Текст книги "Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью"

Калмыкова. Ну, это, Андрей, как раз не проблема. Он так любит театр!

Тарковский. …Привести его на встречу с актерами. А я обо всем договорюсь. Мне нужно, чтобы он помог мне посмотреть людям в глаза, нащупать контакт… Согласитесь, что это очень важно. Передайте ему, пожалуйста, мою просьбу приехать на встречу с труппой, если я все-таки решусь ставить у Захарова «Гамлета». Хотя на этой встрече мне не хотелось бы сразу начинать с «Гамлета», а о чем-то вокруг, о самом главном и потаенном. Представить актерам небольшой стриптиз, чтобы они поняли, что у меня нет от них никаких тайн, так сказать… Что для меня важно лишь поставить «Гамлета»…

Калмыкова. Но в смысле выбора исполнителей постарайтесь быть более внимательным, потому что они непременно попробуют подсунуть вам своих героев и героинь. А вдруг в труппе затерялась неизвестная Золушка?!

Тарковский. Я понимаю, но мне показалось, что в труппе весьма напряженно с молодыми актерами. Дай-то Бог, конечно! Такое счастье отыскать новое имя! А если говорить совсем честно, Липа, то, если мне удастся, я решил вообще переходить в театр – вот что!

Липа, угря я все-таки беру руками, потому что это так вкусно, а вилкой получается что-то совсем не то, понимаете?

Вот вы говорите, что театр превратился в место для гешефтов… Но это как игра в карты… от употребления они становятся засаленными… И с другой стороны, Липа, когда вообще-то театр был интеллигентным, а? Театр, никогда не был интеллигентным, и в этом его прелесть. Потому что все боли, все страсти, амбиции существуют и проявляются здесь в наиболее откровенном и чистом виде – собери их только все вместе и сооруди некое фантастическое действо понимаете, о чем я говорю?

Калмыкова. Кстати, учтите, Андрей, что входить в театр постороннему человеку всегда очень трудно. Особенно, если он начинает работать успешно и приобретает у какой-то части работающих с ним актеров авторитет…

Тарковский. Ну, конечно, Липочка, это очень важно и слишком ясно, чтобы придавать этому какое-нибудь значение…

Сюда же помещаю и мои записи периода работы Тарковского над постановкой «Гамлета» в театре Ленинского комсомола.

29 ноября 1974 года

Демонстрация костюмов к премьере «Гамлета» на сцене Театра Ленинского комсомола.

Андрей в ужасе. Говорит, что не может на них смотреть. «Это не “Гамлет”, это какая-то “Двенадцатая ночь!”» – восклицает он. Костюмеры оправдываются, как дети: «Но мы все эти костюмы уже пылили, не будет никакой “Двенадцатой ночи”». Андрей мрачно: «Не думаю, что что-нибудь изменится. Не думаю. Часть материалов нужно вообще ликвидировать. Ну а сейчас… Ну что же делать? Пусть теперь выходят по одному, будем думать, что делать с костюмами».

За сценой слышна чья-то реплика: «Андрей Арсеньевич тут кричит, что надо что-то с костюмами делать». Тарковский шутя поправляет: – «Андрей Арсеньевич никогда не кричит». «Ну, нервничает», – уточняет кто-то из-за кулис. Тут Андрей соглашается: «Вот это верно! “Нервничает” – это всегда!»

Попутно Тарковский дает комментарий по поводу огромной двуспальной кровати, которую должны будут водрузить посреди сцены: «Когда уносится щит, то остается конструкция, но сейчас внутри оказывается видна опора для щита, а ее не должно быть видно, иначе это бессмысленно. “Белые нитки" не должны быть заметны».

Теперь Тарковский выносит свои оценки каждому костюму:

Король Клавдий: «Такие бантики быть не могут: материал не соединяется. Шнур нужен потоньше. И панталоны так не могут заканчиваться. Может быть, их закончить бантом?»

Полоний: «Красный тюрбан должен быть поменьше массой, потому что потом он используется в сцене смерти».

Офелия; «В ее коричневом платье рукава убрать. Как говорит Полоний, должно быть “красиво, но без вычурн”».

Гамлет: «Это никакого отношения к эскизу не имеет вообще, не хочу на это даже смотреть».

