Текст книги "Сергей Бондарчук. Его война и мир"

Потом мы нередко пересекались на радио. Сергей Фёдорович много работал у микрофона, участвовал и в радиопостановках, и в знаменитом в то время, дорогом для всех, кто любит настоящую литературу, цикле «Литературные чтения». Жила в нём и, наверное, не давала покоя, эта артистическая потребность прикоснуться к могуществу русского слова, пропустить его через себя и выразить в голосе, в дыхании, в богатстве интонаций. Уже после «Судьбы человека», известный на весь мир, скромно шёл он по коридорам Дома звукозаписи, приветив меня, пожимал руку и скрывался за массивной дверью студии, чтобы записать, например, рассказ Чехова «Тоска». Замечательно он прочувствовал и исполнил эту чеховскую «маленькую трагедию». Вообще классической русской прозе и поэзии он был предан бесконечно. Как мало их сегодня, молодых актёров и актрис, кто не падок на гонорары в пустых сериалах, не рвётся на чепуховую рольку в Голливуд, а ищет себя в искусстве художественного чтения. Бондарчуку этот особый род актёрского творчества был необходим, как воздух! Неудивительно, что закадровый текст в «Войне и мире», толстовский текст, он решил читать сам. Ведь он – ну не менее пяти лет точно – ни на один день не расставался с романом. Взяв на себя исполнение закадрового текста, он становился соавтором Толстого. Вспомните, как проникновенно и возвышенно интерпретирует он великую прозу в эпизоде «У старого дуба» или же, как жизнеутверждающе звучит его голос в финале «Войны и мира»! Чтение отрывков из романа «Война и мир» – ещё одна, отдельная, самоценная и замечательная актёрская работа Сергея Бондарчука в кино.

Моя главная творческая встреча с Сергеем Фёдоровичем произошла тоже на «Войне и мире». У нас тогда с ним приключилась любопытная история. Он меня пригласил на роль Анатоля Курагина. Я высказал ответную просьбу:

– Сергей Фёдорович, дай мне, пожалуйста, попробоваться на роль князя Андрея.

Ответил не сразу, после раздумья:

– Почему бы нет? Поглядим, каким ты предстанешь Болконским. Но раз уж ты сегодня в костюме и гриме Анатоля, давай снимем сцену Курагина, а потом попробуешься и на князя Андрея. Даю слово.

Сыграл я на кинопробе Анатоля. Через два дня звонит:

– Никаких князей Андреев, только Курагин, ты попал «в десятку», проба потрясающая…

– До свидания, Сергей Фёдорович, – прервал я его комплиментарный монолог, – ищите себе другого Анатоля. – И положил трубку.

Больше он мне не звонил. Потом я узнал, что в роли Анатоля Курагина снимается очень хороший, известный ленинградский артист Вадим Медведев. Каждый остался при своём деле, и как-то мы оба успокоились. И вот однажды в родном театре имени Вахтангова играю я в пьесе по рассказам Бабеля «Конармия». В прологе спектакля было задумано, что артист Лановой в образе Маяковского подходит к краю авансцены, так, чтобы максимально приблизиться к зрителям. Начинаю я вступление: «Время – вещь необычайно длинная, были времена – прошли былинные. Ни былин. Ни эпосов. Ни эпопей». Читаю Маяковского и чувствую, что кто-то из первого ряда дёргает меня за «широкую штанину». Не прерывая своего поэтического монолога, я незаметно, но довольно резко шлёпнул по этой мешающей руке. Однако, уходя со сцены, боковым зрением глянул в первый ряд. Ага! В самом центре восседает Бондарчук собственной персоной. В антракте стук ко мне в гримёрную. Я торжественно произнёс:

– Милости прошу, Сергей Фёдорович!

Вошел. Сдержан и серьезен:

– Виноват. Пробачьте, дядько.

И опять этот согревающий, светящийся, дорогой, приковывающий взгляд. Ну, разве можно на него сердиться? Я только вздохнул:

– Ты же слово дал.

