Текст книги "Наследники исполина"

Не дрогнув ни единым мускулом, фаворит шагнул к саням царевны. Государыня цепко следила за выражением его лица. Когда-то двоюродные братья Ивана Ивановича прочили не в меру начитанного камер-пажа в любовники именно цесаревне. Императрица сама прибрала к рукам насмерть перепуганного мальчика, но с тех пор болезненно ревновала «Ванечку» к невестке. А фаворит вынужден был постоянно говорить колкости об «анхальт-цербстской дурнушке», чтобы успокоить хозяйку. На беду, Иван Иванович был остроумен, и его шуточки неделями повторяли при дворе, заставляя Екатерину плакать, а невольного обидчика стыдиться собственных слов.

Шувалов ловко оттолкнул сани великой княгини и, немного пробежав за ними по склону, вскочил назад. Резной лебедь понесся вниз, лавируя между другими катающимися. Но когда санки были уже у подножия горы, одно из полозьев на большой скорости налетело на смерзшийся, как камень, кусок снега со льдом. Лебедь шатнулся в выбоину, своротился на бок. Не удержавшись, седоки грянулись оземь и раскатились в разные стороны.

Иван Иванович вскочил первым и захромал к великой княгине. Граф поднял ее на ноги и принялся отряхивать снег.

– Ваше Высочество! Вы не ушиблись?.. – Его голос осекся, он убрал руку, скорее угадав, чем заметив недоверчивый взгляд с вершины горы.

Молодые люди стали медленно подниматься по накатанному склону и наконец застыли перед государыней. Вид у них был довольно смешной: вывалянные в снегу, мокрые, жалко переминающиеся с ноги на ногу. Елизавета Петровна животики надорвала от хохота.

– Ай да княгиня! Ай да молодец! – смахнула она слезы с покрасневших глаз. – Вот спасибо, потешила душу. Давно уж я так не смеялась. Надо тебя наградить за претерпение.

Все вокруг благостно заулыбались.

– Чего хочешь проси. Все сегодня твое. Ни в чем отказа не будет!

Дашков видел, как Екатерина Алексеевна напряглась.

– В Иностранной коллегии письма моей матери за два года, – тихо, но четко выговорила молодая женщина. – Они адресованы ко мне.

Лицо государыни пошло красными пятнами, и Михаил Иванович испугался, как бы ту не хватил удар.

– Письма вашей матери, мадам, – отчеканила Елисавет, – написаны по-немецки. А вам предписан русский. – Государыня отвернулась, но вдруг, будто что-то вспомнив, вновь окликнула невестку. – А я думала, ты у меня Ваньку попросишь…

Екатерина застыла, не зная, что ответить, и только тут Дашков заметил, что государыня пьяна. Просто аромат морозных огурцов, которыми она только что закусывала сбитень, отбивал запах.

– А ты на меня не зыркай, не зыркай глазищами! – цыкнула Елисавет на Шувалова. – Забыл, чей ты есть? – И, чуть помедлив, добавила, потрепав фаворита по красному от мороза уху: – Ну-ну, не бойся, не отдам. Как тебя и отдать-то, сладка ягодка? – Она вдруг сжала пальцы и резко крутанула его за ухо. – А ты, я чай, не против бы?

Иван Иванович закусил губу и отвернулся.

– Ну, теперь я кататься буду, – заявила государыня. – Граф, Алексей Григорьевич, подтолкните-ка, а то с Ванькой ездить – костей не соберешь.

Нарядные сани Елизаветы Петровны соскользнули с горы, и Разумовский, сподобившись тряхнуть стариной, прыгнул на запятки.

Михаил Иванович подошел к фавориту и поклонился.

– Добрый день, ваше сиятельство.

– Добрый, добрый… – рассеянно бросил Шувалов и побрел прочь.

«Вот и вся наша жизнь дворская, – подумал князь. – Угодил – на коне, не успел – мордой в грязь».

В этот день он, так и не переговорив с великой княгиней, вернулся домой. Его холостяцкая квартира с запахом старого дерева и тонкой поволокой пыльной паутины под окнами настроила князя на ностальгический лад, и он взялся писать супруге. Катенька, по подсчетам беспечного вице-полковника, должна была вот-вот родить. Михаил Иванович спохватился, испросил позволения отбыть домой, тронув умильные сердца отцов-командиров: ведь рожала государева крестница, и поспешил в Первопрестольную.

