Текст книги "Наследники исполина"

– Дача маменькина. Мне в приданое досталась. А ей, – Брюс лукаво заулыбалась, – Сам государь Петр Алексеевич подарил за известные услуги… И часто здесь бывал, навещал ее, писал, работал. После него бумаги осталось воз. Куда теперь девать?

Гадать на черновиках Перта Великого Екатерине показалось кощунством, но Прасковья деловито скомкала лист, бросила его на поднос и зажгла от свечи. Она встала напротив стены, держа поднос в руках. В светлом пятне на бревнах плясала тень от горящей бумаги. Пожираемая пламенем, она съеживалась, но, прежде чем превратиться в труху, рисовала странные картинки. Кибитка, парус, остров. Графиня поворачивала поднос то одной, то другой стороной, а бумага, обдавая жаром ее лицо, сулила на будущее дальнюю дорогу.

– Уеду, знать, куда? – сказала со вздохом Прасковья Александровна. – И зачем бы это?

«Если мое дело провалится, – подумала Като, – то и тебя, голубушка, сошлют».

– Теперь ты. – Брюс опустила поднос и стряхнула с него прогоревшую труху.

Мять твердую гербовую бумагу было нелегко, зато ком вышел на славу. Подпалив его, императрица встала к стене и уставилась на контур. Темная тень слегка дрожала. Кожей лица Като ощущала жар, исходивший от крошечного костра на подносе. Она начала осторожно поворачивать его, и при первом же движении на бревнах нарисовался… гроб.

Женщина ахнула и едва не разжала пальцы. Брюс вовремя подхватила ее под локти.

– Погоди, погоди, может, это еще не…

Но гроб выглядел весьма недвусмысленно. Виднелись даже кисти и две свечи в головах.

– Вероятно, это гроб Ее Величества, – неуверенно подсказала графиня.

– Хватит с меня покойников! – процедила сквозь зубы Екатерина. – Я весь день… – Она хотела отставить поднос, двинула рукой, и картинка изменила ракурс.

Теперь это была корона. Обе дамы вскрикнули одновременно. Горящая бумага отбрасывала на стену тень в виде венца. Большого, зубчатого, как рисуют дети.

– Меня призовут на царство посмертно, – съязвила Екатерина. «И зачем я только поехала сюда, дуреха! Ведь не верю ни единому слову». Като снова повернула поднос, и гроб, теперь куда менее пышный, нарисовался с другой стороны.

– Два гроба, а между ними корона, – потрясенно протянула Брюс. – Впервые в жизни вижу, чтоб тени были такие четкие. Сегодня исключительная ночь. Нельзя прерывать гадания!

Като решительно отставила поднос с прогоревшей бумагой.

– С меня достаточно. В гадании ничего толком узнать нельзя. Покажут тебе что-то, потом сиди, ломай голову, что это и к чему? Один обман!

– Это смотря как гадать, – не унималась Брюс. – На картах очень точно выходит. А в зеркале даже и расспросить суженого можно. Появляется в зеркале твой Петр, а ты его и так, и эдак, о чем хочешь спрашиваешь, а он ни в чем тебе отказать не может, и будет говорить до утра, если не отпустишь.

Като вздохнула.

– Я его постылую рожу и так каждый день вижу и разговорами его до петухов сыта.

– А вдруг он не твой суженый? – Прасковья Александровна сделала страшные глаза. – Ведь бывает же так: обманет человек судьбу, выйдет не за того, кто ему положен от Бога, а потом всю жизнь мучается. Зеркало ему истинного суженого показывает. Может, тебе на роду африканский принц написан? Эфиоп весь черный. Они, говорят, тоже христиане.

– Говорят, – Екатерина скептически хмыкнула. – Ставь зеркало. Я в это не верю, но для твоего удовольствия посижу с часок, чтоб ты меня трусихой не считала.

Брюс весело загремела тарелками, расставляя на столе два прибора и воздвигая друг напротив друга зеркала, а между ними свечу.

– Про гробы не забудь спросить, – шептала она. – Самое интересное.

– Ох, – вздохнула Като, садясь. Ей все-таки было не по себе.

– Ну, с богом, – графиня перекрестилась.

– Ряженый-суженый, приходи ко мне нынче ужинать, – заученно пролепетала Екатерина и уставилась в зеркало.

