Текст книги "Наследники исполина"

Глава 11. Вольная грамота

Стучали колеса, лился теплый шоколад в чашку. Скрипела дверь. Синевато белел фарфоровый колокольчик на столе.

Екатерина лежала на диване, слушая, как падает снег. Иногда ей действительно казалось, что она это слышит. Руки были заведены за голову, ноги скрещены и закинуты за подлокотник. Валяться днем, тем более на диване, тем более с чашкой кофе на животе и французской газетой, – страшный моветон. Верх желаний для любой дамы, в тайне бросившей вызов обществу. Но все же Като чего-то не хватало для полного душевного равновесия. Может быть, здесь, между пальцами. Чего именно, она не знала, и потому взяла карандаш и начала его покусывать.

Настроение было прекрасное. «С чего бы это? Тетя в гробу. Петр требует развода. Французы отказали в деньгах… Положение не позавидуешь». Но на сердце царили такая ясность и покой, словно все это: и наглухо замерзший простор Невы, и золотой Шпиль Петропавловки, и дробный стуку копыт под окном – только для нее и существует.

«А хорошо бы сейчас Брюсша пожаловала, – улыбнулась Екатерина. – Закрыть бы дверь на ключ, достать из шкафа две рюмочки апельсинового ликеру и поболтать… Какой мальчик меня сопровождал к Бретейлю! Все-таки у меня душа истинного коллекционера. – Като с сожалением вздохнула. – Знаю, что не мое и моим никогда не будет, а не отдать должного не могу. Какие руки, какие плечи, да весь постав! Как у статуи в Летнем саду. А волосы, нос, брови – вот где порода-то. Гри Гри хоть и хорош до безумия, но дворняга. Хватило же ума рекомендовать мне именно этого своего приятеля! Впрочем, я не в обиде. Там ума палата. Он нам нужен».

Като вспомнила, как Потемкин краснел и давился словами, сидя с ней в карете на обратном пути от французского посла. «Смешной мальчик». Ей захотелось его вдруг, как хочется яблока. А яблоки с мороза хороши, особенно с горячим шоколадом, когда зубы стынут до ломоты в твердой ледяной мякоти, а сок пузырится на губах. Попеременно то кусать, то тянуть густую горьковатую сладость, мягко обволакивавшую язык.

Вообще она в последнее время слишком многого хотела. И это было весело.

Кто-то осторожно постучал в дверь пальцем. «Э-эй!»

– Открыто! – крикнула Екатерина, поднявшись на локтях. Желания исполнялись по определению. Голос принадлежал графине Брюс. В комнату вихрем впорхнула долгожданная Парас вся в шелесте зеленого шелка и блеске оправленного в серебро изумрудного бондо. Глаза ее сверкали, щеки пылали, маленькая грудь высоко вздымалась и опускалась под прозрачным газовым шарфом.

– Като! – Она кинулась к дивану, разметав по полу длиннющий шлейф. – Радость-то! Радость-то какая! – Чуть раскосые оливковые очи графини наполнились слезами, губы дрожали, растягиваясь в счастливой улыбке. – Воля! Воля!

– Да что случилось-то? – Като села и взяла подругу за руки. – Успокойся, скажи толком.

– Жизнь моя! – удивилась Прасковья Александровна. – Да как же так? Ты не знаешь? Государь манифест объявил. Воля!

Екатерина вся сжалась, стараясь не выказать волнения.

– Поздравляю, – она поцеловала подругу в щеку.

– Да ты не рада? – потрясенно отклонилась от нее графиня.

– Что ты, Парас. У меня голова гудит, как колокол. Извини меня, мне надо убраться…

Прасковья Александровна встала и, поклонившись, двинулась к двери.

«Возьми себя в руки! – Спохватилась Екатерина. – Что ты себе позволяешь? Ты должна быть счастлива вместе со всеми. Брюс уже отпугнула. – Она кинулась вслед за подругой. – Догадался! Умник! Чем дворян к себе привязать!»