Жарко горели купола. Небо на вечерней заре сладко тлело розовыми пенками редких облаков. Князь Дашков промерз, как ледышка, и въезжал в старую столицу, не в силах вымолвить слова от холода. Расплачиваясь с ямщиком, он почувствовал, что не владеет голосом, в теле разгорался нехороший жар, голова чуть звенела. Решив не пугать матери, а пуще жены на сносях, Михаил приказал везти себя прямиком в дом своей хлебосольной тетушки на Сивцевом Вражке. Там добрая старушка немедленно уложила его в постель и послала за доктором.

Мысль о том, что Екатерина Романовна находится совсем близко, разволновала князя выше всякой меры, и он тайком отправил лакея узнать, как она. Мог ли Михаил предположить, чем кончится его невинное любопытство?

У молодой княгини только что отошли воды. Она лежала в полном изнеможении, держась худенькими руками за неправдоподобно громадный живот и искренне опасаясь лопнуть. Бывшие при ней женщины тихонько разбрелись, готовые вновь сбежаться по первому крику роженицы. Юная легкомысленная горничная Екатерины Романовны вошла в комнату и склонилась над изголовьем хозяйки. Видимо, желая порадовать и отвлечь бедняжку от болей, девушка зашептала:

– Екатерина Романовна, голубушка, радость-то какая! Князь Михайло Иванович в Москву приехали.

Женщина медленно подняла воспаленные веки.

– Только они захворали горлом и горячка у них приключилась, – продолжала словоохотливая горничная. – К тете поехали, чтоб вас не беспокоить. – Девушка заботливо поправила на княгине одеяло.

– Горячка? – едва шевеля губами, спросила Екатерина Романовна. – Где он?

– У тети своей, на Сивцевом Вражке лежать изволит, – отвечала горничная.

Помоги мне встать да позови акушерку, только тихо, – приказала Дашкова вдруг окрепшим голосом.

– Боже мой! Что вы задумали? – перепугалась девка.

– Не тебе, дуре, меня спрашивать, – осердилась княгиня. – Делай что сказано.

Через несколько минут в комнате появилась заспанная акушерка.

– Екатерина Романовна, вам нельзя вставать, – твердо заявила она.

– Шарлота Карловна, – взмолилась молодая женщина, на глазах ее выступили слезы, она сделала движение коленями, будто хочет повалиться на пол. – Шарлота Карловна, я прошу вас… я должна идти к нему…

– Помилуй бог! Как вам такое только в голову взбрело? – Немка подхватила ее под руки. – Вы не можете покинуть дом.

– Да как же мне не идти? – вновь обретя твердость в голосе, воскликнула княгиня. – А если я скончаюсь в родах? Или с ним беда смертельная? Как же я могу не увидать Мишеньки, быть может, в последний раз в жизни? – Слезы струились по ее щекам, но вид она имела решительный. – Умоляю, не выдайте меня.

– Когда так, я пойду с вами, – заявила страшно перепуганная Шарлота Карловна. Лизанька, ты тоже будешь сопровождать княгиню, – обратилась она к горничной.

Девка принесла валенки, шубу, теплый платок. Акушерка помогла Екатерине Романовне одеться. Обе женщины с великими предосторожностями свели роженицу по лестнице, крепко поддерживая ее с обеих сторон под руки.

На улице дул сильный ветер. С трудом взгромоздившись в возок, Екатерина Романовна едва выдохнула: «Трогай!» – и провалилась в глубокий обморок. Когда лошади встали, возок чуть тряхнуло, и княгиня, с трудом преодолевая смертельную слабость, выползла на мороз.

Никого не будя, женщины помогли своей хозяйке вскарабкаться по крутой лестнице, отдыхая на каждой ступеньке. Красные круги плыли у Дашковой перед глазами, когда Лизанька с усилием толкнула тяжелую тугую дверь в комнату, где лежал князь. Последнее, что Екатерина Романовна видела, было белое как полотно лицо мужа, вскочившего в кровати. Потом ноги ее поехали по гладкому паркету и затылок больно ударился об пол.

