Текст книги "Сергей Бондарчук. Его война и мир"

Поставил фильмы в России: «Первый учитель», «История Аси Клячиной, которая любила да не вышла замуж», «Дворянское гнездо», «Дядя Ваня», «Романс о влюблённых», «Сибириада», «Курочка Ряба», «Дом дураков», «Глянец». В США: «Возлюбленные Марии», «Поезд-беглец», «Дуэт для солистки», «Гомер и Эдди», «Танго и Кэш», «Ближний круг», «Одиссея».

В 1961 году я, студент режиссёрского факультета ВГИКа, снимался у режиссёра Григория Рошаля в картине «Суд сумасшедших». Правда, мы с моим другом Васей Ливановым называли её «Суп сумасшедших». Я в этом «супе варил» небольшую роль американского журналиста, Ливанов – главную роль, а героиню фильма играла Ирочка Скобцева. Мы с Васей были в неё влюблены – в такую красавицу нельзя не влюбиться. Съёмки проходили в Риге, и к Ирочке приехал Сёрежа Бондарчук вместе с кинодраматургом Васей Соловьёвым. Вот там мы с ним и познакомились. Офицеры Краснознаменного Балтийского флота устроили на военном корабле приём в честь кинематографистов, и там Бондарчук объявил: «Мы начинаем сценарий „Войны и мира“, Фурцева подписала приказ». Тут все разом заговорили: свершилось огромное событие, Сергею Фёдоровичу предстоит великое дело, начали за это выпивать, Бондарчука поздравлять… И все обращались к нему по имени-отчеству, а я по своей наглости называл его Серёжа, очень приятно мне было так его называть. Сейчас, когда малознакомые люди говорят мне «Андрон», я иногда раздражаюсь, а его тогда моё амикошонство совсем не возмущало.

Он очень трогательно относился к своей жене. Вообще к женщинам Серёжа относился на редкость целомудренно. Он никогда не ругался матом, не любил сальных анекдотов. В этом смысле он был человек неожиданный: мужская компания почти не обходится без грубости и бравады, он же в разговорах о женщинах никогда не позволял себе никакой скабрезности. На Ирочку смотрел, как Отелло на Дездемону, то есть, как на небесного ангела… Да она и была небесная…

У него были удивительные, женственные руки. Очень красивые. Для меня он – родной человек. Конечно же, его не хватает, родных людей всегда не хватает. Он – часть моей жизни. А прошедшую часть жизни ничем не восполнить…

Помню одно лето в начале шестидесятых: мы с Андреем Тарковским начали писать сценарий «Андрей Рублёв». Бродили по старинной Москве – так лучше думалось… Однажды встретили Бондарчука. Я затащил его к себе слушать музыку. У меня были пластинки, которых он никогда не слышал. Мы тогда приехали ко мне компанией: Серёжа, Гена Шпаликов, Женя Урбанский. Сначала я поставил для Серёжи пластинку с записью Первого фортепьянного концерта Славы Овчинникова. Он творчество Славы ещё основательно не знал, а мы с Тарковским уже знали этого гения прекрасно, ведь им уже была написана музыка к «Иванову детству». Вообще, тогда это было нечто невероятное: Овчинников – студент консерватории, а уже выпущена пластинка его классических сочинений. Так что впервые музыку будущего композитора «Войны и мира» Бондарчук услышал у меня. Ещё в тот вечер мы слушали чудесные записи Эдит Пиаф. И ещё была редчайшая пластинка: Большая Ектенья «Молимся за державу Российскую» в исполнении Шаляпина. У нас в стране её найти было невозможно, ведь Шаляпин за Россию пел Молитву, тогда это звучало как революция, с ума можно было сойти!

