Текст книги "Сергей Бондарчук. Его война и мир"

Роли в фильмах: «Живая радуга», «Парижская драма», «Борис Годунов», «Карусель на базарной площади», «Время и семья Конвэй», «Дело Сухово-Кобылина» «Тихий Дон», «Янтарные крылья», «Запасной инстинкт». «Одноклассники». В сериалах: «Бедная Настя», «Дорогая Маша Березина» и других.

Пусть меня поймёт читатель этой книги, этих воспоминаний о Сергее Фёдоровиче – моём отце. Чувство к отцу очень сокровенно и дорого, и я хотела бы остаться с ним наедине…

Более 45 ролей в кино, среди них – в фильмах: «Борис Годунов», «Ангелы смерти», «Бесы», «8,5 долларов», «Кризис среднего возраста», «Даун-хауз», «Мужская работа», «В движении», «Кино про кино», «Свои», «Статский советник», «Мама, не горюй! 2», «Я остаюсь», «Тиски». Режиссёр фильмов «9 рота», «Обитаемый остров», в которых выступил как актёр.

Новый год в нашей семье всегда было принято справлять всем вместе. Но в связи с разными житейскими перипетиями Новый, 1994 год отец с мамой пошли встречать в ресторан. В середине ночи я с женой Светой приехал туда и уговорил папу с мамой поехать с нами во Дворец молодежи. Мы там устраивали Новогоднюю ночь фестиваля «Поколение». Это был фестиваль молодых рок– и поп-исполнителей и молодых режиссёров, создающих музыкальные ролики. Зал был полон – тысячи две молодых талантов, мы их со всей страны собрали. Родителей встретили оглушительными аплодисментами. Они сели за столик, маму приглашали танцевать, отец тоже танцевать любил и танцевал всегда очень хорошо, но тогда только смотрел, как в современных ритмах отплясывает мама. Это был последний Новый год в его жизни…

Через три дня, на церемонии закрытия, в этом же огромном зале Дворца молодежи отец мне вручил приз «Овация», я получил его в номинации «режиссура клипа». Вообще отец очень одобрял мои поиски иных, новых кинематографических форм. Клип – это музыкальный мини-фильм с применением самых современных кинотехнических средств: компьютерная графика, анимация, своеобразный, согласованный с ритмом музыки, монтаж. Свой первый клип я снял в 1991 году, показал отцу, и ему понравилось. Я, признаться, не ожидал, всё-таки существовала одна небольшая, но существенная преграда: отец был уже человек пожилой. Многие его коллеги и сверстники восприняли тогда эти новации режиссёров моего поколения в штыки, а он – живо, легко, с интересом. Он вообще человек по своему внутреннему ритму очень лёгкий (не путать с легковесным), я бы даже сказал – парящий в свободном полёте. Это и по его творчеству видно. Например, сцена бала Наташи Ростовой по монтажу сделана так, что и сейчас смотрится поразительно современно. То есть, это полная свобода монтажа. Такими способами кинематографической выразительности, такой свободой сейчас не владеют многие наши именитые режиссёры, которые снимают большое кино, но владеют люди, которые, например, снимают музыку. А он эти способы сам создавал, поэтому относился к тому, что делаю я, хорошо.

Он никогда на меня не давил. Взять ту же музыку. В музыкальную школу меня заставляла ходить мама, не помню, чтобы отец принимал в этом какое-то участие. А для меня музыка тогда была мукой. Мои сверстники после школы шли играть в снежки или кататься на велосипедах. Ещё мы разбирали на доски ящики, в которых продавались мандарины в ближайшем магазине, из досок сколачивали салазки и съезжали на них с ледяных горок. У меня тоже была такая самоделка, но она простаивала дома, а я вынужден был переться в Гнесинскую школу. Мама называла это «поход из варяг в греки». Мы проходили мимо чебуречной, там обедали таксисты, пахло незнакомо и вкусно… в общем, запахи московских улиц, ребячья жизнь на московских улицах мне были гораздо ближе, чем занятия в Гнесинке. Терпения моего хватило на год, из своего музыкального детства я вынес единственную композицию «Котик», из четырёх нот.

