Текст книги "Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения"

«На цареградских воротах»

Поэт умел говорить как «человек государственный». И тут же по неопытности оскальзывался на деталях.

Так, цыгане, кочевавшие «шумною толпою» по Бессарабии, были до 1823 г. крепостными румынских бояр. Их освободили приказом наместника Юга графа М. С. Воронцова. Ни о какой дикой вольности речи не шло. Земфира могла бы воровать кур для какого-нибудь молдавского боярина с янтарным чубуком в зубах. С цыганских «промыслов» хозяева имели долю – род оброка.

Поэт два месяца скитался вместе с «вольным» племенем и ничего подобного не заметил. Как? Такова условность романтизма. Пушкинские цыгане, как горские племена под пером Бестужева-Марлинского или индейцы Фенимора Купера, «так же похожи на настоящих дикарей, как идиллические пастухи на пастухов обыкновенных», авторы «закрасили истину красками своего воображения», как писал сам поэт.

Вероятно, правительству не хватало глубины исторической перспективы, гениальных прозрений на будущее. Но, не зная жизненных реалий, легко ошибиться. Тем более при замене их реалиями поэтическими.

Последние прочитываются в стихотворении «Олегов щит», которым представляет собой отклик на заключение Адрианопольского мира. Россия не стала захватывать Царьград, остановившись буквально у его стен.

 
Когда ко граду Константина
С тобой, воинственный варяг,
Пришла славянская дружина
И развила победы стяг,
Тогда во славу Руси ратной,
Строптиву греку в стыд и страх,
Ты пригвоздил свой щит булатный
На цареградских воротах.
 

Что же ныне?

 
Настали дни вражды кровавой;
Твой путь мы снова обрели.
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли,
Твой холм потрясся бранным гулом,
Твой стон ревнивый нас смутил,
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил.
 

Паскевичу пеняли за излишний риск. Правительству изящно, в скрытой форме – за уклонение от риска и нежелание врываться в Константинополь. Русские в 1829 г. не повторили подвига князя Олега 911 г. Чисто военная возможность имелась. Но ее реализация была чревата дипломатическими демаршами западных стран. Кроме того, разорение старого вражеского гнезда подставило бы под удар южные провинции империи, куда ринулись бы тысячи беженцев, не хуже саранчи 1824 г. способные опустошить поля и подвергнуть голоду Крым, Бессарабию, Новороссию…

Все это можно было не принимать во внимание в поэтическом порыве. Но необходимо учитывать за рабочим столом государя. Колебания настроений Пушкина – естественные для творчества – воспринимались властью как «двоякость» и неискренность. А вовсе не как детская шалость, тем более что следов последней ни в «Олеговом щите», ни в «Путешествии в Арзрум» нет.

Привычная картина, нарисованная чиновником III отделения М. М. Поповым, далеко не так проста, как принято считать: «Бенкендорф и его помощник Фон Фок ошибочно стали смотреть на Пушкина не как на ветреного мальчика, а как на опасного вольнодумца… Они как бы беспрестанно ожидали, что вольнодумец или предпримет какой-либо вредный замысел, или сделается коноводом возмутителей. Он был в полном смысле дитя и, как дитя, никого не боялся. Зато люди, которые должны бы быть прозорливыми, его боялись. Отсюда начался ряд, с одной стороны, напоминаний, выговоров, а с другой – извинений, обещаний и вечных проступков».

Между тем Пушкин не был только дитя. Хотя и не был «коноводом возмутителей». Он щепетильно охранял свое мнение и свою независимость. Император же не мог доверять поэту, позиция которого постоянно менялась от восхищения к порицанию и от порицания к пониманию.

«Если вы завтра не будете министром…»

Александр Христофорович даже не задавался вопросом, кем сам являлся для Пушкина. «Безусловно благородным человеком»? «Слишком легкомысленным, чтобы делать зло»? Чертом Ивановичем? Графом «жженкой»?

