Текст книги "Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения"

«Злобная колдунья»

В Польше если и ожидал взрыв энтузиазма, то неискренний. А на другой не приходилось рассчитывать. Сам император давно выбрал свою сторону. Позднее, когда началось восстание, он скажет: «Если один из двух народов и двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение?»

Но и с поляками император намеревался поступать честно: «Я исполню в отношении их все свои обязанности… я не напрасно принес присягу». Поэтому в начале 1830 г. в Варшаве был собран Сейм, которым Константин манкировал несколько лет.

Цесаревич назвал происходящее «ужасным фарсом», «к большому неудовольствию поляков». На первом же заседании решено было поставить памятник Александру I, а дальше все пошло как принято при парламентском строе. «Среди делегатов стала формироваться оппозиция», готовившая жалобы, упрекавшая великого князя и сетовавшая на «слишком большие военные расходы». Это при условии, что Польша не принимала участия в минувших войнах.

В разгар прений к государю пришел депутат, попросивший денег для своей фракции, которая бралась отстаивать в Сейме интересы России. Для Николая I это был настоящий шок. До сих пор он видел с изнанки только самодержавие. Теперь пришлось узреть парламентскую кухню. Позднее Николай I говорил, что понимает либо монархию, либо республику, что до конституционного монарха, то «я им был» – и скептически морщился.

Депутата выгнали. Жалобы на великого князя решились прочитать. Бенкендорф фиксировал возросшее недовольство: «Всякие надежды на изменения испарились, все иллюзии поляков об ограничении власти великого князя… развеялись. Не было конца тому стесненному положению… с которым его могущество давило на страну». Раздражения «больше не скрывали. Все поляки и даже русские, кто окружал великого князя, высказывали свое неудовольствие… По своему чину я был против подобных откровений, но они были столь единодушными и искренними, что против воли я стал разделять общее мнение».

Впрочем, высший надзор еще год назад предупреждал, что поляки считают себя в империи «эдакими париями» и «убеждены, что… их приносят в жертву особым обстоятельствам». То есть братским узам.

Великий князь повадками все больше напоминал покойного родителя Павла I, только обрушивался не на терпеливых русских, а на впечатлительных поляков. А ведь даже русские в свое время не выдержали… Теперь цесаревич Константин «более, чем когда-либо, ревниво относился к своей власти», в разговорах с министрами и ближним окружением у него «ярко проявлялось несогласие» с позицией Николая I. «Малейшее противодействие приводило его в ярость. Похвалы императора в адрес некоторых военных и гражданских чинов вызывали его критику. Подчас он был недоволен теми же самыми чиновниками, которые получали отличия по его собственной рекомендации».

Чем не Павел? Когда-то Константин повторял: «Меня удавят, как батюшку». Теперь он очень близко подошел к этой черте. Не удавили, но восстали. «Если бы эти искренние жалобы были скрытыми, то можно было бы предвидеть реакцию, даже революцию, – рассуждал Бенкендорф. – Но они были открытыми и касались только одного человека – великого князя… Растущее благосостояние края во многом уравновешивало придирки, вспыльчивость и унижения», исходившие от Константина.

Уравновешивало бы. Если бы дело происходило в России. Но «унижение», помноженное на национальный темперамент, неизбежно давало взрыв. Правда требовался еще внешний толчок. А его пока не было. Сама по себе, без надежды на иностранную поддержку, Польша не рискнула бы бунтовать. Но кто мог поручиться за будущее?

Грозным предвестием оказалась неприятная встреча со старой княгиней Изабеллой Чарторыйской по дороге на Брест-Литовск. В ее великолепной резиденции Пулавы, в трехэтажном дворце-игрушке, всегда останавливался, проезжая через Польшу, император Александр I. Он тепло относился ко всему семейству Чарторыйских, дружил с сыном княгини Адамом, которой в начале царствования даже был русским министром иностранных дел, но с нашествием Наполеона изменил старому сюзерену. Теперь Адам выступал в Сейме с похвальными речами в адрес покойного Ангела. Но ему не доверяли и считали, что при первой возможности он снова перебежит. Через несколько месяцев это мнение подтвердилось.

