Текст книги "Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения"

Глава 8. «На двух Ваньках…»

Путешествия прервались только в середине июля, когда спутники достигли наконец Царского Села. К этому времени Бенкендорфу уже казалось, что он на своем опыте может подтвердить: земля круглая. Из Царского выехали, в Царское вернулись. Генерал выхлопотал несколько дней и отправился к семье в эстляндское имение Фалль, которое купил-таки благодаря прощальному дару Марии Федоровны.

«Строительство и обустройство» резиденции занимало его «в равной степени». Там он провел считаные дни «в величайшем счастье, находясь в кругу семьи», занимаясь «садом и всеми хозяйственными мелочами с тем большим воодушевлением», что новая поездка уже маячила на горизонте. «За всю мою жизнь, – признавался Бенкендорф, – самыми счастливыми днями, которые излечивали меня от тягот большого света, были те, которые мне удавалось провести в течение каждого лета в несколько приемов с моей женой и детьми в этом маленьком и красивом имении».

«Ванька»

Правда, и в Фалль продолжали поступать донесения о Пушкине. Но теперь он находился под недреманным оком Паскевича. Значит, отвечать за поэтические шалости будет командующий на Кавказе, а не Александр Христофорович. Вот и славно.

Интересно, как-то они еще поладят? Год-другой назад императору лично приходилось окорачивать крутой нрав «отца-командира», который из бывших ермоловских выдвиженцев не жаловал никого и жаловался на всех. Каждый казался ему чуть не врагом Отечества. Николай I не верил и просил смягчиться в отношении людей, «единственная цель которых – служить своему государю».

Постепенно и Паскевич обтерся. И к нему привыкли. Но не полюбили. Требователен. Подозрителен. Недоверчив. За стол с собой прапорщиков не сажает. Хочет соблюдения формальной дисциплины. Тиран!

Уже и персов прогнал. И турок, вооруженных горскими бандами, прижал крепче некуда. А все посмеивались, все не хотели верить. Все повторяли, будто бы сказанные его же батюшкой о сыне слова: «Шо гений, то не гений, а шо везэ, то везэ».

Везет тому, кто везет. Это не только про Паскевича. Про любого из их когорты: про Бенкендорфа, про Воронцова, про Чернышева, про Киселева, про Канкрина, даже про Закревского. Да и про самого государя. Пока везешь – годен. А не везешь – иди себе с Богом.

Фалль – имение А. Х. Бенкендорфа

Император Ивану Федоровичу доверял, как себе. И для такого благоволения были веские причины. Они впервые встретились в 1814 г., когда великих князей отпустили наконец за границу. Тогда Паскевича брату представил сам покойный Ангел и назвал «лучшим генералом моей армии». Молодой генерал не поленился и вдвоем с великим князем обползал на коленках разложенные по полу карты, давая пояснения об отгремевших сражениях с Бонапартом.

Потом, в 1822 г., именно Паскевич сумел замять громкое по армии и крайне неприятное для молодого великого князя «виленское дело» с офицерами, когда те после тяжелых учений вдруг потребовали сатисфакции. Якобы царевич слишком резко остановил лошадь и забрызгал капитана В. С. Норова грязью. Говорили о крике и оскорблениях, сыпавшихся из уст великого князя, который подгонял задыхавшихся на бегу людей. И даже о том, что Николай замахнулся на Норова. В результате ничего, кроме комьев грязи, не подтвердилось.

Его высочество считал себя правым. Упирался. Негодовал. Не хотел заметить, что против него намеренно интригуют руками рядовых офицеров люди покрупнее. Те, кто ставил на цесаревича Константина как на наследника престола. А тот возьми и откажись от своего права, ради любви к особе некоролевских кровей. Те, чья карьера строилась с расчетом на Константина, запаниковали. Захотели ослабить позиции третьего из царевичей. Ославить в армейской среде. Лишить поддержки.

Удалось? Как сказать.

Сам Николай Павлович этого не замечал и, закусив удила, подставлялся по молодости под удар открытым животом. Да и характер был – не приведи Бог. С годами государь себя смирил. Согнул крикливого капризного ребенка в бараний рог. Но тогда Паскевичу, как начальнику 1-й гвардейской пехотинской дивизии, куда входил полк, пришлось попотеть, чтобы разгрести чужие загаженные конюшни.