Даже в анекдот вошло: «Пушкин жженку называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок». К тому же жженка – напиток со спиртом и сахаром – горит синим пламенем, напоминавшим цвет жандармского мундира.

Или, наконец, «Ангелом Хранителем»?

Правда состояла в том, что поэт наконец вернулся из странствий и его напрямую спросили: куда он уезжал? 14 октября Александр Христофорович писал: «Государь император, узнав по публичным известиям, что вы, милостивый государь, странствовали на Кавказе и посещали Арзерум, высочайше повелеть мне изволил спросить вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же со своей стороны покорнейше прошу вас уведомить меня, по каким причинам изволили вы не сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня сделать сие путешествие».

Оправдательное письмо поэта 10 ноября обнаруживало слишком много натяжек, чтобы ему верить. «По прибытии на Кавказ я не мог устоять против желания повидаться с братом, который служит в Нижегородском драгунском полку… Я подумал, что имею право съездить в Тифлис. Приехав, я уже не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому, другу детства, с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь. Я прибыл туда в самый день перехода через Саган-лу, и, раз я уже был там, мне показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были последовать; вот почему я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника».

А. Х. Бенкендорф. Художник П. Ф. Соколов

При желании можно было бы придраться хотя бы к хронотопу. Но, видимо, формального объяснения казалось довольно. Выражения французской вежливости, которыми обернута суть, не могли восприниматься шефом жандармов как нечто искреннее: «Я бы предпочел подвергнуться самой суровой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах того, кому я всем обязан… Я покорнейше прошу ваше превосходительство быть в сем случае моим ангелом хранителем».

Ноябрь, по чести сказать, был не лучшим месяцем для сохранения хладнокровия. Можно только удивляться, что за конец осени – зиму Бенкендорф просто цедил приказания государя сквозь зубы, но ни разу не сорвался. Его собственное положение оказалось не из легких.

Осенью 1829 г., когда позади остались две кампании, коронация у поляков, поездки в Европу и уверения, что Россия не хочет поколебать международное «равновесие», Николая I свалила нервная лихорадка.

«В первых же числах ноября император опасно заболел, – писал Бенкендорф, – все были столь уверены в силе его здоровья, что даже во дворце обнаруживалось только лишь легкое беспокойство. Но на третий день болезнь столь быстро усилилась, что врачи были испуганы и потребовали созвать консилиум».

Тогда Александр Христофорович и сам испугался. Удар? Он говорил, он просил спать побольше. «Тревога распространилась во дворце и вслед за ним во всем городе, – вспоминал шеф жандармов. – Вход в комнаты, где отдыхал больной, был запрещен для всех, люди толпились в дворцовых залах, чтобы узнать последние новости и расспросить врачей и личную прислугу. Страх перед несчастьем превосходил его вероятность, все дрожали при мысли потерять государя».

Когда Бенкендорфа пустили к больному, он «был страшно потрясен ужасной переменой, которая произошла в чертах его лица. В них были видны страдание и слабость, он похудел до неузнаваемости».

Все ждали худшего.

«С покрасневшими глазами и со всей ангельской добротой императрица время от времени выходила из комнаты своего супруга для того, чтобы успокоить нас и узнать о тех новостях, которые можно было бы сообщить больному. За несколько дней нервная лихорадка исчерпала все физические и моральные силы императора. Врачи были в величайшей тревоге и не скрыли ее от меня. По нескольку раз в день я видел императрицу и восхищался ее неустанными заботами об императоре, которого она не оставляла ни днем, ни ночью… В тех случаях, когда мне приходилось опираться на ее мнение, я восхищался ее справедливыми суждениями в делах, которые часто ей приходилось решать».

Готовый регент. Непроговариваемые, скрытые за строкой тайны. Случись что, Александр Христофорович останется верен: поддержит права великого князя Александра и его матери. Против кого? Великий князь Константин Павлович все еще носит титул цесаревича, то есть наследника. Не отказался от него, а венценосный брат не осмеливался требовать из уважения к покойному батюшке, который подарил второму сыну сей знак отличия.