Сама княгиня собирала около себя толпы «недовольных и интриганов». Николай I, в отличие от брата, не умел делать доброжелательное лицо, когда ему кто-то не нравился, и решил не задерживаться у старухи. «На последней станции в Пулавах… какой-то человек во фраке от имени княгини пригласил императора остановиться в ее жилище. Удивленный до глубины души такой вольной манерой приглашать своего государя, император вежливо отказался».

Бенкендорф обращал внимание на фрак. Но сегодняшний читатель не готов понять, в чем дело. А дело в мундире, который, по неписаному закону того времени, говорил сам за себя. Надевая мундир определенного полка, определенной нации, даже гражданский дворянский мундир определенной губернии, человек как бы обнаруживал себя, свою принадлежность. За него ручалась целая корпорация. Фрак был подобен отсутствию подписи на документе. Маске на лице. Он давал определенную свободу – потому его так и любили байронисты. Но он же отнимал благонамеренность. Доверие со стороны окружающих.

Поэтому император не мог принять приглашение от «фрачника» – мало ли что тот задумал и кто он такой. А старая княгиня, посылая подобного слугу, демонстрировала свою независимость. Она не идет на поклон к завоевателю, а выказывает лишь вежливость, ставит себя на одну доску с ним.

Николай I подобного обращения не любил и просто поехал дальше. Но не тут-то было. Оказывается, Изабелла Чарторыйская только хотела подчеркнуть свое высокое положение. Но отказ августейшего гостя посетить ее, забвение русскими государями дороги в Пулавы роняло старую княгиню в глазах собиравшихся у нее прихлебателей.

После переправы императора на лодке через Вислу хозяйка замка явилась сама в окружении целой толпы и стала просить Николая Павловича посетить ее. Тот вежливо отказался. Бенкендорфу пришлось даже поторопить запрягавших коляску слуг. На его взгляд, старуха имела «вид злобной колдуньи». «Вы мне сделали больно, – сказала она, – я не забуду этого всю мою жизнь».

Угроза могла показаться смешной, но Александр Христофорович писал, что странный случай «ускорил революционные события… Ненависть, которую эта старуха все время испытывала к России, запылала с новой силой, и она усердно разожгла гневом все слабые польские головы».

Не верится? Между тем генерал знал, что говорил. Еще молодым, по дороге во Францию, он провел долгое время в Белостоке, замке сестры последнего польского короля Станислава-Августа Понятовского, и имел возможность много общаться с представительницами знатнейших польских родов. Его любовница Анна Потоцкая даже говорила, что «настоящая аристократия сохранилась только в Польше» – сильная, независимая от власти, богатая. За стол ежедневно садилось около пятидесяти человек, а остатками пиршества питались еще пары две слуг. Один родовитый магнат содержал и кормил множество «клиентов», они слушали и разносили его мнение окрест.

Не стоило сбрасывать «злобную колдунью» со счетов. А вместе с ней всю ту «холопскую» массу, которая одновременно играла в парламентаризм, таскалась на поклон к старой княгине, ненавидела завоевателей и от их государя ожидала улучшения своей участи.

«Веселый ласковый человек»

В это время в Петербурге разразился скандал. Фаддей Булгарин выпустил роман «Дмитрий Самозванец», где Пушкин обнаружил ворованные из «Бориса Годунова» сцены.

Началось великое столкновение, которое непосредственно задело Бенкендорфа и императора. Обе, подчеркнем, обе стороны конфликта не пожалели друг для друга грязи. Обе искали «правосудия» у власти. «Высоким персонам» не удалось совсем уйти от «журнальной драки». Кроме того, изначальной установки не вмешиваться не было. Напротив.

Высший надзор полагал, что императору стоило бы оказывать покровительство писателям. «Министр [народного просвещения К. А. Ливен] не знает ни одного литератора и ни одному из них не сказал любезного слова», – констатировалось в отчете 1829 г. Между тем «литераторы стремятся превозносить царствование императрицы Екатерины и первые годы царствования императора Александра – как эпоху, когда к писателям относились с уважением, ухаживали за ними и награждали их. Во всех европейских государствах, – говорят они, – самые видные литераторы и артисты пользуются, по собственной инициативе государей, некоторыми щедротами со стороны правительства. Очень многие считают, что государю императору следовало бы время от времени проявлять свое благоволение к тому или другому из наиболее выдающихся писателей».

