Текст книги "Бизнес и/или любовь. Шесть историй трансформации лидеров: от эффективности к самореализации"

Большой позор

СМС пришло во время приема. Закончив встречу, я проводила клиента и прочла сообщение: «У меня беда с сыном. Нужна ваша помощь. Анатолий». Не помня его номера, я как-то сразу поняла, от кого СМС, и перезвонила, как только освободилась.

В своей обычной манере, не выражая никаких эмоций, он коротко попросил встретиться как можно скорее. Я спросила, что же случилось с Анри, но Анатолий коротко ответил, что разговор – не телефонный.

Придя через пару дней, он с натугой попытался вымучить приветственную улыбку, но никакие мимические усилия не могли скрыть его состояния – он весь будто гудел от напряжения, как высоковольтный провод.

В моей голове мелькнули какие-то мысли о возможной тяжелой болезни мальчика, о катастрофе – цел ли он? Что может быть причиной такого горя родителя? Сев в кресло, минуя прелюдии, Анатолий начал говорить:

– На прошлой неделе Анри исполнилось восемнадцать. В день рождения он пришел ко мне в кабинет и сказал, что не хочет быть мужчиной. Он якобы давно это понял. Но молчал, ждал восемнадцати. Чтоб, как он сказал, никто не смог бы повлиять на его решение. Короче говоря, объявил мне, что уезжает во Францию и, как только заработает достаточно денег, сделает операцию по перемене пола. Всё.

В кабинете повисло молчание. Анатолий уперся локтями в колени и опустил свою тяжелую, исполинскую голову на руки. Помял руками лицо, потер глаза. И, подняв на меня взгляд, сказал:

– Мне стыдно об этом вам говорить. Всего ждал в этой жизни, только не такого позора… Вы можете с ним встретиться?

– Зачем?

– Вам можно доверять. Кроме вас, я никого не могу посвятить в это.

– А ваш сын согласен на встречу?

– Да, я с ним говорил.

– Вы уверены?

– Да. Вы не думайте, я все помню, помню ваши принципы, вашу систему работы… Я спросил у него. Я не заставлял. Сын сказал, что пойдет. Даже с удовольствием.

– Хорошо, я не возражаю. Только давайте обсудим прямо сейчас: что вы ждете от этой встречи? Вы же знаете, я не творю чудес. По-человечески я вам очень сочувствую. Но, если парень принял свое решение, я не буду его переубеждать. Вы же знаете на своем опыте общения со мной, что это бесполезно. Люди готовы серьезно что-то менять в своей жизни только тогда, когда сами этого хотят.

Анатолий взглянул на меня, вздохнул, снова прислонил ладони к лицу, будто собираясь содрать измучившую его душную маску.

– Может… Может, у вас получится ему как-то помочь? Я не говорю, что надо давить.

– Хорошо. Давайте договоримся так. Я встречусь с Анри. Но, поскольку он еще мальчик, вы должны в полной мере отдавать себе отчет в том, что работа с ним будет иметь успех только в случае, если и вы, и ваша жена будете активно участвовать в процессе его терапии. Я не имею в виду совместные сессии. Я имею в виду прежде всего необходимые перемены в вашем отношении к нему. Самоповреждающие поступки, совершаемые нашими детьми, – это их неосознанный ответ нам, родителям. Так они отвечают на нашу нелюбовь, на невнимание, на непонимание. И если в критический момент мы хотим по-настоящему помочь ребенку – именно ему, а не себе, – мы должны менять себя. Подозреваю, Анри может оказаться тверд в своих взглядах. Помните, вы часто шутили о себе: «Усрамся – не поддамся». А это – ваш сын.

Анатолий ничего мне не ответил. На прощание он молча пожал мне руку и ушел – таким же мрачным, подавленным и согбенным.

Детонатор сработал

Встреча сильно взволновала меня. Да, Анатолий был прежним. Он помнил о ценностях и принципах, которые мы обсуждали несколько лет назад, но только на уровне рациональных выводов и решений. Он не взял, не впитал их в свою жизнь.

Он продолжал относиться к людям как потребитель. Ему в голову не пришло извиниться за то, что он нарушил наш терапевтический контракт и исчез семь лет назад.