Вот что стоит за «справедливыми суждениями» императрицы о текущих делах. На Бенкендорфа она могла положиться. Как полагалась когда-то Мария Федоровна. Ныне за его плечами Корпус жандармов, рассеянный по всей империи. А кроме того, много, очень много личного влияния. Расставленные им нужные люди на нужных местах. Тот же Толстой во главе столицы. Да и Голенищев-Кутузов – родня.

Случись что…

Не случилось. Император встал.

«Наконец, после двенадцати дней страха, надежды и беспокойства, которые лучше, чем что-либо другое, доказывали искреннюю преданность императору, врачи констатировали выздоровление, – заключал Бенкендорф. – Но выздоровление медленное, с возможными рецидивами».

Что думал во время болезни императора Пушкин? Да и знал ли вообще? В январе 1830 г. он как ни в чем не бывало попросил разрешения ехать в Париж или Италию, «покамест… еще не женат и не зачислен в службу». На худой конец «посетить Китай с отправляющимся туда посольством».

Но государь не благоволил. О чем Бенкендорф известил поэта. В конце концов, он был лишь передатчиком высочайшей воли.

Однако отчаянное письмо 24 марта 1830 г. говорит о том, что до Пушкина дошли слухи из дворца. И он догадывался, какая участь грозит шефу жандармов в случае… В своей откровенности поэт почти бестактен, но послушаем его: «Если до настоящего времени я не впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и обязанностей, но единственно вашей личной ко мне благосклонности. Но если вы завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут».

На мгновение перед Пушкиным, как в момент написания «Андрея Шенье», открылась бездна. Победят русские якобинцы, и его казнят, потому что он ни с одной властью не умеет петь в унисон. Снимут с должности Бенкендорфа, и поэта «упрячут».

Другие люди на месте Николая I и Александра Христофоровича не будут к нему столь снисходительны: «Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрел доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрение и недоброжелательство. Простите, генерал, вольность моих сетований, но, ради бога, благоволите хоть на минуту войти в мое положение и оценить, насколько оно тягостно. Оно до такой степени неустойчиво, что я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать».

Оставляем читателям судить, насколько поведение Пушкина в течение четырех описанных лет было «уравновешенным». Общая горькая чаша миновала и поэта, и шефа жандармов. Государь выздоровел. Оба могли жить дальше на своих местах.

«Связан я с семейством…»

Во время болезни государя произошло примечательное событие. Случайная встреча Пушкина в городе с вдовой генерала Раевского Софьей Александровной. Сам герой недавно скончался, и семья осталась без средств. Мать приехала в Петербург просить знакомых замолвить императору словечко о пенсионе – продолжении выплат генеральского жалованья мужа в полном объеме – 12 тысяч рублей. И наткнулась на Пушкина.

Когда-то семья Раевских была добра к нему, брала с собой в путешествие. Поэт дружил с двумя сыновьями генерала. С зятем Михаилом Орловым. Писал стихи двум дочерям. Теперь, как говорили, он в чести. Сложности его отношений с престолом сторонний наблюдатель понять не мог.

Пушкин обратился к единственному человеку, через которого за три с половиной года привык решать официальные дела. Он писал Бкенкендорфу:

«Весьма не вовремя приходится мне прибегнуть к благосклонности вашего превосходительства, но меня обязывает к тому священный долг. Узами дружбы и благодарности связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном положении: вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за нее слово перед теми, кто может донести ее голос до царского престола. То, что выбор ее пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейства находится в изгнании, другая – накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по громадному долгу… Прибегая к вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года – великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина так плачевна, – заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго и отзывчивого человека скорее, чем государственного мужа».