Като и не знала, что способна на приступ такой обжигающей ненависти к мужу. Не презрение, не гадливость. А холодный, бессильный гнев. «Сильный ход. Кто же тебе подсказал?» Но сейчас думать об этом было некогда, надо было ловить Брюс. Обняв графиню сзади, императрица попыталась повернуть ее к себе.

– Прости, Парас, я и правда слегка не здорова.

– Мне казалось, что это ты вколотила в голову своему мужу счастливую идею, – обиженно заметила Брюсша.

Екатерина помедлила.

– Ты права, – ее голос уже был спокоен и доброжелателен, – мне не раз приходилось твердить ему о необходимости освободить дворян от службы, но… я никак не предполагала, что он послушается.

Графиня расцвела.

– Государь был бы не так уж плох в добрых руках, – счастье так и звенело в голосе Прасковьи Александровны. – Я всегда говорила, что в нем нет зла. Он простоват и только.

«Это как раз та простота, которая хуже воровства», – мелькнуло в голове у Екатерины. Императрица чувствовала, что опора выбита у нее из-под ног и она безудержно летит в пропасть. Всеми презираемый государь в одно мгновение, как по волшебству, сделался любим. Сердца подданных, еще вчера источавшие злобу, прониклись сочувствием и симпатией. «Воля! Здесь все помешаны на воле. Лишь бы не служить! Лень и невежество – вот идеал дворянской жизни. – Екатерина скосила глаза на Брюс. – Ну чего, спрашивается, она-то рада? Или ее силком ко двору тянули? Баба – не солдат, не чиновник. А тоже глаза от счастья в слезах. Воля!»

– Подожди меня здесь, – сказала императрица подруге. – Я хотела одеться к выходу.

Все рухнуло. Екатерина чувствовала себя безнадежно обманутой. Ее дело теперь было только в том, чтобы не показывать виду, как она раздавлена. Набеленное тревожное лицо смотрело на женщину из глубины зеркала. «Я похожа на грустного Пьеро». Като захотелось нарисовать у себя под глазом длинную черную слезинку. Но вместо этого она взяла кирпичную помаду и густо навела губы, придав им полноту и довольство. «Мы сегодня Арлекин». Жарко пылали под слоем неестественно розовых румян щеки. Держаться следовало до конца. Пусть это тяжелый удар, но муж не увидит ее поникшей. Она сейчас пойдет и будет радоваться вместе со всеми. Она обязана разделить их счастье.

Забывать о трауре не следовало, но сменить простое черное платье на более роскошное согласно обстоятельствам она была обязана. Като нашла свой серый, как вороненая сталь, робронт, который когда-то шился специально после смерти ее отца и который Елисавет запретила ей надевать, потому что величественное одеяние, слишком подчеркивало красоту невестки. Точно собранное из ночного мрака платье шумело при каждом шаге, запах пряных духов волнами исходил от кружев и слегка мутил женщине голову. Алая лента Святой Екатерины широкой полосой рассекала грудь.

Верная Шаргородская поставила на стол серебряную шкатулку со сломанным замочком. На синем бархате переливались глубоким малиновым цветом крупные серьги и шейный бант-склаваж из благородной шпинели. Прическа казалась словно забрызгана несколькими каплями крови. Слева Екатерина вставила в волосы тяжелый рубиновый эгрет. Теперь она была вполне довольна. Ее облик казался достаточно строг, чтоб не оскорбить память покойной государыни, и одновременно императрицу никто не мог бы обвинить в подчеркнутом равнодушии к торжественному событию.

Из уборной Екатерина выплыла в будуар, где ее ожидала Брюс. Графиня райской птицей спорхнула с подлокотника кресла и захлопала в ладоши.

– Charmant! Charmant! Ты воплощение вкуса, дорогая!

– Идем, – со значением кивнула императрица.

Прасковья Александровна распахнула перед ней створки двери.

Дворец постепенно наполнялся празднично одетыми людьми. Все были крайне любезны друг с другом, радушно улыбались, вытирали глаза платками и то и дело смачно целовались.

