Текст книги "Наследники исполина"

Глава 10. Город-призрак

Чем больше Екатерина думала об откровениях бесноватой Аннушки, тем старательнее убеждала себя в ценности философии Гельвеция. Если у тебя есть разум, пользуйся им! Разум же наотрез отказывался принимать истории про порчу и свадебный сглаз. Тем более что связаны они были с такими милыми хлебосольными людьми, как Разумовские.

Но услужливая память то и дело выхватывала из прошлого то один, то другой неудобный эпизод, показывая их Като в совершенно новом свете. Абсолютно невинные, не связанные между собой происшествия вдруг обретали зловещий смысл, их значение становилось пугающе ясным, и Екатерина хваталась руками за голову, чтоб остановить болезненно разыгравшееся воображение.

Вот 28 июня 1744 года ее провозглашают великой княгиней и возлагают знаки ордена святой Екатерины. Звезду и крест на золотом блюде держит Алексей Разумовский. Руки у него дрожат. Наверное, с похмелья, хихикает про себя девочка. А в тот же вечер она падает в обморок, у нее начинается жар и странная, растянувшаяся на два месяца болезнь, избавиться от которой удается, только выплюнув огромный нарыв, бог весть как оказавшийся в горле у невесты великого князя.

За время болезни у Като выпали волосы, слезли ногти, крошилась эмаль на зубах. Она всем своим естеством ощущала, как умирает. Что-то невидимое и злое грызло ее изнутри. Незадолго до несчастья девочку начали наставлять в основах православной веры. Не в меру образованный и не в меру либеральный отец Василий Тодорский рассказал ей о таинстве евхаристии, которого не было у лютеран. И вот в бреду Като представилось, что она целыми пригоршнями запихивает в рот просвиры и, давясь, запивает их темно-красным кагором, а вино течет у нее по подбородку, заливает рубаху, одеяло, пол…

Очнувшись, великая княгиня потребовала позвать Тодорского, заявив, что хочет исповедоваться. А когда отец Василий пришел, вцепилась ему в руки, умаляя о причастии. Сейчас! Немедленно! А то она умрет!

– Но, дитя мое, ты еще не православная, – возразил священник.

– Мне надо! Надо! Надо! – кричала она. – Добренький, миленький отец Василий! Сжальтесь надо мной! Вы ведь говорили, что я ваша дочь во Христе!

Нет, дочери он, конечно, отказать не мог. Исповедовал и причастил великую княгиню по полному чину. А когда давал горячий кагор – не ложку, целый потир, – вино обожгло в горле тот самый нарыв и заставило его прорваться. С этого дня больная медленно пошла на поправку.

Потом Като много раз хвалила себя за то, что в час болезни позвала именно православного священника, а не лютеранского пастора, который был ей предложен. Этим она много выиграла в глазах русских. Но в тот момент, когда смерть тугим комком изнутри заткнула ей горло, мешая дышать, маленькая принцесса и не думала хитрить. Ей нужен был Тодорский со святыми дарами и не нужен пастор, у которого их не было.

Ее бедный Петр вынес из своей болезни совсем другие уроки. Он слег вскоре после невесты – оспа. От этой страшной болезни скончался юный государь Петр II. Мог сойти в могилу и Петр III. Не сошел. Излечился. Елисавет, панически боявшаяся всякой заразы, на этот раз проводила у кровати племянника бессонные ночи. Бдела, закрывала крыльями, как квочка цыпленка. От кого?

Юноша встал с одра обезображенным и искалеченным. Его лицо изрыли язвы, волосы были сбриты, но самый худший порок, о котором тогда еще никто не догадывался, поразил его как мужчину. Болезнь дала осложнения, и Петр еще много лет мучился постыдной непроходимостью, боясь признаться лейб-медикам, что любая попытка сойтись с женой вызывает у него адскую боль.

Мог ли он после этого любить ее?

После болезни Петр разучился делить и умножать, с трудом выдерживал больше получаса чтения и стал много пить. С каждым днем он все больше впадал в детство, играя в солдатики или опрокидывая на лакеев соус. Никто не знал, чему приписать подобное поведение, и врачи сошлись на мысли, будто оспа оказала страшное влияние на мозг будущего государя.

Теперь, положив в огонь две волосяные куклы, Като с горечью думала о тайне 17 несчастливых лет, прожитых ею с Петром. Она испытывала острейшее желание пойти к нему, показать свои страшные трофеи, рассказать все, поплакать, наконец. Но что бы это изменило? Все сказанное и выплаканное между ними за долгие годы делало такой поступок невозможным. Даже нелепым. Он засмеет ее. Или поставит в караул. Или предложит выпить.