Примерно в это же время я снимался в кинопробах для «Войны и мира» и был абсолютно убеждён, что исполнителя роли Пьера Безухова лучше, чем я, Бондарчуку не найти. Сейчас-то мне ясно: артист я никакой и никогда бы не сыграл Пьера так, как сыграл Серёжа, ведь он артист замечательный. Но тогда безапелляционно заявлял, что подхожу на эту роль идеально, что мой Пьер будет лучше, чем его. Я был толстый двадцатишестилетний парень и считал, что очень похож на Пьера, на его словесный толстовский портрет. А Бондарчуку было чуть больше сорока – какой же он Пьер? Герои романа – люди молодые. А он слушал мои доводы, смотрел в глаза и бурчал: «Ага. Угу. Да. Хорошо. А, может, нет…» Вот и пойми его. Вообще трудно было понять, серьёзно он говорит или шутит, согласен с тобой или нет. Правда я тогда особо не стремился вникать, как он относится к моим высказываниям – разделяет, или подтрунивает надо мной – смотрел на него снизу вверх, с обожанием.

Наши отношения всегда были очень хорошими. Однажды приехал к нему на дачу, сидим за чаем, вдруг раздаётся топот, громкое сопение, распахивается дверь и вбегает маленький Бондарчук. Увидел меня, незнакомца, и застыл на пороге. «Вот, это мой сын Федя, – голос у Серёжи потеплел. – Федь, иди к нам!» Юноша двух с половиной лет посмотрел на меня такими же, как у отца, пронзительно-жгучими, чёрными, круглыми, цыганскими глазами, попятился и убежал.

Серёжа был человек естественный. А мы все ему завидовали. Во-первых, к нему проявляло пиетет начальство, а во-вторых, и в главных тогда: его же пускали за границу! В делегациях на кинофестивали ездили многие, а его отпускали работать! Полгода он снимался в Югославии, в картине «Битва на Неретве», купил там себе «Шевроле». В 1969 году кто в Москве имел иномарку? Только Бондарчук! Как же тут не умереть от зависти?! Однажды он въехал на Мосфильмовский двор, дал задний ход и врезался на своём «Шевроле» в столб. То-то веселье было: наконец-то Бондарчук опростоволосился!

Бондарчук из той породы людей, которые всю жизнь занимаются самообразованием. Ведь поначалу он был человеком не очень образованным, наверное, понимал это и просто рвался к знаниям, к культуре. А поскольку за границу его выпустили, когда он только подступал к зрелости, он впитывал в себя мировую культуру, потому что был к ней экспонирован. Вот я по идее не должен был быть экспонирован к культуре, потому что вырос в семье элитной, но я завидовал его богатству; и, конечно же, не «Шевроле» – что это железо… Помню, зашёл к нему: «Проходи, посидим! Сейчас Ирочка на стол соберёт». Смотрю – он привёз книги по искусству, открываю потрясающее издание репродукций Леонардо Да Винчи – дух захватило. Он буквально пил великую мировую культуру. Найдёт, вычитает что-то редкое, интересное… например, подробности о Данте, (которого очень любил) и вдруг спрашивает: «Скажи, пожалуйста, а Беатриче лет-то сколько было?» Я в раздумьях молчу. «Во-от, дорогой мой, знай, ей 12 лет было». Любил похвастаться своими уникальными познаниями, но только перед друзьями.

Судьба Серёжи Бондарчука в Советском Союзе сложилась счастливо. Его любили большие партийные и государственные руководители, перед ним были открыты двери самых высоких властных кабинетов, но он никогда не стоял перед властью по стойке «смирно» и не чеканил: «Слушаюсь!» Это была редкость. Естественно, он был ещё и большой дипломат, правда, в то время в отношениях с чиновной партийной верхушкой нельзя было не быть дипломатом. Но он их не боялся и мог дать отпор. Однажды завотделом культуры ЦК партии Шауро собрал ведущих деятелей литературы и искусства, излагал им «очередные цели и задачи в свете решений», потом разошёлся, кого-то костил, кому-то грозил, Бондарчук молчал, тот к нему, мол, а вы, Сергей Фёдорович, почему отмалчиваетесь, и Серёжа рыкнул: «Что вы хотите от меня услышать? Несёте тут полную ахинею. И вообще, почему вы со мной разговариваете таким тоном?» И Шауро проглотил.