– Пойми, никого лучше тебя на Анатоля не было.

– Я же просил только пробу, а не роль в твоей картине. Хотелось сыграть хоть небольшой отрывок из князя Андрея…

– Не держи обиды, хватит ссориться. Очень жду тебя на «Мосфильме» и очень прошу, приступай к Анатолю – не идёт у Вадима роль, снял с ним несколько сцен – не годится.

Так я стал в «Войне и мире» Анатолем Курагиным. Однако теперь я поставил условие, о котором при первом прочтении сценария умолчал. В сценарии не было эпизода, когда во время Бородинского сражения в санитарной палатке Анатолю отрезают ногу. И я рубанул, что если эта сцена в фильм не войдёт, сниматься не буду. Ведь каков мой персонаж? Эгоист, жуир, бонвиван и гуляка. «Одно, что он любил, – это было веселье и женщины», – так характеризует Анатоля Толстой. И вот судьба – ни веселья, ни женщин, только – адские муки и участь калеки. Это же глубочайшая сцена в романе, когда раненый князь Андрей узнаёт «в несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу», Анатоля Курагина и вспоминает «ту связь, которая существовала между ним и этим человеком, сквозь слёзы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него». С томом Толстого в руках я убеждал Сергея Фёдоровича, что сцена эта необходима, прежде всего, для ещё более полного раскрытия образа Андрея Болконского, потому что встреча эта как бы совершает переворот в душе главного героя. Ведь, увидев Курагина, который принёс ему такое унижение и душевную боль, испуганным и страдающим, князь Андрей пожалел его и «заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями». А мне, говорил я Бондарчуку, гораздо интереснее сыграть такое немужское отчаяние, раскрыть в характере Анатоля трагедию раздавленного самолюбия. Именно в таких психологических нюансах роли и заключается главный манок для актёра. Сергей Фёдорович подумал и согласился. Таким образом, я вытянул, выторговал у него эту сцену, которую мы потом сняли на натуре, кажется, в Смоленской области, и, признаюсь, горжусь, что эпизод этот был введён в киноэпопею «Война и мир» не без моего настоятельного участия.

Отношения на картине у нас были самые искренние, дружеские, а работать с ним как с актёром в партнёрстве было замечательно. Никогда не забуду, как он сыграл сцену разрыва с Элен после дуэли с Долоховым, когда в ответ на её издевательский смешок: «Расстаться? Извольте! Только ежели вы дадите мне состояние!» – Пьер с неведомой доселе силой хватает со стола неподъёмную мраморную доску, замахивается ею на Элен и кричит: «Я убью тебя!» В декорации «Квартира Безухова» в тот день сначала снимали мои планы, потом перешли на крупные планы Ирины Скобцевой – великолепно она играет Элен. Я разгримировался, переоделся – могу отправляться на все четыре стороны, но никакая сила не выгнала бы меня из павильона. Очень хотелось посмотреть, как сыграет Сергей Фёдорович. Развели они с Ириной мизансцену, и он объявил перерыв. А я прохаживался в роскошных декорациях и всё думал: как же, как же он это сделает? Ведь в этой сцене Пьер землю-матушку готов взорвать… Бондарчук появился в декорации, и мне хватило секундного взгляда, чтобы понять: да! Он готов. Он только оператору тихо сказал: «Один дубль», и вошёл в свет прожекторов. И когда он начал этот эпизод играть, я, достаточно опытный актёр, сыгравший не одну главную роль на сцене и снявшийся в добром десятке фильмов, стоял в сторонке, торжествовал, гордился и любовался. Я гордился мощью моей профессии. Я любовался безграничным талантом. Бондарчук как будто открыл какие-то до сих пор не ведомые актёрские шлюзы. На моих глазах в него начало входить то, что случается очень редко в нашей актёрской семье: в него начало поступать… Божество. До сих пор я думаю, что эта, сыгранная Сергеем Фёдоровичем сцена, стала для меня едва ли не главным, как зрительским, так и профессиональным, потрясением в жизни.

