духу ввек
Не случалось паладину,
Странный был он человек.
Так что с «искренне верующим», пожалуй, стоит повременить. На собственный день рождения 26 мая 1828 г. Пушкин подарил себе неутешительные стихи:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал…
Считается, что Е. М. Хитрово передала эти стихи в 1830 г. митрополиту Филарету (Дроздову), который ответил «переиначиванием»:
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал…
Поэту хотелось «взять назад некоторые стихотворения, написанные… в первой легкомысленной молодости». На лице при упоминании «Гаврилиады» выражалась боль. Сжегший поэму Норов оставался другом, а те, кто распространял «прелестную пакость», – врагами.
Кем был государь? Удерживающим.
Принято считать, что сначала человек кается, а потом получает прощение. В истории с «Гаврилиадой» произошло обратное. Стоит задуматься: было бы возможно раскаяние, если бы прощение не состоялось?
«Чета моя»
Существует еще одно мнение, которое трудно обойти вниманием. Якобы в «Гаврилиаде» поэт намекал на рождение великого князя Александра Николаевича (будущего Александра II) не от цесаревича Николая. Виновником торжества называют Александра I. Строчку из письма Пушкина Вяземскому: «До правительства наконец дошла Гаврилиада» – трактуют в современном смысле: «дошла», то есть догадались, поняли.
Цесаревич Александр Николаевич в гусарском мундире. Художник К. К. Гампельн
Тот факт, что слово в XIX в. не имело подобного значения, не считается весомым. Ведь в литературе около Пушкина порождается легенд едва ли не больше, чем породил о себе сам поэт. Утверждение, будто Пушкин «хорошо знал» внутренние перипетии дворцовой жизни, принимается на веру. Между тем что и откуда мог знать юноша в 1817 г., когда писался текст?
С царской семьей он тогда близок не был. Городские сплетни проникали в лицейский круг легко. Лицеисты, в отличие от учеников других привилегированных закрытых заведений, где насаждался культ августейшей фамилии, напротив, гордились духом вольности, выражавшимся, помимо прочего, и в пренебрежительном отношении к членам правящей династии. Кроме того, юноши жили в Царском Селе, в непосредственной близости от «чертогов», и считалось, что по этой причине они видят внутреннюю жизнь двора буквально через забор.
В воображаемом разговоре с Александром I, написанном опальным поэтом в Михайловском в 1825 г., император упрекал Пушкина: «…не щадя моих ближних, вы не уважили правду и личную честь даже в царе».
Император говорил об оде «Вольность», где описано убийство Павла I. Но только ли о ней?
Что было основанием для неблагоприятных слухов о великокняжеской чете? В воспоминаниях Александра Федоровна описала эпизод, который мог послужить пищей для разговоров.
Принцесса забеременела почти сразу. Как-то во время литургии в Павловске ей сделалось дурно. Николай вскинул жену на руки и вынес на воздух. На том месте, где она упала, остались лепестки белого шиповника от приколотого к поясу букета. Все находили, что это очень романтично. Если учесть, что ни у первого, ни у второго брата законных детей не было, то будущий ребенок третьего вызывал семейное благоговение. Едва ли не религиозный трепет. На четвертом месяце у Шарлотты начали отекать ноги. Однажды на веранду, где она отдыхала, вошел государь, чтобы пожелать невестке доброго утра. Молодая женщина дремала, и Александр поцеловал ее опухшую щиколотку. У великой княгини не хватило скрытности промолчать о произошедшем. Уже к вечеру из куртуазной выходки императора придворные сплетники раздули целый скандал.
Кто бы мог подумать, что травлю начнет тишайшая супруга императора Елизавета, которой, казалось, годами дела нет до шалостей мужа. На маскараде она предстала в белом подвенечном платье с привязанной к животу подушкой. Тем самым императрица бросала вызов супругу, якобы обесчестившему невестку.
Великокняжеской чете пришлось пережить скандал молча. А когда сын родился, Николай от счастья рыдал громче младенца.
Шептались, что именно из-за ребенка император Александр I и сделал брата наследником. Рано-де или поздно престол все равно перейдет к его отпрыску. Подобные слухи были возможны, пока малыш не подрос и не обнаружил поразительного сходства с Николаем I. Те же глаза. Та же верхняя часть лица. Фигура. Их не было у покойного Ангела.