А память продолжала подсказывать давно забытые эпизоды. В 52 году поехали в имение Разумовского Перово под Москвой. Именно здесь, по слухам, и произошло тайное венчание казака со своей царственной госпожой. Едва миновали ворота, у Като началась адская мигрень, рвота, слабость. Пока все веселились, она целый день пролежала пластом. Чуть только царский поезд покинул резиденцию графа, боль как рукой сняло.

Като не хотела плохо думать об Алексее Григорьевиче. Неужели у этого ленивого, ни во что не вникающего добряка есть причины желать ей смерти? Расчищает путь к престолу? Но кому? Неужели правдивы слухи о детях? Если есть бумаги, подтверждающие брак, значит Дараганы – законные наследники.

Като стряхнула с передника в огонь колдовские булавки Аннушки и, заложив руки за спину, прошлась по комнате. Не слишком ли много желающих на один престол? Во время гадания у Парас ей выпали корона и два гроба. Один из них занят Елисавет, на другой им с Петром предстоит еще сыграть. Но будет ли партия на этом закончена?

Толстые пальцы Петра Шувалова клещами сжимали подбородок Надежды Штейн. Бывшая фрейлина трясла головой и вырывалась. Двое дюжих лакеев заломили ей руки за спину.

– Будешь говорить, сучка! Кого и зачем ты привезла в Петербург? С какой целью?

Бедная женщина только до бела кусала губы. В ее временный дом на Литейной улице ворвались какие-то молодцы с рожами муромских разбойников, даром что в дорогих ливреях, и учинили погром. После своего первого ареста в 1758 году, случившегося сразу вслед за отъездом де Бомона, Надин была привычна к повадкам служащих Тайной канцелярии. Те работали чисто и оттого особенно страшно. Ни криков, ни побоев, взяли, как не было, соринки с плеча не смахнув. Ее, например, подхватили прямо на улице, вдернули за руку в закрытый экипаж, никто глазом не успел моргнуть.

Эти же громилы разметали вокруг себя нехитрую хозяйскую мебель, и так орали, что было слышно на Невском! Надин сразу оценила их как любителей. Нет, Тайной канцелярией здесь и не пахло. На нее напали дворовые, по личному приказу какого-то важного барина. Но кому и зачем она могла понадобиться?

Все сомнения бывшей фрейлины рассеялись, чуть только скрипнула дверь, и под низкий потолок ее убогой квартирки шагнул рослый тучный господин в собольей шубе, накинутый на алый бархатный кафтан с золотыми позументами. Ему высоковато было подниматься на третий этаж, и кирпично-красное лицо гостя лоснилось от пота.

– Что ж ты, девица-краса, дома одна одинешенька? – издевательским тоном молвил он, в упор разглядывая Надин. – Где ж петушок твой французский? Никак вышел? Куда? По какому делу?

Надин резко тряхнула головой.

– Отпустите меня, граф Петр Иванович. Я имею право отвечать только на вопросы его сиятельства канцлера графа Бестужева. Почему он до сих пор не прислал за мной?

Вот это была новость! Шувалов сделал лакеям знак отпустить женщину, и они, разжав руки, буквально выронили ее на стул.

– Приберитесь здесь. – Граф мгновение смотрел Надин прямо в лицо. Что за комедия! Думал взять шпионку, беглую арестантку, колодницу, а вышло напал на резидентку самого Бестужева. И она, как видно, до сих пор не знает, что ее патрон сослан. – Вот что, Надежда Филипповна, – внятно проговорил Шувалов, опускаясь на край стола, от чего дерево скрипнуло и просело, – их сиятельство граф Алексей Петрович Бестужев ныне под следствием…

Надин ахнула и прижала пальцы к губам.

– …по обвинению в государственной измене, – продолжал Петр Иванович. – Он более не канцлер и вам не защита. Так что, как ни крути: беглая ли вы арестантка, или служили Отечеству за границей в качестве агента его сиятельства, – ныне, по связи с Бестужевым, у вас один путь, обратно в Тайную канцелярию.