Василий Лановой в роли Анатолия Курагина

После «Войны и мира» мы виделись нечасто, но всегда испытывали великое уважение и благорасположение друг к другу. Когда в 1980 году я написал книгу «Счастливые встречи», книгу о своей судьбе и о судьбах своего поколения актёров и режиссёров, с кем довелось работать рядом, первым, кто прочитал моё сочинение, был Сергей Фёдорович. Встретились мы, как всегда, тепло и радостно. Поглядывая на мою рукопись, он говорил, что наше поколение, может быть, намного крепче поколения наших детей, потому что мы видели войну, мы её пережили, мы испытали голод, холод и нас не сломить. Он с удовольствием согласился написать предисловие к моей книге. «Актёр – это прежде всего личность, – писал Бондарчук. – Если ты как человек мелок, себялюбив, зол, то что доброго и значительного можешь создать в искусстве? Да и во всяком другом деле?» Это размышление обращено ко мне, но я убеждён – оно раскрывает образ самого Сергея Фёдоровича Бондарчука. Мелочность, себялюбие, злоба – как это ему было чуждо! А вот искусство его непреходяще – одухотворяет миллионы людей. Потому-то, какие бы ветры ни дули и песни ни пели, он – Победитель. На все времена.

К правде, добру и красоте

Автор повестей «Батальоны просят огня», «Последние залпы», «Родственники»; романов «Тишина», «Горячий снег», «Берег», «Выбор», «Бермудский треугольник»; прозаического цикла «Мгновения». Многие произведения экранизированы. Один из соавторов сценария киноэпопеи «Освобождение».

Несколько лет назад я с чрезвычайным интересом прочитал книгу Сергея Бондарчука «Желание чуда», очень личную, искреннюю, пожалуй, единственную в своём роде по исповедальности. Это качество особенно ценно, ибо оно почти отсутствует в области теории искусства.

Сергей Фёдорович Бондарчук – мастер мирового кино, он стоит в первом ряду самых выдающихся режиссёров, и не только потому, что талант его измерен божественными качествами, но и потому, что он отрицал всякие праздные изыскания в области «чувствований», публицистический очерк о самом себе и претенциозные изыскания о роде человеческом. Незаурядный его дар – это решительное отношение к действительности, выявление в человеке противоположных полюсов – боли и милосердия, света и тьмы, проклятия и благословения.

Высоту чувств – смех и слёзы, раздумья о жизни – вызывает лишь погружение в самую глубину нашего существования с его сложностью, печальной насмешливостью над человеческой юдолью и скорбными противоречиями.

Среди других своих картин он создал три несравненных шедевра: «Судьба человека», «Война и мир», «Они сражались за Родину». Их нельзя сопоставлять с другими мировыми шедеврами, потому что на них навсегда поставлена личная печать Бондарчука, я бы сказал точнее: в них что-то очень личное, неподдельное, неотделимое, подобно печати на романах Льва Толстого. Между двумя титанами много общего: чистота, философское мышление, любовь к мужеству, искренность и честь, ненависть к аморальности и фальшивым истинам.

Как в литературе Лев Толстой, так и Бондарчук в кинематографе способны были заражать читателя и зажигать зрителя забытыми или потухающими чувствами, но вместе с тем и непримиримостью к духовному уродству. Способны были вызывать увеличение любви, добра, совестливости, мудро сознавая, что человеку ещё не хватает нравственной воли, что его еще надо «очеловечивать».

К концу XX века в американском кинематографе начинает буйно властвовать грошовая экзотика, детективно-порнографическая чепуха, средневековый кровавый бурелом. Герои насилия, кулака и пистолета, бритоголовые герои жестокости и секса переходят из картины в картину, мощно оттеснив на обочину серьёзное национальное кино других стран, захватив, точнее, купив первое место в мировом прокате. Вавилон «яростным блудом своим напоил все народы» – что ж, так говорится в Апокалипсисе. Вспоминая своё пребывание в США, я готов полностью согласиться со словами прекрасного писателя Ивлина Во – «страна бездомных и заблудших».