Но в 1817 г. можно было и подобрать сплетню. В «Руслане и Людмиле» – свадебной поэме – Черномор уносит дочь киевского князя прямо с брачного ложа:
Вы слышите ль влюбленный шепот
И поцелуев сладкий звук,
И прерывающийся ропот
Последней робости?.. Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали… Вдруг
Гром грянул, свет блеснул в тумане…
И замерла душа в Руслане.
Есть и намек на длинное сватовство великого князя, который ездил к своей невесте в Берлин четыре года.
Но после долгих, долгих лет
Обнять влюбленную подругу,
Желаний, слез, тоски предмет,
И вдруг минутную супругу
Навек утратить… о друзья,
Конечно, лучше б умер я!
Скорее стоило бы подозревать в непристойных аналогиях «Руслана и Людмилу», тем более что именно на страницах этой поэмы начертан портрет великого князя Николая.
В «Гаврилиаде», помимо прочих намеков, содержалось описание Адама и Евы, которые предались наслаждению, забыв о запрете. Чтобы остаться вдвоем, они скрывались в «глухом леске», а «юная земля любовников цветами покрывала». В это же время молодая великокняжеская чета предпочитала подальше от лишних глаз уезжать даже из загородных дворцов в лес.
Там быстро их блуждали взгляды, руки…
Меж милых ног супруги молодой,
Заботливый, неловкий и немой,
Адам искал восторгов упоенья,
Неистовым исполненный огнем,
Он вопрошал источник наслажденья
И, закипев, душой терялся в нем…
И, не страшась божественного гнева,
Вся в пламени, власы раскинув, Ева,
Едва-едва устами шевеля,
Лобзанием Адаму отвечала,
В слезах любви, в бесчувствии лежала…
Для человека того времени подобное дерзко было даже воображать. Если в «Гаврилиаде» действительно скрыт намек на царскую семью, то он становится недостающим звеном истории Руслана и Людмилы. Спасенная княжна, любя своего верного витязя, все-таки понесла от Черномора.
Предположим, что соблазнительный слух был справедлив. Тогда окажется, что прощение Пушкина за «Гаврилиаду» стало для императора по-человечески еще труднее, чем принято считать.
Ведь Николай I любил и уважал жену. Берег ее честь. За две непочтительные строчки о ней забрил Т. Г. Шевченко в солдаты. Правда, между Пушкиным и Шевченко имелась громадная разница. Есть мера таланта и мера рождения. Но после случившегося даже прощенному поэту ничего не оставалось, как бежать подальше от царских глаз.
В Арзрум! В Арзрум! «Покоя сердце просит».
Бедная Графиня
Тем временем в Одессе дела складывались совсем не так, как хотелось бы Бенкендорфу. В качестве командующего армией на Юге для него предпочтительнее было бы иметь своего человека.
Пока стояли под Варной, думалось: П. Х. Витгенштейн уже пожилой человек, закончится кампания, он подаст в отставку. Кто его заменит? Единственная серьезная военная удача за Воронцовым. Уже и в войсках судили-рядили, что армию возглавит граф Михаил Семенович. Уже государь научился тому доверять. Что немало. А сам «брат Михайла» посматривал на себя в зеркало с немалым довольством. Год осаждали, взять не могли. Приехал он, и через месяц – на тарелочке.
Для Бенкендорфа не так-то просто было замять донос на генерал-губернатора. Если бы тогда неприятели преуспели, не император бы лично совал голову в колодцы Воронцова, а разбирали бы графа по косточкам на заседании Государственного совета. И косточек бы не оставили.
Конечно, он служит честно. Но скольким честным насадили головы на чернильные пики?
Если бы не смерть брата, выбившая шефа жандармов из седла, он успел бы проконтролировать интригу. Тем более что направлена она была не столько против Воронцова, сколько против него самого. Ему не хотели дать укрепиться. Но били не прямо – знали, что он, благодаря доверию императора, отразит удар, – а по «брату Михайле» как возможному командующему Дунайской армией.
Против Воронцова действовали жестоко, выбрав в качестве мишени супругу генерал-губернатора. По опыту старого, еще пушкинского скандала знали, что в вопросе личной чести Михаил Семенович особенно уязвим. Поэтому графа постарались опозорить.