Женщина подавленно молчала. От чего она ушла, к тому и вернулась. Бестужев завербовал ее после ареста, напуганную, брошенную, третьи сутки сидевшую в сыскной избе на хлебе с водой и терпевшую грубое обхождение охраны. Еще вчера она ходила в шелку, сегодня ей бросили через приоткрытую дверь дерюжную рубаху и овчинный полушубок. Отобрали чулки, чтоб не повесилась, и туфли, чтоб не сбежала. Босиком-то фрейлины не больно бегают! Прежде за ней ухаживали самые изысканные кавалеры, теперь солдаты из караула приходили пошутить с арестанткой, и от их визитов хотелось расколотить голову о бревенчатый сруб.

Приехавший на третьи сутки канцлер нашел девушку такой, какой хотел найти: затравленной, слабой, не знавшей куда деваться. Он сумел уверить несчастную, что во всех ее бедах виноват злодей-соблазнитель, оказавшийся французским шпионом. «Оный Карлус Бомонт сбежал из России с важными документами, и если девица Штейн, безвинно сбитая им со стези добродетели, поможет вернуть злодея в пределы империи, то Всемилостивейшая Государыня ее и все ее семейство помилует, вернет достояние и свое августейшее благоволение». Таково было официальное обещание, зачитанное Бестужевым насмерть перепуганной арестантке.

Надин даже не стала спрашивать, что случится, если она скажет: нет. Зато бывшая фрейлина сообщила, что Шарль прихватил с собой далеко не все бумаги, которыми завладел в России. Его архив остался в доме вице-канцлера Михаила Илларионовича Воронцова, сторонника союза с Францией. На эти документы Бестужев немедленно наложил арест, а Надин с соответствующей легендой о бегстве из крепости отправил вдогонку за де Бомоном.

Некоторое время она колесила по Европе в поисках своего неверного любовника и, наконец, нашла его в Лондоне. Выманить Шарля в Россию было задачей почти невыполнимой. Но случай помог, его парижскому начальству вдруг понадобилось завладеть завещанием Петра Великого! Оно само отправило своего лучшего резидента в расставленные Бестужевым силки. Надин оставалось только потирать руки. Кто бы мог предвидеть, что к моменту их приезда в Петербург прежний канцлер сам окажется под следствием, его агентка – на краю нового ареста?

– У вас есть только один выход, Надежда Филипповна, – вкрадчиво сказал граф, беря женщину за руку. Пальцы у нее были прямо-таки ледяными. – Смените патрона и работайте на меня. К счастью, мне нужны ваши услуги, и я предлагаю вам свое покровительство.

– В обмен на что? – с невыразимой горечью усмехнулась Штейн. Я уже доставила де Бомона в Россию. Берите его голыми руками. А меня оставьте в покое!

– Это не входит в мои планы, – протянул граф. – Мне нужно знать, зачем конкретно он приехал и нельзя ли через него вступить в контакт с французским правительством, чтоб убедить последнее во временности альянса России с Пруссией и получить серьезные субсидии, – Шувалов пошевелил в воздухе пальцами, – для изменения положения в стране. Новый император губит свое здоровье неумеренным пьянством… часто болеет… у него есть наследник… Россия вновь могла бы стать для Франции верным союзником. Но нужны деньги.

Петр Иванович выразительно смотрел на Надин.

– Шарль таких вопросов не решает, – устало сказала она. – Он всего лишь резидент. Он приехал сюда за своими бумагами. Прежде они были у Бестужева.

– Теперь будут у меня, – кажется, Шувалова вполне удовлетворил этот ответ. – Посмотрим, как запоет французское министерство, когда мы возьмем их резидента с поличным при попытке обокрасть архив Военной коллегии, который, кстати, хранится у меня дома.

Надин только развела руками. Она не стала говорить графу, что де Бомон выполняет неофициальную миссию «секрета короля», о которой французское министерство иностранных дел ничего не знает. Если Шарль провалится, там, в Париже, просто сделают вид, будто его не существует. Любой агент хочет выжить, у каждого своя игра, и девица Штейн согласилась на новую, лишь бы оттянуть неизбежную развязку со своим арестом.

Сумерки мучили Екатерину больше всего. В этот серый час между сном и явью ей становилось не по себе. Особенно после исповеди Аннушки. Молодая женщина сожгла колдовские куклы, но все равно чувствовала некую тяжесть, пригнетавшую к земле.

Вчера ей едва не стало дурно в церкви. Над гробом покойной тетушки. По правде сказать, она бдела сутками и могла просто устать. К тому же от тела Елисавет уже заметно тянуло тлением, которое не забивал даже душный запах амбры. Если идти мимо – ничего. Если стоять рядом целый день – может сморить. И все же Екатерина не была склонна приписывать дурноту запаху или усталости. Едва она на следующий день после истории с ведьмой переступила порог Петропавловского собора, куда для прощания с народом был перенесен гроб, на нее со всех икон, вместо святых, стали таращиться существа с рогами и козьими бородами. Они гримасничали, строили мины и показывали языки. Длинные. Синие. Как у покойников.