На даче, в глубине двора, стоял зеленый сарай, из окон дома его не было видно. В детстве для меня это место было магической зоной – туда можно незаметно пробраться, спрятаться ото всех… А внутри множество разных, ужасно интересных для меня инструментов. Пахло краской, лаком, свежей стружкой. Отец проводил в этом сарае почти всё свободное время. Все тогда везли из-за границы магнитофоны, видеоаппаратуру, дублёнки, а он – столярные наборы, пилы, напильники, инструменты для резьбы по дереву, кисти, краски (краски у него всегда были потрясающие), а ещё холсты, мольберты, однажды откуда-то из Европы токарный станок привёз. Чего он только не делал! Шахматы, курительные трубки, даже полки книжные. Я в том сарае рядом с ним тоже не бездельничал – мастерил самострелы с резинками. Отец увлекался деревянной скульптурой, вырезал из дерева Толстого, правда, Толстой под его резцом оказался похож на Сергея Аполлинариевича Герасимова. Когда в дачном доме сломали стену, и между комнатами образовалась арка, он по бокам этой арки выпилил два орнамента, покрасил их золотистой краской и в вязи орнаментов написал: «И.С. – 72», то есть Ирина – Сергей – 72-й год. Это до сих пор сохранилось, также до сих пор и на даче, и в городской квартире висят картины в папиных рамках.

Семья: Фёдор, Елена, Сергей Фёдорович, Ирина Константиновна

Сколько себя помню – столько помню в городском кабинете отца, на стене в его рамочках две старинные фотографии – мой прадед Пётр Константинович Бондарчук в казачьей папахе и с казацкими усами, и моя прабабушка Матрёна Фёдоровна Сирвуля, с грустными чёрными глазами. Родина папы – село Белозёрка на Херсонщине – ведёт свою историю с Екатерининских времён; эти благодатные земли императрица даровала своему секретарю, крупнейшему дипломату светлейшему князю Александру Андреевичу Безбородко. Во все века там дружно жили люди двадцати трёх национальностей, каких только южных народов не было! Отец говорил: «Дед мой – болгарин, бабушка – сербка, а я пишусь в паспорте – украинец». И меня – коренного москвича – близкие друзья порой зовут: Бондарь-хохол…

На верхнем этаже дачи располагалась ещё одна мастерская, там отец только рисовал. Повсюду были разложены большие листы ватмана, а на столе – карандаши, сангины, пастели, еще перьевые ручки, фломастеры, акварельные краски. Самое чёткое воспоминание из раннего детства – рисующий папа. Поэтому, наверное, и я рисовать начал очень рано. Отец рисовал кадры каждой своей картины. И это были не почеркушки, а настоящие большие картины, представляющие собой раскадровки для широкого экрана, у него были разрисованы все батальные сцены. И у меня, уж не знаю почему, все школьные тетрадки тоже были изрисованы всякими баталиями, по-моему, в тех школьных зарисовках история всей Великой Отечественной войны изображена. Отец посмотрел мои рисунки, сказал: «Тебе надо в художественную школу», – и меня приняли сразу в четвёртый класс. Это была обычная 11-классная художественная школа, и я её закончил.

Про свою же учебу в обычной школе могу лишь заметить, что это для меня – самый чёрный период в жизни. В институте я учился блистательно (без хвастовства), а в школе слыл отпетым «колышником». Однажды, то ли в первом, то ли во втором классе, отец хотел выпороть меня за очередную единицу, я – пулей в Алёнину комнату, спрятался под кровать. А под кроватью перекладины, на которые матрац ставится, я двумя руками за одну перекладину ухватился, ногами упёрся во вторую. Он в бешенстве начал отодвигать кровать вместе со мной, ворочал, пока не остыл. Но меня не достал. Так что «отведать» отцовского ремня мне в жизни не пришлось…

Среднюю школу я закончил еле-еле. Но свой непритязательный аттестат зрелости понёс в приемную комиссию самого престижного в стране московского государственного института международных отношений, и поступил бы, если б не отец. Во вступительном сочинении я умудрился сделать 37 ошибок, получил «два». Но с этим «успехом» мог бы сдавать дальше: бронебойная сила блата в те годы была незыблема. Отец приехал в институт сам, на своих «Жигулях». За рулём он сидеть не любил, водил машину редко, знал лишь несколько магистральных направлений: дача – «Мосфильм», «Мосфильм» – Тверская-Горького, Горького – дача. А тут незнакомыми улочками-переулочками прикатил в МГИМО, нашёл меня: «Всё! Забирай документы. Поехали отсюда». Он всегда так проявлялся, натура у него действительно безуховская, вообще славянский темперамент: до определенного момента терпеть, молчать, а потом в секунду как отрубить. Так, благодаря отцу, не случилось мне в жизни пойти по дипломатической части, и слава тебе Господи, что не случилось. Думаю, судьба всё равно бы распорядилась так, что я раньше или позже, но дошёл бы до кинематографа, просто потратил бы на этот путь больше времени…

