Текст книги "Сергей Бондарчук. Его война и мир"

Снималась в фильмах: «Глинка», «Первоклассница», «Председатель», «Война и мир», «И был вечер, и было утро», «И на Тихом океане», «На всю оставшуюся жизнь», «Верой и правдой», «Борис Годунов» и в фильмах-спектаклях МХАТ: «На дне», «На всякого мудреца довольно простоты».

Шёл 1964 год… Звонок с «Мосфильма» раздался неожиданно; в трубке приятный женский голос:

– С вами хотел бы встретиться Сергей Фёдорович Бондарчук.

– По какому поводу?

– Он хотел бы вам предложить в картине «Война и мир» роль графини Ростовой. Вы могли бы приехать на студию?

– Конечно, могу! Могу… – Голос у меня задрожал, очень я разволновалась.

С Сергеем Фёдоровичем я знакома не была, но как киноактёра очень примечала. Несколько раз смотрела «Неоконченную повесть» (чудесный у них лирический дуэт с Элиной Быстрицкой), видела его великолепного Отелло и, конечно, пережила потрясение, посмотрев «Судьбу человека». Глаза его меня завораживали: пронзительные, всегда грустно-мрачные глаза, что бы он ни играл, какие бы реплики ни произносил с экрана…

Первая половина шестидесятых – безмерно тяжкое для меня время. В 1962 году не стало моего обожаемого мужа Арсения Григорьевича Головко. Это страшное горе, на всю жизнь. Мы прожили немного – тринадцать с половиной лет, для меня это как короткая, неповторимая сказка. Он человек был необыкновенный, необыкновенный в своей интеллигентности, хотя вышел из крестьянской семьи, и мама его была безграмотная. В начале 50-х адмирал Головко был назначен командующим Балтийским флотом, и я уехала вместе с ним. На сцене Калининградского драматического театра я сыграла 22 роли. Творчески мне было хорошо – труппа симпатичная. Правда, Арсений Григорьевич иногда горевал: «Я тебя увёз из Москвы, вот в кино не снимаешься»… В Москву мы вернулись в 1957 году. «Она стала провинциальна», – раздавались голоса некоторых знатных мхатовцев, однако в родной театр меня вновь приняли.

Именины в доме Ростовых.

Графиня – Кира Головко, граф – Виктор Степаницын, Марья Ахросимова – Елена Тяпкина

И вот после такого разбередившего душу звонка прихожу в театр, встречаю Пилявскую:

– Был бы жив Арсений Григорьевич, как бы он за меня порадовался: к Бондарчуку на графиню Ростову позвали. Правда, не уверена, что меня утвердят…

– Как тебя могут утвердить! – воскликнула красавица Зосенька (так я всегда звала Софью Станиславовну). – Ведь графа играет Станицын: сколько лет ему, и сколько тебе! Только представь вас рядом!

Виктор Яковлевич Станицын был старше меня на 25 лет. Он, кстати, пришёл в восторг, узнав, что его «женой» в картине буду я. Мы с ним тогда вместе играли в «Горячем сердце», дивный он был Курослепов. Но с Бондарчуком у меня на эту тему разговор состоялся:

– Сергей Фёдорович, во МХАТе, как вы понимаете, не могут не обсудить моё участие в вашей картине и нашу со Станицыным пару. Говорят, что Толстой обязательно бы обозначил такой мезальянс: граф Ростов женился на молоденькой. А в романе этого нет…

– Ой, Кира, вы об этом не думайте. Мне важно вначале показать семью Ростовых крепкой, счастливой; дети только радуют: Наташа поёт, Николенька внимательный сын, Петя добрый, прелестный мальчик… А к финалу столько на них горя свалится и так на вашей графине эти страдания отразятся… Да вы не беспокойтесь, подгримируем…

– Да я и не беспокоюсь – не молодушка.

(Было мне тогда 45 лет.)

Но эти беседы пойдут потом, когда я освоюсь, раскрепощусь… Сначала же состоялось незабываемое знакомство. Вошла к нему в кабинет, присела. Молчит, смотрит на меня долго-долго… и, наконец:

– Скажите, пожалуйста, вы играли трагические роли?