И добавил бы, что ложь, разврат, растленность, бесстыдство, извращённость «великого города» из Библии легкодумно приняла Америка как форму жизни, маскируясь демократическими свободами.

Самая богатая страна показала со всей разительностью, что изобилие предметов, мещанская сытость за счёт ресурсов других государств, внешне красивенькая жизнь в дешевой масскультуре – всё это не ставит целью облагородить разумением человека, а наоборот – утвердить дьявольский процесс военной силы и одновременно обнищания разума. Утвердить бездушность обывателя, лишённого сострадания к другим народам.

Весь этот вавилонский яд, опустошающий душу, Америка рассчитанно и продуманно дала испить всему миру через средства массовой информации, телевидение и киноэкран. В течение двадцати лет был отравлен и загнан в угол французский, немецкий, испанский, польский, наконец, русский кинематограф. В музыке вытеснена естественная мелодия, более того – оглушающее сумасшествие марсианских ритмов овладело планетой и, конечно, нашей послушной страной. Американизация России происходит с такой быстротой, с таким натиском, что уже нет смысла говорить об унизительной оккупации, о глупом обезьяничанье, копировании или любви к милому попугайничанью. И нет смысла с горчайшим отчаянием вспоминать слова Жоржа Садуля, автора знаменитой «Истории киноискусства», утверждавшего в своём исследовании, что даже довоенный кинематограф СССР, богатый по формам, по жанрам, по темам, занимал первое место в мире.

Это же можно сказать обо всей нашей культуре, в которой творили таланты Шолохова, Леонова, Булгакова, Эйзенштейна, Бондарчука. Великие художники Советского Ренессанса, возвышались гигантскими островами над довоенной и послевоенной американской и западной культурой, их художественные открытия привлекали к себе внимание, уважение и восхищение истинных ценителей мирового искусства. Сергей Бондарчук приковывал к себе особое внимание незаурядностью мышления, самоуглублённостью, образованием и знаниями и, как это ни странно, лёгким юмором, который, видимо, помогал ему жить в часы трудные, горькие, а их было предостаточно. Какую бы нелепость ни писала о нём озлобленная «перестроечная» критика, ненавидящая любой талант, Бондарчук был режиссёром удачи, ибо никогда не говорил о правде «вскользь» и не пытался выпрямить кривую тень. Он понимал, что слава – это пойманный сачком ветер, росинка, быстро высыхающая на траве под утренним солнцем, облако, уплывающее на закатном небе, понимал, что даже красота и женская любовь, к сожалению, не вечны. Удача, эта капризная жар-птица, не считается ни с заслуженным именем, ни с великолепно сшитым фестивальным костюмом, ни с солидной внешностью и жестами гения. Удача приходит к тому, кто одержим в своём таланте, беспощаден к себе, даже неистов в работе, достигая поднебесного разумения, без чего немыслима жизнь режиссёра, создающего свои «семь дней творения», вторую земную действительность.

Сергей Фёдорович Бондарчук оставил после себя вторую земную реальность населенную навеки людьми, сошедшими к нам с экрана, живую реальность, сотворённую с гениальной художественной силой.

Всегда буду помнить этого красивого, сильного, породистого человека, из тех редких людей, которые украшают землю и оправдывают существование рода человеческого.

Я благодарен судьбе, что у меня с Сергеем Фёдоровичем, несмотря на разные характеры, сложились добрые дружеские отношения, с полным взаимопониманием, полным совпадением литературного и кинематографического вкуса, хотя по стечению временных обстоятельств он не успел снять ни одной картины по моим романам. Тем более я уже был связан обязательствами с другими режиссёрами.