Он прикрыл молодому, требовательному и не слишком осведомленному великому князю спину. Из каких соображений? Уже был его человеком? Да не то чтобы. Но точно не человеком Константина. Действовал, чтобы избежать еще больших неприятностей. В том числе и для себя лично. Ведь за откровенную глупость царевича он, солидный генерал, с опытом и пониманием, мог поплатиться местом. А потому следовало напрячься и выправить ситуацию.

Государь этой помощи не забыл.

Бенкендорф знал Ивана Федоровича еще с детства, со времен службы пажами. Тогда уроженец Полтавских плавен «гекал» и стеснялся своего произношения. Чтобы отучить внука от обидной привычки, дед специально нанял знаменитого лингвиста Мартынова обучать мальчика словесности. С той поры Паскевич читал много и вовсе не был косноязычен, как утверждали в свете, ссылаясь на покровительство нового командующего Грибоедову. «Как не порадеть родному человечку?» Драматург – кузен жены Паскевича, вот и вся притча.

Конечно, после женитьбы Иван Федорович наел щеки, растянувшие к ушам прежние морщины, и стал походить на довольного кота, которому позволили греться на солнце, давали блюдечко молока и чесали брюхо. Но Бенкендорфу было известно, как вспыльчив и впечатлителен этот человек. Еще молодым, получив первый полк, он ринулся его обустраивать и слег с нервной горячкой.

После войны Паскевича, как и самого Бенкендорфа, помурыжили, гоняя на ревизии. Особенно громким было «липецкое дело» 1816 г. Тогда Иван Федорович командовал дивизией в Смоленске. Казенные крестьяне, разоренные Наполеоном, получили безвозмездно хлеба на 21 тысячу рублей и освобождение от недоимок на 60 тысяч рублей. Однако они взбунтовались, отказавшись платить налоги за 1814 г. и говоря, что на самом деле с них взыскали подати в полном объеме, не выдали зерна да еще и продали весь хлеб на корню откупщикам. За неуплату обвиняемые были приговорены к сечению плетьми. Особенно Паскевича возмутил тот факт, что среди наказанных оказались два 80-летних старика.

Расследование выявило, что многие крестьяне попали в тюрьму даже без допроса, только по показаниям местных властей. При этом хитрецы «приказные» везде соблюли букву закона, а неграмотные люди были обобраны и взяты под стражу. На имя императора Паскевич писал: «Может быть, бессовестные деяния удельных чиновников облечены формой закона, но по совести они преступны, и всякому беспорядку они настоящая причина». По его ходатайству обвиняемых освободили и все-таки отдали им денежное пособие, а также установили рассрочку выплаты оброка.

В момент следствия Паскевич, как позднее Бенкендорф, находились в подвешенном состоянии – оба намеревались жениться, для чего командирам их уровня требовалось разрешение императора. Сразу же после ревизий такие разрешения были получены, Избранницей Ивана Федоровича стала Елизавета Алексеевна Грибоедова, или по-светски Зи-зи. Московская штучка. Старая аристократия. Хоть и обедневшая. Особенно после пожара. Вот тут для малороссийского помещика, правнука казацкого старшины Пасько, открылся шанс. В приданое генерал получил целый воз московской родни. Что почетно. Вошел в число. Поднял фамилию не только подвигами на поле брани, но и высокими семейными узами. Укрепился. Чего до наполеоновского разорения ему бы не позволили. Стой в передней, подавай шляпы.

Невинные жертвы

Вот такой командующий, вместо Ермолова, ныне подпирал Кавказский хребет. Его завоеваниям следовало бы позавидовать. Но и то правда, что ныне не сам человек создает себе репутацию. А ему ее создают сотней языков как при дворе, так и в обществе.

В «Путешествии в Арзрум» Пушкин писал о Грибоедове: «Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления… Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ними может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в “Московском телеграфе”».

Назначение Грибоедова в Тегеран было уступкой общественному мнению. И тут же государь получил самый горячий отклик. «Все молодое, новое поколение в восторге, – доносил Фон Фок. – Грибоедовым куплено тысячи голосов в пользу правительства. Литераторы, молодые способные чиновники и все умные люди торжествуют. Это победа над предрассудками и рутиной. “Так Петр Великий, так Екатерина создавали людей для себя и отечества”, – говорят в обществах… Вспоминают о… других способных людях, заброшенных в прежнее время».