Сначала она ничего не увидела. Потом тоже. Горела свеча, озаряя в круглом зеркале точь-в-точь такую же баню, саму Като, веники на стенах, угол лавки, на котором, подвернув под себя ноги, угнездилась Прасковья. Графиня уже начала задремывать, от чего Екатерине стало очень неспокойно. Молодая женщина не могла окликнуть подругу, иначе все гадание пошло бы насмарку. Като взяла нож и нарочито громко постучала им по тарелке. Брюс не пошевелилась.

Императрицей овладела паника. А вдруг сейчас и правда кто-нибудь заявится? Словно в ответ на ее мысли во дворе послышался шум, стукнула дверь в предбаннике, за стеной раздались торопливые шаги. В матовой поверхности зеркала Като увидела, как отскочила створка двери и на пороге появился взмыленный конногвардеец. Екатерина не сразу узнала в нем Потемкина, друга Орловых, посвященного в ее маленький комплот.

– Ваше Величество! – осипшим голосом гаркнул он. – Спешить надо! Государь вас повсюду ищет.

– Как? Зачем? – Женщина обернулась к двери. Гадание было грубо прервано. – Откуда вы узнали, где я?

– Зачем, не знаю, – переводя дыхание, отозвался Гриц. – Ему взбрело в голову звать вас на праздник. Он третий час как пьет. Видать, одному скучно. – Лицо у Потемкина было злое и серое от усталости. Еще бы: целый день в карауле, а потом сюда верхами гнал! – А Вашего Величества в покоях не оказалось. Он велел держать слуг под арестам. На ваши поиски снарядил команду. Меня Шаргородская разыскала и потихоньку сюда отправила.

Екатерина поднялась.

– Вот тебе, Прасковья, и гроб с короной, – бросила она перепуганной Брюс. – Петр хочет поймать меня на месте неведомого преступления, чтоб иметь предлог для развода.

Вместе с Брюс Екатерина поспешила на улицу. Они снова сели в возок.

– Куда прикажите? – Потемкин вскочил на облучок рядом с кучером.

– В Александро-Невскую лавру, – уверенно крикнула Екатерина. – И помни, Прасковья, мы там с самого отъезда из дворца. Благочинный подтвердит, он мне предан.

Брюс только хмыкнула. Ее удивляло, откуда у подруги в минуты опасности берутся такие спокойствие и властность. Ведь она знала: Като страшная трусиха, перед зеркалом у нее тряслись поджилки, а вот, поди ж ты, как держится!

Карета на полном ходу проскочила освещенную кострами деревню и, к счастью, не столкнувшись с ряженными, вылетела за околицу. В кромешной тьме замелькали сугробы по обеим сторонам дороги. Ели вставали стеной.

– Поспешай! – время от времени слышался с облучка требовательный голос Потемкина.

– Быстрее, барин, нельзя! Коней загоним! – бросал кучер.

«А хоть бы и загоним, – мелькнуло в голове у Екатерины. – До города недолго. Только бы не волки».

В какой-то момент справа от дороги засверкали желтые глаза, послышался отдаленный вой. До Екатерины донесся короткий щелчок. Это Потемкин проверял пистолеты. То, что он уже держал их заряженными, понравилось Като. Предусмотрительный человек. Послышался выстрел. Один. Короткий. В сторону сугробов. Видимо, волки еще не выскочили на дорогу. Громкий хлопок в морозном воздухе напугал их, звери скрылись в чаще. И опять Като похвалила Потемкина: не стал дожидаться реальной опасности, предупредил, мол, не замай.

Вдали замаячила застава. Снова, как на пути из города, они едва не снесли шлагбаум. Александро-Невская лавра была уже близко. Они успели. На четверть часа раньше офицеров, отряженных Петром Федоровичем на поиски жены. Служивым далеко не в первую очередь пришло в голову посетить монастырь. Где уж они рыскали? Бог весть. Не у Орловых же на Малой Морской и не в «Тычке»! Впрочем, лица все были знакомые, свои преображенцы, за исключением двух голштинских капралов.