Сердце у меня ушло самые пятки. В Калининграде я играла Марию Стюарт, спектакль имел бурный успех, шёл очень часто. Во МХАТе Марию Стюарт играла Алла Константиновна Тарасова, во время её болезни три спектакля сыграла я. Текст быстро пришлось переучивать: я знала Шиллера в переводе Лозинского, а во МХАТе эта трагедия шла в переводе Пастернака. Я об этом Сергею Фёдоровичу рассказала, но добавила, что так и не уверена, удалось ли мне одолеть трагизм этого образа. Скорее моя лучшая роль – драматическая: Юлия Тугина в «Последней жертве».

– Сергей Фёдорович, честно скажу, не знаю, есть ли во мне трагический темперамент… А почему вы спросили? Из-за сцены, когда графиня узнаёт о гибели Пети?

– Ну… хотелось бы знать. Ладно. Сам пойму.

На этом знакомство закончилось. А дальше… Я совершенно не помню, была ли у меня кинопроба… Помню, как с художницей по костюмам пошла в пошивочный цех, меня обмерили и начали шить костюмы. Ведь картина снималась уже два года. Мне рассказали, что на роль графини Ростовой пробовались знатные актрисы. Пробовалась главная актриса Малого театра Елена Николаевна Гоголева, всегда ухоженная, барственная. Впоследствии она в своей книге написала, что не приняла меня в роли графини Ростовой: не увидела во мне светскости… Пробовалась чудесная и внешне породистая Любовь Ивановна Добржанская, очень я её любила[7]7
  Впоследствии народная артистка СССР Л. И. Добржанская сыграет двух знаменитых мам в комедиях Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля» и «Ирония судьбы».


[Закрыть]. Но, наверное, что-то Сергея Фёдоровича не устраивало, а съёмки объектов, в которых присутствует эта героиня, неотвратимо приближались, может, поэтому со мной вопрос решился очень быстро, в авральном порядке…

Мой первый съёмочный день оказался поистине драматическим! Снималась сцена в доме Ростовых – именины обеих Наталий. Сначала снимали разговор графини с Марией Львовной Карагиной, явившейся рассказать о том, что Пьер в Петербурге «…такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда». Карагину играла Галина Сергеевна Кравченко, можно сказать – живая история советского кино, ведь она начала сниматься в 20-е годы, главной роли ни одной, эпизодов – не счесть. Артистическую карьеру она начинала как балерина. Во время съёмок в «Войне и мире» ей было почти шестьдесят, но стройности и грациозности не утратила и внешне – очарование.

Отсняли мы наш эпизод, а в следующем эпизоде появляется Пьер. Сергей Фёдорович сказал: «Мотор», и вошёл в кадр. Огромная, прекрасная декорация гостиной в доме Ростовых, мы все сидим по мизансцене, в глубине кадра; на первом плане, перед камерой – Пьер и Ахросимова. И Ахросимова – Леночка Тяпкина – отчитывает Пьера: «Хорош, нечего сказать! Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шёл». И вдруг во время этого монолога прямо над Галей Кравченко вдребезги разбивается лампа в осветительном приборе, искры в разные стороны, и несколько попадает Гале в декольте. А она перед Бондарчуком трепетала, дорожила своей маленькой ролью безмерно! Я сижу, ни жива, ни мертва, Гале сострадаю… Из неё уже дым пошёл, жареным запахло, я не выдержала и на весь павильон:

– Сергей Фёдорович! Стоп!

Галя меня чуть не убила! А я думаю: да как же так можно?! Ведь у нее грудь горит! Подлетел Сергей Фёдорович, очень недовольный.

– Что случилось?

Я от страха не связно:

– Диг взорвался… нужно что-то сделать…

Она умоляюще:

– Сергей Фёдорович, ради Бога, ничего не нужно! Кира напрасно паникует!