Спускаясь по еще пустой лестнице из внутренних покоев, обе женщины наткнулись на спешившего куда-то князя Дашкова. Михаил Иванович со всего размаху на бегу кинулся к ногам императрицы, так что дамы от неожиданности отскочили в разные стороны. Было видно, что ошалевший от счастья вице-полковник не знает, что бы ему такое сотворить в ознаменование переполнявших его чувств.

– Матушка, Екатерина Алексеевна! – заорал он. – Воля!

– Боже мой! Господин полковник! Держите себя в руках! – воскликнула готовая завизжать от восторга Брюс.

– Побойтесь бога! – со смехом одернула его Екатерина. – Разве вы раньше были крепостными?

– Крепостные – не крепостные, а все ж не вольные, – с поклоном отвечал Михаил Иванович. – Спаси бог того государя, который это придумал!

«Так. Вот и первые плоды», – Екатерина сдержала кривую усмешку.

– Вы, князь, могли бы не радоваться так откровенно, что благородное российское дворянство больше не обязано проливать кровь на службе Отечеству.

Дашков побледнел.

– Мы, Ваше Величество, за Россию-Матушку, за веру православную и за государя живота своего, как и прежде, не пощадим. – С достоинством ответил он, вставая с колен. – Только теперь мы никому не холопы.

Михаил Иванович сграбастал отбивавшуюся Брюс в охапку, расцеловал ее в обе щеки и побежал дальше, оставив императрицу в полном смятении.

Внизу уже толпились придворные. Перед Екатериной расступились с уважительным ропотом, но среди глупых счастливых лиц ей показалось меньше сочувствия, чем вчера. Когда они были озлоблены и роптали, вся симпатия обращалась на нее. Кем эти люди станут для Екатерины в радости? Не глухими ли к слабому голосу ее несчастий гонителями?

Она улыбалась щедрее обычного и резче склоняла голову, здороваясь со знакомыми. Сегодня императрица приказала себе узнать даже тех, кого видела мельком, раз-другой. Екатерина кивала и сияла им полным белым лицом. Она шла, останавливаясь на каждом шагу, оборачиваясь и ища глазами, чтобы поприветствовать всех, кого можно. Ее никто не удерживал, но государыня беседовала с ними почти насильно и прошла небольшую залу сажен в двадцать за полтора часа.

Брюс сначала терпела обширные любезности своей госпожи, тащилась за ней, зевала, а потом, улучив момент, улизнула куда-то.

Устав за один выход больше, чем за все прошедшие со смерти Елисавет дни, Екатерина медленно, все так же сияя и здороваясь с пустотой, отправилась к государю.

Петр Федорович находился в диванной возле своего кабинета. Он тоже собирался идти к публике и страшно обрадовался жене.

– Ну? Каково? – воскликнул император. – Что говорят?

– Ликование народа безмерно, – ответила Екатерина, присев перед мужем в глубоком реверансе.

Кроме них в диванной стоял секретарь Петра Федоровича Волков с папкой в руках. Это был единственный встреченный сегодня Екатериной недовольный человек. Его не выспавшееся лицо имело совершенно зеленый цвет.

– Здравствуйте, Дмитрий Иванович, – сказала императрица.

Кабинет-секретарь низко поклонился.

– Ах, сударыня, вы не представляете себе, что за блестящая идея! Что за потеха! – не унимался государь. – Бьюсь об заклад, нам удалось удивить весь город…

«Всю Европу», – усмехнулась про себя Като.

– Признайтесь, вы этого не ожидали!

– Никто не ожидал, – осторожно молвила императрица. – Когда же вы успели составить столь важный документ? О котором еще вчера ничего не было слышно, – с сомнением осведомилась она.

– Ночью, – весело отвечал Петр Федорович. Он был бодр, чрезвычайно доволен и вовсе не походил на человека, тяжело трудившегося до рассвета.