Теперь Бенкендорф стал «добрым и отзывчивым». Хотя поэт понимал, что просит «весьма не вовремя» – на него продолжали сердиться за Кавказ. Государь ворчал. Это ворчание хорошо слышно в наброске вступления к «Домику в Коломне»:

 
Пока меня без милости бранят
За цель моих стихов – иль за бесцелье
И важные особы мне твердят,
Что ремесло поэта – не безделье,
 
 
Что славы прочной я добьюся вряд,
Что хмель хорош, но каково похмелье?
И что пора б уж было мне давно
Исправиться, хоть это мудрено.
 

Под «важными особами» легко узнать императора и шефа жандармов. Они «твердили». Большие, взрослые люди. А поэт тем временем в ус не дул. Но вот возникла ситуация с рентой Раевским, и оказалось, что надобно обращаться к «важным особам», занятым нудными делами.

«Боже меня сохрани единым словом возразить против воли того, кто осыпал меня столькими благодеяниями, – писал поэт о государе. – Я бы даже подчинился ей с радостью, будь я только уверен, что не навлек на себя его неудовольствия».

Поэт хотел, чтобы ему сказали, что на него больше не сердятся. Между тем дружеские связи тянули его в тот круг, на который император не сердиться не мог. Чуть позже Пушкин будет просить разрешения поехать в Полтаву, куда направился его друг генерал Николай Раевский-младший и где находился в ссылке кузен Александр. Но получил отказ. Бенкендорф пояснил, что император имеет причины быть недовольным этими людьми.

Поэт и сам понимал причину: половина семейства «в изгнании». О братьях сказано. Мария Николаевна вместе с мужем Сергеем Волконским в Сибири. Ее старшая сестра Екатерина с мужем же, прощенным декабристом Михаилом Орловым, в деревне. Остальные – вдова и сестры Елена с Софьей – на грани нищеты.

Так семью Раевских догнало эхо полуторагодовалой давности – скандала в доме Воронцова. Старуха Александра Василь евна Браницкая, теща «брата Михайлы» и тетка генерала Николая Александровича Раевского – очень богатая вдова, – никогда не оставляла родню. Придумала ренту – 10 тысяч рублей – и ежегодно платила их старшему из сыновей генерала – Александру, поскольку щепетильный герой никакой помощи бы не принял.

После скандала с выкриками кузена на улице эти деньги скомпрометировали собственную дочь Браницкой – Елизавету. Рента прекратилась.

Обратим внимание, как повел себя Александр Христофорович. Дело Раевских было решено. Семья получила ренту. Позднее Нащокин даже утверждал, что именно поэт выбил у царя помощь для семьи героя. Хотя понятно, что Софья Александровна действовала не через одного Пушкина.

Однако в письмах Александра Христофоровича поэту нет ответа именно на вопрос о Раевских. Чему не следует удивляться. Шеф жандармов получил сведения, донес государю. Остальное – вне компетенции Пушкина. Обсуждения с ним не требует. Именно такова была логика времени. Свобода обращения информации, такая ценная для сегодняшнего дня, чужда той эпохе. На каждом уровне человек сталкивался с кругом «свойственных ему» знаний. Домогаться участия в большем считалось неприличным. Предоставление таковой возможности – неосмотрительностью и даже слабостью со стороны начальствующего лица. Поэтоме, хотя Раевским и оказали помощь, с Пушкиным ее не обсуждали.

Глава 9. «Касательно вашего личного положения»

Болезнь императора миновала. Правда, один случай едва не вернул его на одр страданий. Едва пойдя на поправку, Николай I в беседе с честным, но недалеким генерал-губернатором столицы П. А. Толстым случайно узнал, что британский кораблю «Блонд» вошел в Севастополь.