Бондарчук принадлежал к той горстке мастеров национальной культуры, которые были одновременно и абсолютно советские по духу, и действительно великие мастера, и поистине народные любимцы. Я среди таких незаурядных, огромных личностей назвал бы Шолохова, Уланову, Лемешева, из кино – Любовь Орлову, Николая Черкасова, Михаила Жарова. Ими восхищались «кремлевские сидельцы», и вместе с тем их обожал народ. Серёжа попал в этот немногочисленный ряд еще при Сталине. Поэтому на него многие кинематографисты смотрели как на заступника. Когда запретили наши с Тарковским картины – его «Андрея Рублева» и мою «Асю Клячину», – мы побежали к нему жаловаться, в надежде, что он сможет как-то помочь. Надежда была глупая:

– Ну, ты скажи там…

А у него шла перезапись второй серии «Войны и мира», он готовил картину к Международному кинофестивалю. Выслушал он нас:

– Да-а, плохо дело… А где я скажу и кому?

– Ну, там, наверху, защити хоть как-то…

Поглядели мы на него и подумали: сейчас Серёже не до нас, он занят своей картиной, не защитит. А картина была ни при чём, он знал, что защитить нас не может.

…После «Дворянского гнезда» у меня возникла идея снять картину, в которой можно было бы занять наших самых больших звёзд. Правда, Бондарчук среди этих звёзд мне не светил, я и предположить не мог, что он согласится сыграть у меня. Он в то время уехал в Италию, снимать «Ватерлоо».

Вообще-то история нашей работы над фильмом «Дядя Ваня» началась со Смоктуновского, эта картина задумывалась прежде всего для него. Однажды я встретил Кешу на улице Горького:

– Пойдём, поедим мороженого.

Зашли в кафе-мороженое, взяли крем-брюле, я говорю:

– Давай что-нибудь снимем.

– Давай! – тут же откликнулся Кеша. – А что?

– Ты-то что хочешь?

– Пьесу какую-нибудь. Это недолго. Пожалуйста: я сейчас в Малом «Царя Фёдора» репетирую. Или, может, «Дядю Ваню»?

– Вот «Дядю Ваню» мне интересно.

– Замечательно! Давай!

Мы вышли из кафе, обнялись и я направился в Госкино СССР. Открыл парадную дверь, поднялся в кабинет главного редактора Ирины Кокоревой и без лишних церемоний объявил: «Я хочу снимать „Дядю Ваню“ со Смоктуновским в главной роли». Через два дня был приказ о запуске. Вот как тогда делалось кино!

Я написал сценарий, но своей фамилии в титрах не поставил: просто – Антон Чехов. «Дядя Ваня». И началась подготовка. Идеи в связи с Астровым у меня были разные, но о Бондарчуке не думал: уж слишком он великий, тем более сейчас за границей… Кроме того, известный режиссёр и общественный деятель, артистом особенным он и не был тогда – после Пьера ничего же больше не сыграл. Но потом всё-таки позвонил ему в Рим и неожиданно услышал его заинтересованный, мягкий распев:

– Ла-адно, я тут пока перечитаю пьесу. А кто дядя Ваня?

– Смоктуновский.

С Андреем Кончаловским и Василием Ливановым

«Дядя Ваня». Михаил Астров – Сергей Бондарчук, Иван Войницкий – Иннокентий Смоктуновский

Он, как всегда, больше себе под нос, чем мне:

– Ага, угу, понятно…

…Приезжает он из Италии – весь итальянский. Специально для съёмок сшил себе костюм из тонкого полотна, курит маленькие сигарки, вонюченькие, из кармашка жилетки достаёт дорогие часы на золотой цепочке, благоухает импортными ароматами… Смотрю на него – роскошный, респектабельный синьор – и думаю: как же ему внушить, что Астров пьяница? А он подготовился основательно – прочитал мемуары мхатовцев первого поколения, там истории о Станиславском, о том, что в роли Астрова он был настоящий аристократ, и Серёжа хотел играть Астрова таким же…

– Сережа, он же пьёт! – настаивал я. – У него перхоть на пиджаке и пуговицы оторваны. Он – доктор из глубинки: зашёл в крестьянскую избу, а там – на лавках больные, на полу телята. Астров – уездный врач!

– Нет, не так. Да, уездный врач, но он же человек благородный, возвышенный!

– Да ты вспомни, что говорит о нём Елена Андреевна: «Талантливый человек в России не может быть чистеньким и трезвым». Значит, талант Астров не чистенький и не трезвый!