Марцелло: «Очень бедный костюм и по цвету, и по фактуре… Это очень плохо!»

У Офелии (И. Чурикова) и Гертруды (М. Терехова) совершенно одинаковые красные платья. Портниха жалуется: «Нам очень сложно с Тереховой. Инна Михайловна Чурикова стоит на примерке хоть два часа и не шелохнется, а вот Тереховой шили на манекен». Это упрек Андрею, так как Терехова не из Театра Ленинского комсомола, она, как и Солоницын, приглашена на роль по настоянию Тарковского!

Лаэрт: «Это какой-то “Золотой петушок”, уйдите».

Гораций: «Скучный костюм. И материал мертвый. А плащ? Что это за плащ? В таких плащах-болоньях стоят на аэродроме!»

Озрик: «В таком же костюме, как у Полония… Преемник его! На его место пришел».

Могильщик: «Победнее надо».

Розенкранц и Тильденстерн: «Это хорошие костюмы для Рабле. А вообще, все это точно с чужого плеча. Или для “Садко”!? Сапоги ужасные. Ну не знаю как. Но в театре не нужно имитировать богатство».

Общий вывод Тарковского: «Вообще все это очень пестро и неэлегантно».

Теперь Офелия выходит в белом платье. Надо заметить, что Инна Чурикова – единственный человек, который показывает костюмы профессионально – движется по сцене, садится, разводит руки, поворачивается. Замечания Тарковского по этому костюму: «Рукав здесь нужно сделать совсем узенький-узенький. Это имеет принципиальное значение. В этом платье – в гроб. Ну что же? Здесь хоть глаз отдыхает!.. В этом платье будешь играть, а в красном – все!» Чурикова: «А с какой прической? Гладкие волосы, пучок, как в жизни?» Тарковский: «Именно с такой, как сейчас».

Вопрос Чуриковой: «А когда я умру, то буду в тапочках?»

«Нет, – решительно отвечает Тарковский. – Умрешь ты босиком!»

6 декабря

Смотрела прогон второго акта. Чурикова и Тарковский ссорились из-за костюма Офелии в сцене сумасшествия. Инна хотела непременно раздеваться до рубашки. А Андрей был категорически против: «Натурализм должен быть в игре, а не в подробностях костюма».

17 декабря

Прогон первого акта. Второй акт, признаться, вчера произвел на меня удручающее впечатление.

Когда пришла, репетировали финал спектакля. Это поразительно придумано и сделано: воскресение Гамлета и всех остальных убиенных на сцене, оплакивание греха и потери невинной души. Потрясает музыкальное оформление! Здесь настоящая могучая рука Тарковского – какое счастье!

Постановка в целом изобилует статуарными мизансценами. Но такие мизансцены требуют гениального актерского исполнения, ибо актеру не за чем укрыться, и он остается один на один со зрителем. Но, увы, актеры пока совершенно пустые, точно они не знают, что им делать, вялые… Терехова… будто издевается. А Тарковский так настаивал на ее участии в спектакле. Что-то будет, Господи прости?!

Вдруг слышу, Андрей говорит Тенгизу, художнику спектакля: «Я финал переделаю». Тот выражает по этому поводу большие сомнения, но Андрей обещает: «Ничего, будет еще лучше!» То есть и в театре, как на съемочной площадке, Андрей импровизирует до конца, снова и снова все переиначивая. Но как это пройдет в театре? Вот вопрос!

Андрей говорит Тенгизу и об актерах: «Нет, ты видишь, они пока еще никак не могут отойти от реализма в исполнении».

Терехова опять опоздала к прогону. Предложено репетировать другой актрисе.

В начале спектакля использована музыка из «Зеркала». В центре сцены постель. Сверху высвечивается призрак. Голосит петух. Призрак исчезает. Андрей кричит осветителям: «Надо сразу ввести свет. Сразу! Теперь все выходят. И никакой тайны! Все напряжение сразу снято. – И актерам: – Веселее, веселее, пожалуйста, а вы все засыпаете. Театр – это ведь веселое дело, а вы?..»

Тарковский углубляется в проблемы освещения сцены. Как и в кино, он чрезвычайно кропотлив в этом вопросе – нюансы освещения, интенсивность, полутона… Он буквально заворожен этим занятием, точно ребенок игрой. Все же дар визуального восприятия объекта, может быть, наиболее силен в нем.