Он просто позвонил, когда ему снова потребовалась моя помощь. Видно, детонатор его «внутренней бомбы» все-таки сработал. Меня охватила грусть. Появилось какое-то недоброе предчувствие.

Я никогда не видела Анри. В прошлом, в период нашей с Анатолием работы, мальчику, конечно, доставалось с лихвой. Ему тогда было всего одиннадцать.

Депрессии отца, пьяные психозы, слезы, истерики с ломанием стульев, помноженные на его собственную беду – потерю матери, тоску, чувство брошенности.

В глубине души я примерно представляла, о чем пойдет речь. Я прислушалась к себе. Да, без сомнения, мне хотелось помочь мальчику – сделать все, что в моих силах. Однако настрой Анатолия не давал больших оснований для надежд.

Зная этого человека, глядя на обстоятельства трезво, я склонялась к неутешительному прогнозу.

Анатолием правили недоверие и ненависть. Он не доверял никому. Идя по жизни победным маршем, он старался всегда быть неуязвимым. Конечно, в отдельные моменты что-то могло его пробить, и он чувствовал глубокую, человеческую боль. Но довольно быстро, почти рефлекторно он вытеснял ее.

Он заменял эту боль ненавистью к тому, кто эту боль причинил, что, в свою очередь, неизменно аккумулировало мощный заряд агрессии.

Анатолием овладевало желание наказывать.

Мне было страшно за Анри. Находясь в плену жесткого, непробиваемого сценария, Анатолий вполне мог заставить сына расплачиваться за причиненную им боль.

Я понимала, какую ответственную работу доверила мне сейчас жизнь.

Анри

Анри позвонил в дверь. Я увидела на пороге высокого, хорошо сложенного, спортивного парня. Открытый, прямой, теплый взгляд. Приятный тон голоса, приятный темп речи. Вежливость, скромность.

Что-то важное об этом человеке становилось понятным с первых же минут общения: он был аккуратен по отношению к людям.

Удивительно: Анри и его отец составляли противоположность – две крайности эмоционального диапазона. Анатолий демонстрировал силу, потенциальную угрозу, превосходство. Анри не демонстрировал, из него просто исходила теплота, он создавал в вас чувство безопасности.

Разговор пошел легко. Мои опасения по поводу того, что мальчика принудили к приходу, развеялись практически сразу. Я видела его огромную заинтересованность. Он не пропускал ни одного моего слова. Более того, очень просто и без тени смущения сообщил, что очень-очень хотел прийти. Он читал обо мне в интернете. Готовился. Ждал разговора. Был очень обнадежен тем, что работать предстояло именно со мной. Я поинтересовалась почему.

Он улыбнулся, зажмурился на мгновение, выдохнул и сказал:

– Если вам удалось контактировать с моим отцом, да еще и два года, о… Это дорогого стоит. Я видел, как он по-особенному относится к вам. И подумал, что вы – совсем не обычный человек. Потому что мой отец… не признает никого.

Последние слова были сказаны с болью. Мне показалось, что вот-вот и парень заплачет. Но он собрался. И продолжил говорить уже совершенно ровно, взросло, рассудительно:

– Не думайте, пожалуйста, будто бы я надеюсь, что вы измените моего отца. Я не рассчитываю на чудесное спасение. И я пришел сюда не для того, чтобы пытаться через вас оказывать влияние на отца. Я знаю, это невозможно.

Я была немало удивлена зрелостью этих суждений. Мужеству восемнадцатилетнего юноши могли позавидовать многие дожившие до седин.

Он видел реальность такой, какой она была. Он понимал ее. Все эти мысли пронеслись в моей голове разом, за секунду.

Итак, Анри не ждал от меня чуда. Зато Анатолий – ждал, он тайно надеялся, что я обращу мальчика в другую веру.

Анри рассказал о себе. Он занимался спортом, живописью, языками, много читал. Уже в двенадцать лет решил, что жизнь посвятит истории искусства. Образование получать собирался в Сорбонне. Анри был не очень-то коммуникабелен. Считал себя закрытым человеком. Имел весьма небольшой круг общения. Давно осознал и смирился с тем, что среди сверстников его мало кто может понять. У него был один близкий друг, они общались с пяти лет.