Рубились мы с ним всю картину:

– Серёжа, пожалуйста, вечером почитай «Палату № 6»! Посмотри глазами Антона Павловича на уездного врача: он выпивает, он на себя махнул рукой, какие там благородные манеры? Рюмку водки солёным огурчиком закусил и побежал к следующему больному

– Ты не понимаешь, он должен быть притягателен, красив.

Кто спорит? Серёжа красавец. Физически он русский вариант кумира американской публики и любимого артиста Хичкока Кэри Гранта. Они похожи…

Он смотрел рабочий материал своих сцен. Из просмотрового зала выходил злым:

– Как ты меня снял?! Это не моё лицо, это – ж…па!

– Какой есть, так и снял. А ты кури поменьше! И не выпивай!

Переснимаем крупные планы, кружим вокруг него с подсветками, ставим свет на лицо. Он сам всё проверяет, чтобы было красиво. И всё-таки его изысканный пиджак я заставил перешить, чтоб сидел мешковато. И пуговку одну итальянскую перламутровую оторвал.

…Откровенно, фильм «Дядя Ваня» я не причисляю к своим серьёзным удачам, до конца я этой работой недоволен. Фильм мог быть гораздо интереснее, если бы Бондарчук сыграл опустившегося человека, каков Астров и есть! Я просил его думать о судьбе русского уездного доктора, а не о Константине Сергеевиче Станиславском в роли этого доктора. Константин Сергеевич играл Астрова так же, как играл врача Дорна в «Чайке», и в этом была его роковая ошибка. Дорн действительно был жеребчик, расхаживал в английских крагах и обслуживал дворян. А Астров лечил крестьян, бедных чиновников. В этом сила Астрова. В этом его внутренний надлом. Он спивается, потому что сознаёт: жизнь его кончена. Он даже влюбиться боится себе позволить и всё же теряет от Елены голову, однако рад, что он уезжает…

…«Наше положение, твоё и моё, безнадёжно», – говорит Астров дяде Ване. Серёжа играет гениально, только весь текст роли, и знаменитый монолог о лесах в том числе, должен идти из уст человека, который больше ни во что не верит, кроме своего святого предназначения защищать природу. Но вера в это предназначение – единственное, что у него есть; денег у него нет, он одинок, есть только леса, которые он сажает. Тогда возникает очень интересный характер. И замечательно, что красавица Елена Андреевна влюбляется именно в такого опустившегося, в чем-то циничного человека. Она сквозь этот цинизм видит его чистую душу… Чехов же прекрасно знал русского доктора, а русский доктор никогда не был аристократом; он русский интеллигент, раздавленный жизнью, бытом. Они и сейчас такие, полусвятые, полуциники, врачи из всех российских провинций – за 120 лет ничего почти не изменилось…

В итоге победил Бондарчук. Астров получился, каким хотел Серёжа, не я. Но я никогда на него за это не сердился, не вставал в позу непонятого и потому обиженного. Режиссёр должен быть шире, понимать, что его внимательность, деликатность – большая подмога актёру. Разве я мог обижаться на Бондарчука? Да, он упрямый, со своим видением образа, но ведь не злодей. Как человек в достаточной мере догматический, Серёжа верил в то, во что верил, поэтому искренне считал, что ошибаюсь я, а он прав. Я даже не обиделся, узнав, что он ходил в ЦК и заявил там: «Кончаловский снимает антирусский фильм». Я тогда махнул рукой, вздохнул только: и чего его понесло? Картина-то получается хорошая. Заместитель председателя Госкино В. Е. Баскаков после сдачи фильма бегал по кабинету и радостно голосил: «Это настоящий Чехов! Какая хорошая картина получилась!» Хорошая-то хорошая, но она могла быть сделана по-другому, в ней нет того неповторимого чеховского юмора, который так хорошо получился у Никиты в «Неоконченной пьесе для механического пианино». Вот эту картину Михалкова я считаю шедевром чеховского прочтения в кино.