Хорошо помню долгий наш разговор об искусстве как об удвоении духа в сознании, о Толстом, о Христе, фильмы о котором стали появляться в разных странах. Ибо история Христа – самый лучший из всех сюжетов о современности. Мы говорили о том, что люди распяли Христа, ибо не доросли до его философии братства, до его нравственных законов, до его заповедей, до образа его жизни. Распяли собственную совесть – и после распятия великого проповедника земной мир ускорил своё движение от плохого к худшему. Но тут же помню и фразы Бондарчука: «Русское искусство есть и пребудет вовек. Оно не имеет право смиренно-мудро ходить по жизни».

Портреты современников, деятелей литературы и искусства, цикл «Солдатские матери», пейзажная живопись.

С Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком меня познакомил Вячеслав Овчинников – с моей точки зрения, один из самых талантливых композиторов нашего времени, истинный наследник традиций великой русской классической музыки. «Война и мир», «Они сражались за Родину», «Степь», «Борис Годунов» – в этих выдающихся картинах звучит потрясающая музыка Овчинникова. Знаю точно, как высоко ценил Сергей Фёдорович его талант. Вот Слава на правах любимчика и привёл меня в гости к Бондарчукам в день рождения Сергея Фёдоровича.

Спустя какое-то время Сергей Фёдорович заглянул ко мне в мастерскую. Ходил, рассматривал мои работы и рассказал, что недавно в Италии посетил выставку современных западноевропейских художников.

– Там уже абстракцией никто не занимается, – как мне показалось, с воодушевлением поведал Бондарчук и утвердил: – Никто!

Я, помнится, добавил:

– Абстракция уже всем надоела.

– Да. Надоела.

Сейчас уже не вспомню, на какой из моих картин задержался его взгляд, но никогда не забуду, как он улыбнулся, вздохнул полной грудью:

– Как же всё-таки прекрасно реалистическое искусство!

Почему-то захотелось обратить его внимание на мою работу 1975 года «Смоленский пастух».

– О! Это классика. Прекрасно. – Сдержанно сказал и доброжелательно.

Я был счастлив и показал только что законченный портрет старой деревенской женщины.

– У неё очень тяжелая жизнь, Сергей Федорович, я назвал картину «Судьба».

Он долго смотрел на эту бабушку, опустившую лицо на натруженные руки, и услышал я лишь печально-раздумчивое: «Гмм…».

Мы договорились, что я напишу его портрет. Этот период моей работы отражён замечательным режиссёром-документалистом Борисом Карповым (светлая ему память) в фильме «Достучаться до сердец людей». Позируя мне, Сергей Фёдорович говорил о сходстве актёрского портрета в кино (то есть, вероятно, крупного плана актёра) и портрета живописного, и что к изображению лица актёра на экране он предъявляет те же требования, что и художник-портретист. Конечно, я не смогу воспроизвести те суждения Бондарчука в точности (много лет прошло) но за смысл ручаюсь:

– Когда такой художник, как Рембрандт, пишет портрет, – размышлял Сергей Фёдорович, – он с гордостью осознаёт, что его произведение будет жить во времени. Значит, это не застывшее лицо, а бесконечное продолжение жизни человеческой. Так же и в кино: в портрете человека на экране режиссёр с актёром должны высветить характер, отобразить мир души. То есть воплотить образ человека так, чтобы и через много лет на него смотрели с таким же пристальным интересом, с каким мы вглядываемся в людей, запечатлённых на портретах великих живописцев.

Я думаю, что экранные портреты, созданные актёром Сергеем Бондарчуком в «Тарасе Шевченко», «Судьбе человека», «Войне и мире» – вечны. И относительно творчества живописца прав был Сергей Фёдорович. Тысячу раз прав! Мне от якобы художников неоднократно приходилось слышать: «А я так вижу». Изуродует человека и заявляет: «Так вижу»! Наверняка, глядя на «труды» таких «мастеров», у которых вместо портрета на холсте три крючочка и две запятые, про людей, живших в наше время, потомки ничего хорошего не подумают. Художник должен бережно относиться к натуре, которую пишет. С любовью.