Ни слова он мне не сказал. Объявил перерыв, вызвали медсестру, ожог Гале обработали. Но он за всю смену так ни разу ко мне и не обратился. А я не могла унять внутреннюю дрожь: скомандовать вместо режиссёра «Стоп!», прервать съёмку сложнейшей, отрепетированной сцены – наверное, с моей стороны такое было недопустимо…

Моя кинематографическая жизнь начиналась в те времена, когда в полном расцвете сил трудилась в кино «старая гвардия» советской кинорежиссуры. Я снималась у Всеволода Пудовкина в фильме «Жуковский» в роли жены Жуковского (правда, мою сцену вырезали). У Лео Арнштама в картине «Глинка» играла Анну Петровну Керн. С Сергеем Юткевичем встретилась на картине «Свет над Россией». Этот фильм, если и видели, то только историки советского кино. Картина была поставлена по пьесе Николая Погодина «Кремлёвские куранты». Я играла Машу. Актёрская компания там подобралась замечательная – Охлопков, Тяпкина, Плятт, Штраух, Крючков… Ленина играл неизвестный актёр, из провинции. Фильм создавался в 1948 году, и Погодин в сценарий по своей знаменитой пьесе приписал ещё одно действующее лицо – Сталина. Его играл Михаил Геловани, он играл Сталина во многих тогдашних картинах, но в этой Сталину категорически не понравился. Геловани сильно располнел. В жизни он был очень симпатичный человек, но вот дёрнула его нелёгкая разъесться, уж слишком толстенький получился Сталин на экране. Картину признали «политически порочной» и запрятали подальше.

Пудовкин, Арнштам, Юткевич – большие мастера, в пору моей работы у них – признанные классики. Но их репетиции с репетициями у Сергея Фёдоровича даже сравнивать нельзя. Так, как работал с актёрами он, с моей точки зрения, не работал никто. Когда он сказал, что сцену ночного разговора Наташи с мамой мы будем снимать целиком, не маленькими кадрами, не по репликам, а всю и сразу, меня как театральную актрису такой подход пронзил! Роль я учила с удовольствием. На съёмке мы Люсей хохотали без остановки. Правда, и у Толстого Наташа кричит: «Полноте смеяться… перестаньте, всю кровать трясёте»…

Сергей Фёдорович говорил, что весь роман на язык кино не переложить, но, если выбрал сцену, надо дать её во всей толстовской полноте. И ни на йоту не отступал от текста романа. На картине была ассистент, милая женщина Вера Серафимовна Никольская. Она постоянно держала при себе огромный, кажется, дореволюционного издания том «Войны и мира» и следила, чтобы актёры ни одного слова не упустили.

– Кира Николаевна, вы интонационно не поставили запятую, у Льва Николаевича здесь запятая, – такие замечания поступали не мне одной.

О дотошности Веры Серафимовны в группе ходили истории, в том числе и смешные. Станицын любил рассказывать о съёмках охоты. Правда, про себя – вскользь, хотя наши молодые коллеги с лукавыми вздохами вспоминали лошадь графа Ростова. Бедное животное, потрусив с наездником под 120 килограммов (столько Виктор Яковлевич весил), после съёмки пару часов лежало, не в силах подняться. А Станицын, сияя своей знаменитой, с ямочками на щеках улыбкой, посмеивался над другой историей. В сцене «Охота» крохотную роль графского егеря доверили настоящему егерю. Встает он перед камерой, «Мотор», хлопушка, егерь грозит арапником графу и выдаёт текст:

– Зёпа! Пъёсъяли волка-то!

Все так на землю и повалились. Егерь не выговаривал половины алфавита. Только Вера Серафимовна осталась безучастна, даже головы не подняла от своего старинного тома Толстого. К четвертому дублю хохоту поубавилось, сняли, и тут Вера Серафимовна оживляется, подходит к егерю:

– Вы забыли сказать: «Жопа».

– Как?! Зёпа – я сказал. – Егерь даже обиделся.

– Не сказал! – горячится Вера Серафимовна, – я же слежу по первоисточнику!