После завершения фильма «Дядя Ваня» никакого человеческого разлада между Серёжей и мной не произошло, да и не могло произойти. Более того, если б я даже знал заранее, что каждый съёмочный день у нас с ним будет баталия, всё равно позвал бы на Астрова, старался бы убедить, чтоб послушался, ведь второго такого у нас нет. По личностной своей организации он больше меня. Бондарчук внутренне огромен. Внутри каждого человека есть пространство: у кого-то внутри лифт или кладовка… У Серёжи внутри был Собор.

Другой вопрос – его кинорежиссура. Я считаю, ему не хватало кинематографического чутья, чтобы создать подлинный шедевр. Пожалуй, кроме «Судьбы человека», у него шедевров нет. Не надо забывать, что в режиссуру он пришёл из актёрского сословия. По природе своей он не режиссёр. По природе – он артист. И одновременно маршал. Он, может быть, как никто в мировом кино, умел командовать гигантскими массами людей. Умел их организовать. Для этого надо обладать маршальским характером. И всё-таки не думаю, что Бондарчук-режиссёр крупнее Бондарчука-артиста. Мне кажется, как артист он – гигант. Однако великим русским трагиком я бы его не назвал. Вообще, трагик – понятие театральное, последний наш трагик – это Николай Мордвинов. У Сергея Аполлинариевича Герасимова в экранизации лермонтовского «Маскарада» он играет абсолютно театрально, но так, что его Арбенин пробивает до мозга костей! А Бондарчук – сильный, яркий, незаурядный драматический артист. Но, как мне кажется, свой актёрский талант он в полной мере не реализовал. А по темпераменту он равен Роду Стайгеру! Но, возьмите хоть отца Сергия, хоть Бориса Годунова – Бондарчук всю мощь своего темперамента не выдаёт, играет не так сильно, как может! Но это моё суждение – исключительно субъективное.

Всё-таки над ним довлела его слава, лимитировал его социальный статус, отягощали регалии: Народный артист, Ленинская премия, ордена. Он был моделью советского человека, моделью советского образца во всех смыслах: из простого народа, прошёл войну, получил самые высокие награды государства, депутат Верховного Совета, делегат всех съездов. Его общественное положение накладывало на него определенные обязательства. Ведь, если вдуматься, жизнь тогда была страшная! И в этой жизни надо было постоянно выживать, и, главное – беречь свою индивидуальность. Очень мало людей, у которых в то время хватило духа не сломаться, не искорёжить себя, сохранить свою индивидуальность. Правда, у многих «творцов» индивидуальности не было, так что и ломаться было нечему. А Серёжа – великая индивидуальность, поэтому и выстоял.

…Летом 1971 года наша картина участвовала в конкурсе Международного кинофестиваля в Сан-Себастьяне. Меня на фестиваль не пустили, у меня тогда жена была француженка, я ездил за границу по другим поводам, а как режиссёр, представляющий киноискусство своей страны, стал невыездным. Гуляю по ночной Москве, останавливаюсь у газетного стенда и читаю маленькую заметку корреспондента из Испании: советский фильм «Дядя Ваня» получил высшую награду фестиваля – «Серебряную раковину»[16]16
  Также фильм «Дядя Ваня» удостоен приза «Серебряная сирена» на фестивале Советских фильмов в Сорренто (1972 г.) и Серебряной медали на Международном кинофестивале в Милане (1974 г.).


[Закрыть]. И дальше я уже не шёл – летел. Правда, на лету переживал: за что же меня-то лишили заслуженного мною праздника? И уже тогда мечтал уехать…

Я уже жил в США и считался невозвращенцем, он приехал с делегацией, встретились мы с ним. Поглядывал на меня с осторожностью:

– Да-а… как ты тут живешь…

Чувствовалось некое напряжение, хотя разговаривали, как и прежде, начистоту.

Потом мы встретились на кинофестивале в Каннах. Он приехал с «Борисом Годуновым», я показывал «Поезд-беглец». Посмотрел мой фильм, слышу родное бурчание:

– У-у-у! Ты снял картину – будь здоров! Ух, хитрый какой, я знаю, про что ты снял кино.

– Про что, Серёжа?

– В фильме-то у тебя из тюрьмы бегут. Это же ты про себя, про то, как убежал из Советского Союза на свободу.

– Какой же ты все-таки умный.