Во время пребывания императрицы Александры Федоровны в Одессе графиня часто посещала дачу Рено, где остановилась августейшая гостья. Последняя была окружена таким почтением, какого хотела бы для себя сама хозяйка. Именно почтения. Даже не любви. Ведь каждый, кто смотрел на нее, вспоминал не то, что она супруга генерал-губернатора, мать семейства, а что ее четыре года назад воспел Пушкин. Повторяли про себя «Погасло дневное светило», «Талисман» и воображали, какова-то она без блеска, в «томном сладострастии».
Нет, никогда средь бурных дней…
Я не желал с таким волненьем
Лобзать уста младых цирцей
И перси полные топленьем.
Это унижало. И не только саму графиню. Она замечала, что муж чувствует чужие, оскорбительные взгляды на нее. Каково сознавать, что окружающие видят твою жену голой? Ему было больно. Ложная репутация супруги роняла и его в грязь. Воронцов бесился.
Особенно ясно это стало с приездом небольшого двора, сопровождавшего императрицу Александру Федоровну. Конечно, всех разместили наилучшим образом. Хозяйка не ударила в грязь лицом. А гостья выказала самую пленительную благодарность, но… Елизавета Ксаверьевна знала, что стоит ей выйти от государыни, которую она, кстати, посещала каждый день, и с десяток дамских языков напомнят доброй Шарлотте, с кем она только что говорила, какой тут был скандал…
Обычно ее величество почивала долго. И если генерал-губернаторша успевала к полудню, то всегда бывала вознаграждена милостивой улыбкой. Но осада затягивалась, а графине давно пора было вернуться к матери в Белую Церковь, где жили дети. Там климат суше – никакой возможности для чахотки. У старшей дочери Кати и у младшего сына Мишеньки доктора нашли смертельную болезнь. Двоих Воронцовы уже потеряли. Только Семен и Софи казались здоровыми.
После следствия по делу 14-го кузен Александр Раевский, сын знаменитого генерала, заподозренный тогда в причастности к мятежу, но прощенный, вернулся из столицы и безвылазно поселился у тетки в Белой Церкви, где занялся племянниками. Когда-то он был влюблен в графиню. Несколько раз пытался признаться в том, что чувство живо. Чтобы не рисковать, Елизавета Ксаверьевна попросила мужа отказать кузену от дома. Один из тех шагов, который в отношении настоящего любовника виновная женщина никогда не сделает.
В роковой день двуколка графини двигалась по Приморскому бульвару. Публика уже вышла на променад и раскланивалась с супругой генерал-губернатора. Много новых лиц. Придворные. Жены военных. Целые вереницы иностранных дипломатов. На повороте с бульвара к Екатерининской площади у сквера экипаж графини догнал оклик. Дама с ужасом увидела Александра Раевского, ринувшегося на мостовую, под копыта лошадей. Елизавете Ксаверьевне только потом пришел в голову вопрос: почему здесь? На глазах у целой толпы?
Как рассказывали свидетели, Александр повис на конской узде и прокричал: «Береги наших детей! Береги наших детей!»
Громко. Отчетливо. Выделяя каждое слово.
Вокруг собралась толпа. Ни о какой поездке к императрице и речи быть не могло. Всем хотелось видеть виновницу скандала, узнать друг у друга подробности… История вмиг обросла ужасающими комментариями. Ее сиятельство-де на полгода покидает мужа, чтобы жить с кузеном в имении матери. Все ее дети – от Раевского. А граф молчал, потому что не смел обнаружить свой стыд. Значит, правду говорили и про Пушкина…
Хорошо, что Михаил Семенович этого не слышал. Но мог вообразить. Новость долетела до лагеря под Варной всего за трое суток. Словно ей приделали крылья.
Сказать, что Воронцов был раздавлен? В этот миг он ясно понимал, что командования армией ему не видать. Офицеры не станут слушаться опозоренного человека. Солдаты будут над ним смеяться. Плакало его фельдмаршальство.
Графиня могла быть сто раз не виновата. Как с Пушкиным. И виновата в главном. Она сделала мужа мишенью для насмешек. У него отняли заслуженные лавры, надломили новый карьерный взлет.