«В сцене свидания Гамлета с Офелией (а это, может быть, самое важное место: с одной стороны, подслушивание, с другой – свидание) я хочу, чтобы свет концентрировался на Короле и падал рассеянно на Инну-Офелию и Толю-Гамлета. Мы должны четко запомнить эффект от этого освещения, ведь потом он повторится и обыграется в «Мышеловке». Толя, – обращается Тарковский к Солоницыну, – в сцене с Призраком мне нужно, чтобы в тебе что-то зрело… Слушай музыку!»

И Андрей очень выразительно показывает, как нужно себя вести в этой сцене.

Все более тесное соприкосновение Тарковского с театром будировало в нем все более настойчивые мечты о собственной сцене. Известно, что его судьба в кино к этому моменту складывалась не лучшим образом, чтобы избежать слова «трагично». «Зеркало» фактически запрещено к прокату, на прессу наложена епитимья молчания, и шлагбаумы фестивалей закрытье для него высочайшей, полной самодурства волей председателя Госкино Ф. Ермаша. Силы слабеют, непонимание собственной ситуации в кино растет, сознание мечется в поисках путей к отступлению – вплоть до уединенных литературных упражнений в далеком, выстроенном для него Ларисой доме под Рязанью, в деревне Мясное.

На этом фоне душу греет новая надежда обрести тихое пристанище у театрального порога… Лариса, кажется, вовсе не разделяет новой страсти своего мужа.

Собственного места рядом с ним на театре она не видит, а даже самое удачное развитие его театральной судьбы отчетливо не сулит семье больших гонораров. Объективная сложность творческой судьбы Тарковского нисколько не мешает размаху планируемого Ларисой семейного бюджета, заставляя его всякий раз убеждаться в своей унизительной несостоятельности, как кормильца этой семьи. И все же пока снова мечтается о театре и бескорыстном служении сцене…

В третьем разговоре кроме моей матери, Ларисы и меня снова принимают участие мой отец Евгений Данилович и вдова Н.Д. Мордвинова Ольга Константиновна.

Тарковский. Евгень Данилыч, а я думаю, что мне нужно начать сразу же со сцены с призраком. Я думаю, что после третьего звонка нужно долго не начинать… чтобы медленно-медленно гас свет… и только постепенно, по мере того как он будет гаснуть, будет возникать специальная звуковая атмосфера… Во всяком случае, Марк Захаров обещал купить для этого специальную аппаратуру…

Но вот, если вы помните, то в «Солярисе», например, мы накладывали на изображение картин Брейгеля такие как бы условные звуки жизни. Хотя на самом деле все эти звуки были выдуманными, созданными композитором, но выражали все-таки очень земное состояние. Нечто подобное мне хотелось бы соорудить в самом начале «Гамлета». В то время, когда стража ходит вокруг дворца, параллельно возникает концентрированное ощущение очень определенной звуковой атмосферы. То есть пока они там ходят, топчутся, то звук нарастает все громче… громче – понимаете, что я имею в виду, а?

Хотя в то же время мне приходится сейчас уже от многого отказываться – важно все-таки, чтобы спектакль был коротким. Чем короче, тем лучше! Это я понимаю только сейчас, к старости… Как вам сказать? Длина – это не физическое понятие. Отсутствие достаточного количества параллельных линий может создавать ощущение чрезмерной длины. Однообразие! Вот что такое длина! А мне ужасно захотелось организовать такое начало спектакля, которое не казалось бы зрителю длинным, втягивая его в нужную атмосферу…

А совсем честно уже говоря, мне захотелось сделать еще один спектакль, если бы удалось уговорить Марка… «Даму с камелиями»… Мне видится стилизованный модерн… и чтобы все пахло этими камелиями… Понимаете? Чтобы практически действие спектакля начиналось уже при входе в зал: чтобы свет был приглушен, а люстры задрапированы… Стилизованные будуар, гостиная… очень шикарные… И непременно актерский бенефис! Вы представляете какую можно залудить мелодраму, а? А ведь только театр способен возвысить мелодраму до искусства. Ни кино, ни проза, никакая поэзия не может этого сделать – только театр! Театр способен все атрибуты мелодрамы превратить в подлинную драгоценность. Вы представляете, себе такую «Даму с камелиями»? На подлинно высоком уровне? Это же настоящая роскошь! Не реконструкция Камерного театра. Ни в коем случае! Кстати, ничего подобного в Камерном театре и не было. Я буду делать все очень жестко и серьезно. С пафосом! Представляете? С настоящим идейным пафосом в… мелодраме?! Вот что может быть, по-моему, жутко интересно… а?