Опустив глаза в пол, Екатерина прошествовала ко гробу. Поднялась на черные, затянутые крепом ступеньки и начала молиться. Слова не шли на ум, императрица все время сбивалась и через строчку повторяла: «Тьфу ты, черт!» Потом ее и вовсе потянуло ругаться. Грязно. Громко. При всех. Они еще не знают, как она умеет! Они думают, она тихая, кроткая, несчастная. Благочестивая невестка над телом доброй свекрови. Да плевать она хотела на свекровь! На эту мучительницу! Она бы тут сплясала, юбками крутя, перед гробом…

Ой! Екатерина прижала обе руки ко рту, хотя не произнесла ни слова.

– Ваше Величество, вам плохо? – участливо наклонилась к ней княгиня Нарышкина. – Вы очень бледны. Дать вам соли?

– Спасибо, голубушка. – Ласковая фраза далась с трудом.

Нюхательная соль помогла, но от ладана Като вновь замутило. Сделав нескольким дамам знак, она велела проводить себя на улицу.

– Бедная, как устала, – слышала Екатерина шепот в спину. Ее жалели, ею восхищались. Если б они знали, что с ней на самом деле происходит!

Отдышавшись на свежем воздухе, императрица не вернулась в храм.

– Душа моя, мне очень дурно, – сказала она графине Чоглоковой. – У гроба должен оставаться кто-то из родных покойной государыни. Побудьте за меня.

Графиня Мария, за которой нечасто признавали право именоваться кузиной императрицы, просияла от гордости и царственным шагом двинулась к дверям собора.

Дорогой ко дворцу проезжали мимо Воскресенского кладбища.

– Ужас как боюсь покойников, – прошептала Нарышкина. – Даже днем.

– Не нужно, – утешила ее императрица. А потом неожиданно для себя добавила: – Здесь покойников нет. В Петербурге кладбища пустые. На них покойники не лежат. Они по городу бродят. Кто в коллегию, кто домой. Вы разве не видите?

Все дамы, как по команде, уставились на государыню.

– Мне, право, очень нехорошо. Не обращайте внимания, – попыталась оправдаться та. Но испуг, застывший на лицах свиты, не пропал до самого дворца.

Там Като уложили в кровать и оставили одну. Отдыхать, как они говорили. Но Екатерина знала, что обеспокоенные дамы сейчас пойдут к доктору Крузе и будут долго донимать его рассказами о том, что «государыня с горя тронулась».

Напротив ее кровати на стене висел маленький погрудный портрет императрицы Анны. Ивановна решила пособолезновать больной. Она высунулась из рамы и начала трещать, как в Курляндии лечат мигрени, страхи и легкие помешательства. Надо зазвать человека на колокольню ратуши, отвлечь внимание панорамой окрестностей, а потом ка-ак шара-ахнуть колоколом сзади! Вся дурь-то разом и выйдет.

– Вместе с душой, – скептически возразила Екатерина.

– Что вы сказали? – Из соседней комнаты прибежала Шаргородская.

– Вам послышалось.

Пожилая камер-фрау с подозрением воззрилась на Екатерину. – Странно вы как-то выглядите. Совсем извели себя этими стояниями при гробах. Муж-то ваш не больно по тетушке слезы льет. Что ни день, то пьяный. С самого утра. А вы все бдениям придаетесь. На одном хлебе и воде живете, как в пост. Воля ваша, а я бы в собор не ездила.

«Твоя воля – весь век на печи лежать», – в душе огрызнулась Екатерина.

На обратной дороге из дворца к карете императрицы привязался литой чугунный памятник Петру Великому. Он был точной копией статуи Людовику XIV в Париже (за исключением головы, конечно) и очень не нравился самому себе. Пристроившись с боку от кареты, преобразователь стал объяснять Екатерине, как бы хотел быть изображен для потомства. Конь должен быть поднят на дыбы, и постамент повыше. Даже не постамент – дикий камень. Скала. Значит, среди сосен и волн скала, на ней жеребец, на жеребце император, грозно указывающий рукой в сторону Швеции. Мол, мы там все повоюем.

– Да что вы мне-то рассказываете? – рассердилась Екатерина. – Вон ваш внук целыми днями не просыхает. Ему делать нечего, пусть хоть памятником займется.