Первая встреча графа Паскевича-Эриванского с наследным принцем Аббас-Мирзой (пятый справа – А. С. Грибоедов)

Однако общественное мнение – не оракул. Иной раз строгий судия, оно оказывалось порой очень снисходительным. Возможно, только к «своим»? История гибели «вазир-мухтара» очень показательна. Получив «сотни голосов в пользу правительства», император не получил дела. Эпоха на сотни голосов могла бы повторить о многих ярких личностях, не достигших «степеней известных»: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес./ А здесь под гнетом службы царской…»

Отсутствие деятельности – лучшая почва для иллюзий. Хорошо тому, кто может оседлать общественное мнение. Ермолов сам зубаст. Как скажет про «двух Ванек», на которых «далеко не уедешь», так и прилепится, с языка не снимешь. А справедливо ли, нет ли – другой вопрос.

Между тем «два Ваньки» ускакали очень далеко. Лето 1829 г. внушало самые смелые надежды. Бенкендорф вспоминал: «Наши корабли под командованием адмирала Грейга курсировали около Дарданелл. Они увидели национальный флаг, свидетельствовавший о победах (армии Дибича. – О. Е.), и оказали помощь спускавшимся с Балканских гор уланам и казакам. В этом соединении было нечто сказочное… В Азии граф Паскевич двигался и действовал как молния. Своим победоносным приближением он угрожал другой стороне Босфора. Еще несколько недель, и Константинополь будет атакован нашими сухопутными армиями, и со стороны Европы, и со стороны Азии, а наш флот перекроет проход из Черного моря в Средиземное».

Но можно смотреть на дело сквозь очки журнальных авторов и видеть прямо обратное. Как глядит Вяземский. После того как Петра Андреевича не взяли на войну, где «только и весело быть русским», он набычился и писал: «Война турецкая – не дело отечественное, она не русская брань 1812 года», а жене добавлял: «У нас ничего общего с правительством быть не может. У меня нет ни песен для всех его подвигов, ни слез для всех его бед». Стоило ли за год до этого обивать пороги Бенкендорфа?

Как смотрел на происходящее Пушкин? В черновике стихотворения «Олегов щит» он писал:

 
И [дале] двинулась Россия
И юг державно облегла
И пол-Эвквина вовлекла
[В свои объятия тугие].
 

У Российской империи «тугие объятья», вовлечет – рад не будешь. Очень близко к «Недвижному стражу». Так ли поэт мыслил теперь? И да, и шире. Поэтому в основной текст стихи не вошли.

Но общество – газеты, журналы, салонные разговоры – оставалось на удивление легковерно. Обнаруживало только то, что ему показывали, о чем говорили те немногие, кто говорить умел.

Поэтому-то Паскневич не хотел ссориться с Пушкиным. Если видел в Тифлисе, то даже терпел выходки, которые, например, для Воронцова вовсе не выглядели бы смешными. «Резко бросилось мне в глаза на этом обеде лицо одного молодого человека, – рассказывал спустя годы князь Е. О. Палавандов. – Он показался мне с растрепанной головой, непричесанным, долгоносым. Он был во фраке и белом жилете. Последний был испачкан… Он за стол не садился, закусывал на ходу. То подойдет к графу, то обратится к графине, скажет им что-нибудь на ухо, те рассмеются, а графиня просто прыскала от смеха… Даже генерал-адъютанты, состоявшие при кавказской армии, выбирали время и добрый час, чтобы ходить к главнокомандующему… А тут – помилуйте – какой-то господин безнаказанно заигрывает с этим зверем и даже смешит его».

Зверем, конечно, Паскевич не был. Это у грузинского князя вырвалось по старой памяти о Ермолове. Вот с кем не стоило заигрывать. Придавит лапой и не заметит. А Иван Федорович, зная о расположении государя к поэту, ласкал его и держал при себе, что, как утверждали друзья, Пушкину порядком надоело.

По словам В. Д. Вальховского, командующий даже приказал поставить поэту палатку возле своей ставки. Но Пушкин предпочитал общество старых приятелей или «рыскал» по лагерю, так что посыльные от Паскевича иногда не находили его. «При всякой же перестрелке с неприятелем, во время движения войск вперед, Пушкина видели всегда впереди скачущих казаков прямо под выстрелы. Паскевич неоднократно предупреждал Пушкина, что ему опасно зарываться так далеко, и советовал находиться во время дела непосредственно при себе, точь-в-точь как будто адъютанту. Это всегда возмущало пылкость характера и нетерпение Пушкина… Он, как будто нарочно, дразнил главнокомандующего и, не слушая его советов, при первой возможности скрывался от него и являлся где-нибудь впереди в самой свалке сражения».