Бенкендорф не верил, что взрыв чувств Александра Раевского должен был непременно прийтись на момент аудиенции, когда ее сиятельство ехала к императрице по людному бульвару.
Было очевидно, что Раевский не сам выбрал время и место для своих позорных откровений. О кандидатурах тайных покровителей полковника Александр Христофорович догадывался. Нити уходили в Петербург. К министру иностранных дел К. В. Нессельроде и к начальнику Главного штаба И. И. Дибичу, который сам метил в командующие. Сей служил на высоких должностях еще при Александре I. Норовил прогнуться под Константина. Что позднее и подтвердил во время Польской кампании.
Так был проигран бой за Дунайскую армию. И опозорена близкая Бенкендорфу семья. Теперь он стоял очень высоко и вел опасные игры. Расплачиваться приходилось судьбами дорогих людей. Это следовало осознать и научиться двигаться еще аккуратнее, чем до сих пор.
Варшавские неурядицы
Михаил Семенович снова был поставлен в крайне щекотливое положение: должен стреляться и не может. Раевский ему не ровня. К тому же новый государь дуэлей не одобрял. Пришлось писать формальную жалобу, что тоже унизительно. Кузена Александра сослали в Полтаву, где он в короткое время поглупел настолько, что Пушкин полагал, будто несчастный перенес «воспаление мозга».
Что за неприятные у поэта знакомые! Вяземский, например, не преминул повсюду раструбить о «домашнем стыде» Воронцова. Хотя стоило приглядывать за своей супругой. Поэт «решительно восстает» против того, чтобы добрейшая княгиня Вера Федоровна давала мужу «ключ» к их переписке…
Опять Пушкин!
Шеф жандармов дорого бы дал за то, чтобы поэт на время исчез: с глаз долой, из сердца вон. Так и произошло.
Если Жуковский предполагал, то Бенкендорф делал выговоры, тут же выкидывал их из головы, а «эти выговоры, для вас столь мелкие, определяли целую жизнь» Пушкина. Нет ни одного письма Александра Сергеевича, кроме собственно ответов главе III отделения, где бы он беспокоился по поводу правительственных придирок.
Уже само «бегство» поэта на Кавказ доказывало, что за ним следили плохо. Если бы каждое действие Пушкина контролировали жандармы, ему бы никогда не удалось выбраться из Петербурга. Однако до этого он ездил в Москву, под водительством Павла Воиновича Нащокина соревновался в ловкости с картежниками, встретил на балу мадемуазель Гончарову, еще не сознававшую своей красоты и только входившую в моду. Посватался к ней. Получил раздумчивый отказ маменьки, больше похожий на «посмотрим». Вгонял в краску стыда Адама Мицкевича рассказами и тостами о самых сокровенных предметах. И все это на глазах секретного надзора, который ни о чем, собственно, не беспокоился, кроме отправки депеш. Не за руки же поэта хватать!
И вот «под носом у шефа жандармов Пушкин улизнул» из Северной столицы. Правда, «нос» Бенкендорфа, как и он сам, в тот момент находился «далече Северной столицы». 22 апреля 1829 г. он вместе с императором выехал из Петербурга. На сей раз в Варшаву на коронацию. Наконец, государь отважился. После трех лет царствования, после двух выигранных войн…
Обрел уверенность? Несомненно. Однако главная причина шага – крайнее неудовольствие правлением Константина в Царстве Польском. «Одновременно он командовал корпусом, расположенным в Литве и носящим то же название для того, чтобы отличаться от других русских армейских корпусов… – писал Бенкендорф. – Вильно, Гродно, Белосток, Минск, Волынь и Каменец-Подольский [тоже] находились под его командованием… Такова была воля императора Александра. Подобное объединение всего, что было польским, или могло быть польским, а также данная Царству либеральная конституция… все это было наименее удачным решением из возможного. Кроме того, эти решения входили в прямое противоречие с тем, что сделала императрица Екатерина».
Из приведенных строк видно, что Бенкендорф разделял взгляд, характерный для тогдашних русских военных и государственных деятелей. Его кратко, но сочно высказал непосредственно Александру I дипломат-корсиканец Поццо ди Борго: «В польском войске питаем мы змия на груди, который будет кусать России».