– Ну, ты силён! Прекрасно…

А я… уж вовсе не тот здоровяк двадцати шести лет от роду, который (признаюсь) плакал над томом Толстого и мечтал сыграть Пьера Безухова, теперь уж человек вполне зрелый, много чего испытавший, кое-чего и достигший… я опять посмотрел на него снизу вверх. Как всегда – с обожанием.

Около 50 ролей в кино. Среди них – в фильмах: «Иваново детство», «Вступление», «Андрей Рублёв», «Служили два товарища», «Мама вышла замуж», «Семейное счастье», «Игрок», «Маленькие трагедии», «Военно-полевой роман», «Чужая жена и муж под кроватью», «Мастер и Маргарита», «Адмиралъ». Режиссёр фильмов «Лермонтов», «Всё впереди».

В 1975 году выпускники режиссёрского факультета ВГИКа Наталья Бондарчук, Игорь Хуциев и я сняли дипломные работы – каждый экранизировал по новелле из романа «Пошехонская старина» (моя называлась «Ванька Каин») и соединили их в общий фильм. Закадровый текст от автора мы попросили прочитать Сергея Фёдоровича Бондарчука. И Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в нашем фильме зазвучал гипнотическим голосом великого артиста. Потом он пришёл посмотреть завершённый фильм. Как сейчас вижу: маленький просмотровый зал «Мосфильма», его на первом ряду, нашу трепещущую троицу – за ним. Фильм окончился, зажёгся свет. Пауза. Мы, в ожидании, замерли. Наконец, он обернулся, взял меня за руку, и так протяжно, и утвердительно сказал:

– А ты режиссёр.

Я был счастлив. С этим его раздумчивым «ты режиссёр» и живу всю последующую жизнь…

Ещё живу с его взглядом, обращённым на меня…

…1963 год, «Мосфильм». Иду по длиннющему студийному коридору и вижу – на меня надвигается кавалькада. В центре кавалькады две фигуры – Бондарчук и министр культуры СССР Фурцева. Неумолимо, как на дуэли, сближаемся. Вот они уже в метре, хочу скрыться, но коридор узок, некуда деться…

Бондарчук улыбается мне, манит рукой. Раз подзывает, не убегать же, подхожу, пожимаю протянутую Бондарчуком руку.

– Вот он, – кивает Фурцевой на меня, – наш Коля Бурляев, герой «Иванова детства».

Фурцева протягивает руку, пожимаю, слов её не слышу. Процессия удаляется. А я, счастливый, ошеломлённый, бреду по коридору: «Надо же, я известен самому Бондарчуку!»

Тогда я впервые увидел, точнее, распознал его взгляд – сердечный, уважительный, заинтересованный. С тех пор такие его глаза и светят мне всю жизнь.

Годы спустя судьбе было угодно, чтобы я соединил свою жизнь с его старшей дочерью Натальей. Наши отношения приобрели родственный оттенок и укреплялись. А я всё равно постоянно думал, отчего у нас такая сильная тяга друг к другу? Да – я зять, но наша связь выше, он относится ко мне по-особенному любовно, мы абсолютно понимаем друг друга. В 1998 году, через четыре года после его ухода, Кинофорум «Золотой Витязь» плыл на теплоходе по Днепру. Пройдя Запорожье, родину моих предков, запорожских казаков, мы через час-другой подошли к Херсонской области и посетили родину Сергея Фёдоровича, село Белозёрка. И здесь меня осенило: Боже! Да ведь мы – земляки. Всего-то в нескольких десятках километров друг от друга жили наши вольные прадеды. Мы из одного места земли, от одних корней. Нас породнила земля.

Бондарчук… Произносишь эту фамилию – и сознание рисует образ кинематографического исполина: всегда красивого и элегантного, окружённого недосягаемым ореолом избранника, баловня судьбы, казалось, рождённого для жизни на творческом и общественном Олимпе. Безусловный лидер, авторитет. Открывающий любые двери, народный СССР, лауреат, депутат Верховного Совета, Герой Соцтруда, профессор, Оскароносец, свободно колесящий по миру, снимающий всё, что пожелает, и даже за границей. Разве «стая» могла ему это простить?..