Насмерть перепуганный Михаил Иванович бросился к жене, но в этот момент она истошно закричала в беспамятстве, и акушерка, схватив его за руку, потребовала:

– Выйдите, князь! Воды, чистую простынь!

Весь дом был разбужен, прибежала тетушка, обомлела на пороге, почти силком утащила племянника. Екатерину Романовну подняли, уложили на кровать. Удерживаемый в соседней комнате князь рвался к жене, слыша ее страшные вопли, потом зарыдал, и когда вдруг за тонкой переборкой раздался детский плачь, он почему-то решил, что Катеньку убили.

На следующий день молодая княгиня оправилась и ее увезли домой, а у Михаила Ивановича случился сильнейший нервный припадок, и он прохворал еще более недели.

Сын, слабенький и красный, как из бани, был назван в утешение старой княгини Мишенькой. Всего через месяц малыша не стало. Домашние качали головами и повторяли: «Бог дал, Бог взял». И многозначительно молчали о том, что без ночной прогулки Екатерины Романовны к мужу все бы, наверное, обошлось. Случай стал известен в Москве, и Шарлота Карловна лишилась многих клиентов. Непутевую Лизу пороли, но князь решительно воспротивился продаже бедной горничной, потому что в душе винил жену.

Как ни странно свекровь во всем встала на сторону княгини.

– Не тужите, болезные, будут у вас еще детки, – повторяла она.

Старая княгиня оказалась права. Через год родился Паша, потом Настя. Но трещина, прошедшая между молодыми, не зарастала.

С траурного дежурства Дашкова вернулась домой в легком жару. Она решительно отказалась послать за доктором и легла в постель, бессвязно повторяя: «Что теперь с нами будет?» Часа через два, превозмогая страшную слабость, княгиня встала, сунула ноги в теплые сапоги, закуталась в шубу и села в карету. Ее поминутно бросало то в жар, то в холод. Шепча: «Его не потерпят. Я не хочу быть из последних», – она покинула карету в некотором отдалении от дворца на Мойке. Екатерина Романовна пешком миновала улицу и вошла в здание. Было двенадцать часов. По маленькой лестнице она поднялась в покои императорской четы и остановилась в нерешительности.

– Уж не воры ли? – камер-фрау Шаргородская появилась в сенях.

– Екатерина Ивановна, какое счастье, что я вас застала! – Дашкова кинулась к ней. – Мне нужно видеть государыню.

– Она уже в постели, – растерялась женщина. – Я попробую доложить…

«Носит тут по ночам…» – услышала княгиня заглушенные шаркающей походкой слова.

Света не зажигали.

– Впустите ее скорее! – донесся громкий встревоженный голос императрицы. – Не дай бог, простудится!

Екатерина действительно была уже в постели и вид имела несколько вспугнутый. От внимательных глаз Дашковой не укрылось, что одеяла и подушки царского ложа слегка разметаны, точно императрица сейчас каталась по кровати. Сама имея сильные страсти, княгиня немедленно приписала такое поведение безысходному горю.

Она рухнула перед государыней на колени и, нежно сжав ее руки, уставилась в лицо своего кумира.

– Я пришла…

– Ничего не желаю слушать, пока вы не согреетесь. – Государыня усадила княгиню на кровать и сама укутала ей ноги одеялом. – Вы вся дрожите, душа моя. Что стряслось? Катерина Ивановна, любезная, принесите горячего чаю, у этой девочки зуб на зуб не попадает.

Шаргородская возникла на пороге с подносом лимонных кексов и двумя чашками чая.

– Пейте и рассказывайте, – приказала императрица.

– Я была нынче у великого князя, прошу прощения, у императора, – отхлебывая, начала Дашкова. – Это ужасно. Этому нет оправданья. Он надругался над самыми святыми чувствами своих подданных!

«Сумасшедший дом», – подумала Като.

– Стыд-то какой! Дядя сегодня сказал мне, что ваш муж уже вошел в сношения с прусским двором и намерен заключить союз с Фридрихом над еще не остывшим телом нашей дорогой государыни!