Стоя за колонной, Потемкин наблюдал, как гневная Екатерина поднимается с колен у алтаря, как окидывает презрительным взглядом командира эскорта, как насмешливо осведомляется: «Я под арестом?» А потом бросает: «И не стыдно вам, господа, отрывать бедную женщину от молитвы по покойной государыне и под караулом вести на пьяный дебош?» Он видел, как переминаются с ноги на ногу его пристыженные товарищи, которым и правда неловко было прерывать благочестивые бдения императрицы. Знали б они, где и за каким делом он ее застал!

Глава 6. Патриотка

Князь Михаил Иванович Дашков любил свою жену. И это было смешно. Есть три категории женщин, любить которых смешно и даже предосудительно: некрасивые, умные и собственные жены. Екатерина Романовна с лихвой обладала всеми тремя пороками.

Над ним смеялись в глаза и за глаза, при дворе и дома, с самой свадьбы и еще до нее. Одни шестьсот томов ее личной библиотеки, кочевавшие за своей хозяйкой из Петербурга в Москву и обратно, попортили ему немало крови. Старые холостяцкие приятели один за другим исчезли из гостиной его модного столичного дома, где теперь царили Бейль, Монтескье и еще несколько, имена которых трудно давались князю на память. Их присутствие ощущалось столь осязаемо, что самому Михаилу Ивановичу порой становилось неловко, как в гостях.

Но он прощал ей, ни то по любви, ни то по слабости характера. Как простил когда-то первую выходку со свадьбой.

Перед венчанием он приехал в Москву, просить у матери благословения. Старая княгиня допустила сына к руке со словами:

– Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет! Сколь я тебя просила: женись! женись! Уж и невесту хорошую приискала. Выбрал! Спасибо, хоть не немку.

Мать встала и тяжело оперлась о ручку кресла.

– Правду, что ли, про вас говорят? Молчишь? Значит, правду.

Что он мог ответить? Или врать, что встретил дурнушку где-нибудь в городе, скажем, во время вечернего моциона, когда луна вкупе с ночной тьмой придает лицу любой дамы таинственную недосказанность… Ой, не про вьюжную петербургскую луну это придумано! И не за каретой юной Воронцовой мчаться восторженным поклонникам, не к ее детской чистоте склоняться усталой душой потасканному светскому куртизану, не перед ней, наивной и неопытной, отступать циничному гвардейскому повесе. Но он-то мчался, склонялся, отступал. Правда, потом, после свадьбы. Хотя… отступал, пожалуй, сразу.

Еще три года назад молодой князь Дашков, вырвавшийся из-под маменькиной, ой тяжелой, опеки, кутил себе с друзьями-приятелями по Петербургу и после пары-тройки скандальных похождений вошел в моду. Все дни, как один, казалось, наполнены солнцем. Когда он вспоминал это время, у него возникало ощущение бесконечной гульбы и смеха. До надрыва. До радостного звона в голове. Ощущение здоровья и молодой дури. Эх, славно!

По долгу службы Михаил Иванович бездельничал при дворе, всякий раз вызывая своим появлением на дежурстве радостный переполох в стайке фрейлин, тоже недавно покинувших душную заботу мамок и немедленно пустивших по ветру все их наставления. Устав возиться с малолетними неумехами, князь Дашков, наконец, остановил свой выбор на Марии Романовне Воронцовой. Она оказалась веселого нрава, никогда не ссорилась, не имела привычки ревновать, заразительно хохотала и умела казаться дурою. К тому же Мария Романовна с детства жила при дворе и на вопросы морали смотрела как на условность. Они славно проводили время, не обременяя друг друга. К сожалению, это не всех устраивало…

Раз, насвистывая, Михаил Иванович в новеньких погонах вице-полковника лейб-гусарского полка шел по залитому августовским нежарким солнцем коридору дворца. Деревянный паркет тепло сиял, в спине у князя была блаженная ломота. Ночью он не успел выспаться и мечтал, поскорее разделавшись с поручением, завалиться дома на чистое душистое белье, а к вечеру продрать глаза – и вся карусель по новой.

Навстречу ему двигалась невысокая фигурка в простом легком платье, отделанном только кружевом. Они поравнялись.

– Доброе утро, Екатерина Романовна, – любезно улыбнулся ей князь.

Это была сестра его пассии. Гордячка и зануда.

Девушка ничего не ответила и, скроив презрительную гримасу, проскользнула мимо.