И здесь все расстроились, даже пожалели этого человека: надо же – слово в тексте пропустил. «Вот какова сила Толстого!» – назидательно заканчивал свой рассказ Виктор Яковлевич. Наш именитый мхатовец и Сергей Фёдорович на картине были дружны; по-моему, Бондарчук очень доверял Станицыну по-человечески, по-мужски, поглядывал на него иногда с сыновним почтением…

Сергей Фёдорович на площадке голос не повышал. Никогда. Но мог быть суровым. Со мной был предупредителен, но как только мы начали готовиться к сцене вести о гибели Пети, хватку его матёрую я почувствовала на себе быстро. Репетировали не меньше недели. Он говорил:

– Мне сейчас слёз ваших не надо. Попробуйте ощутить, как такой удар примет ваше тело. Вы окаменели, или у вас подкосились ноги, вы упали в кресло, в беспамятстве качаете головой и только повторяете: «Петя, Петя…»

Перед съёмкой он спросил:

– Теперь вы понимаете, почему меня интересовало, играли ли вы трагические роли?

– Теперь понимаю… Я постараюсь…

– Не «постараюсь» – иное нужно… Не волнуйтесь – обстановку создам.

К нам в павильон всегда набивался народ: то иностранцы придут, как на экскурсию, то мосфильмовские работники толпятся. На великолепную декорацию все рты раскрывали, на нас поглядывали горящими глазами, на него особенно – ведь он был удивительный Пьер. Он этих праздных зевак воспринимал добродушно, а тут приказал выйти всем, даже двери велел запереть. Остались только оператор Петрицкий со своими помощниками. И он собрал меня, настроил так, что я перестала видеть перед собой камеру, которая ездит на рельсах туда-сюда; я почувствовала где-то близко затаившийся зрительный зал и сосредоточилась, как на сцене. Но здесь не сцена – съёмочный павильон, из которого все удалены… «Обстановку создам» – что это было? Думаю, не только выпроваживание из декорации лишних людей. Конечно же, он понимал, что, несмотря на немалый кинематографический опыт, я, прежде всего, актриса великого Театра. Да, сейчас я должна сыграть сильнейшее переживание, но чтобы оно выплеснулось из меня, пустая тишина не поможет, мне нужна тишина внимающая. «Петя! Петя…» – твержу я в припадке отчаяния и чувствую взволнованное дыхание целого зрительного зала. Оно идёт от Сергея Фёдоровича. От него одного! В тот ответственный для меня момент проявилась не просто проницательная, щедрая режиссёрская душа. Свершалось таинство нашей профессии, и творил его в первую голову он, гениальный Чародей.

Неизменное восхищение у меня вызывали его занятия с Люсей Савельевой. На моих глазах он из юной балерины сотворил сильную драматическую актрису. Поначалу на съёмках наших общих сцен он после каждого дубля отводил её в сторонку и тихонько что-то говорил, глядя прямо в глаза, по-моему, немножко гипнотизировал; вид у него при этом был такой, будто он только что сам сыграл Наташу и вот делится с Люсей чем-то сию минуту найденным. Когда же мы дошли до нашей с Люсей трагической сцены, я поняла, что актёрский и педагогический талант Сергея Фёдоровича своё дело сделали. Сначала снимали крупно рыдающую Наташу. Я сидела спиной к камере, в кресле, в нём удобно было биться головой… а Люся заливалась слезами. Потом перешли на меня, спиной в кадре оказалась Люся, и из неё также ручьём текли слезы. Ведь зритель чувствует, когда спина «деревянная», а когда спина «живет» в том же состоянии, в каком и глаза, и всё лицо. Все переживания она играла и спиной, а это уже явление большой актрисы.

После выхода «Войны и мира» я написала о Людмиле Савельевой в одной из центральных газет. Стали приходить письма: «Как вы можете ею восторгаться?», «У Наташи – глаза чёрные, а у Савельевой – голубые». Вот уж глупость! Я на эти письма не отвечала, но очень огорчалась, потому что Люся для меня – Наташа Ростова на все времена, во всяком случае, на мои времена точно. Поначалу отзывы на картину были разные, много было несправедливых. А с годами пошли разговоры, что картина Бондарчука – это кинопроизведение, в котором живут дух и сила Толстого. И исполнители ролей в фильме «Война и мир» – подлинно толстовские герои.