Когда я писал его портрет, начинались съёмки «Бориса Годунова», и Сергей Фёдорович, наверное, жил образом главного героя. Я считаю, что трагедию царя Бориса он сыграл прежде всего глазами своими. Глубина в его глазах бездонная. А ведь глаза выражают внутреннее состояние души.

Смотреть завершённый портрет Сергей Фёдорович пришел вместе с Ириной Константиновной и дочерью Алёной. «Думы мои, думы», – прочитал он нараспев, разглядывая своё изображение. Потом говорил, что нет в этом портрете никакого штукарства, что всё согласовано, подчинено единой цели – выявить дух человеческий. И опять свернул на заветную тему: «Так и для актёра главная задача – проникнуть в жизнь человеческого духа». Ещё мне запомнилась реакция Ирины Константиновны. Сергей Фёдорович сидел перед своим портретом в кресле, а она стояла у него за спиной, положив руки ему на плечи, и тихо восклицала: «Очень интересно!» Взволнованная, счастливая, она не скрывала чувств, не скрывала, что любуется мужем.

Портрет Сергея Бондарчука экспонировался на очень мне памятной моей выставке на Кузнецком мосту зимой 1983/84 года. Потом семья Бондарчуков приобрела у меня портрет. Он и сейчас висит у них дома.

Двор их дома выходил на улицу Неждановой. Вскоре на эту улицу переехал и я. Сергей Фёдорович любил пешие прогулки в наших окрестностях. Я тоже сторонник активной ходьбы. Мы подолгу бродили по нашей немноголюдной, патриархальной улице и вели серьёзные, откровенные беседы. Опустели без Сергея Фёдоровича эти уголочки старой Москвы, осиротели. А улицу, названную в честь великой певицы Антонины Васильевны Неждановой, улицу, помнившую шаги многих знаменитых деятелей русской, советской культуры, теперь переименовали в Брюсов переулок…

Потом началась перестройка. Настроение у Сергея Фёдоровича стало резко портиться. Он делился со мной своими тревогами, очень беспокоился, что кинематограф может утратить моральную опору, говорил, что на экран полезло какое-то недостойное штукарство. Он чувствовал, что на него началась охота, что его преследуют все эти, почувствовавшие вдруг силу, фигляры от искусства. Затем состоялся съезд кинематографистов, где на него стали навешивать оскорбительные ярлыки, а у него звание было только одно: он истинный Народный артист СССР. Свидетельствую: Сергей Фёдорович Бондарчук очень гордился этим званием и очень дорожил таким всенародным признанием. Насколько я знаю, единственным на том съезде совестливым художником оказался Никита Михалков. Талантливый, любимый зрителями актёр и режиссёр, он понимал значение Бондарчука в нашей культуре и поднял свой голос в его защиту. Это выступление делает Никите великую честь.

В первые перестроечные годы искусство Бондарчука пытались закопать поглубже, забыть о нём, стереть из памяти народа. А ведь о нём написаны горы статей в газетах и журналах всего мира. Сколько восторженных слов посвящено его батальным сценам, сколько раз я слышал речи, что в мировом кино равных им нет. Как художник, я убеждён, что в создании на экране этих потрясающих батальных сцен Сергею Фёдоровичу помогало его увлечение, даже пристрастие к живописи и ваянию. Мне кажется, ему даже был не нужен художник картины. Он сам мог пусть не написать батальное полотно, но искусно и правдиво воссоздать его в живых картинах. Только так, исходя из своего художественного видения мира, он и снимал. Опять-таки, сужу как художник: он феноменально чувствовал характер, психологию героя, которого «писал» на экране, поразительно выстраивал движение в пространстве, мизансцену. Ведь у него не просто даны картины сражений («Смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий…»), нет, каждый бой он связывал с пейзажем, и вовсе не для того, чтобы достичь какой-то уникальной живописности на своём батальном кинополотне. Сергея Фёдоровича волновало, как состояние природы влияет на душу человека, как эта вечная красота, омрачённая войной, отражается на его характере, действиях. Это всё говорит о том, что Бондарчук – мощный философ и психолог. Но я всегда буду его ценить, прежде всего, за то, что он работал сердцем. Он проникал в сердце того героя или героини, которых выносил на экран, всем сердцем он горевал их горем и радовался их радостям.