Между тем Иван Федорович отвечал за поэта головой. И хотел из этих хлопот извлечь выгоду. Хотя Пушкин еще ни с одним из покровителей не ужился. Ославил не одного, не двух порядочных людей. Не по злобе, а по горячности и из легкомыслия.

Первой жертвой, еще до южной ссылки, пал Алексей Орлов. Ему сочинили неприличные стихи про размер достоинства. Вторым стал брат опозоренного великана – Михаил, искренний друг поэта, но «обритый рекрут Гименея». Бедняге тоже досталось за невесту – Екатерину Раевскую, – в которую якобы был влюблен Пушкин, впрочем, как и в остальных сестер. Еще раньше их пострадал генерал Н. М. Сипягин, с Пушкиным вовсе не знакомый, но вздумавший жениться на сестре его лицейского приятеля. Тут не угодила плешь, едва прикрытая «лаврами». Потом еще страшнее – Воронцов. «Полуподлец, полуневежда».

Досталось и генералу Киселеву. Павлу Дмитриевичу, начальнику штаба 2-й армии. За что? Бог знает. И либерал, и умница. И жену к поэту не ревновал. Любовницу, кстати, тоже. И вел себя при знакомстве ласково. Обещал помочь с возвращением в столицу: старые-де связи при дворе. Тем не менее: «…он придворный,/ Обещанья ему не стоят ничего».

Сколько бы потом Киселев ни сделал, а сделал много – вся реформа по освобождению государственных крестьян на его плечах, – так и остался «придворным», чьим словам нельзя верить. Одной строкой по репутации, как бритвой по горлу.

«Не пленяйся бранной славой»

Правы были те, кто советовал Паскевичу: осторожнее. Не послушался, захотел виршей. А как иначе? Все учились на Ломоносове с Державиным. На «Взятии Хотина», на «Осени при осаде Очакова». Но ныне-то времена не одические. Поэты в конец обленились. По примеру лорда Байрона с властью в ссоре. Никого, кроме себя, не хвалят. А как красиво бы звучало: «Одна на переход Кавказского корпуса через Саган-лу»! В первой строке был бы сам командующий, а по левую руку от него пушки над кручами, а по правую казаки на горной тропе выше облаков… Не сложилось.

И дело не в том, что подвиги подчиненных Паскевича были бледнее подвигов солдат Румянцева и Суворова. Литературная традиция со времен Матушки Екатерины II изменилась. Уже полвека ода вышла из моды. А критическое расположение ума в нее вошло. Нет, конечно, прихлебатели напишут. Но поэты первого ряда – никогда. Вывих души. А может, и времени в целом.

Так что не получил Паскевич од. Какими бы орлами не «взвивались его соколы»[11]11
  «Взвейтесь соколы орлами, полно горе горевать» – песня времен Кавказской войны.


[Закрыть]. За всю экспедицию поэт выдавливал стихи по капле. Среди них «Из Гафиза», написанное 5 июня 1829 г. в «лагере при Евфрате», содержало очень странное обращение:

 
Не пленяйся бранной славой,
О красавец молодой!
Не бросайся в бой кровавый
С карабахскою толпой…
Но боюсь среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений,
Прелесть неги и стыда!
 

Кому это адресовано? Кто «красавец молодой»? «После отъезда Государя и особенно во время осады Шумлы и Варны, – сказано в отчете III отделения за 1828 г., – фрондирующие старались посеять беспокойство, постоянно утверждая, что Государь увлечется войной, что гражданские дела начали ему надоедать». Пушкин, еще недавно сам «фрондировавший» и продолжавший оставаться очень близким к названным кругам, отразил в мнимом переводе «Из Гафиза» эти толки.

«Прелесть неги» перекликается с «природы голос нежный» из послания «К друзьям». Тогда под «нежностью» понималась способность государя к милосердию. «Среди мечей» он мог огрубеть и утратить ее.

Предостережение понятно. Но как сохранить стыдливость в походах и дипломатических игрищах, где никто робость не простит, а, напротив, примет за неопытность и обведет вокруг пальца? Возможно, его величество в первой робости своих «движений» и был мил поэту. Но его время, как и время самого Пушкина, текло вперед.

Второй непосредственный отклик на события вокруг – «Делибаш», помеченный 7 сентября. Ярко. А главное – с натуры.

 
Делибаш! Не суйся к лаве,
Пожалей свое житье;
В миг аминь лихой забаве:
Попадешься на копье.
 