Не попав на дипломатическую стезю, я направил свои абитуриентские стопы во ВГИК. В тот год режиссёрскую мастерскую набирал друг отца Игорь Васильевич Таланкин, то есть опять вроде бы «по блату»… Поступающим на режиссерский факультет надо пройти творческий конкурс – принести режиссёрскую экспликацию и собственное литературное сочинение – прозу или поэзию. Вся моя «литература», включая автобиографию и другие документы, уместилась на шести листочках. Иду по коридору ВГИКа со своей тонкой папочкой, смотрю, стоит парень в телогрейке и сапогах, а рядом с ним кипа папок, подшивок, бумаг – по размеру полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого. «Что это у тебя такое?» – спрашиваю, «Да… – машет рукой, – вот собрал кое-что из своего, из последнего». Это был Саша Баширов. Поступили мы оба.

Проучился я год и ушёл в армию: тогда студентов от призыва не освобождали. Но у меня ни разу и мысли не возникло: как бы, выражаясь современным языком, «закосить» от армии. Я шёл в армию по убеждению, в семье даже не обсуждали, что бы такое придумать, чтоб мне в армию не ходить. Другое дело – отец мог использовать свой статус, сделать «нужные звонки», и меня бы направили в театр Советской Армии или в другое место, отличающееся благоприятным времяпрепровождением на срочной службе. А я улетел в Красноярск, три месяца прослужил в лётных частях, но пришлось вернуться поближе к Москве, потому что должен был досняться в «Борисе Годунове». Я был определен в Подмосковье, в Алабинскую дивизию, в 11-й отдельный кавалерийский полк. Отец, шутя, называл его: «полк имени мене», ведь он был создан во время съёмок «Войны и мира». Это уникальный конный полк. Было время – раздавались выступления, мол, надо его расформировать: не нужны военным боевые кони, и в кино они больше не снимаются, но, слава Богу, отстояли, и теперь уже полк существует, как Президентский конный полк. В Алабинской дивизии музей есть, там вся история полка показана, она же – история съёмок батальных сцен с участием кавалерии на картине «Война и мир», поэтому не кремлевские курсанты, а солдаты и офицеры этого легендарного в кинематографической среде 11-го ОКП несли торжественную траурную службу на похоронах отца, давали последние залпы. Отец ведь всю войну прошёл, участник обороны Кавказа: Ростов, Армавир, Моздок, Грозный – там он воевал. Правда, до чинов не дослужился: рядовым призвали в сорок первом, рядовым в сорок шестом и демобилизовался…

Я тоже в этом звании демобилизовался. Вернулся во ВГИК в 1987 году. Уже прошёл Пятый съезд, в институте бурлили революционные страсти. О творчестве мастеров, об их вкладе в национальное киноискусство на студенческих митингах речь не шла, хотя творчество того же Бондарчука Сергея Фёдоровича, как классика советского кино, входило в учебную программу всех факультетов, его, что называется, «проходили», смотрели на учебных просмотрах его картины. Но тогда любой студент мог развязно критиковать любого мастера-педагога, всё какой-то «правды» доискивались, «справедливость» отстаивали. В нас с Тиграном Кеосаяном[19]19
  Тигран Кеосаян – сын кинорежиссёра Эдмонда Гарегиновича Кеосаяна (1936–1994) – создателя знаменитой, культовой кинотрилогии: «Неуловимые мстители», «Новые приключения неуловимых», «Корона Российской империи».


[Закрыть] пальцами тыкали – блатные, дети кинематографических «шишек». Но нас такое отношение только подхлестнуло – готовились, корпели над книгами и получали повышенные стипендии.

Самым любимым моим педагогом во ВГИКе был руководитель режиссёрской мастерской, куда я попал после перерыва на армейскую службу, или, как говорят в институте, Мастер, – Юрий Николаевич Озеров. Образ Юрия Николаевича во мне с детства. В 1971 году отец, Озеров и Ростоцкий по приглашению Гильдии американских кинорежиссёров побывали в США. В Диснейленде на память сфотографировались. Американцы это фото воспроизвели на деревянном квадрате, приделали к нему ручки, и этот симпатичный сувенир прислали отцу. В детстве я это их изображение часто разглядывал, и подолгу. Станислава Иосифовича Ростоцкого я тогда уже знал: его фото публиковались в прессе, он выступал по телевидению, а второй – тучный, большой человек – был незнаком. Продолжатель славных традиций советского эпического военного фильма, создатель киноэпопеи «Освобождение» Юрий Николаевич Озеров никогда не стремился к публичности. Конечно, я о нём слышал – дома вопросы работы объединения, руководимого отцом, обсуждались, а Озеров свои картины снимал в этом объединении. Кроме того, их связывала крепкая мужская дружба, они же смолоду по жизни шли, Озеров ученик Савченко, он, как и весь тот знаменитый курс, практику проходил на «Тарасе Шевченко»…