Портрет Сергея Бондарчука. 1994 год.

Художник Александр Шилов

Ни разу ни в одном фильме Бондарчука, ни в одном его кадре я не видел пошлости. Того, что сейчас, как из помойного ведра, сыплется с экрана и считается хорошим тоном. А он всегда был интеллигентным, даже когда играл простого работягу, а потом солдата в «Судьбе человека». Для меня сказать про этот фильм: «гениальный» – значит ничего не сказать. Эта сцена с мальчиком в полуторке, когда Андрей Соколов срывающимся голосом говорит: «Я твой отец», – и пятилетний Ванюшка кричит: «Папка, родненький, я знал, что ты меня найдёшь!» Когда я это вижу и слышу, у меня сердце готово разорваться. Думаю, что у Сергея Фёдоровича тоже рвалось сердце, когда он снимал эти кадры. Так проникнуться горем, мучениями маленького сироты, который жутко жил, как бродяга; так выразить детское страдание и недетскую печаль может только художник с тонкой, обострённой, отзывчивой душой. И вот на наших глазах голодный, оборванный, никому не нужный ребёнок признал в добром, измученном Андрее отца… Эти распахнутые доверчивые глаза, в которых вопль души… Ничего подобного в жизни я больше не видел. По силе, по пронзительности, по высоте духа аналога этой сцены ни в нашем, ни в мировом кино я вообще не знаю. И горько осознавать, что сегодня мы, обладающие творениями такого грандиозного мастера кино, как Сергей Фёдорович Бондарчук, заполняем экран скабрёзностью, фальшью, примитивизмом, ничего не дающими ни уму, ни сердцу. А его искусство – высоконравственное. Именно такое искусство необходимо душе зрителя бесконечно, пока жив человек.

Я вообще преклоняюсь перед людьми с раненой, обожжённой, сопереживающей чужой боли душой. Такие люди не способны на подлость. Для тех, кто посвятил свою жизнь творчеству, лишь данного природой таланта, а также трудолюбия, я считаю, недостаточно. Только люди, обладающие таким, как у Сергея Фёдоровича, отзывчивым, сострадающим сердцем, только они способны на высокие взлёты в искусстве. Каким бы манящим мастерством человек ни владел – в любом виде искусства, будь он писатель, композитор, художник, или кинематографист, – если душа его безучастна и эгоистична, он не способен затронуть сердца зрителей. Поэтому велика заслуга таких художников, как Бондарчук. Они как маяки в море, как родники в пустыне. Им надо памятники ставить и на их искусстве воспитывать юные души.

…Наша дружба продолжалась и крепла. Встретимся, обнимемся, и он обязательно зайдёт ко мне посмотреть новые работы. Помню, как однажды мы увиделись в кабинете тогдашнего председателя Верховного Совета Руслана Хасбулатова, который ещё возглавлял комиссию по культуре. Много в ту комиссию входило известных деятелей, и многие на том заседании вели себя весьма скверно. Серьёзное собрание, посвящённое развитию национальной культуры, чуть ли не в посиделки превратили: у кого пластинки не выходят, у кого книги не издаются, кому денег на съёмку фильма не дают. Дайте, издайте, выпустите, иначе мы за вас голосовать не будем. Мне даже пришлось дать резкую отповедь не в меру настойчивым ораторам. Сергей Фёдорович – всегда само достоинство – ничего не клянчил. Он вообще был убеждённый государственник. И на тот совет по культуре пришёл заниматься важным государственным делом, а не личную выгоду искать. Без преувеличения, таких ответственных, бескорыстных людей, как Бондарчук, всегда было мало, а в наше нечестное, стяжательское время – особенно мало.