– Был второй друг, но… сейчас он не хочет меня больше видеть. Еще я общаюсь с дядей, французом. Ему за тридцать, он художник, искусствовед. Его я считаю, наверное, лучшим своим другом. Он понимает меня. И, конечно, мои любимые мама и сестренка Сессиль. Это главные люди. Я люблю их больше собственной жизни. И хотел бы о них позаботиться. Вот… собственно, это все обо мне.

– Что ж, Анри. Перейдем к тому, что послужило поводом нашей встречи. Расскажите, что произошло?

– Ничего. На самом деле ничего особенного. Я очень давно решил, что не хочу быть мужчиной. Это не новость. По крайней мере для меня. Просто я ждал много лет, чтобы сказать об этом родителям только сейчас – после восемнадцати.

– А почему именно после?

– Потому что я знал, что в противном случае на меня будет оказано давление. И это будет опасно для меня.

– Опасно?

– Да. Мой отец запросто упек бы меня в психушку.

– Откуда такой мрачный прогноз?

– Вы знаете, когда мама пыталась заводить с ним речь о разводе, он всегда отвечал прямой и однозначной угрозой: говорил, что запрячет ее в сумасшедший дом. И лишит ее всякой возможности доказать, что она – нормальная. Это, кстати, не показное запугивание. Это реальность. Ему вполне по силам оплатить всех и вся, обеспечить полную изоляцию человека, полное его бесправие и беспомощность. Понимаю, что из моих уст это прозвучит страшно, но… для моего отца не существует темы сострадания и моральных ограничений.

Как убить зверя

– Скажите, Анри, что конкретно вы вкладываете в нежелание быть мужчиной?

– Мне противно насилие. Противна власть. Противна конкуренция. Я ненавижу людей, пользующихся своей силой против слабых. Мне омерзительно пренебрежение. Мой отец чувствует себя представителем высшей расы. Он – человек. Остальные – материал. Я не хочу быть таким. Я ненавижу мужские компании.

– Компании? Расскажите об этом подробнее, пожалуйста.

– Мой отец постоянно брал меня в мужские компании: в баню, на охоту, на рыбалку. Знаете, когда я первый раз увидел убитого оленя, я заплакал. Я не понимал. Почему? Такой красивый, никому не причинивший зла, почти совершенный зверь. Он просто жил, ходил по лесу, ел, спал. Он не подозревал, что существует опасность. Люди с оружием не оставили ему шанса. Они просто приехали, чтобы выпендриваться друг перед другом: у кого дороже пушка и кто попал животному в нос или в глаз… Лучше бы они убили зверя в себе… Я плакал. А отец схватил меня за рукав и отволок в сторону. Он не мог орать, не хотел, чтобы нас слышали, поэтому он шипел, как змея: «Ты меня позоришь! Ты что, не мужик?!» Вы знаете, впоследствии я понял, что если «мужик» – это тот, кто убивает беззащитных, то я – не мужик. И мне с этим хорошо!

Анри почти прокричал последнюю фразу. Я понимала, что он не закончил. Просто взял паузу – искал в себе новые силы для следующих откровенных, точных, режущих воздух слов.

– В банях они без остановки вели скабрезные разговоры. Упражнялись в том, что им казалось «остроумием». Примитивные шутки. Обсуждение любовниц. Насмешки. В том числе – надо мной. Честно говоря, я так и не понял почему. Чем уж я был так смешон?

Они постоянно стремились унизить друг друга. Это казалось им смешным. Мне не казалось. И женщины, которых они вызывали, не казались мне ни красивыми, ни сексуальными. В общем… Мне они отвратительны.

– Анри, я понимаю, о чем идет речь. Я слышу вас и понимаю ваши чувства. Но почему вы решили, что описанное вами есть суть мужественности? В моем представлении мужественность – это нечто совершенно другое. Если вам интересно, могу поделиться соображениями.

Мужественность

– Конечно, мне не просто интересно, мне важно услышать вас.