«Проснулись…»

– Что будет с нашей родиной? Что будет с вами? Чем можно рассеять тучи, сгущающиеся над вашей головой? – Дашкова поставила чашку на поднос и в упор посмотрела на императрицу.

– Дорогая княгиня, не распаляйте себя так. Это может повредить вашему здоровью, – произнесла Екатерина, лихорадочно соображая, что ей все-таки ответить.

– Доверьтесь мне, умоляю вас, – со слезами на глазах прошептала Дашкова. – Я заслуживаю этого. Скажите, каковы ваши планы? Могу ли я быть полезна? – с этими словами княгиня вновь соскользнула с кровати и обняла ноги императрицы.

– Дитя мое, встаньте. – Като поспешно подхватила ее. – Из-под полу дует. – Она почти силой вернула гостью на место. – Я верю в вашу искренность. Но мне остается уповать только на Бога. У меня нет планов. Я покорюсь судьбе, какой бы она ни была.

– В таком случае за вас должны действовать ваши друзья. – Княгиня решительно встала. – И клянусь, я не останусь позади других ни в преданности, ни в жертвах, которые готова принести вам и Отечеству.

Екатерина залилась слезами и, тоже встав, прижала руки Дашковой к своему сердцу.

– Ради бога, княгиня, не подвергайте себя опасности из-за меня. Вам семнадцать лет. У вас двое детей, муж, который вас обожает, родные… Подумайте о них!

– Есть вещи, сударыня, – торжественно произнесла Дашкова, – которые превыше моей и даже вашей жизни. Так уж случилось, что ваши беды сопряжены с бедами нашей Родины, и перед Богом вы не имеете права отказаться. Прощайте. – Она склонилась перед императрицей в глубоком поклоне и поспешно вышла из комнаты.

Като вновь опустилась на кровать. Лицо ее потухло.

Послышался шорох, из-за тяжелой портьеры показалась голова Гришана.

– Что ей дома не сидится? – насмешливо спросил он. – Там сквозняк. Вот схвачу горячку… – Но заметив встревоженный вид Екатерины, Орлов опустился на пол и обнял ее колени.

– Да не сиди же ты на полу! – сорвалась императрица. – Откуда взялась манера сидеть на полу?! Все, ну все сидят на полу! Эта сумасшедшая нас погубит!

Гришан помял пальцами подбородок.

– Ее муж держит открытый дом.

– Ну и что? – не поняла Като.

– Удобно собираться, – процедил Орлов. – Карты, пьянка, старые гвардейские приятели… Не обязательно посвящать эту дурочку во все.

Екатерина с сомнением покачала головой.

– Может быть, может быть.

Екатерина Романовна ехала домой по совершенно темным безлюдным улицам. Все молчало. Только осколок луны временами показывался на слепом от туч небе. Сырой ветер задувал в щели кареты. Душно и промозгло было даже на сердце юной заговорщицы. После беседы с Екатериной княгине сделалось как-то неуютно, точно она пересекла незримую черту, возврата из-за которой нет.

Дом Дашковых на Английской набережной спал. Екатерина Романовна прошла в свои комнаты. Опочивальня показалась ей необыкновенно светлой. Шторы были отдернуты, у окна сидел муж. Он не сразу поднял голову на звук ее шагов и устало спросил:

– Где тебя носило?

Михаил Иванович никогда не разговаривал с ней так грубо. Но сегодня ему впервые пришло в голову, что бить жену не только не грешно, но и полезно. Он был в гостях у канцлера, когда приехал лакей сообщить, что Екатерина Романовна после дежурства слегла с горячкой. Каково же было его удивление, когда, вернувшись домой, он не нашел больной супруги.

Князь молча снял ремень, повесил его на спинку стула и сел к окну.

– Уже второй час, – он повернул к ней совершенно серое лицо. – В конце концов, пощади хоть мою честь, если своей нет. Завтра же будут говорить, что жена князя Дашкова шляется по ночам неизвестно где! – Михаил стукнул кулаком по низенькой столешнице, это у него плохо получилось, крышка была мраморная, он отшиб ребро ладони и вместо громкого внушительного звука вышел какой-то шмяк.

– Миша! Как ты мог обо мне такое подумать? – с искренним горем воскликнула княгиня. Все ее изнеможение в миг пропало, она кинулась к мужу и обняла его за плечи. – Миша, ты должен помочь нам.