Но как узнать, кто останется в веках, а кто хоть и популярен – пустышка? Кроме того, вступая в контакты с писательской средой, трудно было сохранить баланс, поскольку она кипела внутренними противоречиями. Участие в них правительства было равносильно потере лица. Кто-то обязательно остался бы недоволен. «Высшие слои общества у нас чужды национальной литературе, – сказано в отчете 1830 г., – но весь средний класс, молодежь, военные, даже купцы, все принимают близко к сердцу ее преуспеяния, все писатели имеют своих многочисленных сторонников, которые взирают на них, как на оракулов общественного мнения, повторяют их рассуждения и усваивают их мировоззрение».

После приведенного рассуждения стоит ли верить, что шеф жандармов был абсолютно чужд литературе и ничего не понимал в вопросе? Возможно, он, как пресловутая калмычка, «слегка Шекспира не ценил», но в механизмах функционирования писательской среды поневоле разбирался.

Одним из «оракулов общественного мнения», чье мировоззрение в начале 1830-х гг. усваивалось «средним классом, молодежью, военными и даже купцами», был Ф. В. Булгарин. Современники не смотрели на этого автора через призму его дурных отношений с Пушкиным. Близость с III отделением еще не успела скомпрометировать писателя в глазах либеральной общественности. Словом, он был популярен. И неудивительно, что «голубые мундиры» взялись опекали его журнал «Северная пчела».

Позднее, уже во времена Н. А. Некрасова, его возлюбленная А. Я. Панаева записала свое впечатление от Булгарина: «Черты его лица были вообще непривлекательны, а гнойные воспаленные глаза, огромный рост и вся фигура производили неприятное впечатление». Ее муж И. И. Панаев добавлял: «Новое пишущее и читающее поколение этого времени все без исключения презирало Булгарина. Тот, кто печатал свои статьи в “Пчеле” или был в коротких отношениях с ее редактором, компрометировал себя в мнении молодежи». Однако такое отношение сложилось позже и было характерно для либеральной среды.

А вот мемуаристка М. Ф. Каменская, урожденная Толстая, запомнила редактора «Северной пчелы» даже внешне совсем другим: «Булгарин был кругленький, на коротеньких ножках, с порядочным брюшком, голова плотно постриженная, как бильярдный шар, лицо смятое, глаза вытаращенные, как у таракана, толстые губы его плевались, с лица не сходила задорная улыбка, и вечно он спорил и хохотал». Что же до душевных качеств, то тут несогласия с Панаевыми еще больше: отец мемуаристки Ф. П. Толстой «всегда отзывался о нем как о прекраснейшем муже, нежнейшем отце, хорошем товарище… всегда готовом подать помощь ближнему». Все это Каменская вставила в воспоминания, желая сказать «хоть одно доброе слово в память об оклеветанном современниками» «веселом ласковом человеке», которого «привыкла любить с детства».

Ф. В. Булгарин. Неизвестный художник

Человек бойкого пера, прирожденный журналист, Фаддей Венедиктович являлся автором текущего дня, чья слава «скоромимопроходяща». Ничего для вечности. О способностях Булгарина многие истинные служители Аполлона отзывались неблагоприятно – суррогат литературы. Жуковский, например, писал: «У него есть что-то похожее на слог, и однако нет слога; есть что-то похожее на талант, хотя нет таланта; есть что-то похожее на сведения, но сведений нет… это какой-то восковой человек».

Таких, как Булгарин, не призывали «Всеблагие, как собеседников на пир». Но для них высокие тиражи и благоволение начальства были лучшей наградой. Однако и Толстой был прав, говоря о «хорошем товарище… всегда готовом подать помощь ближнему». Булгарин спас рукописи К. Ф. Рылеева, который накануне ареста принес ему кипу черновиков. Дружил с Грибоедовым.

Литературная репутация этого человека вовсе не исчерпывалась одним прозвищем Видок Фиглярин, а жизнь напоминала авантюрный роман. Поляк, уроженец Западных губерний, он в войну 1812 г. сражался на стороне Наполеона, попал в плен, вновь оказался в России, писал по-русски и обрел популярность как автор плутовских новелл.