А потом, конечно, нужно будет непременно сделать «Позднюю любовь». Так что три спектакля мною уже задуманы: «Гамлет», «Дама с камелиями» и «Поздняя любовь», которая, мне кажется, просто написана для этого театра то есть в Лейкоме есть все актеры для этой пьесы…

И вообще, по совести, я так увлечен театром… Ну, поверь мне, Липа, я, может быть, не просто увлечен в точном смысле слова, потому что слишком много знаю, чтобы увлекаться. Знаю уже цену увлечениям: и как они преходящи, и как быстро перестают греть нас… Но во мне созрела некоторая убежденность, что театр ныне находится в настоящем запустении и с этим нужно что-нибудь непременно делать.

Сурков. Но посмотрите «Женитьбу»!

Тарковский. Где?

Сурков. У Эфроса, конечно.

Тарковский. А-а-а, у Эфроса? Здорово? Да?

Сурков. По-моему, очень! И «Дон-Жуана» посмотрите.

Тарковский. Я видел только его телефильм – «Мольер» булгаковский… А «Дон-Жуан» хорошо? Да? А кто играет?

Сурков. Волков. Никогда в жизни себе не представлял, что эту пьесу можно так играть! Поразительно!

Тарковский. Ну, прежде всего, Дон-Жуан должен быть интеллигентным человеком – иначе ничего не получится…

Сурков. Именно так он и играет! И все оказывается так правильно, все сходится! Верно, что не нужны совершенно красивые костюмы… А как поразительно по мысли: все сводится в конце концов к спору об арифметике… Дуров превосходно играет!

Тарковский. А вот в телеспектакле он очень плохо сыграл…

Сурков. Да, увы, плохо… плохо…

Тарковский. Помните, как он наигрывает?

Калмыкова. А ты, Женя, считаешь, что он хорошо играет? Мне он не очень понравился…

Тарковский (поднимая тост и переходя на торжественный тон). Евгений Данилович, позвольте мне… Но почему я один пью? (Раздается дружный хохот.) Да нет, мне просто неловко… А что здесь вообще такое происходит?..

(Невероятно типичная для Тарковского оговорка. Любое застолье – и всегда – он неизменно превращал в трибуну для своих размышлений об искусстве вообще и о своих планах на ближайшее будущее. Своих «собутыльников» он щедро одаривал фонтаном идей, иногда вызревавших тут же за столом. Он так увлекался, что переставал часто замечать, что же по-настоящему происходит вокруг. Поэтому многие очень существенные соображения Тарковского об искусстве и о себе в искусстве записывались мною для «Книги сопоставлений» не в тиши его кабинета, а в сумбуре русских посиделок. Л моему магнитофону, то есть моей возможности записывать, он открыл зеленую улицу. Удивительно, но с течением времени далеко не все и не всегда в подобных ситуациях оставались его благодарными слушателями. У себя дома, например, он, увы, редко оказывался окруженным не просто достойными собеседниками, но, хотя бы, просто благодарными слушателями. Больше сидело за его домашним столом нужных людей для налаживания семейного быта. Бспоминается, какие раз, завороженный сам своим рассказом, он неожиданно тормозил на каком-нибудь слове и, оглядевшись, изумленно восклицал: «Лара, а где, собственно, все? Что вы– там делаете?»)

Тарковский. Нет, вы не представляете себе, до какого совершенства можно довести спектакль. Ведь в спектакль, в отличие от фильма, можно вмешиваться и через месяц, и через полгода! Если, конечно, ты хочешь, чтобы был настоящий спектакль… Грубо говоря, можно подойти к директору театра и умолять его: дай, бога ради, например, 500 рублей на поднимающийся задник, а? И если убедительно умолять, то даст ведь, сделает все…

Папа хохочет от души, а Ольга Константиновна Мордвинова выражает трезвое сомнение.