– Не учтиво с вашей стороны, сударыня, не отвечать на приветствия, – беззлобно заметил Михаил Иванович.

Младшая Воронцова обернулась.

– Для меня гнусно здороваться с таким человеком, как вы, князь, – заявила она, прямо глядя ему в лицо.

От этого твердого взгляда из-под лобья Михаилу Ивановичу сделалось не по себе, хотя он ни в чем не был перед ней виноват.

– Со мной? – не понял князь.

Воронцова вспыхнула.

– Если б я не была женщиной, я бы вызвала вас на дуэль! – резко бросила она.

– Но помилуйте, сударыня, за что? – поразился Дашков.

– Вы и правда настолько бесстыдны, что не понимаете меня? Или полагаете, что сделали честь нашему дому?

– Ах, вот что! – Михаил начал догадываться. – Посылаете на мою бедную голову громы и молнии за то, что я осмелился подарить вашей сестре немного радости? Так что ж тут дурного? Она, кажется, не плачет.

Екатерина Романовна не ожидала такой наглости.

– То, что вы называете радостями, у порядочных людей зовется бесчестьем! – Юная фрейлина была вся красна от негодования.

Дашков не знал, смеяться ему или сердиться. Он впервые в жизни встречал такого отчаянного паладина дамской невинности.

– Сдается мне, – насмешливо сказал он, – вы просто завидуете сестре. – И доверительно склонившись к ней, добавил почти шепотом: – Но ведь можно сделать и так, чтобы она завидовала вам. А, Екатерина Романовна?

Он был готов прыснуть со смеху при виде ее побелевшего от оскорбления лица. В этот момент в конце коридора возникла грузная фигура отца юной фурии, Романа Илларионовича.

– Папа! – крикнула маленькая Воронцова с наигранной веселостью. – Идите сюда скорее, князь Дашков делает мне предложение.

Вот тут уже пришлось бледнеть Михаилу Ивановичу. Тяжелая медвежья лапа генерал-аншефа легла ему на плечо.

– Ну что ж, князь, поздравляю, поздравляю, – рассеянно произнес он, – дело житейское. Хотя, – папаша мегеры почесал нос, – ума не приложу, что вы в ней нашли?

Роман Илларионович хлопнул растерянного вице-полковника по спине и поспешил дальше.

– Что? Что вы наделали? – пришел в себя Михаил. – Вы… вы… – Он не позволил себе выругаться. – Вы, гадкая девчонка!

Не оборачиваясь на торжествующую Екатерину Романовну, Дашков поспешил прочь, слыша за спиной тонкий заливистый хохот.

В низу крутой деревянной лестницы он неожиданно снова увидел Романа Илларионовича, задержанного беседой с вице-канцлером. Братья стояли в толпе придворных, ожидавших аудиенции. Оба заметили его и как-то сконфуженно заулыбались. Заметив Дашкова, вице-канцлер сделал ему знак подойти. Михаил едва подавил желание опрометью броситься назад. Внутренне сжавшись, он подошел к роскошному дяде своей «нареченной».

– Ну что ж, молодой человек, – значительно произнес Михаил Илларионович, окидывая недоверчивым взглядом рослую фигуру молодого князя. – Что ж, – повторил он, – рода вы хорошего и по праву можете искать руки моей племянницы. – Однако, сударь, – канцлер помахал громадным платком возле глаз. Поймите ж и нас… Ему плевать, – сановник указал на брата.

– Ну что ты, Миша! – возмутился Роман Илларионович.

– Плевать, плевать, – подтвердил вице-канцлер. – А мне она как дочь, и я наисерьезнейшим образом обдумывать стану ваше предложение. – Он сморгнул. – Хотя вы и виноваты перед нашим домом, но, ежели взаимная склонность у вас с Екатериной явилась, я чинить препятствий не стану…

Князь Михаил Иванович хотел было что-то сказать, что-то возразить, но в этот момент двери распахнулись, и дежурный офицер сделал знак вице-канцлеру.

– Прошу прощения, господа, спешу к государыне. – Михаил Илларионович сдержанно улыбнулся брату, кивнул Дашкову и исчез в зияющем провале аудиенц-камеры.

Князь обернулся к отцу «невесты».