Что тут началось! «Краска залила лицо императора, он затрясся от гнева, – вспоминал Александр Христофорович, – от этой наглости англичан, которые посмели войти в Черное море, и от глупости турок, которые им это разрешили». Были вызваны министр иностранных дел К. В. Нессельроде и морской министр А. С. Меншиков, оба пребывали в гневе на Толстого и в страхе за возможный новый разрыв дипломатических отношений. «Они нашли императора в ярости, он отдал им ясные приказания: одному – немедленно отправить один линейный корабль и один фрегат пройти через Босфор, другому – потребовать у Англии объяснений… Нужно было подчиняться безотлагательно».

Покинув спальню больного, высокие персоны начали рассуждать, как выполнить «столь резкие приказания». Бедняга Толстой «впал в безысходность от своей непредусмотрительности». Рикошетом, вероятно, задело и Бенкендорфа, чьим человеком был граф. К счастью, Алексей Орлов, находившийся на переговорах в Стамбуле, еще не покинул города и сумел устроить пропуск русских кораблей через проливы, «не оскорбив турецкого достоинства». Английская же сторона сделала выговор своему дипломатическому представителю в Турции и уволила со службы капитана «Блонда».

«Стамбул заснул перед бедой»

Таким образом, дипломатические условности были соблюдены, а едва обретенный мир сохранен. Хотя каждая из сторон, конечно, понимала всю важность произошедшего. Путешествие «Блонда» подчеркивало для России саму возможность непосредственного нападения со стороны великой морской державы. И государь это понимал.

Остальные, включая Бенкендорфа, считали происшествие «малозначительным». Оно казалось им страшным постольку, поскольку могло снова уложить государя в постель. Но, вероятно, именно это событие заставило императора подняться. Николай I начал не болеть, как положено обычному человеку, а, что называется, перехаживать хвори на ногах. Перебарывать усталость и слабость организма. Что особенно ясно обнаружилось во время холеры в Москве в 1831 г. «Буду перемогаться, пока хватит сил», – писал он позднее.

После большого страха наступило большое облегчение. Новый, 1830 г. поначалу не сулил никаких неприятностей. Напротив, казалось, будто главные беды остались за спиной. В Россию прибыло турецкое посольство во главе с Халил-пашой. По сравнению с прошлогодними «персиянами», которые посетили Петербург в конце августа, чтобы просить прощения за гибель русских дипломатов во главе с Грибоедовым, турки казались «менее дикими». Во всяком случае, такими их увидела Долли Фикельмон.

«Я танцевала вальс с императором, к большому удивлению присутствовавших здесь турок, – писала жена австрийского посла. – Двое из них говорят по-итальянски, а один довольно хорошо по-французски. Кажется, они полны решимости порвать со всеми своими ориентальными привычками. Верно, что Халил-паша ревностный новатор, но по нему нельзя судить об остальных».

Государь и Бенкендорф, напротив, не одобряли тот факт, что в условиях «кризиса» султан отдаляется от своего «фанатичного народа». Но «простые и благородные манеры» Халил-паши, по словам шефа жандармов, «всем пришлись по душе», посол старался «соответствовать обстоятельствам». В этих строках содержалась скрытое осуждение персов – прямого Александр Христофорович не позволил себе в тексте. Видимо, гости не умели держать себя с простым благородством побежденных, то есть «соответствовать обстоятельствам». Как бы ни каялся принц, но в Москве он по персидской традиции попытался забрать из дома «красавицу Демидову», уверяя родителей, что «увезет ее в Тебриз и сделает королевой гарема». Ему было указано, что в России так не делают, и простодушный юноша удивился. Почему? Ведь он готов заплатить… Но еще неприятнее было желание персов получить назад 12 пушек, посланных в подарок шаху Аббас-Мирзе еще императором Александром I, стрелявших в русские войска и захваченных ими в боях. Отказать было нельзя – дипломатический дар. Орудия заменили таким же числом современных из Арсенала и отправили в Тегеран в числе других презентов.

Велика же была нужда в мире на восточных границах, если подобное приходилось терпеть.