Мордвинова. Ну, знаете ли, это какой директор…

Тарковский. Потому что, Евгений Данилович, спектакль для меня, как живой человек, который будет все время меняться… вот счастье!

Мордвинова. Ах, Андрей, если вы так увлечены, то актеры пойдут за вами прямо-таки осчастливленными…

Тарковский. А я, Липа, именно актеров более всего уважаю в театре, бесконечно уважаю…

Сурков (замечая, что я наливаю водку). Олька, ну не пей больше…

Калмыкова. Это для меня, а Ольга свою уже выпила…

Тарковский (решительно). Давайте сейчас выпьем за Тяпу! (сын Тарковского – Андрей)

Конечно, я в театре посторонний человек, но Бергман, например, связанный с театром постоянно, называл именно театр своей женой, а кинематограф всего лишь любовницей… То есть понимаете разницу?

Сурков. Это фраза из Чехова.

Тарковский. Тем более, что с Чеховым он имел кое-какие контакты… Но я, на самом деле, о другом: если вы живете с театром, то в принципе можете избежать ошибок, то есть вы можете как бы всегда исправлять их, возвращаясь к спектаклю снова и снова. А фильм делаешь раз и навсегда. Потому так мучительно, Ольга Константиновна, осознавать с какого-то момента, что ты более навсегда не владеешь отснятой пленкой… Это точно каленым железом провели… А спектакль для меня живет все время, и не использовать эту специфическую возможность театра означает по-настоящему не понимать и не любить его. Суметь ЗАСТАВИТЬ актеров играть по-разному, увлечь их разными возможностями – вот в чем прелесть сценической жизни, жизни спектакля!

Калмыкова. Как вы правы!

Тарковский. Если предложить актеру играть по-разному, предложить разное состояние и разное настроение, менять задачу во времени, то театр становится истинной культурой. Без такого театра участникам спектакля жить уже нельзя. Смысл в том, чтобы рисунок каждой роли был живым…

Ольга…И подвижным, пластичным.

Тарковский. Представляете, например, какое счастье сыграть двадцать спектаклей по-разному, если, конечно, хватит фантазии… Вот я придумал одну пьесу, в которой третий акт, его вариации и развитие, может подсказывать сама публика. В пьесе уже прописаны три судьбы, о завершении которых ведущий всякий раз спрашивает публику…

Сурков. А Пиранделло вы читали?

Тарковский. Да.

Сурков. И никогда не хотели поставить?

Тарковский. Нет, не хотел. Для меня, Евгений Данилович, это излишне вычурно, понимаете? Там такие тонкости… в сущности, литературные… не знаю… для меня это уже как бы не театр…

Сурков. Нет, это не так.

Тарковский. Ну а кто хорошо ставил Пиранделло?

Сурков. У нас никто.

Тарковский. В Италии?

Сурков. В Англии…

Тарковский. Евгень Данилыч, а может, вы мне поможете? И мы вместе отснимем, возьмем себе какой-нибудь театр, а там такой жизни дадим – все ахнут!

Калмыкова. Опять начинается… Ах, Андрей, не тревожь ты его, не тревожь… А то Женя сейчас опять взыграет… Господи, это его вечная мечта о театре, всю жизнь… А сколько театров с полным отсутствием всякой режиссуры…

Ольга. Ну что ж? Давай, папуля!

Тарковский. Ну, в самом деле, Евгений Данилович, будем с вами вместе работать, как Немирович и Станиславский… Хотя лучшие-то спектакли все равно у Немировича…

Все хохочут под возглас Ольги Константиновны: «Прелесть!»

Тарковский. Нет, правда, Евгений Данилович, выходите на пенсию, и мы с вами наконец развернемся на полную катушку…

Калмыкова. Да ему свой театр всю жизнь во сне снится…

Тарковский. А? Евгений Данилович? ТЕАТР! СВОЙ! Ну?.. Мне-то самому все равно не дадут, а вы меня тогда наймете на работу…

Хохот.

Ольга. Вот когда наконец-то, ребята, мы все гениально заживем. Мы с Ларисой будем у вас администраторами и билетерами… Или ты, Ларка, будешь у них главной трагической актрисой?..