 
Эй, казак! Не рвися к бою:
Делибаш на всем скаку
Срежет саблею кривою
С плеч удалую башку.
 

Н. И. Ушаков описывал «первый и последний военный дебют любимца Муз на Кавказе» 14 июня в долине реки Ижан-Су: «Неприятель внезапно атаковал передовую цепь нашу. Поэт… не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах». Пушкина едва вывели «насильно из передовой цепи казаков в ту минуту», когда он, «схватив пику после одного из убитых казаков, устремился против неприятельских всадников… Донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке».

Зато теперь можно было писать: «Был и я среди донцов,/ Гнал и я османов шайку». Или про «тихий Дон» и «арпачайскую струю», которую пьют кони, свернув домой. Звучит не хуже «кастальского ключа». Вот за такими оборотами родного языка, а вовсе не ради од стоило ездить на Кавказ.

Любопытно, что если в стихах поэт предостерегал казака: «Не рвися к бою!» – то в жизни опытные вояки-донцы были «чрезвычайно изумлены» поэтическим порывом «героя в круглой шляпе». А потому финал стиха:

 
Мчатся, сшиблись в общем крике…
Посмотрите! Каковы?..
Делибаш уже на пике,
И казак без головы, —
 

может быть обращен и к самому поэту. Он имел шанс оказаться и на пике, и без головы. Потом командиров по цепочке от Паскевича и вниз распекали. А если бы случайная пуля, случайный клинок… Он – дитя. Но вы-то взрослые люди!

Согласно Вальховскому, командующий, устав нянчиться с поэтом, вызвал его к себе и сказал: «Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России; вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно». На это «Пушкин порывисто поклонился Паскевичу и выбежал из палатки, немедленно собрался в путь, попрощавшись с знакомыми и друзьями, и в тот же день уехал».

Так ли? Возможно, причиной стала распространявшаяся чума, как настаивал в «Путешествии в Арзрум» сам поэт, «вообразивший ужасы карантина». Но если Вальховский ближе к истине, то Паскевич фактически выгнал Пушкина в Пятигорск. После подобного од ждать не приходилось. Напрасно Иван Федорович попытался раздувать усы и негодовать в письме к Жуковскому: «Заря достопамятных событий Персидской и Турецкой войн осталась невоспетою».

Ко времени этого письма Паскевич уже мог полюбоваться на свой портрет в «Бородинской годовщине»:

 
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань…
 

Мало. Особенно если сравнивать с державинскими щедрыми «Водопадами». Булгарин, всегда верно чувствовавший настроение в правительственных кругах, почел долгом обидеться: «Мы думали, что великие события на Востоке… возбудят гений наших поэтов, – мы ошиблись. Лиры знаменитые остались безмолвными… сердцу больно».

«Чрезвычайно забавно»

В тот момент жаловаться не следовало. Отсутствие похвалы – еще не ругань. Через несколько лет Паскевичу предстояло узнать, что значит «поэтическая неблагодарность». В 1835 г., когда отношения Пушкина с правительством были далеко не самыми близкими, вышло «Путешествие в Арзрум», созданное на основании записей 1829 г. И всем, кто читал, в том числе голубым мундирам, стало ясно – лучшего военачальника императора осмеяли.

За что? Знаменитое сражение 19 июня у Саган-лу, когда Паскевичу удалось за один день разбить две турецкие армии, вызывало множество противоречивых суждений.

Прочитаем мнение Бенкендорфа, ясно выразившего официальную точку зрения, но не скрывшего опасности, в которой находился Кавказский корпус: «Отступление [вражеского] авангарда открыло неприступную вражескую позицию, расположенную среди скалистых и непроходимых утесов. Главнокомандующий принял решение обойти ее, предпочитая кратковременно рискнуть безопасностью своих коммуникаций, чем произвести впечатление, что он испугался и медлит перед лицом врага. Трудным маршем через горные вершины и перевалы, еще покрытые снегом, он произвел свой маневр, сопровождаемый всеми многочисленными армейскими обозами, которые часто на руках пересекли горы и были спущены вниз». Паскевич «обошел горы, занятые противником, и вышел на равнину». Дав солдатам краткий отдых для приема пищи, командующий повел их на неприятеля. «Сражение началось одновременно во всех пунктах», а когда победа была одержана, «появились новые войска, прибывшие из Эрзерума». Паскевич ввел в дело свежий арьергард и вновь одержал победу.