Екатерина подняла испытующий взгляд на Волкова, вспомнив, как сегодня утром тот с великими предосторожностями выводил от государя очаровательную графиню Куракину. Только что проснувшаяся Като раззевалась у окна. Дверь на улицу распахнулась, и из их покоев кабинет-секретарь мужа проводил какую-то даму, с ног до головы закутанную в холодный плащ. Волков испуганно озирался вокруг и сильно спешил. Като особенно удивило то, что свои башмаки чиновник держал в руках и ступал по снегу в чулках. Подъехал наглухо закрытый возок, Волков стал настойчиво и даже грубо подталкивать туда даму. Оскорбленная Куракина резко вывернула руку и откинула капюшон. Графиня медленно, с сознанием вдруг обретенной значительности села в карету. Она спиной чувствовала, что в окна дворца на нее смотрят, дивятся, завидуют.

– Пошел! Пошел! – торопливо замахал рукой Волков.

Возок рванулся с места, но настырная Куракина точно прилипла к окну, показывая всем, кто желал видеть, что сегодня она, а не прежняя любовница, у государя в чести. И несколько человек, отскочив к стене, быстро закланялись ей.

«Эва как!» Екатерина вспомнила голую на ветру шею и укус мороза в круглое розовое плечо под чуть отогнутым жарким лисьим мехом. Припорошенные снегом живые цветы персика чуть дрожали в растрепанных волосах.

«Глупая, она и не знает, что и Петр, и его кабинет-секретарь смертельно боятся Воронцовой». Като поморщилась от удовольствия, представив, как вспыхнет толстое гневное лицо Лизки при известии о неверности ее сердечного друга. А ведь донесут… обязательно донесут… Эй, Екатерина Ивановна!

Сейчас Волков смотрел воспаленными, усталыми глазами в пол и мял бумагу пальцами.

«Не надо меня надувать, Ваше Величество, – усмехнулась императрица. – Вот, кто сочинил вам эту блистательную белиберду! Если у ваших слуг есть мозги, это еще не означает, что они есть у вас. – Она перевела испытующий взгляд на Волкова. – Хите-ер. Государю потрафил. Небось вчера Лизавете сказал, что с императором всю ночь над указом трудиться будут. И такую бомбу под государеву же власть подложил… – Екатерина буквально испепелила кабинет-секретаря взглядом. – Впрочем, эта бомба в мой огород кинута».

– Я полагаю, что Манифест прославит имя Вашего Величества в веках, – сказала она.

Петр не уловил издевки.

– Идемте, пора показаться нашему благодарному стаду, – он протянул ей руку.

Екатерина с ужасом представила, что ей придется вновь окунуться в возбужденный, радостный шум, но последовала за мужем, всем своим видом демонстрируя полное удовольствие. Они втроем покинули душную диванную и уже в следующей комнате столкнулись с оживленной толпой.

До своих покоев Екатерина добиралась, как побитая собака. Ни один день с самой смерти государыни не давался ей так тяжело, как сегодняшний. Она мечтала рухнуть на кровать и забыться.

В темной, без свечей, спальне сидел Орлов. Като не ждала его сегодня.

– Чай, в полках радуются? Празднуют государев указ? – устало спросила она. – А ты ушел? Голуба моя, один ты мне – утешение.

– Чего радоваться-то? – искренне удивился Гришан. – Эта грамотка не про нас писана. Большим господам, может, и привалило счастья: хочешь по коллегиям трись, а не хочешь, поезжай домой, залезай на печь и хлебай киселя. А кому некуда ехать? Или такая деревня, что с нее не разживешься? Мы тут лямку тянем не за государево спасибо, кормиться как-то надо.

Екатерина с изумлением смотрела на любовника. Оказывается, даже этот очень смышленый и толковый человек слабо соображает, что ему подарили. И не только он. Гвардейцы угрюмо латали изношенные камзолы, проклиная тех, кто и так жил богато, а с сегодняшним указом и вовсе заживет.

– Гриша, но ведь воля… – тихо начала Като.