В 1826 г., когда и Пушкину государь заказал записку «О народном воспитании», Булгарин написал заметки о Царскосельском лицее, чьи «правила» не были признаны благотворным для юношества: «В свете называется лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальниками, высокомерно с равными, презрительно с низшими, исключая тех случаев, когда для фанфаронады надо показаться любителем равенства». Рассуждение Пушкина о просвещении и талантах император отверг по причинам морали, а вот слова Булгарина показались интересными.

Тогда же Фаддей Венедиктович был привлечен к чтению «Бориса Годунова» и, как мы помним, не одобрил пьесу, подсказав «начальству» идею переделать ее в прозаический текст наподобие Вальтера Скотта. Поскольку Пушкин не хотел и не мог произвести над своим детищем подобную операцию, Булгарин в надежде на похвалу свыше решил написать такой роман. Скандал был неизбежен.

Гофман и Француз

Весной 1830 г. читающая публика увидела 2-е издание романа «Дмитрий Самозванец». В предисловии автор в выгодном ключе сравнивал себя с Пушкиным, он-де «не употребляет никаких известных мер для приготовления мнения общества… не читает предварительно своих сочинений в рукописи в собраниях… но трудится в тиши кабинета».

«Арапская кровь» поэта закипела. Он обвинил Булгарина в плагиате, причем публично. 18 февраля Булгарин почел долгом написать поэту личное письмо: «Поберегите свою славу! Можно ли возводить на меня такие небылицы? Я не читал вашей трагедии». Славны бубны за горами. «Говорят, что вы хотите напечатать в Литературной газете, что я обокрал вашу трагедию! Что скажет публика? …Неужели, обрабатывая один (то есть по имени только) предмет, нужно непременно красть у другого?»

Неблагоприятный резонанс очень заботил Булгарина. Тем временем редактор «Литературной газеты» Дельвиг поддержал мнение друга: «Обвиним Пушкина в похищении, он многое заимствовал из романа “Дмитрий Самозванец”… хотя по странному стечению обстоятельств за пять лет до рождения романа г. Булгарина».

Сам поэт находил два случая воровства. «Раскрыв на удачу исторический роман г. Булгарина, нашел я, что и у него о появлении Самозванца приходит объявить царю князь В. Шуйский. У меня Борис Годунов говорит наедине с Басмановым об уничтожении местничества, – у г. Булгарина также. Все это драматический вымысле, а не историческое сказание».

Советские исследователи внимательно проработали весь текст булгаринского романа и обнаружили множество совпадений. Большинство из них, правда, ведут к «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, на которого Булгарин ссылался еще в рецензии для III отделения. Оба автора многое почерпнули у Николая Михайловича, но тот, несмотря на блестящий стиль, писал «научное» произведение. В отношении историографа ни о каком плагиате речи идти не могло.

Скорее стоило бы говорить о взаимным влиянием текстов. Однако в те времена, когда и писателей было гораздо меньше, и книг выходило сравнительно немного, от автора требовали полной оригинальности. Тот факт, что пушкинский «Тазит» многими коллизиями сюжета родствен «Пертской красавице» Вальтера Скотта, – литературоведческое достояние сегодняшнего дня. Сам Пушкин, вероятно, отрицал бы подобные параллели.

Со времен незлобивого Карамзина сложилась традиция, при которой автор сам не участвовал в журнальном обсуждении своих книг – не отвечал на критику. Стоял над схваткой. Пушкин считал эту традицию неправильной, поскольку она тормозила развитие литературоведения. Нужно писать ответы злопыхателям: «Такие антикритики имели бы двоякую пользу, исправление ошибочных мнений и распространение здравых понятий касательно искусства».

Позиция Карамзина позволяла сохранить нервы и достоинство. Позиция Пушкина – дать ответ наглецам. В «Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений» Пушкин, воскрешая традицию XVIII в. с ее иносказаниями и ссылками на Китай, рассказал историю двух литераторов из Поднебесной: «Некто из класса грамотеев, написав трагедию, долго не отдавал ее в печать – но читал ее неоднократно в порядочных пекинских обществах и даже вверял свою рукопись некоторым мандаринам. Другой грамотей (следуют китайские ругательства) или подслушал трагедию из прихожей… или тихонько выкрал рукопись из шкатулки мандарина… и склеил на скорую руку из довольно нескладной трагедии чрезвычайно скучный роман».