– А ты, значит, не хочешь?! – обиделся Петр. – Я желаю, чтоб мне ставили памятники великие люди. Все будут смотреть и говорить: вот Великая Екатерина поставила статую Петра Великого. А это что за чучело, мой внук? У него нет ни вкуса, ни фантазии! – И, ударив пятками в чугунные бока лошади, Петр ускакал, возмущенно гремя подковами по мостовой.

«У меня жар», – подумала Екатерина.

В Петропавловском соборе, несмотря на его размеры, было душно от свечей. Като вновь опустилась на колени возле гроба Елисавет и осторожно потянула носом тошнотворный запах гнилой рыбы, который уже стеной стоял в воздухе. В этот миг Екатерину опять замутило, и ей представилось, что гроб пуст. Точно готов к приему нового жильца. Сама же Елизавета стояла за спиной молодой императрицы, положив ей руку на плечо.

– Тетушка, как вы… – пролепетала Като.

– Да как-то все не так, – поморщилась покойная. – Собор стылый. Народу много. Суетно. – Она ободряюще похлопала невестку по спине. – Сама ляжешь, узнаешь. Во-он где твое место будет. – Палец императрицы указал в левый предел. – А твоего мужа-дурака здесь не положат, пока твой сын-дурак его сюда не перетащит. Тоже будет потеха! – Елизавета повздыхала. – Кончайте вы уж это скорее, – она окинула недовольным взглядом теснящуюся у гроба толпу. – Ходят, смотрят. Покоя хочу. Да и Петрушка-черт чудит не в меру. Сил нет ваши перешептывания слушать. Я уж вонять начала, а вы все талдычите то про Фридриха, то про племянниково пьянство. – Она с досадой отвернулась от Като.

– Тетушка, что же будет? – Взгляд молодой женщины стал умоляющим.

– Гроза. – Елизавета глянула в окно. – Что в этом году за погода зимой? Порядку не стало. – В следующее мгновение она уже снова преспокойно лежала в гробу и только поглядывала на Като хитро прищуренным глазом.

Императрица не грянулась в обморок только потому, что посчитала это непозволительной роскошью для человека, мечтающего о короне. Она достояла вечернюю службу до конца и, выйдя в сопровождении дам из собора, вновь села в возок.

Сумерки были синими. Яркий свет каретных фонарей оранжевым блеском заливал подтаявший снег. В этот час Като особенно хорошо видела двоящиеся контуры Петербурга. Его другие дома и других обитателей. Они неслышно скользили мимо в толпе живых людей, проходили сквозь них, наступали на пятки, здоровались со своими призрачными знакомыми и заполняли город сплошным серым потоком. Их было много, даже чересчур для небольшого парадиза, у которого и настоящих-то улиц не больше, чем пальцев на руках.

Они текли мимо долгим скучным потоком. Солдаты с ржавыми ружьями, рабочие с мешками на плечах, колодники, мастеровые… Выходили из реки, пересекали тротуары и спускались в каналы, точно там было их последнее убежище. Като слышала, что Петербург построен на костях. Называли не то десять, не то одиннадцать тысяч. Раньше она не верила. Теперь казалось, что и больше.

К карете совсем близко подошел молодой человек очень высокого роста. Он наклонился к окну, и Екатерина заметила у него на шее синий след от удавки.

– Здравствуй, матушка-государыня царица! – Его бесцветные губы улыбнулись. – Не узнаешь меня? Мы ведь родня. Я дядя твоему мужу.

– Алексей Петрович? – ахнула Екатерина, отчетливо припоминая портреты покойного сына Петра от первого брака.

– Он самый, – отчего-то смутился юноша. – А это мой народ, – он обвел рукой толпу серых. – Надо же и у них кому-то быть государем. Папенька меня трона лишили, а покойники хотят себе царя потише, без кнута… И ты, голубушка, будь с живыми потише. Помягче с ними будь. Они все ж люди, не скот. Папенька этого не понимали, ох как теперь ему трудно!

– Но откуда вы знаете, что я буду царствовать? – робко проговорила Екатерина.

– Это не секрет, – вздохнул Алексей. – Кто нас увидит, не по одному, а чтоб всех вместе, тот будет царствовать. Это ведь и твой народ, – он обвел глазами серых. – Помни о них.