– Кому это «нам»? – подозрительно осведомился Дашков.

– Мне и России, – заявила княгиня, решительно сжав его руки. – Ее Императорскому Величеству.

– Государственный переворот, что ли, для вас устроить? – съязвил Дашков.

Но вместо ожидаемого смешка, Екатерина Романовна серьезно уставилась мужу в глаза.

– Ты следил за мной?

– Ополоумела? – возмутился Михаил Иванович. – Я битый час сижу, в окно, как столбнячный, уставившись. Ой, молчи, Катерина, не вводи меня во грех!

– Миша, – княгиня торжественно поднялась, – Миша, и наше время пришло послужить Отечеству. Ее Величество согласна. Твое дело – поговорить с офицерами.

Бедный вице-полковник обомлел. Мысли о порке жены разом исчезли у него из головы.

– Ты что, там была? Ты с ней говорила? – Голос его дрожал.

– Да, – мрачно ответила княгиня.

– Катя, – Дашков шатнулся вперед и схватил ее за плечи. – Катя, одумайся. – Большими пальцами рук он поднял к себе ее бледное вдохновенное лицо и стал шарить по нему умоляющим взглядом. – Катя, ты нас погубишь. Мало ли что солдаты по пьяни кричат. Против кого идешь? Подумай. На что меня подбиваешь? Я присягал, крест на верность целовал.

– Ну так что ж? – презрительно пожала плечами новоиспеченная заговорщица. – Разве младенцу Иоанну Антоновичу не также присягали? И что вышло из нарушения клятвы? Двадцать лет счастья для Отечества.

– Молчи! – замахал на нее ладонью князь. – Хорошо, если удастся. А коли нет? Не одну тебя на плаху потянут. У нас детишек двое. Куда они денутся, когда все именьишко до мелочей в казну загребут? Милостыню по дорогам просить? Настю только от груди оторвали. Сейчас все о Боге вспомнили, а давно ли при Анне-государыне боялись даже сирот убиенных родителей на порог пускать!

– Счастье пострадать за Отечество, – непреклонно отвечала Екатерина Романовна. – А дети, что ж… они смогут гордиться нами. Ведь ты не оставишь меня в страшный час?

Михаил Иванович понял, что все доводы бесполезны. Он медленно опустился на стул и обхватил голову руками.

– Делай что хочешь. Только уйди сейчас. Сил моих больше на тебя нет.

Глава 7. Сглаз

Несмотря на крайнее распутство, Петр Иванович Шувалов обожал проводить середину дня в недрах семьи. Он приезжал из Военной коллегии к обеду и погружался в волнующие запахи и звуки, доносившиеся из столовой. Мавра Егоровна бранила повара-француза, ни слова не понимавшего по-русски. Остро благоухали морской солью устрицы, дразнил золотой черепаховый бульон и бесстыдно выгибались розовые лепестки ветчины на блюде.

Закончив предаваться раблезианским удовольствиям за столом, отяжелевший глава семейства переползал в кресло у камина. Сюда лакей подавал рюмочку ликера, кофе со сливками, трубку крепкого амстердамского табаку и свежую газету. Водрузив на нос очки, Шувалов читал вслух, выбирая из столбцов новости поскандальнее.

– «Лете 1761 декабря 2 дня. В киргизской Букуевской орде неподалеку от ханской ставки упал с неба огромный змей толщиной с верблюда, длинною же в 20 саженей. Он шипел и издавал смрад, пока киргизцы не прогнали его пиками».

– Что же теперь будет? – всполошилась Мавра Егоровна. – Неужели конец света?

Шувалов сдвинул очки на нос и поверх стекол снисходительно посмотрел на жену. Какую же исключительную дуру послал ему Господь по великой щедрости своей!

– Успокойся, Мавра Егоровна, – ободрил он супругу, – чудо это случилось в орде, у нехристей, стало быть, до нас, православных, касательства не имеет.

– Слава Те, Господи! – Графиня перекрестилась.

Дочери прыснули в кулачки.