…После «Войны и мира» судьба не раз сводила меня с семьёй Бондарчуков. С приходом во МХАТ Ефремова моя жизнь в театре осложнилась, через год-другой его руководства до меня донеслось, что Олег Николаевич в своих постановках меня занимать не намерен. Я решила уйти на преподавательскую работу в нашу Школу-студию. И так случилось, что на мой курс поступила Алёнка Бондарчук. Помню, первое время её приводила бабушка, мама Иры Скобцевой Юлия Николаевна. Девочку они держали в строгости. Вскоре стало ясно: у студентки Бондарчук темперамент отцовский! Голос Ирины Константиновны, а нерв актёрский ей от Сергея Фёдоровича достался. Интересно и глубоко раскрылась она в образе Елены Андреевны в курсовой работе – чеховском «Дяде Ване». И в дипломном спектакле выступила замечательно. В сценах из «Преступления и наказания» сыграла Катерину Ивановну, мачеху Сони Мармеладовой, сыграла сильно, явила способность к ролям трагическим. Я всегда верила в Алёнину артистическую звезду… теперь вот горюю о ней – талантливая, красивая, добрая девочка – в самом расцвете творческих сил, жизни – ушла от нас безвозвратно…

Сергей Фёдорович скончался в октябре 1994 года – жестокое то было время для художников такой русской силы, как он. Заметила я на похоронах злобно торжествующие взгляды, поразилась и поняла – расправились с ним пятисъездовские святотатцы. Для меня же его смерть – колоссальная потеря для нашего государства, для искусства.

МХАТу я прослужила с 1938 года. Сейчас – пенсионерка, но нынешний наш худрук Олег Павлович Табаков меня вниманием не оставляет. Заботится обо мне, может ещё и потому, что в «Войне и мире» играл моего сына Николеньку?.. Я – последняя ученица Марии Петровны Лилиной, жены Константина Сергеевича Станиславского. Актриса она была изумительная, а он не давал ей главных ролей. Я видела её только в небольшой роли матери Вронского в инсценировке «Анны Карениной». Моим «крёстным отцом» на сцене был великий русский артист Леонид Миронович Леонидов. Традиции мхатовской школы мне посчастливилось осваивать, играя рядом с Качаловым, Хмелёвым, Москвиным, Тархановым – эти фамилии вошли во все хрестоматии по истории русского театра. Уверена, будь живы эти великие мастера сцены, они бы восторгались Бондарчуком. Не знаю, как Сергей Фёдорович относился к учению Станиславского, но по духу, по отношению к актёрскому труду он был абсолютно мхатовский!

Да и по жизни рядом с ним шла мхатовка – Ирина Скобцева оканчивала нашу студию. В своё время о прелестной Ирочке у нас новеллы рассказывали, кто и как был в неё влюблён. Никогда не перестану ею восхищаться. Как она перевоплотилась в Элен! Ведь её натура совершенно не эленовская! Безусловно, Скобцева – глубокая драматическая актриса. А как жена она Сергея Фёдоровича облагородила. На своё счастье, он нашёл именно свою половинку, ту, которая предназначена судьбой. Не я одна, многие говорили, что ему была нужна именно такая, как Ирина, с её природной рафинированностью и женской заботливостью. Бывало, в съёмках не занята, всё равно примчится на студию с домашней едой – он же страдал язвой желудка. А как всегда с иголочки Сергей Фёдорович был одет – в этом ведь тоже Иринина рука. Любила она его беспредельно.

Спустя годы после смерти Сергея Фёдоровича мы встретились в Доме актёра, выглядела она, как всегда, очаровательно, и я, чисто по-женски, спросила:

– Ирочка, может, в личном плане что-то как-то наладится?..

– Что ты, Кира! – Это воскликнула страдающая от незаживающей раны душа. – Что ты! – выдохнула с укоризной. – Я живу воспоминаниями…

Тот зимний вечер в конце 1999 года тоже был вечером воспоминаний. Дом актёра решил отметить 30-летие присуждения премии американской киноакадемии «Оскар» картине «Война и мир». Мы, исполнители ролей, выходили на сцену, рассказывали о съёмках, вспоминали нашего партнёра и режиссёра Бондарчука; вглядывались в зрительный зал и с радостью отмечали: как много молодых лиц!