Царевич хотел идти, но Екатерина удержала его возгласом:

– Алексей Петрович, а правда…

– Нет, не правда, – оборвал ее он. – Папенька меня не убивали. И я ему уже тогда все простил. Если б и эти могли простить, – царевич бросил взгляд на своих прозрачных провожатых, – давно бы все было хорошо…

Он канул в синеватое молоко сумерек. А Като откинулась на подушки кареты. Для сидевших с ней рядом дам она лишь ненадолго задремала.

На следующий день Екатерина исповедовалась, причастилась, и жутковатые картины перестали ее мучить.

Шарль де Бомон стоял у окна, глядя на заснеженный простор Невы. По белой, скованной льдом реке двигались телеги, топали пешеходы, у многочисленных прорубей толкались бабы с бельем. Никого не пугало, что зимний панцирь вот-вот треснет. В этом странном городе люди жили на воде, водой добывали себе пропитание и в воде же умирали.

Де Бомон вспомнил, как во время его первого приезда в Россию наблюдал крещение младенцев в ледяной купели. Мороз стоял, аж уши отваливались, на реке выдолбили огромную полынью, и священник макал туда одного за другим голых, красных от натужного плача новорожденных. Он был уже во хмелю и упускал иных под лед. Шарля тогда поразило, что родители, вместо горя, искренне радовались, будто их безгрешное дитя прямиком пойдет в рай.

Прожив в России пять лет, де Бомон уже ничему не удивлялся. Здесь любит тот, кто бьет крепче. Здесь чужие слезы – вода. Здесь Петра считали антихристом и величайшим из государей, а его наследниками признавали людей, не имевших ни капли царской крови! Здесь верили, будто грозный реформатор, при жизни докучно пекшийся о каждом шаге своих подданных, мог не оставить завещания. Своего рода инструкции, как им, сирым, жить дальше.

Если такой документ когда-либо существовал, то он виделся Шарлю вовсе не тривиальным распоряжением: «после меня корону наденет тот-то…» – а развернутой программой действий. Неким наставлением своим наследникам: «Я оставил незавершенные дела. Поступайте так-то и так-то, и вы добьетесь могущества».

Именно таков был стиль Петра. У резидента имелась возможность познакомиться с собственноручными бумагами императора. Зря он, что ли, долбил русский? В доме вице-канцлера Михаила Воронцова, куда Шарль первоначально прибыл как библиотекарь, на чердаке и в подвале грудами лежали старые дипломатические документы. Они требовали разбора. Шарль напал на золотую жилу – родник знаний о тайных договорах и планах империи.

Погрузившись в документы Петра, Екатерины и Анны, де Бомон обнаружил, что русские постоянно долбили в одни и те же точки. Когда с успехом, когда бестолково. Их планы мельчали, кругозор сужался, но цели оставались неизменны: Швеция, Польша, Крым. Крым, Белоруссия, Финляндия. Курляндия, Балтика, Черное море. Карты ложились то небрежно, то аккуратно, но выкладывали один и тот же пасьянс.

За время, проведенное над бесценным хламом в доме Воронцова, де Бомон стал экспертом в области государственных интересов России. Он мог написать целый трактат на тему «Дальнейшие завоевательные платы русских», но Версаль интересовался только, сумеет ли Шарль спровоцировать заключение договора между Парижем и Петербургом. Тот же факт, что, приглашая русских к войне, французы сами введут в Европу новых гуннов, не занимал никого.

Роясь в кипах старых дел, де Бомон кое-что копировал, а кое-что и умыкал для себя, составив немалое собрание, в котором рукописи Петра занимали важное место. Из всех елизаветинских царедворцев один Бестужев оказался настолько проницателен, что заподозрил Шарля в чем-то большем, чем тихая библиотечная служба. Старый лис попытался перехватить резидента. Пришлось бежать, оставив в Петербурге большую часть любовно собранного архива.

Теперь де Бомон рассчитывал разыскать свои бумаги и с их помощью если не воссоздать утраченное завещание Петра Великого, то по крайней мере создать его заново. Это была работа не из легких, но в нее Шарль намеревался вложить весь свой талант и знания.

Вчера Надин сообщила, что секретный сундучок, в который ее любовник запер документы, перекочевал от Воронцова в дом фельдмаршала Шувалова. Это была неприятная новость, граф – хитрый и хищный человек. Но де Бомон был благодарен женщине за помощь, могла бы не рисковать. Как видно, она твердо решила стать если не его женой, то уж по крайней мере тенью. Иногда скользившей впереди хозяина. Не стоило этого позволять, но сейчас ее расторопность как будто пошла на пользу. Шевалье знал, где искать свой архив, и намеревался посетить дом графа.