Он начал снимать «Войну и мир», и завистливая кинематографическая и околокиношная клоака закопошилась, зашипела, начала оттачивать жало и накапливать яд. Весь период подготовки, создания и проката «Войны и мира» сопровождался закулисными кривотолками.

Близкие люди – друзья, старшие коллеги, слову которых я доверял, вливали мне в уши, что «Война и мир» – полный провал Бондарчука. И я поверил! И не торопился смотреть картину. И Наталье те же близкие нашёптывали то же самое, и так отравили, что дочь много лет не видела картину отца. Мы посмотрели её вместе первый раз в жизни по телевизору, все серии подряд. Через 25 лет после выхода. И были потрясены величием кинематографического подвига Сергея Фёдоровича.

Конгениальная, классическая киноверсия толстовского романа! Великая режиссура мастера, которому подвластны не только эпический, надмирный охват глобальной массовости и баталий (охват, который, я уверен, никогда не превзойдет ни один режиссёр в мире), но и филигранное, тончайшее по психологизму крупноплановое творчество. Феноменальное соединение макро и микро: космический полёт духа и погружение в глубины тончайших движений души; слияние и гармоничное взаимодействие светлого разума и доброго сердца художника, исполненного любви к человеку и всему сущему на земле; жадное впитывание и переплавление в себе сокровищ русской и мировой культуры, созидательное творчество во славу Господа и человека; любовь и служение своему Отечеству – вот слагаемые гения Бондарчука.

Едва дождавшись окончания фильма, мы позвонили Сергею Фёдоровичу. Признались, что увидели «Войну и мир» впервые, потому что когда-то поверили слухам, распространяемым «друзьями» из 60-х. И я высказал ему то, чем было переполнено сердце.

Каждое общение с ним для меня было подарком судьбы. Предложили сыграть молодого учёного в картине Игоря Васильевича Таланкина «Выбор цели». Прочитал сценарий, и совсем не загорелся, как, например, в своё время загорелся героем «Военно-полевого романа». Здесь же мой персонаж по имени Федя показался бледным; хоть поговаривали, что этот Федя – прообраз гениального молодого физика Андрея Сахарова, я ничего актёрски интересного для себя не увидел. Но, узнав, что главную роль академика Курчатовы сыграет Бондарчук, сразу согласился. Ведь это ещё один уникальный, дорогой случай побыть подле него. Работать с ним рядом было легко! Многие эпизоды снимали в подлинных интерьерах – в курчатовском центре; в том числе эпизод встречи Нового года. Сергей Фёдорович в этой сцене лихо отплясывает, пародирует Чаплина. Насколько знаю, в своей актёрской жизни такую сценку-шутку он сыграл лишь раз. Но сыграл с азартом, с привычностью, так, будто каждый день репетирует образ Чаплина. И это не удивительно – сам облик Бондарчука подразумевал в нём огромные резервы. Актёрские и человеческие.

Однажды он неожиданно нагрянул к нам с Натальей, поздно. Нашлось немного коньяка, который быстро кончился. А купить негде – тогда наша страна боролась с пьянством. В баре стояли десятки маленьких коллекционных бутылочек – на зубок всякого заграничного спиртного. Наталья привозила из разных стран, берегла свою коллекцию, а тут только задорно головой тряхнула: «Лишь бы папе было хорошо». Так мы пока их все не прикончили – не расстались. Сидели – два казака и разговоры были о том, о чём с другими людьми ни он, ни я не говорили.

Ещё одна памятная встреча в Ленинграде. Сергей Фёдорович снимал «Красные колокола», Наталья снимала телефильм «Медный всадник», я играл Евгения. В свободный день мы подъехали на Дворцовую площадь, прошли сквозь оцепление туда, где подле Александрийского столпа бродил режиссёр. Кругом всё клокочет, десятитысячная массовка выбегает из прилегающих улиц на площадь. Снимают семь камер. Одна – закреплена на вертолёте, с рёвом кружащемся над площадью. Ветродуи гонят по площади пиротехнические дымы; шум, стрельба, взрывы…

– И как ты всем этим управляешь? – спросила дочь.

– Не знаю, – повёл он плечами. – Да оно как-то само…

Потом глянул на меня:

– Хочешь у меня сыграть?