Мавра Егоровна была женщина бойкая и пронырливая, но малообразованная и, как большинство россиян, искренне верила всему, что писали в газетах. В свое время она, старая подружка Елизаветы, много поспособствовала карьере супруга. Теперь, по кончине доброй государыни, семейство переживало не лучшие времена. Вокруг нового императора обсели Воронцовы. Бывшего фаворита Ивана Шувалова еще терпели, разговаривали сквозь зубы, кивали… Но его родню, властных и самоуверенных двоюродных братьев, на дух не переносили.

Александр даже жаловался, что государь задумал упразднить Тайную канцелярию. Это, по мнению Петра Ивановича, было совсем уж не сообразно. Чем заменить полицию? Так и заговор проворонить недолго, и шпионов в страну напустить! Однако голштинского шалопая это, казалось, ничуть не заботит.

Даже погода не радовалась новому царствованию. Еще недавно стоял мороз, а теперь вон какая раскисель! Шувалов отложил газету и поверх очков взглянул в окно. Там по мокрой мостовой гремели колеса экипажей. Они с трудом проворачивались в талом снегу.

Прямо напротив дома застряла тяжелая дорожная карета. Она увязла по самые оси, и сколько кучер не нахлестывал лошадей, пара кляч никак не могла вытащить английский рыдван из грязи. Возница кричал и щелкал кнутом, кони возмущенно ржали, толпа потешалась и швыряла в проезжих огрызками моченых яблок.

– Подите-ка, барышни, прочь, – цыкнул отец на юных графинь, прилипших к окну.

Тех как ветром сдуло.

Петр Иванович свято блюл нравственность «дщерей от чресл своих» и не мог позволить им слушать площадную брань.

– И-и, батюшка, какой ты грозный! – рассмеялась Мавра Егоровна. – Совсем девок распугал. Что там за комедия?

Но муж не отвечал ей. Он с удивлением взирал сквозь стекло на молодого человека, высунувшегося из кареты. Тот тревожно скользнул глазами по улице и, поняв, что для серьезного беспокойства нет причин, откинулся обратно на подушки. Занавески в рыдване были отдернуты, и Шувалов хорошо видел бледное усталое лицо проезжего с темными кругами под глазами и тонким орлиным носом. Оно показалось Петру Ивановичу знакомым, вот только он никак не мог припомнить, где его видел.

– Что же ты застрял тут, батюшка? – Мавра Егоровна заковыляла к окну. – Умора! – Ее палец потыкал в стекло. – Смотри-ка, вон тот господин – копия Лии де Бомон, чтицы покойной государыни. Я же говорила: все французы на одно лицо!

Точно! Граф чуть не подскочил на месте. Лия де Бомон! Белокурая крошка, вечно семенившая по дорожкам парка с молитвенником в руках. Что у нее там было? Шифры? Тайные письма Людовика XV? Это через нее Елисавет втянули в войну. Не даром Бестужев подозревал… Тут Петр Иванович поймал себя на мысли, что смотрит на мужчину. На кавалера в пудреном парике и дорожном камзоле. Незнакомец только что положил себе на колени плоский ореховый футляр для пистолетов, раскрыл его и принялся невозмутимо протирать тряпкой металлические затворы – благо кучер еще не скоро намеревался вытащить карету из грязи.

С минуту Шувалов еще взирал на странного путешественника, потом отклеился от окна, кликнул своего камердинера Фрола, человека мрачного и надежного, как скала, и приказал ему вместе с лакеями проследить за каретой. Куда едут ее пассажиры? Где остановятся? Сколько их? И, если можно, кто такие?

В последнее время Екатерину преследовало ощущение, что ее никак не хотят оставить одну. То Парас со своими Святками, то Петр с требованием разделить его бурное веселье по поводу кончины тетушки, то Дашкова с предложениями устроить переворот… У молодой императрицы голова шла кругом. Стоило ей закрыть за собой дверь, как та немедленно отворялась, чтоб впустить новое действующее лицо. Что за театральное зрелище вокруг разворачивалось, Като не знала, зато остро ощущала: сцена перемещается туда, где находится она, и ей, в отличие от обычного актера, никак не отдохнуть за кулисами.