– Мужественность, как и женственность, бывает зрелая, взрослая. А бывает – незрелая, примитивная. Так вот, зрелая мужественность для меня лично ассоциируется с защищающей силой и разумом. Зрелый, сильный мужчина, особенно лидер, – это тот, кто несет прогресс. Во всех смыслах. Это человек созидающий. А мужчины, которых описываете вы, являются взрослыми только физиологически. По существу – они подростки. Грубые, зажатые подростки, постоянно соревнующиеся друг с другом. Суть их соревнования – выяснить, у кого половой член больше.

Анри улыбнулся.

– Эти люди, Анри, не зрелы. Они не поняли, не осознали, как можно проявлять себя и собственную силу через созидание. Для того чтобы почувствовать свою значимость и ценность, им необходимо кого-то унизить. Такие не умеют любить женщину. Они умеют только покупать. Они не научились уважать личностные границы своих детей. Они умеют только подчинять. Они не могут вдохновить своих сотрудников, но могут принудить. Причина всему этому – глубокие эмоциональные травмы, которые они получили еще в детском возрасте. Кто-то очень жестоко обходился с этими мужчинами, когда они были малы. В их сердцах живет ненависть и ощущение собственной ничтожности.

– Которое они скрывают, демонстрируя крутость и превосходство? – Анри подхватил мою мысль уточняющим вопросом.

– Да, – кивнула я.

– Я об этом много думал, пытаясь понять жестокость своего отца и похожих на него его компаньонов по бизнесу. Я читал Фромма и Маслоу… Я понимаю, о чем вы.

– Я рада, что мы понимаем друг друга!

– Но ведь мой отец никогда не поменяется! Я не знаю, что должно произойти, чтобы он хоть что-то почувствовал! Он построил свою империю, и в ней он «Хозяин мира». Деньги и власть надежно его защищают. Даже от самого себя, – с болью и безнадежностью закончил свою мысль Анри.

– Анри, дорогой мой, в жизни порой происходят невероятные вещи. Вы уже давно поставили крест на своем отце. Я понимаю, почему это произошло. Вы были слишком малы, чтобы ему оппонировать и защищать себя. Но сейчас вы повзрослели, вы удивительно чувствующий и понимающий парень. Сейчас вы намного сильнее.

– Вы действительно считаете меня сильным?

– Знаете, Анри, вы удивили меня: я пообщалась с вами всего лишь час, но за это время я увидела в вас столько настоящей мужественности, сколько хватило бы на десятерых великовозрастных мужчин. В вас очень много мужества. Вы человек, рядом с которым становится спокойно.

В его глазах мелькнуло что-то вроде света. Похоже, мои слова попали в точку.

– Вы хотели бы еще раз встретиться со мной?

Несколько секунд он молча смотрел на меня. Я будто чувствовала природу этой паузы: мысль Анри, его желание продолжить разговор, его благодарность – все это было сверх простого «да». Помолчав, он кивнул. И, видимо стесняясь охвативших его чувств, немедленно встал и пошел к пальто.

Храм на чердаке

Структура проблемы начала проясняться. Анри не хотел стать женщиной, нет. Он просто не хотел быть мужчиной.

Перспектива уподобления отцу представлялась ему катастрофой. А как быть мужчиной, причем сильным мужчиной, по-другому, он просто не знал.

Он ведь не видел других примеров. Его дядя в Париже, похоже, был человеком умным и деликатным. Но, с точки зрения отца, это был не мужик, а какой-то «недоделанный гомик». Почему? Потому что у него не было успешного бизнеса, изобилия денег и статуса. Известность его работ как ценность не рассматривалась.

Но самое главное было даже не это. Франк был внимателен к людям, считался с ними и пытался договориться. Не спешил «дать в морду».

С точки зрения Анатолия, он был безнадежный неудачник и слабак. Анри слышал это с раннего детства. И, видимо, такой образец мужественности ему тоже не подходил.

И его детский мозг придумал уникальное решение. На каком-то этапе оно, очевидно, помогло ему выжить. До совершеннолетия он находился в глубокой внутренней эмиграции и в фантазиях о будущем.