– Ваше сиятельство, я должен вам сказать…

Но Роман Илларионович решительно замахал руками.

– Вы же слушали, князь, мне плевать, – насмешливо буркнул он. – Хоть женитесь-переженитесь все. Мне некогда, у меня полно дел. А с Катькой ты гляди построже. Она у нас девка не приведи бог.

И он отправился по своим неотложным делам. Чем в Российской империи занимался генерал-аншеф и сенатор Роман Воронцов, не знал даже он сам, но в общем и целом мог поклясться, что дела идут бойко. На улице его ожидала карета, где уже битый час скучала смуглая распутница с оливковыми глазами.

– Парас, знаешь новость? Этот князь Дашков хочет Катю. Как можно хотеть мою чудовищную дочь?

Раздосадованный Михаил Иванович отправился домой. Он ненавидел вздорную девицу Воронцову, ему было неловко перед ее отцом, к тому же князь не знал, что теперь говорить Маше и как она его встретит? Наконец, Дашков откровенно побаивался вице-канцлера. Обстоятельства казались ему крайне неприятны, но в душе он все же смотрел на случившееся как на досадное недоразумение.

Но когда на следующий день Дашков столкнулся на лестнице внутренних покоев с фаворитом императрицы и Шувалов, удивленно надломив брови, осведомился: «Что я слышу, Михаил Иванович? Так на какой Воронцовой вы женитесь? Неужели на этой маленькой колючке?» – князь понял, что вчера сильно недооценил ситуацию.

– Откуда вы знаете, ваше сиятельство? – запинаясь, спросил он.

– Помилуйте, весь двор об этом говорит, – отвечал озадаченный фаворит. – Вечор вице-канцлер был у государыни. Ее Величество очень рада за крестницу, она дала согласие на ваш брак и считает вас хорошей парой.

Голова у Михаила пошла кругом, и он, потеряв понятие о приличиях, сел прямо на ступеньки и истерически расхохотался.

– Что с вами, сударь? – склонился над ним Шувалов.

Князь глянул в его участливое лицо и, поняв, что фаворит правда искренне испугался за него, произнес деревянными губами:

– Я не делал ей предложения. Это была ее ш-шутка.

Молодой вельможа побледнел и выпрямился.

– Боже мой. Какой ужас. Эти ее вечные выходки!

Будучи не первый год знаком с балованной императорской крестницей, Шувалов, видимо, отлично понимал, о какого рода «шутках» идет речь.

– Иван Иванович, – застонал князь, схватив фаворита за рукав. – Спасите меня.

Шувалов печально покачал головой.

– Я ничего не могу сделать. Ее Величество всей душой желает устроить судьбу Екатерины Романовны. Даже если я осмелюсь доложить о недоразумении, она скажет: «Значит, Катя имела причины так пошутить. Не лишать же ее счастья», или «Следует наградить ее за бойкость». Решения своего она все равно не изменит, а если вы огласите случившееся, то лишь подвергнетесь всеобщему осмеянию. Поверьте мне, лучше жить под каблуком, чем быть этим каблуком раздавленным. У вас дорога либо под венец, либо в крепость.

Михаил Иванович закрыл лицо руками. Шувалов огляделся и, никого не заметив, опустился рядом с Дашковым.

– Ну что вы, право? Что же теперь поделаешь? На все царская воля. Не противьтесь своей судьбе. Народ правду говорит: стерпится – слюбится.

Плечи Михаила Ивановича затряслись.

Вице-канцлер позевывал, императрица предалась во власть музыки, Шувалов казался рассеян и поминутно хмурился. Утренний разговор с несчастным Дашковым оставил болезненный осадок у него в душе. Весь день он старательно гнал печальные мысли, бог с ним, с Дашковым, о самом себе. Вдруг так накатит, и глаза смотрят в бумагу сквозь дрожащую горячую пленку – ничего не видно! А вечером изволь быть весел, остроумен, разговорчив. Хорошо хоть в катере темно – та же резь в глазах.

Сопровождая Ее Величество в итальянскую оперу, Иван Иванович столкнулся с юной девицей Воронцовой. Елисавет кивнула крестнице и проследовала дальше, а в ложе сказала ему:

– Что ж ты, Ваня? Ступай поздравь Катеньку, и от меня тоже. Она одна сидит, а мне бы с Михаилом Илларионовичем перемолвиться.