…Я перешагнула девятый десяток. Думаю, имею право от имени всех актёров «Войны и мира» сказать: актёрское счастье капризно, переменчиво. Сергей Фёдорович одарил нас настоящим актёрским счастьем сполна.

Ирина Скобцева в роли Элен

Около 50 ролей в кино, среди них – в фильмах: «Павел Корчагин», «Алые паруса», «Коллеги», «Война и мир», «Иду на грозу», «Анна Каренина», «Любовь Яровая», «Офицеры», «Дни Турбиных», «Семнадцать мгновений весны», «Анна и Командор», «Петровка, 38», «Огарёва, 6», «Странная женщина». «Барышня-крестьянка», «Незримый путешественник»; сериалах: «Мелочи жизни», «Брежнев», «Офицеры».

Я думаю, что в последнее столетие второго тысячелетия среди крупнейших кинорежиссёров мира имя Сергея Фёдоровича Бондарчука будет названо в числе первых. И тут уж «не убавить, не прибавить», как писал другой наш великий соотечественник Александр Трифонович Твардовский. И думается, что с каждым годом это имя – Сергей Бондарчук – всё больше будет приобретать классичность, будет наполняться величием и тем совершенством, каким поражают нас бронзовые скульптуры, поставленные на века. Как всем большим художникам, Бондарчуку посчастливилось осуществить великие взлёты, когда одна шестая земного шара боготворила его и считала своим полпредом в киноискусстве, и пережить падения, которые, как правило, случаются в моменты, зыбкие для страны. Именно в эти времена разрух, времена постыдные и мучительные, одурманенная лживыми абстракциями толпа сбрасывает истинных богов, но проходит время, и эти боги восстанавливают свою значимость в истории мировой культуры. Художническая, личностная судьба Сергея Фёдоровича тому подтверждение.

Недавно я пересмотрел фильм «Судьба человека» – от начала до конца, на одном дыхании, и в который раз убедился, сколь знаменательно место Бондарчука в русской культуре, сколь безусловна в нём высота нашего национального духа. И опять я замер перед этими его угольными, века прожигающими глазами, и опять отметил: как же чудесно утеплён его взгляд нашей неиссякаемой духовностью. Потому-то тем деятелям Пятого съезда Союза кинематографистов СССР, тем полуублюдкам, которые пытались прославиться и сделать себе карьеру на том, чтобы взорвать эту глыбу, ничего подобного не удалось. Да, на какое-то время они испортили ему жизнь. Однако вскоре я заметил, что он не выглядит ни обиженным, ни уязвлённым. Тогда он поднялся как бы на верхний этаж, возвысился над этой камарильей, над всеми их ничтожными, базарными претензиями.

Года через полтора после того злопыхательского съезда мы с Сергеем Фёдоровичем в составе делегации от Комитета защиты мира побывали в США. Входили в нашу группу и те, опьянённые воздухом «свободы», раздувшиеся от неожиданно свалившихся на них возможностей, громившие Бондарчука «освободители». И там я постиг цену их митинговому «правдолюбию». Когда мы сошли с трапа самолёта, надо было видеть, как эти деятели, возомнившие себя новыми лидерами Российского кино, гордо вышагивали первыми в полной уверенности, что армия встречающих нас журналистов бросится к ним. И как же было замечательно, когда эта корреспондентская лавина с теле-фотокамерами, обтекая их, устремилась к Сергею Фёдоровичу. А он спокойно шёл последним и приветливо улыбался. Десять дней мы простояли с ним плечом к плечу на всех мероприятиях и встречах. И все десять дней внимание журналистской рати и многих официальных лиц было направлено только на Бондарчука. Интересовались они только его мнением, расспрашивали обо всём только его, снимали только его. А я в душе веселился и торжествовал, наблюдая, как эти ниспровергатели быстренько забыли про «ветер перемен» и заметались, и чуть ли подол у Сергея Фёдоровича не целовали, лишь бы хоть крупица им перепала от того американского почтения, что было обращено к нему. Здорово это было. Празднично.