Поскольку в «Опыте» задевались «мандарины», он не пошел в печать. Но изустно полемика между двумя виднейшими авторами современности обсуждалась во всех салонах. Тем более что в начале января обоих избрали в члены Общества корифеев словесности. 11 марта «Северная пчела» напечатала «Анекдот о Гофмане», который показывал, что Булгарин взбешен до потери чувства юмора. В «Анекдоте» писатель Гофман смиренно сносит оскорбления. А его антипод Француз (лицейское прозвище Пушкина) нападает на невинного. Противник Гофмана служит «усерднее Бахусу и Плутусу, нежели музам… в своих сочинениях не обнаружил ни одного живого чувства, ни одной полезной истины», его сердце «немое и холодное существо, как устрица, а голова – род побрякушки, набитой гремучими рифмами». Француз «бросается рифмами во все священное» – намек на «Гаврилиаду». «Чинится перед чернью вольномыслием, а тишком ползает у ног сильных», «марает листы на продажу» и спускает «деньги на крапленых листах». Обвинения в сервильности, превращении литературы в «род промышленности» и даже в шулерстве – все крайне болезненные для поэта.

«Видок» и «мандарины»

Через несколько дней, 24 марта, Пушкин написал Бенкендорфу в Варшаву, прося защиты, и назвал его «ангелом-хранителем». Конфликт выходил на новый виток. К делу привлекались «мандарины».

«Господин Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов… После той гнусной статьи, которую он напечатал обо мне, я считаю его способным на все… он может причинить мне бесконечно много зла».

Мы уже говорили, что письмо слишком откровенно, чтобы быть тактичным. Вероятно, Пушкин хотел упредить удар соперника. Не позволить ему первым осведомить правительство. Тем не менее само предположение о влиянии Булгарина на Бенкендорфа было для генерала оскорбительно.

Пока суд да дело, оба фигуранта вновь обменялись журнальными ударами. Булгарин 22 марта выпустил критику на 7-ю главу «Онегина», где обвинил Пушкина в отсутствии патриотизма. А поэт 6 апреля, на Пасху, опубликовал у Дельвига рецензию на «Записки Видока» – знаменитого парижского полицейского сыщика. Жан-Франсуа Видок, в прошлом преступник, стал главой «национальной безопасности» Франции. Такой человек, по словам поэта, не имел права писать нравоучительные мемуары.

Его портрет, нарисованный Пушкиным, был слишком близок к образу Булгатина, чтобы современники могли обмануться. «Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута… Видок в своих записках именует себя патриотом… как будто Видок может иметь какое-нибудь отечество! …Он нагло хвастается дружбою умерших известных людей».

Здесь, как и в статье Булгарина, был полный набор обвинений: от жены легкого поведения до хвастовства дружбой с Рылеевым и Грибоедовым. Рассказ заканчивался прямым обращением к властям: «Сочинения шпиона Видока… не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн…» Имеют ли шпионы право писать мемуары, не есть ли интерес публики к подобной литературе крайним нарушением приличия?

У власти тем временем был свой соблазн. Запретить. Булгарин совершил ложный ход. Раскритиковал главу «Онегина», уже одобренную императором. А посему Николай I был удивлен такой наглостью. Он благоволил Пушкину и считал долгом за него заступаться. «Я забыл вам сказать, любезный друг, – писал император Бенкендорфу, – что в сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина… Предлагаю вам позвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал».

С начала года по желанию императора уже трое журналистов подверглись унизительному наказанию. А. Ф. Воейков, издававший журнал «Славянин», был посажен на гауптвахту за публикацию сатирического стихотворения Вяземского «Цензор», направленного лично против князя А. Н. Голицына. А сам Булгарин и его соредактор Н. И. Греч сутки провели под арестом за неблагоприятные статьи о романе М. Н. Загоскина «Юрий Милославский».