Тарковский. Нет, Лара, конечно, будет там играть…

Ольга. А я готова просто продавать у вас билеты.

Сурков. И Липу возьмите.

Тарковский. Конечно, и Липа будет играть. У нас актеры сыграют свои лучшие роли. Черт побери, я даже могу сказать, что Липа будет играть в одной пьесе Островского… у-у-у! Помните, у него эта гениальная роль помещицы с деньгами, которая думает, что ее любят, а на самом-то деле нет…

Сурков. Гурмыжская?

Тарковский. Вот эта роль для Липы. Причем роль очень жесткая – тут-то Липа себя и покажет…

Калмыкова (под общий хохот). Андрей, мне бы только поприсутствовать в вашем театре, на репетициях посидеть…

Тарковский. Ох, если бы это все могло стать правдой, какое бы это было счастье – просто работать в театре и получать зарплату…

Сурков. А Захаров не испугается вашего слишком заметного присутствия в его театре?

Тарковский. Ха-ха… Да уже! Все! Но я надеюсь, Евгений Данилович, что когда я подольше поработаю, и он поймет, что дальше одного спектакля я никуда не лезу, то успокоится…

Сурков. Ну, знаете, всегда страшно, если его актеры поймут, что с вами им интереснее…

Тарковский. Нет, все-таки, думаю, он не боится, и это делает ему честь.

Сурков. Он так уверен в себе?

Тарковский. Дело не в этом. Дело в том, что у него сейчас есть определенный заряд энергии, который заставляет его о театре думать больше, чем о себе лично…

Калмыкова. Так и должно быть у настоящего худрука.

Сурков. Ну, если все это так, то отлично!

Тарковский. Конечно, все худруки ужасно эгоистичны. И Марк со своим темпераментом тоже не мальчик… Кстати, вы знаете, как мы с ним встретились? Мы ведь участвовали в одном драматическом кружке в районном Доме пионеров. Там-то и познакомились…

Сурков. Да что вы говорите? Просто невероятно!

Тарковский. В Замоскворецком районе, на Полянке. Там есть такой Дом пионеров, выстроенный в ложно-готическом стиле…

Сурков. Серьезно? Не может быть! Боже, как интересно!

Тарковский. Он появился у нас, когда кружок уже распадался. Там работала его мама. Причем я помню, что он всегда очень хотел театр. Так что должен вам сказать, что Захаров мне нравится… Пока что!

Сурков. Да нет, вопрос, конечно, не в том – просто сама ситуация взаимоотношений между людьми чрезвычайно интересна: вообще, как и почему, для чего люди встречаются? Вот вы мне сейчас рассказывали о вашей встрече с Захаровым, а я почему-то вспомнил рассказ Будимира Метальникова. Во время войны, после ранения, он лежал в госпитале. Вторая Градская больница. Стал уже выздоравливать, ну, и назначил свидание на скамейке какой-то медсестре. Пришел на эту скамейку и видит, что там сидит парень. Он и говорит, что, мол, мотай отсюда, двигай, потому как у меня здесь свидание. А тот ему в ответ, что, мол, сам мотай отсюда, потому что у меня самого здесь свидание. А пока они ссорились и махали своими костылями друг на друга, появилась и сама сестра, которая, оказывается, им обоим назначила свидание. Так вот одним из этих парней был Будимир Метальников, а другим оказался Владимир Соловьев!

Тарковский. Шутите! Это когда Соловьев ногу потерял или был ранен в ногу?

Сурков. Ну да… А вообще сама ситуация поразительно смешная, верно?

Тарковский. Нет, вообще-то какая сволочь эта сестра…

Сурков. Тем не менее с этого момента они узнали друг друга: поссорившись, познакомились и далее пошли вместе…

Тарковский. А мой отец рассказывал мне, что когда потерял ногу во время войны, то уже в госпитале, если бы у него не было пистолета под подушкой, он, наверное, мог попросту умереть. У него уже начиналась гангрена, так ему приходилось буквально стрелять над головами медиков, чтобы просто обратить на себя их внимание. А то ведь знаете, что сестры делали? Наркотиками кололись, которые давали раненым, чтобы хоть немного унять их мучительные боли… А им было на все это наплевать, и они гуляли с офицерами. Так что обратить на себя внимание можно было только выстрелами… Хотя, с другой стороны, каково было двадцатилетней девке вынести постоянное зрелище бесконечных страданий? Наверное, ей было и страшно, и омерзительно. Противопоказано. Зачем ей это?