«Неприятель был опрокинут, и его преследовали со шпагой в руке на протяжении 30 верст почти до самого наступления ночи. В ходе этого блестящего преследования в наши руки попала артиллерия, обозы, военные припасы, часть оружия и лошадей».

В голосе Бенкендорфа, старого кавалериста, слышится восхищение. Совсем иначе смотрели на дело и вчерашние враги, и вчерашние союзники России. Только Булгарин считал, будто действия на Кавказе «удивили мир и стяжали уважение просвещенных народов». Вернее, так полагалось писать. На деле европейские умеренные политики опасались за «равновесие», а у более впечатлительных началась истерика, чреватая для Петербурга дипломатическим, торговым и публицистическим противостоянием.

Актом последнего и была книга французского консула Виктора Фонтанье «Вояж на Восток, предпринятый по приказанию французского правительства в 1830–1833».

Автор побывал в Анатолии, с турецкой стороны, и о том, что происходило на Кавказе, мог знать только понаслышке. Тем не менее он высказал весьма болезненную для русского правительства точку зрения об отрыве от коммуникаций, который позволил себе Паскевич.

Подтекст понятен. Франция в 1830-х гг. становилась все более и более враждебна России. В ее публицистике, как во второй половине XVIII в., когда шли победоносные екатерининские войны, или накануне наполеоновских кампаний, вновь громко звучали голоса о ничтожестве северной империи и ее агрессивности. Доказать, что самый яркий полководец царя – граф Эриванский, князь Варшавский, – на самом деле опрометчив и его не следует бояться, было весьма выгодно.

Кроме того, француз допустил бестактность, задев Пушкина, как «барда, находившегося в свете», который отозвался на поход только сатирами. Поэт не решился опубликовать «все», что было написано в 1829 г., то есть свои дневниковые записи. Из текста выходило, что Пушкин уже тогда понимал опасность маневров Паскевича и не одобрял их.

В 1-й же главе дано осуждение Паскевича как стратега устами Ермолова: «Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским. “Пускай нападет, – говорил Ермолов, – на пашу не умного, не искусного, но только упрямого… и Паскевич пропал”». Далее по тексту автор «Путешествия в Арзрум» обнаруживал, говоря словами Ю. Н. Тынянова, «тонкую военную осведомленность», которую почерпнул в беседе с Ермоловым.

Стремясь опровергнуть мнение французского консула, поэт писал в Предисловии: «Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саган-лу, движение, коим граф Паскевич отрезал Сераскира от Османпаши, поражение двух неприятельских корпусов в течение одних суток, быстрый переход к Арзруму; углубление нашего пятнадцатитысячного войска на расстояние пятисот верст, оправданное полным успехом, – все это может быть в глазах военных людей чрезвычайно забавно».

Здесь содержался намек на «военного человека» Ермолова. Но цензура настояла на замене последнего предложения, и оно приобрело другое звучание: «Может быть, и чрезвычайно достойно посмеяния в глазах военных людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье)». Таким образом, кивок в сторону компетентного «проконсула» был заменен прямым обвинением «диванного генерала» Фонтанье в отсутствии необходимых знаний.

Однако в тексте «Путешествия в Арзрум» осталось неприятное суждение самого Пушкина о деле у Саган-лу: «…Это происшествие могло быть гибельно и для нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче».

Иван Федорович принес к подножию трона победу. Но его продолжали судить. Такова была примета времени. Если бы с заявленной меркой подошли к действиям самого Ермолова на Кавказе, они показались бы очень спорными. Но опала смывала в глазах современников даже преступления. С опальным Аракчеевым поэт, например, хотел «наговориться вдоволь» и очень сожалел о его смерти.

Таким образом, не судьба была Паскевичу уйти из когорты обиженных Пушкиным генералов. Начал шалопайскими шутками, продолжил байроническими колкостями и, наконец, высокомерно поправил военные ошибки государева «отца-командира».

Между тем 26 июня под Эрзрумом произошел любопытный случай. «Вокруг всего города были выстроены батареи, – сообщал артиллерийский офицер Э. В. Бриммер, – которые открыли по нас почти беспрерывный огонь». Следовало стрелять по вражеским пушкам, не попадая в жилые кварталы. «Вдруг первый выстрел из батареи 21-й бригады. Пушкин вскрикивает: “Славно!” Главнокомандующий спрашивает: “Куда попало?” Пушкин, обернувшись к нему: “Прямо в город!” – “Гадко, а не славно”, – сказал Иван Федорович».

Такова цена «тонкой военной осведомленности».