Шувалов едва сдержался, чтоб не поморщиться, и, изобразив на лице крайнее удовольствие, вышел.

Ложа Воронцовых, где одиноко восседала Екатерина Романовна, располагалась рядом. Иван молча вошел и остановился у стены.

– Добрый вечер, граф, – рассеянно кивнула ему девушка. – Вас, кажется, выгнали для решения важных государственных дел?

«Дрянь», – подумал Шувалов.

– Все государственные дела, сударыня, – с ледяной улыбкой произнес он, – решаются не в опере, а в будуаре, но временами стоит создавать у таких людей, как ваш дядя, иллюзию собственного веса.

– Вы с порога взялись говорить колкости?

– Помилуй бог! – Сиятельная улыбка намертво приклеилась к лицу фаворита. – Просто я не люблю оставлять чужие колкости без ответа.

– В таком случае своим двоюродным братьям вы, вероятно, сумели ответить еще пять лет назад?

В голосе Воронцовой зазвучали торжествующие нотки. Она-таки сумела задеть его.

Иван Иванович не вспыхнул и не побледнел. Он откинулся к стене и, смерив девушку коротким презрительным взглядом, тихо, но внятно сказал:

– А вы на удивление неприятный человек, Екатерина Романовна, если уже к пятнадцати годам научились не замечать в других людей. Что за наслаждение, я не понимаю, топтать того, кто не может вам ответить? Я говорю о Дашкове. И знаете что? – Фаворит прищурился. – Вы не будите счастливы.

– А вы… Вы счастливы? – прошептала она, до белизны в пальцах стиснув подлокотники кресла.

Иван Иванович печально усмехнулся.

– Мне помешала слабость. А вам, – он помедлил, – помешает неверно понимаемая сила.

– Слабость – порок, – ехидно заметила Екатерина Романовна.

– Может быть. – Шувалов серьезно смотрел на нее. – Я был послан поздравить вас. Но, видит бог, язык не поворачивается.

Он раздраженно толкнул дверь и, промакнув лавандовым платком мокрый лоб, явился в ложе Ее Величества, как всегда улыбаясь.

– Ваня, что ж ты так долго? Мы с Михаилом Илларионовичем уже не знали об чем беседовать, – весело сообщила ему Елизавета Петровна. – Решено, едем ужинать к канцлеру. Я тоже хочу поздравить жениха и невесту.

«Снова здорова», – подумал Иван Иванович.

Бедный Дашков страдал собственным присутствием в доме Воронцова. Шумная компания нагрянула в двенадцатом часу. Императрица была весела и снисходительна, Иван Иванович бледен, вице-канцлер значителен, Екатерина Романовна зло косила глазами.

Елизавета Петровна вызвала его и «невесту» в соседнюю комнату и, взяв Михаила Ивановича пальцами за подбородок, ласково сказала:

– Ну-ну, не дичитесь, дети. Я знаю вашу тайну. Шустер, князь. И ты, Катя, не смущайся. Хорош твой жених. Всем взял: и ноги не кривые, и глаза не косые. Крепких детишек тебе сделает, добрые будут офицеры.

У Михаила уже начали деревенеть шея и затекать руки от стояния навытяжку, а императрица все не отпускала его подбородок, будто сожалея о чем-то.

– Я велю Бутурлину дать вам отпуск на шесть месяцев, – сказала она. – Счастливы, дети? Ну-ну, вижу, что счастливы.

Елисавет разжала пальцы и обернулась к Екатерине Романовне.

– Вы так взволнованы, дитя мое. Успокойтесь. А то подумают, что я вас бранила.

Когда императрица вышла, девушка подняла на Дашкова растерянный взгляд и виновато сказала:

– Я не знала, князь, что дело зайдет так далеко.

– Вам надобно выбирать шутки, сударыня, – устало ответил он.

Участь Михаила Ивановича была решена. Он отъехал в Москву к матери просить благословения и с тяжелым сердцем вернулся за невестой. Дашков сделался мужем нелюбимой, язвительной и чересчур умной женщины.