Учеба на курсе у Юрия Николаевича – счастливейшее время моей жизни. Теоретическим размышлениям, пространным лекциям на темы искусства Озеров предпочитал практический метод обучения. На мой взгляд, это замечательно, лично мне практическая режиссёрская работа в студенческие годы дала очень много. В конце 80-х Юрий Николаевич снимал эпопею «Сталинград», пожалуй, последнюю полномасштабную картину в истории советского кино, и забрал весь наш курс вместе с собой в Чехословакию (тогда там ещё дислоцировались наши войска и боевая техника), на съёмки батальных сцен. У каждого на съёмочной площадке было задание – мы организовывали движение по кадру на втором плане: выстроить группу солдат, дать им отмашку к действию, когда пошли танки, и так далее… Бегали на поле боя туда-сюда, и это было счастье: работаешь по профессии, осваиваешь азы кинопроизводства в интернациональной группе, и за это даже получаешь зарплату. Ещё Мастер занял всех нас в маленьких ролях. Я играл в одном из эпизодов солдата, принимающего огонь на себя. Юрий Николаевич к своим ученикам относился очень трогательно, многие из нас до сих пор это помнят. Я плечо Мастера всегда ощущал, не только во время учебы, до самого последнего дня жизни Юрия Николаевича. Очень хорошее это ощущение. В институте, бывало, на правах сына друга деньги у него занимал, курс меня делегировал, и я «стрелял» сотенную на всех. Никогда он не отказывал…

В моё время во ВГИКе училось много интересных людей: Ваня Охлобыстин, Рената Литвинова, Рома Качанов, Рашид Нугманов. Светлой памяти Сергей Аполлинариевич Герасимов называл наш курс звёздным. Но я среди этой «звездной» поросли не затерялся, и не потому, что Бондарчук, а скорее потому, что я – студент режиссёрского факультета – актёрствовал на всех вгиковских подмостках. У себя на курсе – понятно: мы же на занятиях по мастерству ставили отрывки и сами играли друг у друга. А меня звали сыграть не только ребята из других режиссёрских мастерских, (на курсе у Сергея Александровича Соловьёва не одну роль сыграл), но даже будущие актёры; у баталовцев (актёрская мастерская Алексея Владимировича Баталова) я почти во всех постановках был занят.

Мне кажется, у любого, кто чувствует в себе актёрские задатки, до поры до времени внутри существует закрытая дверь. У кого-то на ней висят увесистые амбарные замки, у кого-то маленькие замочки, и нужен человек, который подберет к твоей двери тайные ключи или ключики. Во ВГИКе у нас был очень хороший педагог по мастерству актёра Юрий Борисович Ильяшевский, благодаря ему я и раскрылся. У меня внутри даже не замочек был, а лёгкая защёлка, Ильяшевский произвел несколько изящных движений – и моя дверь отворилась: я почувствовал себя лицедеем в самом высоком смысле этого слова, я ощутил состояние полной свободы.

В начале 90-х у Юрия Николаевича Озерова появились сопродюсеры: немцы, французы, и он продолжил тему Сталинградской битвы картиной «Ангелы смерти». В ней я сыграл реально существовавшего защитника Сталинграда снайпера Зайцева – первую главную роль в кино.

В детстве я даже не задумывался: а хочу ли стать актёром? Отец начал снимать «Степь», я был в возрасте Егорушки, но его сыграл Олег Кузнецов. Правда, вертелось тогда в голове: почему папа снимает другого мальчика, почему не меня? И это была не ревность, просто вопрос: чем же я-то не сгодился, я бы тоже смог… а сейчас думаю: если б снимался я, ничего бы хорошего со мной не произошло. Спасибо отцу за то, что Егорушкой стал посторонний человек. Что я, десятилетний, увидел бы на съёмках? Что коллеги воспринимают отца, как глыбу, что даже в рабочих, самых тесных, товарищеских отношениях между отцом и всеми участниками фильма всё равно сохраняется дистанция. Дома, в семье передо мной существовал другой образ отца, и хоть я тогда уже понимал, насколько колоссальный он человек, но, соприкоснувшись с этим воочию, начал бы стесняться, дрожать от страха, что подведу его…