Калмыкова. Вы знаете, Андрей, во время войны мы с Женей были в Перми, и театр наш ездил играть в военные части, которые переформировывались после того, как были разбиты на фронте. Там же был врач, который оперировал раненых. Он был в таком ужасном перенапряжении, что на него было страшно смотреть. Он говорил: «Ну что я вижу ежедневно, с утра до ночи, иногда круглосуточно: мясо-кровь-мясо… и я режу, режу…

Тарковский. Вот что записывать-то надо!

Сурков (зло иронически). Не-е-ет, у нас этого нельзя… У нас врач – это…

Тарковский. Да все можно, Евгень Данилыч…

Калмыкова. Да. Врач этот говорил, что ощущает себя почти мясником: пилит и режет, не осушая рук, не имея ни минуты покоя…

Тарковский. Ох, действительно, какой кошмар! Я был на одной операции… страшной! Ну да ладно…

Ну что, Евгень Данилыч, возвращаясь к началу, думаете, нереально это все? Насчет нашего театра? Мне кажется, надо что-то такое сделать, Евгений Данилович! Мне одному театр не дадут. Я не член партии и не хочу стать ее членом даже ради своих дел. Хотя, честно говоря, я считаю себя, на самом деле, гораздо партийнее других…

Калмыкова. Надо иметь театр маленький, мобильный, чтобы все играли, – вот тогда это театр! А что делать актерам в каком-нибудь театре Моссовета, где сто человек труппа?!

Мордвинова. Конечно, в театре должно быть не более 35–40 человек…

Тарковский. А вы знаете, Евгений Данилович, что сделал Захаров, когда получил театр? Это было потрясающе! Тут я должен отдать ему честь! Я был тронут Марком бесконечно. Когда он получил театр, то позвонил мне, хотя к тому моменту мы не были уже связаны и я уже его плохо помнил. И вдруг! Помните, Лара? Звонит Марк Захаров, который только что получил театр, естественно, страшно занят и неожиданно назначает мне свидание. И что же, вы думаете, он мне говорит: «Андрей, я хочу, чтобы вы что-то у нас поставили…»

Сурков. Еще тогда?

Тарковский. Да, он позвонил мне в тот момент, когда получил театр, когда он еще весь горел в ожидании будущего: как все сложится, как состоится… Все было еще непонятно: ведь до этого его столько ругали в прессе… к тому же он еврей… Но он не испугался предложить мне постановку…

Калмыкова. Вообще это просто замечательно.

Мордвинова. Это означает, что Захаров действительно хотел создавать театр!

Тарковский. Ведь до этого его ругали за все. Помните, у него были два левых спектакля у Плучека? Поэтому я и спросил у него тогда в полном недоумении: «Как тебе-то удалось получить театр? Как ты разговаривал у Ягодкина? Непонятно!». Я в этом ничего не понимаю и совершенно неспособен на такие разговоры. Для всего этого мне нужен рядом какой-то другой человек, который бы всем этим занимался и сумел оградить театр от каких бы то ни было внешних посягательств, посадил бы его под колпак… Мы с ним долго тогда сидели в новом «Национале» – знаете, там сейчас новая гостиница и ресторан сверху? Долго сидели… Пили водку… Впрочем, он-то, кажется, не пьет…

Мордвинова. Авы точно этого не помните?

Все хохочут под «провокационный» вопрос Ольги Константиновны.

Тарковский. Нет, он действительно не пьет, по-моему… Но, во всякой случае, он внимательно выслушал мои соображения, программу, которой бы я придерживался в его случае, но потом от всего этого отказался. И, Евгений Данилович, он был прав, потому что у него была своя собственная программа. К тому же я идеалист и ВЕРЮ, что побеждает только идеализм. А Захаров был практиком, а практик побеждает ВСЕГДА… и одновременно проигрывает… Или, точнее, так: практик одновременно и проигрывает, и выигрывает, а идеалист побеждает всегда!

Ольга (в полном восторге). Вот это совершенно точно!