Но вот сейчас он решил действовать. Отдавал ли Анри себе отчет в последствиях своего решения, в цене, которую ему придется заплатить в динамике всей его остальной жизни?

Вряд ли. Ведь ему было всего восемнадцать!

Мы встретились снова через три дня. Он был явно рад меня видеть. Анри открыто и прямо поблагодарил меня за то, что я не свела нашу встречу к уговорам, не давила авторитетом. Оказалось, он все же опасался, что наш контакт будет развиваться по такому знакомому ему сценарию.

– Вообще-то я должен признать… в чем-то вы правы. Я сдавал развернутые анализы, проверил все гормоны. Никаких отклонений нет. Мое тело считает себя мужским.

Он улыбнулся. Согнул руку и показал бицепс.

– Но я не согласен с телом.

– Анри, а как к вам пришла эта идея – стать женщиной?

Он пожал плечами:

– Да я никогда не задумывался, не знаю.

– Не спешите. Подумайте прямо сейчас. Когда эта мысль пришла впервые?

Анри расслабился, осел в кресле, углубился в себя. И поймав, видимо, какой-то конец цепи воспоминаний, заговорил:

– Когда я был маленьким, мне очень нравились мамины платья. Очень красивые. Очень тонкие ткани, гладкие, легкие, почти нереальные. С изысканной текстурой. Прикосновение к ним давало счастье. Не могу сказать точно, но где-то в те времена я понял, что в будущем обязательно стану изучать историю костюма. Мама – очень красивая женщина. И тогда, и сейчас. У нее фантастический вкус. Она с такой острой, с такой абсолютной точностью комбинирует цвета! В этом смысле она – художник. Я не шучу. К каждому платью у нее был аксессуар. Даже на вешалках платья висели вместе с шарфами. Самым моим любимым ансамблем было серое невесомое платье с лиловым шелковым платком.

Я не перебивала. Не пыталась остановить взглядом или жестом. Анри то и дело поглядывал на меня. И, видя, что я спокойно принимаю поток его воспоминаний, продолжал:

– Когда они с сестрой уехали… Я тосковал. Я ужасно тяжело это пережил.

– Их отъезд стал для вас неожиданностью?

– Нет. Я знал. Мама предупредила меня. Она разделила со мной свою тайну. За три дня она обняла меня, погладила. Посмотрела в глаза. И сказала, что должна уехать. Если не уедет, погибнет. Вот так. А мне, по ее мнению, было лучше остаться. «Я не могу забрать у отца все». Вот что она сказала.

Анри замер. Его взгляд остановился. По щекам потекли слезы. Через минуту он собрался. Промокнул лицо бумажной салфеткой.

– Она сказала, что любит меня. Но поступить по-другому не может. Она тоже сказала мне, что я мужчина. И должен справиться.

– А с чем вы должны были справиться?

– Наверное, с тем, чтобы жить без нее. По крайней мере, какое-то время.

– А какое именно время, она не сказала?

По его щекам беззвучно текли слезы. Он всхлипнул и помотал головой.

– Она сказала, что будет искать способ защитить меня. Что мы обязательно снова будем вместе. Кажется, она говорила что-то об адвокатах, о помощи консулов, бог знает… Какой-то план у нее был. Наверное.

Что-то в глубине моей груди сжалось. Мне было больно за Анри. Больно за того мальчика, которому пришлось пройти через такое ранящее, несправедливое расставание.

Ни один ребенок на свете не смог бы пройти через это невредимым. Анри продолжал беззвучно плакать. Я протянула ему новую салфетку. И он крепко сжал мою руку.

– Как вы это пережили?

– Не знаю. Тяжело. Адски тяжело… Но я молчал. Я не мог подставить маму. Я знал, что она уедет. Но промолчал. Не позволил себе попытку остановить весь этот ужас. И слава богу. Если бы я хотя бы намекнул отцу… Мамина жизнь была бы погублена в один день. Мне было невыносимо одиноко после их отъезда. Дом стал серым. Темным. Воздух – мутным. Плотным. Отец ходил по дому, как чудовище. Практически не трезвел. Ненавидел весь мир. Орал. Иногда крушил мебель. Иногда вдруг садился на пол и начинал рыдать как ребенок. Временами мне даже становилось его жалко. Я знал, что можно подойти и обнять его. Во всяком случае чисто гипотетически такая возможность существовала. Но я так ни разу и не решился пожалеть его… Просто не рискнул, ведь это могло окончиться чем угодно.