Я и семнадцатилетний жутко боялся подвести его, когда уже первокурсником пришёл сыграть роль царевича Феодора в «Борисе Годунове». Сказать, что я волновался, значит, ничего не сказать. Меня будто сковало. Съёмки сцены смерти Бориса и сейчас передо мной как в тумане. До сих пор эту сцену и своё участие в ней я воспринимаю не эмоционально, а физиологически: я помню ощущение дикого страха в тот съёмочный день и ещё ощущение безумной ответственности. Сложнейшая сцена, сложнейшая декорация; я видел, как серьёзно и темпераментно работает со светом Вадим Иванович Юсов и как сосредоточенно, как напряжённо, как грандиозно работает отец. А я был в оцепенении. Свой главный крупный план, где я заливаюсь слезами: «Нет, нет – живи и царствуй долговечно: народ и мы погибли без тебя!» – я играл как в бреду. Но ныне, на отдалении от тех лет, если рассуждать о тонкостях актерской профессии, я понимаю, что был тогда очень зажат. Тем более, рядом с отцом. Да разве я мог отстраниться от него, работать самостоятельно, то есть быть просто его партнёром?! Приблизиться в кадре к его уровню – о таком и подумать было невозможно. Для меня он был колоссальным авторитетом, ну, как бог.

Моя проблема в том, что я у отца – поздний ребёнок. Мне шёл восемнадцатый год, а отец приближался к 65-летию. Я для него был мальчик, а он для меня – недосягаемая вершина. Однако именно в этом возрасте в жизни юноши происходит огромный скачок: ты так стремительно входишь в мужское состояние, накапливаешь опыт, что всего-то за два-три года, к двадцати годам, становишься уже совсем другим человеком – по духу, по интересам, по отношению к жизни, к людям, по уму. После двадцати мне просто физически было необходимо общение с отцом. Я начал заниматься его делом, уже имел возможность снимать, а значит, мог показать ему свои работы, услышать его впечатления, конкретные замечания по профессии.

Он в то время ушёл с головой в «Тихий Дон». Я присутствовал при первых переговорах с итальянской стороной, ездил вместе с ним в Рим, на студию «Ченичитта», обсуждал кандидатуры актёров на главные роли, познакомился с художником – отец его знал раньше, этот художник работал с Феллини. Отец делился со мной своими задумками, рассказывал, как хочет сделать начало и как будет в картине использована компьютерная графика… Я видел черновую режиссёрскую версию монтажа картины – это было сильное впечатление. Возможно, отец не разделил бы моей точки зрения: я считаю, он снял «Тихий Дон» как историю о трагической любви. Да, судьба казачества в эпоху Первой мировой и Гражданской войн, да, мятущаяся окровавленная Россия – всё это в картине есть, но на первый план выступает самое сильное человеческое чувство. Великий роман Михаила Шолохова в кинорежиссуре Сергея Бондарчука явлен прежде всего как драма любви, и в этом, с моей точки зрения, основной нерв и главная сила этой экранизации.

По большому счёту, мне грех жаловаться, я живу хорошо, но нет дня, чтобы я не вспоминал об отце и не сравнивал бы свою жизнь с его жизнью. Сравнения в основном в его пользу, но бывает – и в мою. Мы с сестрой Алёной – дети «Войны и мира». Я вижу в этом некое Провидение и чувствую его власть над собой… Но чувства мои, и переживания, и радости настолько сокровенные, что описать их не могу…

Как я – его сын, так и мой сын Серёжа – вступил на семейную дорогу, учится творческой профессии. Как и что будет дальше, мы не загадываем, просто надеемся, что в нём проявится наша суть. Вообще-то бондарчуковский характер – не подарок, но я всё равно хотел бы, чтобы у Серёжи, Сергея Фёдоровича Бондарчука второго, сформировался дедовский характер. Внешне он на деда не похож, в детстве был – копия бабушки, просто одно лицо с Ириной Скобцевой. Самое удивительное, что мой Серёжа прекрасно помнит деда, хотя был совсем маленьким, когда его не стало. В детстве дед приходил к нему во снах; иногда в обычных домашних разговорах он вдруг вспоминал деда и при этом описывал такие картинки, приводил такие фразы из своих сновидений, что я только диву давался и воспринимал это как стопроцентное доказательство незримой, таинственной связи между моим отцом и моим сыном. У меня же был довольно длительный период, когда отец не снился. Но началась работа над «9 ротой», и он во сне пришёл.