– На что мне эта воля? С кашей ее есть? – рассердился Орлов. – Все равно не служить не могу – сдохну. Нас пять хозяев на две деревни. – Он окинул Екатерину злым взглядом. – То-то я и смотрю у тебя сегодня рожа похоронная. Испугалась, что все сейчас ироду твоему поползут руки целовать? Лучше б денег дал…

– Подожди, – вспомнила Екатерина. Она вышла в другую комнату. Там щелкнула дверца хитро открывавшегося секретера. Через несколько минут женщина вернулась, неся очередной кожаный мешок, и с натугой поставила его на стол.

– Вот это ты молодец, – кивнул Орлов. – Вот это утешение служивых. Плюнь, не тужи. – Он обнял ее сзади. – Что им тот указ? На него хлеба не купишь. Им твое материнское благословение, – Гришан похлопал рукой по мешку, – дороже всех указов, вместе взятых.

«Что за народ! – подумала Екатерина. – Продажность невероятная. Им волю дают, а они все одно: жрать хотим!»

Потемкин мрачно разглядывал свой мундир. Ему должны были пойти аксельбанты. Вчера принц Георг сказал, что добился для адъютанта офицерского чина.

– Поручик не бог весть что, – разглагольствовал голштинец. – Но вы должны понимать, Грегор, – принц называл его на немецкий манер, – насколько сейчас это трудно. Мой племянник жалует только выходцев из голштинской роты…

Этого и следовало ожидать. Государь продвигал своих. Он побаивался и не доверял русским. Но немцев на всю страну не напасешься. Даже на весь двор. Странно, но такое поведение не одобряли и ближайшие родственники царя. Вот и сейчас принц Георг говорил, явно смущаясь поступков Петра.

Как вышло, что наполовину русский государь хуже относился к соотечественникам, чем его дядя – голштинец с ног до головы – или, скажем, силезец врач Крузе, или потемкинские же приятели барон Розен и Остен-Сакен из Семеновского? Еще вчера пили вместе, а сегодня… новый император проложил между ними ясную черты. Ганс – не заходи в «Тычок». Иван – вали из дворцового караула.

– Я очень благодарен, Георг Карлович, – мягко произнес Потемкин. – Но, может быть, не стоило хлопотать? Лишний раз вызывать гнев государя?

– Поймите, Грегор, – принц с остервенением боднул головой воздух, – мне крайне неудобно за все, что сейчас происходит. В моем полку в том числе! – Он с силой захлопнул красную кожаную папку и в упор посмотрел на адъютанта. – Вы понимаете, чем все это может кончиться? Если государь заденет права императрицы, моей племянницы? Ведь за нее весь город. Все полки. И не в ней дело! Ее высылка или арест послужат только поводом ко всеобщему возмущению…

Принц осекся.

– Прошу вас, Грегор, это между нами. Положение очень серьезно.

Потемкин промолчал. Ему ли не знать о положении в полках. Город давно копил злобу и уже почти перестал ее скрывать. Чего опасался Георг? Уж, конечно, не возвращения в Германию. Гриц раз десять слышал, как шеф проклинал себя за приезд в Петербург. Потери денег? Да, пожалуй. Но сейчас даже не в них дело. Принц боялся немецких погромов. И, положа руку на сердце, имел для страха все основания. Молодой император своим неуемным пруссачеством сумел так взвинтить столичный гарнизон и даже простых жителей, что, если пойдет дело…

Неужели без погромов не обойдется? Потемкин прекрасно понимал, что среди офицеров не так уж и много тех, кто решится в случае чего унимать расходившуюся солдатню. А он сам? «Всей душой сочувствовать перевороту и стать его первой жертвой – очень в моем вкусе». В пылу грабежа, уже преступив присягу, снесут голову – не посмотрят на звание. К чему тогда аксельбанты?

Гриц поморщился. И как его занесло в заговор? Добро Орловы, добро остальная гвардейская голытьба. Но он-то? Начальство к нему благоволит, карьерный рост налицо. Обзавелся новыми связями, даже деньги стали водиться. Живи – радуйся.