– Анри, как вы справлялись тогда со своим горем? Был хоть кто-то из взрослых, с кем вы могли об этом поговорить?

Анри отрицательно покачал головой.

– Ох… Иногда мне хотелось не чувствовать ничего. Когда мне становилось нестерпимо больно, я шел на чердак. Отец выбросил из дома все мамины вещи. Сжег их. Но он не знал, что на чердаке стояли кое-какие чемоданы и коробки. Туда мама перемещала неактуальную часть гардероба. Я приходил туда. Это был мой тайный дом. Моя тайная церковь. Там я успокаивался. В какой-то раз мне вдруг захотелось потрогать платья. Понюхать. Обнять. Ведь это была часть маминой жизни. А однажды я вдруг решил надеть ее платье. Там было старое зеркало. Я мерил платья, одно, второе, третье… Смотрел на себя. Представлял, какой шарф и какую сумку взяла бы мама к каждой конкретной вещи. Потом я стал доставать туфли… Знаете, наша жизнь с отцом была мрачной. Уродливой. Как раз тогда он начал таскать меня за собой, вводить в мужское общество своих партнеров по бизнесу, прививать вкус к охоте и прочим их забавам. Я страдал. При этом мы практически не говорили. Жили как чужие. Ну… Как будто мы были вместе поневоле. Как будто отца заставили меня усыновить. Отец только кричал иногда. Кричал, что таких слабаков, как я, в этом мире затаптывают ногами не глядя.

– Что происходило дальше?

– В какой-то момент, стоя перед зеркалом в маминой бордовой юбке, я вдруг понял, как смогу победить свою боль. Понял, как смогу жить дальше. Как смогу не превратиться в своего отца. Понял, что стану женщиной. И весь этот кошмар закончится.

Он вздохнул. Переменил позу.

– Понимаю, вы имеете все основания считать меня чокнутым.

– О нет. Вот чокнутым я уж точно вас не считаю. Я считаю, вы были слишком малы для расставания с мамой. Вы остались без нее и, можно сказать, без отца. Ведь он, уйдя в свое горе, отгородился от вас бетонной стеной. Физически он присутствовал, был рядом. Но по существу был опасен. Вы получили очень сильную травму. И, как любой ребенок в подобной ситуации, искали способ выжить. Искали. И нашли. Решение стать женщиной помогло вам выжить в те далекие годы. Оно стало мостом в будущее.

– Вы и вправду так думаете? – Анри будто не верил своим ушам.

– Да, Анри. Но теперь к этому решению стоит относиться крайне осторожно. Наши детские решения могли быть лучшими для выживания в те далекие тяжелые моменты. Но мы вырастаем, и у нас появляются другие возможности, новые инструменты влияния на окружающих людей и нашу жизнь в целом. Мы можем выбирать на самом деле лучшее для себя, а детские решения внутри нас постепенно превращаются в наши тюрьмы. В оковы. Продолжая вести себя во взрослой жизни в соответствии с устаревшими стратегиями, мы, не отдавая себе отчета, лишаем себя права выбирать то, что нам нужно. Мы не можем быть собой. Не можем развиваться.

Он слушал внимательно. Напряженно. Свел брови. Молчал. Я слышала его углубившееся дыхание.

– Анри, вы позволите прямой вопрос?

– Разумеется.

– Скажите, пожалуйста, мы можем представить, что произошло чудо? Можем на минуту представить, что ваш отец раскаялся, признал свою вину перед мамой, перед вами, осознал свою жестокость, слепоту, авторитарность? Можем…

Он остановил меня жестом:

– Этого не будет никогда. Поверьте. Я не психотерапевт. Но я знаю его дольше, чем вы. Надежды нет.