Свой первый большой фильм я решил снять о своём поколении, о настоящей мужской дружбе и мужестве, о том, чем стал для моих сверстников Афган. Картина – батальная, естественно, начались огромные кинопроизводственные трудности, например, надо было протащить в горы 50 единиц боевой техники, а она не проходила, и нам пришлось прокладывать асфальтовую дорогу. Вообще съёмки масштабного военного кино – это титанический труд. И сколько же за каждым эпизодом напряжения, нервов режиссёра! Ведь даже при самой тщательной подготовке возможно всякое: кто-то может повернуть какую-то ручку не туда и тяжёлая бронетехника пойдёт, не дай бог, на людей, на камеры. Такие съёмки сопряжены с постоянным риском и колоссальной ответственностью. И в это тяжёлое для меня время отец снился очень часто. Но и днём, в работе я чувствовал его. Снимаем кадр: над серединой бронетанковой колонны, синхронизировано с её движением, должны пролететь два вертолёта. Кадр сложнейший – волнуюсь, и вдруг начинаю дышать свободнее, верить, всё получится. Ей-богу – это отец мною управляет. Кто-то скажет – мистика, кто-то пальцем у виска покрутит… Но, думаю, многие люди (любого возраста), потерявшие родителей и очень их любящие, меня поймут: когда трудно, родной, бесконечно дорогой человек, даже ушедший, помогает. «9 роте» я отдал всего себя, этот фильм навеки мой подарок отцу …

Сергей Бондарчук в роли Бориса Годунова

Царь Борис и царевич Фёдор. Сергей и Фёдор Бондарчуки

Студия «Арт-Пикчерз-Груп», которой я руковожу, занимается производством художественных фильмов, клипов и рекламы. Располагаемся мы на «Мосфильме», в тех же комнатах, где когда-то был кабинет отца и сидели сотрудники руководимого им творческого объединения. Любой посетитель, прежде чем зайти к нам, видит на стене мемориальную доску: «Здесь с 1960 по 1994 год работал Сергей Фёдорович Бондарчук». Эту лаконичную по содержанию и красивую по форме доску повесила Ирина Константиновна. Для неё здесь по-прежнему кабинет Сергея Фёдоровича, и нигде, кроме этого кабинета, она интервью об отце не даёт и не снимается перед телекамерой. А когда журналисты уберутся, долго сидит в тишине… я не мешаю, понимаю – не может уйти: сейчас на неё пролился свет воспоминаний, очень маме дороги эти стены.

В этом же коридоре, рядом с нами – ещё комнатушка, там работал и жил композитор Вячеслав Александрович Овчинников. Именно жил: ночами сочинял музыку для «Войны и мира», утром шёл в мосфильмовский зал звукозаписи, собирались оркестранты, и он весь день дирижировал, а ночью – к инструменту и нотной тетради. Здесь когда-то стояло пианино, и отец слушал все музыкальные темы в авторском исполнении. Он очень любил Овчинникова, считал его великим, признавался, что был покорён его фанатичной преданностью «Войне и миру». Чётко знаю: отец для Овчинникова – целый мир, драгоценный и священный мир. Никогда он не предавал отца. Как не предали все те, кто повествует о Сергее Фёдоровиче в этих мемуарах. Низкий поклон всем авторам и благодарность от всего сердца.

А что до предателей, обнажившихся на том 5-м съезде, Бог им судья. Мне даже не важны те оскорбления, которые нанесли отцу, просто для мужчин это непозволительно, и за такие «выступления» в другой истории, происходящей с другими людьми, рожу бьют. Отец стойко всё это перенес, в себе боль хранил, мама сильно переживала. А я… Повторюсь – я поздний ребёнок. Что мне усматривать в этом – то ли Испытание, то ли Особую Милость? По закону жизни поздний сын рано лишается отца, но я убеждён, что лишился его до срока. Отец погиб, его уход ускорили. Каждый час, каждая минута времени, что он мог бы прожить, – однозначно моё время. Отняли его у меня, и этого я пока перенести не могу. В Писании сказано: «Прощайте друг другу», значит, нельзя быть злым, да я и не злой… время идёт, может, с кем-то чуть смирился. Но та боль отца и моя боль за отца никуда не ушли. Никого я не простил.