Вот и сейчас не успела Екатерина опуститься на стул, как вбежал очумелый лакей и с поклоном сунул записку от отца Александра Дубянского, духовника покойной императрицы. На криво оборванном листке были начертаны торопливые строки: «Исповедую умирающую Анну Дмитриевну. Нечто страшное. Поторопитесь».

Като вздохнула. Она хорошо относилась к Дубянскому. Кроткий священник много раз унимал гнев августейшей свекрови, готовый обрушиться на голову великой княгини. Но сейчас странное приглашение Дубянского было более чем не к месту, Като устала.

– Что бы это могло значить? – Она показала листок разувавшей ее Шаргородской.

– Известно что, – помрачнела ее престарелая камер-фрау. – Кончается Дмитриевна. Да никак кончиться не может. Проклятая ведьма!

– Что за вздор? – поморщилась Като. – С чего бы покойной тетушке держать при себе ведьму? Анна служила ей лет двадцать, чуть не с восшествия на престол.

– Ганна она, а не Анна, – буркнула Шаргородская, принимаясь скатывать с ног госпожи чулки. – И не с восшествия, а с приезда сюда фаворитовой мамаши, вы тогда еще и просватаны не были. – Поскольку Като ее не перебивала, Екатерина Ивановна продолжала, почему-то понизив голос: – Едва Елисавет после коронации в Петербург вернулась, как велела позвать из Малороссии мать Алексея Разумовского Наталью Розумиху. Пожаловала ее и очень отличала. Хотя всему двору была потеха: баба-шинкарка, казачка неумытая! Ее разодели в пух и прах, а она увидела себя в зеркало, сдуру решила, что это государыня к ней идет, и бух на колени. Перед собственным отражением! – Пышный бюст Шаргородской заколыхался от смеха.

– Ну так при чем тут Аннушка? – нетерпеливо перебила Като.

– А при том, – обиделась камер-фрау, – что Розумиха-то в Петербург пожаловала не одна. К ней, слышь ты, целый штат знахарок и ворожей из-под Киева с Лысой горы прицепился. Везла их, чтоб навсегда, значит, сердце государыни к Алешке своему, пьянице, присушить. Дмитриевна при царице была неотлучно. Заговоры шептала, зелья любовные варила, травки на пути рассыпала…

– Полно чушь-то молоть, Екатерина Ивановна! – возмутилась императрица. Она не в первый раз слышала опасливые разговоры о хохлах-колдунах, будто бы служивших братьям Разумовским. Но поддерживать подобные суеверия ее разум просто отказывался. Добро темным бабам у проруби судачить, но не ей же во дворце!

– Воля ваша, можете мне не верить. – Шаргородская со стуком поставила туфли Като на деревянную коробку. – Только вот пришло Дмитриевне время помирать, а она никак Богу душу отдать не может. Мучается уж третьи сутки, ором орет, а ни в какую. Вот как черти за нее, окаянную, воюют!

– Так что мне делать? – Като повертела записку в руках. – Идти? Нет?

– Я бы пошла. – Екатерина Ивановна стала протирать башмачки тафтой. – Дубянский не тот человек, чтоб по пустякам беспокоить. Знает, что вы, сердечная, и так за день на службе умаялись. Видать, дело важное. Может, она покаяться перед смертью хочет?

Като пожала плечами.

– Хорошо, пойду. Только переобуюсь.

Дорогой ее никто не задержал. Слуги покойной императрицы жили в левом крыле дворца, выходившем на Зеленый мост. Карабкаться пришлось чуть не под самую крышу. Здесь, на третьем этаже, в небольшой, но светлой коморке отходила Анна Дмитриевна. Еще с лестницы были слышны ее громкие стенания. Вопли перемежались хрипами и самой отборной бранью. Точно за стеной умирала не тихая горничная, а извозчик или капрал. Голос у Аннушки тоже был какой-то странный: ни то прокуренный, как у шкипера, ни то простуженный.

Като перекрестилась и толкнула дверь.

– Слава богу, вы пришли! – воскликнул Дубянский, шагнув к молодой императрице. – Спаси и сохрани! – Он немедленно осенил ее широким крестом. – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

Его рука поминутно кропила умирающую святой водой. Однако ей от этого вряд ли становилось лучше. Трое крепких семинаристов держали Аннушку за руки, за ноги и за голову, а та извивалась на смятой разметанной постели так, что то один, то другой юноша время от времени отлетали в сторону. При этом умирающая натужно стонала и изрыгала каскады проклятий. Като удивило, что звуки исходят не изо рта несчастной, а из ее живота.