Надзор подобных методов не одобрял, в отчете императору сказано, что арест произвел на общество «неблагоприятное впечатление», усилив «беспокойное настроение умов». Иными словами, действовать стоило мягче. Запрет журнала раздразнил бы общественное мнение.

Поэтому ответ Бенкендорфа скорее умерял пыл императора: «Приказания вашего величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина. Я прочел ее, государь, и должен сознаться, что ничего личного против Пушкина не нашел; эти два автора, кроме того, вот уже два года в довольно хороших отношениях между собой. Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние года, не предали лучшего полете гению Пушкина. Кроме того, московские журналисты ожесточенно критикуют Онегина».

Трудно объяснить, почему исследователям прошлого века представлялось, что в этом письме «яд сочится из каждой строки». Или что Бенкендорф «с горячностью защищал Булгарина».

Ни яда, ни горячности. Одна «долговременная опытность». Если закрыть «Северную пчелу», через какой орган III отделение станет влиять на общественное мнение? История, в ее «циническом», как тогда говорили, варианте похожа на попытку Комитета министров разоружить крестьян из партизанского отряда Бенкендорфа под Москвой. Кто же будет воевать?

Или вздыхать, подобно покойному Ангелу: «Некем взять».

«Московские журналы» действительно были не в восторге от «Онегина», писали, что Пушкин «спал с голосу». Даже «Телеграф» не хвалил: «Первая глава Онегина и две три, последовавшие за нею, нравились и пленили, как превосходный опыт… Но опыт все еще продолжается, краски и тени одинаковы… Цена новости исчезла… поэт и сам утомился… Онегин есть собрание отдельных, бессвязных заметок и мыслей о том о сем… рудник для эпиграфов, а не органическое существо».

Все ругали, а Булгарину нельзя?

Кроме того, шеф жандармов считал своим долгом защищать людей, с которыми связан. В деловых вопросах он не всегда разделял мнение императора. Николай I, например, недолюбливал М. Я. Фон Фока. Надо полагать, не без оснований. Но Максим Яковлевич был опытным и бескорыстным сотрудником, без него Бенкендорф не выстроил бы аппарат отделения и Корпус жандармов.

Другая история произошла с генералом А. Н. Мордвиновым. Тот допустил промах. Государь требовал увольнения. Бенкендорф принес два рапорта. Мордвинова и свой собственный – на случай, если первый будет принят. Николаю I пришлось смягчиться.

Названные люди везли воз повседневной работы ведомства. Из-за частых отлучек и постоянного пребывания рядом с высочайшим лицом Бенкендорф на многое не мог обратить внимание. Ему нужен был крепкий тыл. Можно повредить службе из-за вспыльчивости или благородных порывов государя. Но потом с него же, шефа жандармов, и спросят, куда он смотрел.

Онегин и Пушкин. Иллюстрация к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Художник А. В. Нотбек

Поэтому Булгарин получил устный выговор и был вынужден замолчать. А Пушкину Бенкендорф написал 3 апреля: «Мне не совсем понятно, почему вам угодно находить свое положение неустойчивым; я не считаю его таковым, и мне кажется, что от вашего собственного поведения зависит придать ему еще более устойчивости. Вы также не правы, предполагая, что кто-либо может на меня влиять во вред вам, ибо я вас знаю слишком хорошо. Что касается г-на Булгарина, то он никогда со мной не говорил о вас по той простой причине, что встречаюсь я с ним лишь два или три раза в году, а последнее время виделся с ним лишь для того, чтобы делать ему выговоры».

Почему это письмо на фоне ответов императору считается неискренним? Потому что «два года» Пушкин и Булгарин жили в мире? Это действительно так. Пока не обнаружился плагиат, отношения были ровными.

Потому что Бенкендорф писал, что Булгарин не имеет на него влияния? Они и правда виделись редко. Дружеские отношения литератора со служащими разных департаментов III отделения еще не влияние на самого главу. Подобное противоречило бы субординации. Уровень Булгарина – один из секретарей Александра Христофоровича. Например, Л. В. Ордынский, любовник жены писателя Елены Ивановны. Конечно, и это влияние, но не Булгарина и не на Бенкендорфа.