Хотя в Штатах раздавались голоса, а в Москве уж не раздавались – клокотали, что легко быть великим, когда «тоталитарная» власть ему давала всё, что просил, когда он был обласкан властью и щедро вознаграждён. Придумали, как больнее уколоть, а выставили себя заурядными стяжателями. Как же люди, причисляющие свою деятельность к творчеству, не знают, что русская культура во все времена славилась именно той когортой художников, которым было абсолютно безразлично, обласканы они властью или нет?! Бондарчук из этой когорты. Разумеется, кинематограф – такая форма творчества, при которой необходимы и большие материальные вложения. Однако власть ведь не каждому тютькину доверяет и деньги даёт. Власть давала громадные деньги Сергею Фёдоровичу, потому что знала, сколь велика мера его ответственности перед Державой, перед историей страны. Может быть, наши партийно-государственные деятели тонкой эстетической образованностью не отличались, но насчёт того, что искусство Бондарчука принадлежит к корневой системе русской культуры, сомнений не имели. Ведь корни его духовного мировоззрения были видны любому мыслящему гражданину Отечества. На мой взгляд, творчество Сергея Фёдоровича – это продолжение великой русской литературы; продолжение Пушкина, Толстого, Чехова, Шолохова. И власть старалась укреплять именно такую, преданную великим традициям, корневую систему государства, краеугольную в творчестве Бондарчука. Ибо без идей государственности и патриотизма, которые он исповедовал в своих кинематографических созданиях, просвещённое, сильное общество обойтись не может. Когда в первые перестроечные годы над всем патриотическим насмехались и пытались выбросить на свалку истории, я видел в глазах Бондарчука глубокую печаль и тревогу. Мудрец и провидец, он представлял, какими глобальными разрушениями, утратами каких нравственных основ это грозит. Ведь масштаб, размах его таланта был таков, что в нём всегда наличествовал русский державный дух. Это вовсе не означало, что мир одной, отдельно взятой человеческой индивидуальности его интересовал меньше. Просто, может быть, на утончённом психологизме, на внутреннем мире человека он как режиссёр сосредоточивался меньше. Потому что он сам, Бондарчук Сергей Фёдорович – это целый мир, полный света, любви, созидания, высоких страстей, одухотворённого очистительного трагизма. Никогда не забуду, как в завершение творческого вечера в честь своего 60-летия он могуче прочитал: «Духовной жаждою томим, в пустыне… – он сделал паузу, многозначительно, и, как мне показалось, с укором, посмотрел в переполненный зал и обрушил: – …МРАЧНОЙ я влачился». Надо было видеть, как та часть киношной публики, что отличается жалкими потугами на что-то достойное в искусстве, с этими её приторными улыбками, лестью, скрывающими желчь и зависть, как даже она затихла. Без преувеличения, в тот момент наступило мгновение вечности, и зал понял это.

Правда, ему было легче, чем многим другим кинематографистам, потому что самой своей первой работой в кинематографе – раскрытием на экране образа Тараса Григорьевича Шевченко – Бондарчук заявил себя как победитель и сразу вошёл в золотой фонд нашего киноискусства. Поэтому в течение всей своей творческой жизни он мог позволить себе выбирать и роли как актёр, и литературный материал для своей режиссуры.

Отдельная тема – его величайший подвиг с «Войной и миром». На мой взгляд, главная движущая сила этой эпопеи – стремление заглянуть в суть явлений земли, в суть её истории. Режиссера Бондарчука обуревала потребность понять мироздание. Не зря он начинает и заканчивает картину космосом, когда камера как бы уносится ввысь, парит над миром, а потом будто улетает к созвездиям. В этих кадрах его мозг и душа расширялись до планетарных размеров. И такое решение не было для него изыском, за которым лишь навязчивое, амбициозное желание поразить зрителей необычным, красивым кадром. Нет, подобная кинематографическая пластика была естественным отображением его глубочайших размышлений о тайнах мироздания. Вероятно, поэтому он задумывался об экранизациях фантастических романов, хотел окунуться в мир Брэдбери, Станислава Лемма. Не сомневаюсь, зрелище это было бы по-бондарчуковски объёмным и завораживающим.