…Общаться нам всегда было очень интересно. Рисовать и лепить – кажется, не было для него на досуге милее занятия. Как-то у Сергея Федоровича на даче они со Станиславом Говорухиным писали этюд. Я им натюрморт поставил и наблюдал за их стараниями. Уже было заметно, что он слабеет: поработал немножко и прилёг на диван: плохо себя почувствовал. Мы, конечно, виду не показали, но поняли, что он серьёзно болен. О том, насколько серьезно, знала только Ирина Константиновна, но мы с Говорухиным просто физически это ощутили. Но надеялись на лучшее… Однажды собрались на этюды на Николину гору, тогда ещё Александр Руцкой к нам присоединился. Облюбовали живописное местечко, и опять они писали, а меня попросили провести что-то похожее на мастер-класс. Мне было очень дорого столь основательное отношение Сергея Фёдоровича к изобразительному искусству. Он прекрасно разбирался в живописи. А когда рисовал, на лице никакой самоуверенности не отражалось (это сейчас сплошь и рядом: только возьмет кисть в руки – уже Рафаэль). Сергей Фёдорович не уставал учиться, держался как внимательный ученик. С моей точки зрения, художник он был интересный, одарённый. Я храню его рисунок, вернее, набросок: сидели друг против друга, разговаривали, и он пером нарисовал меня в профиль. Счастливые это были дни…

…Мы решили, что я напишу второй его портрет. И опять во время работы мы много говорили о жизни, о том, что происходит вокруг нас. Душа его терзалась, не мог он видеть, каким унижениям подвергается классическое русское искусство, как оно хоронится в угоду тому примитивному антиискусству, что захлестнуло нашу культуру с Запада. Очень близки были мне его переживания. Есть люди, лица которых с годами становятся более выразительными. А Сергей Фёдорович был весь как оголенный нерв. В его глазах просвечивали одиночество, спрятанная и непреодолимая тоска. Ведь он прекрасно знал, на какие гнусные деяния способна человеческая натура. К тому времени он познал и клевету, и предательство. Самым главным для меня в этом портрете было выразить боль его души. Когда я его писал, у меня тоже душу щемило. В страданиях выражение лица и глаз особо построенное. Может, это неподобающее сравнение: недавно я увидел загнанную лошадь, она лежала на дороге, не могла подняться и смотрела на прохожих. И такая нечеловеческая в её взгляде сквозила тоска… Вот и в глазах Сергея Федоровича, когда он мне позировал в тот последний раз (ведь я тогда даже представить не мог, что не пройдет и года, и он уйдет навсегда), чувствовалось что-то похожее на безысходность и муку, как у того благородного животного. В глазах Бондарчука отражалась вся его жизнь, все духовные испытания, через которые ему пришлось пройти, особенно в последние годы. Но, несмотря на это, он стоит, расправив плечи, с гордо поднятой седой головой. Красавец. Поэтому я его писал с величайшим волнением и по сей день дорожу этим портретом несказанно.

Ещё в то время Сергея Фёдоровича угнетали обстоятельства, связанные с его сценарием об Александре Македонском. Он какое-то время был без работы, поэтому чувствовал себя ещё хуже, и вдруг от таджикских кинематографистов поступило предложение сделать большую картину о Македонском. Он увлёкся этой темой, а проходных тем и фильмов у него не было. Подчеркну еще раз: в любую работу он вкладывал не только мастерство, опыт, талант, но и сердце своё, сердце вдумчивого, трепетного художника. Сценарий был уже готов, вот-вот должны начаться съёмки. И в этот период в Таджикистане полыхнула трагедия, началась междоусобица, чуть ли не гражданская война. Какое уж тут кино – если приветливый, покоряющий горной красотой Таджикистан после развала Союза был залит кровью. С горечью воспринимал Сергей Фёдорович эти жуткие события. Надежды на создание кинокартины о великом полководце таяли…