– Анри, погодите. Я предлагаю вам просто представить это. Лишь на минуту допустить, что случилось чудо.

– Хорошо.

– Итак, если представить, что ваш отец решил учиться быть вам другом, решил договариваться с вами, понимать вас, то можем ли мы в таком случае предположить, что такая перемена в отце повлияла бы на ваше решение?

– Не знаю. Возможно…

Сказав это, Анри вздрогнул. Казалось, он испугался собственных слов. И тут же поспешил оговориться:

– Перемен в отце не будет. Это никогда не случится в реальности.

Не было смысла спорить: я и сама знала, что шансы близки к нулю. Но все же. Всегда есть вероятность чуда. По крайней мере, парень должен был выйти из позиции беспомощности. Он должен был почувствовать свою силу и, самое главное, свою настоящую потребность.

– Поговорите с отцом. Объясните ему, что с вами происходит и почему вы решили отказаться от пола, данного вам природой. Донесите до его сознания, что вам необходимо от него как отца.

Анри, будто находясь в трансе, мотал головой. Его тело, опережая сознание, говорило «НЕТ».

– Анри, ваш отец сейчас очень уязвим. Находясь в своей парадигме, он чувствует себя униженным и оскорбленным. А внутри ему просто больно, что в его жизни что-то серьезно не так. Если и есть момент для разговора с ним, то сейчас – пока его чувства обнажены. Еще чуть-чуть, и он снова закроется броней неуязвимости и ненависти, – тихо закончила я свое послание.

Мальчик сидел не шевелясь минуты две. Он напряженно о чем-то думал.

– А если он снова не захочет меня услышать?

– Тогда закончите этот разговор с достоинством. Считайте, что вы сделали для сохранения ваших отношений все, что зависит от вас. Считайте, что вы себя впервые в жизни защитили открыто и по-взрослому. Остальное – уже его выбор. А вы в этом случае уедете, но не убежите.

– Я вас понял. Я попробую.

Прощаясь, мы тепло обнялись. Мы не знали, встретимся ли снова. И оба хорошо понимали, что, возможно, прощаемся навсегда.

Я просила Анри не забывать о наших встречах. Независимо от того, одобрит ли Анатолий продолжение работы, нет ли, я попросила Анри сохранить в сердце и в памяти главные мысли нашей короткой терапии.

Кроме того, я советовала Анри не бросать психотерапию в принципе. По моему мнению, ему стоило бы найти хорошего аналитического терапевта во Франции и вернуться с ним к вопросам внутренней свободы.

Я находила важным для Анри продолжать поиск и утверждение своей внутренней природы.

Глядя на Анри, надевающего пальто, я подумала о том, что в жизни этого парня снова происходит странное, размытое расставание на неопределенный срок, с неопределенным прогнозом.

Мне было больно за мальчика. При абсолютном внешнем благополучии его жизнь была мрачной, безрадостной и одинокой. Но каким-то чудом он смог остаться свободным от желания отомстить миру за несправедливую жестокость.

Его глубокая, продленная во времени травма переродилась в желание бежать – бежать из тела, так больно напоминавшего о прошлых ранах.

Я прекрасно понимала, что Анатолий, не услышав того, что хотел, скорее всего откажется оплачивать терапию Анри. Понимала, что Анри готов к тому, чтобы покинуть страну навсегда.

Для меня как для врача-психотерапевта и как для человека это был очень яркий и в то же время очень тяжелый момент в практике.

Работа с детьми – это зачастую работа с заложниками.

В их жизни слишком многое зависит от адекватности родителей. И если родители не готовы или в принципе не способны к признанию и осознанию собственных внутренних проблем, то они не смогут поддержать новый, более высокий уровень внутренней свободы своего ребенка.

Я переживала глубочайшую печаль. Поведение Анатолия и ему подобных я сравнила бы с поведением сумасшедшего художника.

Погруженный в свои переживания, он исступленно пишет картину. А после, увидев на холсте результат – что-то негармоничное и болезненное, кидается на картину с криками о том, что она уродлива и никому в этом мире не нужна.

Как помочь этому художнику? Как объяснить, что изображенное на холсте – это часть его самого? Что это его ответственность?