После «Войны и мира» Сергей Фёдорович снял эпопею «Ватерлоо», в которой главный герой Наполеон. Однако отношение к Наполеону Льва Николаевича Толстого Бондарчук разделял всецело, отдавая должное таланту воинствующего француза, но, не забывая о том, к каким целям рвался этот талант, и чем это рвение кончилось для сотен тысяч людей. В «Войне и мире» он сопоставляет низость Наполеона, для которого жизнь человеческая ничего не значила, с мудростью и народностью Кутузова, с его презрением к властолюбию, которым был переполнен Наполеон.

Михаила Илларионовича Кутузова сыграл прежде никогда не снимавшийся в кино выдающийся театральный режиссёр, теоретик театра, педагог, директор театрального училища имени Б. В. Щукина Борис Евгеньевич Захава. Меня, щукинца и вахтанговца, приглашение этого мастера на роль Кутузова очень обрадовало. Борис Захава – явление в театральном сообществе легендарное, один из столпов вахтанговского учения. Много лет со сцены нашего театра не сходил поставленный им спектакль «Егор Булычёв», который он создал ещё при жизни А. М. Горького и получил от него «добро». Вообще биография Захавы богата поворотами: до поступления в 1913 году в театральную студию Е. Б. Вахтангова он закончил кадетский корпус, с отрочества хранил в себе военную косточку, поэтому, думается, предложение Бондарчука воплотить на киноэкране образ великого полководца принял с воодушевлением. Во время съемок «Войны и мира» было Захаве, как и Кутузову в 1812 году, 67 лет. Невысокий, грузный, но не утративший военной выправки, он был и внешне похож на Михаила Илларионовича. Кроме того, Борис Евгеньевич – личность масштабная, по убеждениям государственник, патриот Родины. Грандиозно он сыграл Кутузова: как он убедителен, мощен в сцене военного совета в Филях, как трагичен и пронзительно прост в потрясающей сцене народного молебна перед Бородино. А ведь тогда как актёр не работал – писал книги, директорствовал в училище, однако открыл текст роли, начал репетировать с режиссёром – и сразу стало ясно: Захава поистине большой артист.

Правда, у меня в юности с Борисом Евгеньевичем произошёл один неприятный инцидент. Он хотел выгнать меня из училища за то, что я уехал на съёмки фильма «Павел Корчагин». Негоже, считал Захава, будущему артисту Театра (именно с большой буквы!), недоучившись, бросаться в мир кино. К счастью, за меня заступились другие педагоги, и до отчисления не дошло. Собственно, в мир кино я особо не рвался, просто роль уж больно притягательная – на образе Павки Корчагина тогда воспитывались поколения. Во время тех съёмок я впервые и повстречался с Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком.

Познакомились мы (страшно подумать!) в 1956 году. Итак, я играл героя в фильме по роману «Как закалялась сталь» у молодых тогда режиссёров Александра Алова и Владимира Наумова, а Бондарчук снимался в роли Ивана Франко в одноимённом фильме у режиссёра Тимофея Левчука. В коридоре, соединяющим съёмочные павильоны Киевской киностудии имени Довженко, стояла лавочка для курящих. Оба мы тогда были курильщики. Мне – 22 года, прошедшему войну Сергею Фёдоровичу – 36 лет. Я, студент-третьекурсник театрального училища, и он, известный на всю страну Народный артист СССР, сидели рядком, покуривали, и никакого снисходительного отношения с его стороны я не ощущал. Он общался со мной очень уважительно. Спустя много лет я увидел такое же уважительно-заботливое отношение Сергея Фёдоровича к своим студентам. И тогда он меня также внимательно расспрашивал: «А це шо? А шо ты будэшь робыты?» Потом качал головой, вздыхал: «А куды ж тэбэ загналы? Ой, Васылько!» Говорили на родном для нас украинском языке, и так мне было хорошо, как редко в жизни бывало. В его тёмных глазах светилась какая-то вечная, бархатная мягкость, мне, как хохлу, показалось это бесконечно близким, родным, я почувствовал себя покорённым, и потом всю жизнь заглядывать в эти проницательные бондарчуковские глаза мне нравилось необычайно…