Турки выглядели не в пример «цивилизованнее». Только наряд Халил-паши «всех шокировал». «По приказу султана вместо живописной национальной турецкой одежды на нем был длинный и нескладный плащ, вместо красивого азиатского тюрбана у него на голове был темно-красный колпак с неуклюжей кисточкой. Он казался смущенным и пристыженным этим переодеванием, которое было весьма мало популярно в Турции».

Александр Христофорович впервые видел феску и не одобрил ее, а ведь ему самому она бы очень пошла.

Итак, в Европе поддерживали стремление турок порвать с «ориентальными привычками». В России сквозь зубы осуждали уход от живописной фанатичности.

Пушкин же приравнивал отказ турок от себя к гибели и противопоставлял развращенных жителей Стамбула остальному Востоку.

 
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего раздавят.
И прочь пойдут – и так оставят.
Стамбул заснул перед бедой.
 

В России же происходило нечто обратное: «контрреволюция революции Петра», как писал поэт Вяземскому.

Сначала, в первых числах марта, государь в сопровождении Бенкендорфа отправился снова в военные поселения, а оттуда, никого не предупреждая, в Первопрестольную. «Я был крайне удивлен этим скорым и неожиданным решением, – писал Александр Христофорович, – которое противоречило ранее отданным приказаниям. Императора позабавило мое удивление». За 34 часа они достигли старой столицы. Стояла ночь. В Кремле спутники «едва раздобыли свечей, чтобы осветить спальню императора», тот лег на кушетке, предоставив Бенкендорфу до утра принимать прибывающих чиновников.

На другой день на площади собралась целая толпа – зрелище можно было бы принять за народное возмущение, если бы не крики радости. Государь отправился в собор, а двинувшиеся за ним шеф жандармов с генерал-губернатором Москвы князем Дмитрием Голицыным рисковали «быть раздавленными или отброшенными».

В дипломатических кругах не переставали говорить об этой внезапной поездке. Фикельмон передавала слухи: «В народе разное толковали об этом внезапном появлении государя. Многие поговаривали, что за императором в Москву последуют все европейские монархи, что вслед за тем из Константинополя приедет султан и будет обращен в православие в присутствии сего августейшего синклита европейских государей».

Каким бы нелепым слух ни казался посланнице, почва под ним была. Во время высочайшей аудиенции 28 января Николай I попросил Халил-пашу передать султану «дружеский совет» – сменить исповедание и «почувствовать свет истинной православной веры». Такой поступок примирил бы Оттоманскую Порту с православными территориями Греции и славянами, входившими в ее состав. Не следует преувеличивать удивление турецкой миссии – идея время от времени обсуждалась в самом Константинополе. Последним, кто высказывал ее уже в XX в., был Кемаль Ататюрк…

Краткое пребывание в Москве, «полностью компенсировало» усталость императора, особенно заметную после болезни. Несколько дней купания в народной любви, потом быстрый бросок обратно в Северную столицу, где спутники очутились уже 15 марта. А на другой день «мы снова сели в коляску» – их ждала дорога в Польшу на открывавшийся там Сейм.

Теперь стало ясно, зачем Николай I ездил в Москву. Находясь на скрещении нитей восторженного чувства, шедших от подданных, он получал невиданную силу. Фрейлина императрицы Александры Федоровны М. П. Фредерикс описала увиденное во время другого, более позднего, приезда императора в старую столицу: «Народ не покидал площади ни день, ни ночь… эта масса народа, стоявшая вплотную… не давила друг друга, и никаких несчастий не случалось. Потом государь выходил из дворца и шел в самую середину толпы… Он шел один, медленно пробиваясь через толпу, без всякой охраны; он знал, что ни один злоумышленник не дотронется до него, их тут нет». Из окон дворца было видно: Николай I уходит от «этой колышущейся, как волна морская, тысячной толпе, отделяясь все более и более, и, наконец, в сливавшейся этой черной массе видна была только одна белая точка – его султан на каске… Эти несравненные минуты давали такое высокое спокойное чувство счастья и гордости быть русским».