Тарковский. А я-то ему уже тогда предложил, что, милый Марк, давай-ка всех сразу убьем, давай я поставлю «Гамлета» – ка-а-ак шарахнем! А он мне ответил гениально просто: «Да меня просто тут же снимут». Я-то не понял почему, а он мне объяснил, что, во-первых, «Гамлет» просто не позволят вообще, а во-вторых, его собирался тогда ставить Завадский…

Сурков. Теперь, я бы сказал, опасность другая: сам Бортников, кажется, собирается его ставить…

Тарковский. ЧТО? МА-А-АМА! Чтобы Бортников ставил «Гамлета»? Но, Евгений Данилович, это же гениальная пьеса, пьеса на все времена – такой она мне видится. Ее нельзя ставить специально для нашего времени, осовременивать…

Калмыкова. Ну, Женя, уходи действительно на пенсию, и вы с Андреем найдете репертуар «будь здоров»…

Тарковский. Евгень Данилыч, да у нас с вами репертуар уже готов.

Сурков. Меня ужасно радует, что вам нравится «Поздняя любовь». Это, по-моему, действительно пьеса номер один…

Тарковский. …гениальнаяпьеса…

Сурков. лучшая пьеса Островского.

Тарковский. Но, Евгень Данилыч, там никакого «happy end» нету – там в финале трагедия.

Сурков. Ну, конечно! Золото вы мое! Родной вы мой!

Тарковский. Это же драма…

Сурков…. и сделанная на таких прозрачных линиях. Такая вся точная. Такая отжатая вся.

Тарковский. Знаете, какой мне кажется эта пьеса? Очень тяжелой. Очень мрачной. Там есть только один светлый ум, как у нас теперь называют, «положительный персонаж»… Знаете кто? Этот больной сын…

Сурков. Дормидонт…

Тарковский. Я придумал для него хорошую деталь: он будет есть цветы…

Лариса (смеется, переспрашивая). Есть цветы?..

Тарковский. Да-да! Именно! И очень серьезно! У него будет стоять букет на столе, где он что-то пишет себе… в отключке… А когда его спрашивают что-то вроде: ну, а ты что на это скажешь? – в ответ он будет открывать рот и есть по цветочку… пока постепенно не съест все цветы… Одни палочки от букета должны остаться…

Гадостный взрыв смеха.

Сурков. Эта пьеса поразительная. Из нее действительно слова нельзя выкинуть.

Тарковский. Так вот этот мальчик ничего не видит… Он в нее влюблен… Больной мальчик, узкогрудый, головастый. Ему нужно придумать грим, чтобы была такая распухшая голова… знаете, когда бывает водянка мозга? Стриженая голова… И такая тяжелая, что он все время кладет ее на плечи… То есть играть его нужно так, чтобы он все время что-то писал. А когда его пытаются вовлекать в разговор и окликают: «Дормидонт!», то он, прежде чем что-то сказать, съест себе один лепесточек… Он уже все и так знает… Единственный самый справедливый человек – и тот ненормальный! И эта перезревшая девица, просто сволочь, которая утаскивает к себе в постель замечательного человека, попавшего в беду… Вот как я мыслю эту пьесу, понимаете? Она его использует, а он гибнет, то есть это еще хуже, чем долги… И начало я очень хорошее придумал, если вы хорошо помните пьесу, Евгень Данилыч!

Сурков. Да, очень хорошо.

Тарковский. Я хочу, чтобы на сцене параллельно располагались три комнаты, которые бы мы видели одновременно. И вот когда она пришла к нему в комнату…

Сурков. К Николаю…

Тарковский. Да. Увидела, что никого в комнате нет – а мы-то еще пока не знаем, зачем она пришла, – вошла, оглядывается… Потом поставила свечку свою и легла в его постель, правда в платье… Она лежит, слышатся какие-то шорохи… Тогда она вскакивает, хватает свечку и убегает… А потом только оказывается, что она в него влюблена, понимаете? Я не хочу, чтобы любовь была идеальной… Тогда все станет ясно. Чтобы любовь-то была… понимаете, какой? А она вроде бы такая вся послушная: «Мамочка, да», «Да, милый папочка»… И это тоже правда, но частичная… Дьявол-то в ней тоже бродит… Хотя актерам нужно будет играть, в сущности, хороших людей… Но актеры наши все такие…