Потемкин был уверен, что, если немного постарается, сумеет врасти в новое царствование. Слегка онемечиться, благо язык позволяет, войти в милость к новому государю. Кому, кому, а ему от Бога дано движение наверх. Но нет! Затесался в заговор и старательно трудится себе же на погибель. Даже если они выиграют, как еще сложится его жизнь? От добра добра не ищут. Имея синицу в руке…

Потемкин опустил щетку, которой чистил мундир, и чуть не заплакал. Погнался за журавлем! Надо было думать об имениях, о матери, о приданом для пяти сестер… А, пропади все пропадом! Зачем ему жизнь, в которой нет Като? Даже издалека, на белом коне. Или как сейчас – черной тенью в соборе.

Если Екатерину постригут в монастырь, он отправится ее спасать. Если вышлют в Германию, он нарушит присягу и сбежит офицером-наемником в любую из европейских армий, благо война все еще идет. Лишь бы быть рядом с ней. Ну не рядом, так хоть поблизости. Она его мать, она его сестра, она его Родина.

При этом чувство горечи не покидало юношу. Он все больше ревновал к Орлову, но не мог порвать с братьями, которых искренне любил.

С тех пор как Алексей взялся за ум, в доме на Малой Морской стали появляться книги. Вольтер, Локк, Беккарий… Старинушка только радовался: хоть один из братьев выбьется в люди.

– Папенька был новгородским губернатором, – пояснял он Грицу. – И весьма об нашем образовании пекся, пока был жив. Мы, трое старших, я да Гришка с Алешкой, еще успели Сухопутный корпус кончить. А вот младшие – Федя и Володя, – он махнул рукой. – Денег нет да и протекции тоже. Спасибо, Федьку в полк пристроил. Да ведь тоже не в первые, в Измайловский. Много у отца было товарищей, однако теперь не видать покровительства.

Иван тяжело повздыхал и побрел на кухню.

– Сдает Старинушка, – бросил Алексей.

И правда, старший из Орлов и выглядел, и вел себя едва ли не как сорокалетний видавший виды служака, тем временем как его братья… Да что там говорить – мальчишки. Рано приняв ответственность за дом и за младших, Иван как-то осел под тяжестью дел и, не отгуляв еще своей молодости, словно доживал век, стараясь все предусмотреть, все продумать за пятерых. От постоянного барахтанья в житейских мелочах он начал воспринимать окружающее с грустной понимающей усмешкой, чуть меланхолично и без особых надежд на будущее. Но лямку долга перед братьями тянул, хотя и покряхтывал.

– Хватит языком чесать. Федор, поди сюда, возьми тетради.

Федор, вздыхая, поплелся к Старинушке и опустился за не крашенный кухонный стол.

– Извольте, сударь, рассчитать требуемую толщину стены фортеции, чтобы ее не пробило сорокапудовое каменное ядро.

Младший из Орлов страдальчески сдвинул брови и принялся жевать перо.

– Зачем ты его мучаешь, Ваньша? – вступился Григорий. – Где и для чего он будет стены укреплений рассчитывать? Нашел инженера!

– Не зуди, – наставительно произнес Иван. – Кто знает, как у вас, дураков, жизнь еще повернется. Ты-то ведь учился фортификации. И ничего, не помер. Почему же твой брат должен раздолбаем расти? Кстати, кто с Федькой географией занимается?

– Я не могу, – немедленно откликнулся со своей лежанки Григорий. – У меня важное рандеву на Невском. С дамой.

– Богатая хоть дама? – осведомился Иван. – Эхе-хе. Если опять просадишь деньги на шлюху, я тебя с лестницы спущу.

Гришан закусил губу.

– Ладно, – продолжал Иван. – Алексей позанимается.

– С чего это я? – взвился Алехан так, словно его ужалили. – Вчера – я, третьего дня – я! Я что, нанялся курс по второму кругу проходить? Пусть Гриц с ним над картами кувыркается. Завели студента, так пусть хоть какая от него польза будет!

– Слушай, Гриц, голубчик, – Иван с надеждой уставился на Потемкина. – Поучи Федора географии. Ведь тебе раз плюнуть.