– Любую роль! – С ответом я не медлил ни секунды.

– Антонова-Овсеянко.

Меня загримировали, одели, и целый съёмочный день я во главе революционных солдат и матросов брал Зимний. На бегу, с полной отдачей, и с огромной радостью: ещё бы! снимаюсь у любимого Бондарчука! Но больше меня не позвали, так и не знаю почему, да я и не выяснял, потому что обиды никакой не было.

Вообще мы виделись не часто, иногда приезжали к нему домой или на дачу в Барвиху. Он называл меня по-украински Мыколой, шутил, но иногда делился сокровенными мыслями о творчестве, о людях, о политике.

Как-то я рассказал ему о четырёхлетних «хождениях по мукам» со своим сценарием «Лермонтов». О том, что писал сценарий для киностудии «Грузия-фильм», но там не заинтересовались – сочли, что слишком воспета в сценарии добрая дружба между Россией и Грузией (а ведь только начались пока что спокойные восьмидесятые!). Потом два года «Лермонтов» стоял в плане Гостелерадио, предполагали снимать на Одесской киностудии. Но председатель Лапин отрезал: «С какой стати Лермонтов в Одессе?..»

«Выбор цели». В роли академика И. В. Курчатова

– Сергей Фёдорович, годы идут, ещё немного, и я не смогу играть Лермонтова чисто физически. Просто не знаю, что мне делать.

– А ты ставь у меня в Объединении, – предложил он то, о чём я и мечтать не смел.

Пригласив меня на «Мосфильм» в руководимое им Объединение, Сергей Фёдорович никак в дальнейшем не соучаствовал в создании моего фильма: не приходил на худсоветы, не смотрел отснятый материал, ни во что не вмешивался. Но сам факт, что мой проект поддержан Бондарчуком, что его крыло незримо распростёрто надо мною, помог пройти все подводные рифы.

Лишь однажды, чувствуя, что без его поддержки худсовет может зарезать мне несколько сцен, я попросил Сергея Фёдоровича прийти на помощь. И он пришёл. Когда кто-то из заседающих предложил вырезать из фильма сцену с гадалкой Кирхгоф, мол, негоже в советском кино о гадалках, он отметил, что, на его взгляд, это – одна из лучших сцен в фильме. И полушутя обронил, что знает, кто из членов Политбюро ездит к Джуне, кто к Ванге… Проблема с вырезанием отпала. Потом он пришёл на просмотр готового фильма. Дал несколько профессиональных советов и поздравил. В то время Сергей Фёдорович был очень занят, поглощён «Борисом Годуновым». А мосфильмовские пересмешники фильм «Лермонтов» переименовали в «Зять Годунова». Я это воспринял как остроумную шутку. Эх, простодушие… Не чувствовал надвигающейся расправы. Не видел, как, хищно затаившись, ждут, когда мы окончим свои фильмы – чтобы четвертовать в прессе и на 5-м съезде.

Что это было – тот съезд Союза кинематографистов СССР, на который не выбрали делегатом Сергея Фёдоровича Бондарчука?

Это была вечная мелочная зависть и ревность по отношению к гиганту. И подлое лукавство. Ведь было хорошо известно, что «Войну и мир» купили все развитые страны мира (за валюту, между прочим), что столько денег принесла картина казне, благодаря чему и весь кинематограф развивался. Об этом не вспоминали; если б вспомнили, как ущемились бы их амбиции, что он первый, он кормилец, приемлем всеми, вхож на самый верх. Но главное, о чём пасквилянты Бондарчука бессовестно умалчивали…

…Как-то я рассказал Сергею Фёдоровичу о невероятной, бескорыстной поддержке фильма «Лермонтов» окружающими людьми. О том, как по зову русского сердца бесплатно растворялись пред нами двери дворцов и музеев и даже Кремлевского дворца, о бесплатно предоставленных в моё распоряжение войсках Северо-Кавказского округа, вертолётов, конницы…

– А как, ты думаешь, я снимал «Войну и мир»? Точно так же. Без поддержки народа фильм не мог бы состояться…

Ведь знали, как для этого титана всегда распахнута народная душа. И публично распинали. («Свободы, гения и славы – палачи»).