«Все вышесказанное давало полякам серьезную надежду на восстановление государственности и тем самым затрагивало и оскорбляло Россию», поскольку под эгидой Варшавы должны были соединиться потерянные прежде провинции, которые теперь входили в состав империи. Константин же «был женат на полячке, был влюблен в войска, которыми командовал, и протежировал замыслам поляков».
Император мог сколько угодно «предвидеть последствия подобного положения дел», но как было идти на открытую ссору с братом, уступившим ему престол? И своими руками разрушать то, что создано «Освободителем» и «Благодетелем Польши» Александром I?
После окончания войны с Наполеоном, на стороне которого воевали и поляки, император-победитель не отдал край на разграбление, а, напротив, воссоздал королевство и туманно обещал вернуть отторгнутые земли. Он считал разделы Польши, предпринятые при Екатерине II, несправедливыми и позорными. Был уверен, что Россия должна платить – в прямом смысле слова – полякам за понесенные потери.
Результат этих платежей Николай I и Бенкендорф воочию увидели на границе Царства у городка Тыкоцын. «После войны… у меня не было случая побывать в этих местах, – писал Александр Христофорович. – Тем не менее я полагал, что смогу узнать их, как узнают места, которые изъезжены верхом на лошади вдоль и поперек». Но после Белостока, к его удивлению, «вместо глубокого песка и болот» коляска следовала «по прекрасной мощеной дороге», «шаткий мост и грязная плотина исчезли, маленький город приобрел чистый и ухоженный вид. Все вокруг преобразилось, самый бедный, грязный и промышленно отсталый край, как по волшебству, стал цивилизованной, богатой и ухоженной страной… Самая неискоренимая неблагодарность молодых польских патриотов была принуждена отступить перед очевидностью».
Но «отеческое» отношение Александра I к Польше не могло не вызывать зависть у русских подданных. Дефицит польского бюджета составлял один миллион злотых в год и покрывался из русской казны.
Еще в 1816 г. молодые генералы-победители недоумевали, почему бывшие союзники Наполеона получили конституцию, а России – ладаном по губам? Говорили, что император не любил родинку… В бытность свою начальником штаба Гвардейского корпуса Бенкендорф много раз слушал разговоры младших офицеров: в польских частях-де платят больше. После каждого смотра польским рядовым по серебряному рублю, нашим – по медному. Предусмотрено награждение для инвалидов, хотя искалечены они, конечно, не при защите России. Государь хочет уехать в Польшу со всей семьей и жить там конституционным монархом, а нас оставить внутренним неурядицам.
Когда-то подобные мысли казались Александру Христофоровичу бредовыми. Но с течением лет он им почти поверил. Покойный Ангел имел все дарования, чтобы править народом просвещенным, ценящим «дары свободы», а правил… нами.
«Он начал царствовать в 24 года в окружении льстецов, женщин и интриг, но у него хватил сил на то, чтобы всегда оставаться человечным и благожелательным, – писал Бенкендорф об Александре I. – Вначале он был привержен либеральным и конституционным идеям, и, направляя в них принципы управления, он искал изменений, полагая, что находил улучшения… Он искал славы и оваций либеральной Европы. Он даровал конституции Польше и завоеванной Финляндии, раздражая свой собственный народ и сея зерна оппозиции и недовольства у своих подданных. Затем он вернулся к принципам деспотизма, гипертрофированной религиозности, сектантским взглядам, к мистицизму. Недовольный настоящим, неуверенный в будущем, строгий к самому себе, он… умер в скорби о потерянных иллюзиях и в предвкушении будущих бедствий».
Такую оценку трудно назвать восторженной. Она совпадала со словами Ивана Якушкина, сказанными на следствии: «Император Александр слыл в Европе корифеем либерализма. А дома мы что видели? Деспотизм жестокий, хуже – бессмысленный».
Николай I, просматривавший воспоминания друга после его смерти, ничего в них не поправил. Напротив, назвал мемуары «довольно точным изображением» своего царствования. Значит, косвенным образом был согласен со словами о покойном брате.
Теперь расхлебывать кашу, заваренную в Польше старшими братьями, предстояло Николаю I. Для начала решено было короноваться, чтобы уже потом, как законный король… Последнее «не доставило никакого удовольствия русским», которые боялись, как бы их царь не пошел по стопам покойного Ангела.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.