– Это одержимость, – обратился к молодой императрице Дубянский. – Не подходите близко. Она умоляла вас позвать, но боюсь… – он развел руками, – разум ее совсем покинул.

Вместо ответа Екатерина подошла к кровати умирающей и с содроганием наклонилась над ней. С губ несчастной клочьями валила пена.

– Анна, вы слышите меня? – Голос у императрицы оказался на удивление твердым. – Я пришла, и я буду разговаривать с вами, если вы прекратите бесноваться.

Горничная разразилась диким хохотом, еще раз изогнулась, причем державшие ее семинаристы стукнулись лбами, по телу Дмитриевны волной прошла дрожь, и бедная женщина с трудом разлепила глаза.

– Вы пришли! – выдохнула она искусанными губами. – Голубка безвинная! К одру лукавой рабы и погубительницы своей! Ой, лихо мне, лихо! Ой, тошно! Земля не носит, а небо не берет! – Ее голова запрокинулась за подушку, изо рта вновь повалила пена.

Один из оправившихся семинаристов подскочил к больной с кружкой и полотенцем. Анна глотнула воды, а салфетку с вышитыми на ней крестами оттолкнула, точно та была горячая. Только тут Екатерина обратила внимание, что на стенах комнаты нет ни одной иконы.

– Ты ж не ведаешь, горемычная, – снова запричитала горничная, – кто тебя, как березку, под корень подсек. Кто жизнь твою загубил. Кто остуду меж тебя и мужа положил. Кто чрево тебе затворил на девять лет, а ему семя сгустил да силы отнял…

– Вы наговариваете на себя, – побелевшими губами прошептала Екатерина, уже поняв, куда клонит умирающая. – Это невозможно.

– Невозможно? – Аннушка зашлась кашлем. Ржавая мокрота испачкала ей одеяло. – Иди-ка глянь в моем сундуке на дне, под чистыми рубахами, что лежит?

Екатерина невольно повернула голову к сундуку, но Дубянский остановил ее жестом. Он приказал одному из семинаристов открыть крышку. Юноша не без опаски взялся за дело. Замок со скрипом поддался. Неловкие мужские руки стали рыться в убогом скарбе. Два сарафана, сорочки, турецкие платки, денежный ящик. Вот, наконец, и рубашки.

Юноша вскрикнул и отскочил в сторону, явно не желая больше прикасаться к вещам. Като поднялась и сама наклонилась над разверстой пастью сундука. Со дна пахло пылью и табаком, которым пересыпали тряпки от моли. Екатерина не сразу разглядело предметы, напугавшие семинариста. То, что она увидела, вызвало у нее не столько испуг, сколько волну безотчетной гадливости. Две куколки величиной с мизинец, ловко сплетенные из волос. В каждой по три булавки с угольными головками, воткнутые соответственно в головы, сердца и животы.

Мгновение Екатерина смотрела на них, а потом зажала ладонью рот и опрометью бросилась из комнаты. Она остановилась только в коридоре, прислонилась спиной к стене, чувствуя, что ноги подгибаются. Ее била сильная дрожь. Она узнала эти волосы. Темно-каштановые, толстые, точно конские, – ее. И светло-рыжие, тонкие, как пушок, их на куколку понадобилось очень много. Сомнений быть не могло: эти жалкие очесы принадлежали великому князю. Его побрили на лысо во время болезни оспой в 1745 году, а после у Петра стали расти жесткие редкие клочки на темени, и он очень коротко стригся под парик.

Като понадобилось минуты три, чтоб взять себя в руки. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, она направилась обратно в комнату умирающей.

Довольная произведенным впечатлением Аннушка сидела на кровати и строила священнику рожи.

– Убирайся, – сказала она Дубянскому. – Ты мне не поможешь. И щенков своих уведи, смотреть на их подрясники паскудно. – Горничная повернулась к Екатерине: – Перед ней исповедоваться буду. Ибо она суть ангел. А вы – стая волков, зубами клацающих.