Еще перед свадьбой князь понял, что она не по злобе, а по детской безалаберности ляпнула тогда то, что ляпнула, и теперь сама стыдилась перед ним своего поступка. Михаил Иванович имел доброе свойство привыкать и смиряться с любыми обстоятельствами. К Екатерине Романовне он тоже привык и, видя искреннее, хотя и тщательно скрываемое, раскаяние, простил дурочку, о чем честно сообщил ей как-то вечером.

Она была вне себя от радости.

– Вот вам, князь, моя рука и будемте друзьями.

Это примирение, выраженное так нелепо, тронуло его. К тому же за месяц совместных неприятностей он успел заметить, что характер у его будущей жены прямой и сильный. Как раз такой, какой хотел бы, но не имел он сам.

Впрочем, венцом всех неурядиц стала брачная ночь. Недели за две до свадьбы Екатерина Романовна вдруг опять начала с трудом переносить суженого. И Михаил Иванович понял: бедная девочка панически боится грядущей близости с человеком, совсем ей не милым.

Накануне венчания привезли из дворца дивную диадему-гирлянду, бриллиантовый букет на корсаж свадебного платья и пару серег в виде цветов. Все, кто сидел за столом, затаили дыхание. Но Екатерина Романовна при виде драгоценного подарка милостивой крестной вдруг залилась слезами и опрометью выбежала из столовой.

Свадьба прошла, как один взмах ресниц. Михаил не помнил, как держал свечу, как ехали домой, садились за столы…

Часов в десять гости отпустили молодых. У порога их осыпали пшеном. В спальне душно пахло хмелем. Екатерина Романовна, враждебно нахмурившись, стояла посреди комнаты, явно не намеренная без боя исполнять супружеский долг.

– Петуха зарезали? – мрачно осведомился князь.

– А? – не поняла она. – Какого петуха?

«Черт, – выругался про себя Дашков. – Дурацкий обычай! Петр Алексеевич, блаженной памяти, натащил всякого дерьма…» В столице свято соблюдался старый шведский ритуал, по которому молодые придворные на следующий день после свадьбы посылали государю свою простынь в серебряном ларце. В Москве этого не было. Проворные маменьки всегда умели подстраховать дочек склянкой петушиной крови под подушкой. В остальном надеясь, что молодые сами придут к согласию не открывать бесчестья жены, ради сохранения чести мужа.

Но о хладнокровной злючке Воронцовой, за версту отпугивавшей мужчин, никто не позаботился. Зачем? Она чиста как горная вершина! Пятна и так будут.

– Я не насильник, сударыня. – Михаил Иванович подошел к кровати, оперся на нее коленом, подтянул рукав и, достав из кармана перочинный нож, хладнокровно полоснул себя чуть выше запястья. Кровь густо закапала на душистую белую простыню. – Не многовато? – озабоченно спросил он и припал губами к ранке. Правой рукой князь стал судорожно рыться в кармане, ища платок.

– Вот, возьмите. – Екатерина Романовна, вся дрожа, протянула ему свой. – Дайте мне, у меня лучше получится.

Она неловко перетянула рану и села рядом на кровать.

– Простите меня, – тихо произнесла девушка. – Я так виновата перед вами. – Слезы сначала закапали, а потом полились у нее из глаз. – Я скверная, глупая. Простите меня. Вы так великодушны ко мне. – Она уже рыдала, и беззлобный Дашков обнял свою непутевую жену, чувствуя боком, как дрожит ее тело.

Тогда ли князь полюбил Екатерину Романовну? С точностью он сказать не мог. Когда через неделю прислуга вновь обнаружила на белье молодых ржавые мазки, она была чрезвычайно озадачена.

Счастье молодых было неизбывно. Однако через год разлюбезная супруга Михаила Ивановича вздумала рожать. Да еще в Москве, на руках у матушки, которая неожиданно полюбила свою невестку.

В начале сентября Екатерина Романовна, сияя худеньким бледным лицом, остановила мужа после обеда при выходе из столовой.

– Mon char, на пару слов. – Она вспыхнула и засмущалась.

Михаил Иванович, чуть поикивая от сытости, вышел вслед за ней. Он уже мечтал соснуть часок-другой и пребывал в блаженном расположении духа.

– Я скоро буду несколько больна… Миша… я… – Княгиня не нашла слов и страшно разволновалась.