– Я чего, я не против, – кивнул бывший студент. – Только, может, он не захочет.

– Захочу, не захочу, им что? – огрызнулся Федор. – Им лишь бы заставить меня долбить хоть что-нибудь.

Он явно не разделял тревог братьев о своем образовании, но, к удивлению Потемкина, учеником оказался способным и Африку с Америкой не путал, а кратчайший путь воображаемого торгового судна с лесом и парусиной из России в Англию проложил быстро, с учетом зимних штормов и возможностью сбыть часть товара через Архангельск.

– Жалко мы через Черное море не можем плавать, – сказал Алехан, заглядывая им через плечо. – Я люблю, когда тепло, но там турки.

– И татары, – вставил Потемкин. – Они никого к нам торговать не пускают. У французов весь Левант в руках, но они к нам плавать не хотят, опасаются разбойных нападений.

– Федя, как проливы называются?

– Какие проливы?

– Отделяющие Черное море от Средиземного, дубина, – пояснил Алексей. – Ну через которые мы не можем, а они не хотят?

– Босфор и Дарданеллы, – подсказал «ученику» Потемкин, он никак не мог избавиться от старой университетской привычки подсказывать.

– А интересно бы туда попасть, – мечтательно протянул Алексей. – Пальмы, негры, гречанки в паранджах…

– Ты все путаешь! – возмутился Федор. – Пальмы и негры в Африке. А гречанки вовсе не в паранджах, они нашего исповедания.

– Разве? – лениво отреагировал Алексей. – Ну все равно интересно. Жаль, мы там не будем.

– Не знаю, как вы, а я точно буду, – заявил Потемкин.

Оба собеседника с любопытством уставились на него.

– Чего таращитесь? – пожал плечами Гриц. – Буду и все. Кто до государя Петра Алексеевича думал, что русские по Балтике будут разгуливать, как у себя дома? Теперь ничего, привыкли.

– Ну ты хватил, – рассмеялся Алексей. – Можно разве в две стороны руками тянуться. Кафтан порвешь!

– А можно стоять к врагу спиной и в другую сторону из ружья целиться? – парировал Потемкин. – Можно татар каждую весну чуть не до Тулы допускать? Знаешь, чем они живут? – Он ткнул пальцем в карту. – Видишь точку? Здесь Кафа, город такой.

– Кафа! – расхохотался Федька. – Смешное название. У нас капитан Измайлов так на камердинера кличет: эй, Ерошка, кафы мне черной, без сахару!

– Так вот в этой черной без сахару, – продолжал Потемкин, – самый крупный работорговый рынок на всем Средиземноморье. Смекаешь? Ни Египет, ни Турция не в счет – они только покупатели. Как думаешь, откуда невольники?

Алексей поскреб в затылке и не без некоторого колебания ответил:

– Должно, наши?

– Должно, – зло кивнул Гриц. – Хохлы, поляки, жиды украинские тоже. Крым, как вымя у коровы. Сколько доить-то можно?

– Это верно, – согласился Алексей. – А ты откуда знаешь? – В его карих глазах сверкнуло недоверие. – Что-то у нас не больно об этом болтают.

– В Москве с кем только не наговоришься, – ответил Гриц. – Дядя мой, президент Камер-коллегии, у него всяких гостей в доме было много. Он мне позволял слушать, что они рассказывали. Не позволял только перебивать и вопросы задавать. Боялся, как бы я по горячности не сболтнул лишнего. Так вот и сидел, в рот воды набравши, когда кричать хотелось.

– Криком горю не поможешь, – с неожиданной рассудительностью сказал Алехан. – А в голове держать следует. Надо же, а я ведь даже и не знал, что они еще к нам ходят, ну татары. Крым вечно вражествует, но это далеко где-то.

– Нам далеко, другим близко, – пожал плечами Гриц. – Земля у нас большая – везде свое горе. А ответ один получается. Либо ее по кускам раздать, либо грызться.

– Грызться, – хором сказали Алексей и Федор.