– Что с тобой, душа моя? Ты не здорова? – лениво осведомился Дашков. – Пойди полежи, – и, зевнув, потрепал жену по щеке.

Но Екатерина Романовна почему-то вдруг вспыхнула, залилась слезами и выбежала. Что за притча?

Не успел он пуститься вслед за женой, как в комнату ворвалась мать.

– Ирод! – надрывно начала она. – Чем ты ее обидел? Нехристь! Разве можно женщину в таком положении волновать?

– Да что стряслось-то, маман? – возмутился Дашков, с которого насильно согнали сон.

– Ах ты, турок! Катя тяжела, а он еще спрашивает!

– Да что ж она мне сразу не сказала? – поразился Михаил Иванович. Такой исход дела был для него полной неожиданностью.

Мать махнула рукой.

– О чем с тобой говорить?

Озадаченный Дашков поднялся к жене. Та уже не плакала, а лежала на кровати лицом вверх и блаженно улыбалась чему-то. Слезы сами мягко текли по ее щекам, и вся она была полна каким-то невыразимым, бесконечным счастьем. Князь опустился на пол перед кроватью и стал, неловко улыбаясь, целовать мокрый кулачок своей, наконец своей жены.

Отпуск давно уже кончился, и в октябре пришло письмо от вице-канцлера. Михаил Илларионович столкнулся во дворце с Бутурлиным, который как-то вдруг вспомнил и обеспокоился судьбой молодого Дашкова: не стряслось ли чего? Дядя настоятельно советовал Михаилу поскорее вернуться в Петербург и напомнить о своем существовании.

К декабрю князь собрался в путь и под надрывный плачь жены и матери в первых числах января съехал со двора. Молодая супруга была безутешна. Михаил Иванович обнял ее, перекрестил и смахнул слезу с пушистых, как у девушки, ресниц. Зато за московским шлагбаумом его сердце так радостно забилось, что он сам расстроился из-за своего неуместного веселья.

От приезда князя Дашкова петербургские кабаки две недели стояли на рогах. Старые приятели носили Михаила Ивановича на руках, и ехать домой воспрянувший духом вице-полковник собрался нескоро. У него стрясся мимолетный роман с графиней Строгановой, которую вскоре отбил Алексей Орлов. Князь помирился с Машей Воронцовой, впрочем, почти невинно, и езжал теперь к ней в гости, мало заботясь о том, что скажут.

В первые же дни после приезда Дашков навестил великую княгиню, чтобы передать ей книги и письмо от жены. На лестнице его встретила камер-фрау и, забрав посылку, сообщила:

– Ее Величество пожелать изволила, чтоб все нынче ехали кататься. Погода-то, князь, хороша. Мороз на редкость. Узнав о вашем прибытии, государыня и вам приказала быть. Там лично и засвидетельствуете почтение великой княгине.

Дашков, только что намерзшийся на улице, проклял все. Он совсем не рад был тащиться за город на горки, но что поделаешь?

Пестрая вереница саней оторвалась от дворца и, распугивая партикулярные возки на набережной, с грохотом и свистом понеслась по городу. На горках было полно народу, шум, смех, торговки с красными вымерзшими щеками хрипло предлагали пироги, пряники, горячий сбитень и глиняные свистульки.

Санки поминутно срывались с крутых высоких склонов. Дамы, сидевшие впереди, отчаянно визжали. Кавалеры отталкивались и прыгали назад. Большие расписные сани в виде лебедей и лодок неслись с опасной скоростью, но это никого не пугало.

Михаил Иванович подошел к выгрузившейся из возка государыне и низко поклонился. Елисавет милостиво не обратила на него внимания. Она, как всегда, брюзжала на великую княгиню.

– Что-то муж твой не пожаловал? Или чего отморозить боится?

Раздались нервные смешки придворных.

– Он с утра писать изволил распоряжения в Голштинию, – смиренно отвечала Екатерина Алексеевна. Ее щеки быстро розовели от мороза, и, казалось, что на узком бледном лице царевны полыхают маки.

– Распоряжения? Видали?! – Елисавет расхохоталась. – Государь нашелся! Ну да ты катайся, катайся, тебе-то что? – кивнула она великой княгине. – Эй, Ваня! – императрица обернулась к Шувалову. – Помоги Кате.