Текст книги "Я справлюсь, мама"

С учетом обстоятельств Сэм держался молодцом. Ему пришлось иметь дело с женщиной, которая твердила, что отлично справляется, но при любом удобном случае бросалась сравнивать себя с другими пережившими утрату и закипала от гнева. Он быстро смекнул, что не стоит равнять мою боль со своим личным опытом, каким бы тот ни был. Я не нуждалась в эмпатии, потому что никто не смог бы понять, что я чувствую. Меня можно было мягко поддержать, но только не пожалеть – жалеть меня было абсолютно запрещено. Сэм ходил по тонкому льду, но каким-то чудом тот под ним почти ни разу не треснул.

Зато он мог помочь мне справиться с тревогами по поводу работы. Он ухватился за эту возможность и, когда до решения о моем вступлении в адвокатскую палату осталось чуть-чуть, предложил уехать на долгий уик-энд подальше от Лондона. Я не проявила энтузиазма, и он стал настаивать. Я не хотела брать выходные, потому что ученики в палате обычно так не делают, особенно без предупреждения, особенно накануне принятия решения об их будущем. Ученик барристера, который берет отгулы, может произвести впечатление легкомысленного и ненадежного, а кто-то даже решит, что ему плевать, примут его в палату или нет. Но я вымоталась и умом понимала: никому не будет пользы оттого, что я изображу страдалицу и отработаю лишних полтора дня.

Стоило нам сойти с поезда в Лайм-Риджисе[23]23
  Маленький прибрежный городок в графстве Дорсет, знаменитый своими меловыми утесами.


[Закрыть], как я впервые за много недель вдохнула полной грудью. Игра в «чье горе хуже», грядущее назначение – казалось, я со всем справляюсь, я искренне в это верила. Лишь вдохнув морской воздух, я заметила, что тревога уже очень давно мешала мне дышать свободно.

Последние четыре месяца мы с Сэмом провели в сплошных хлопотах, занимаясь организацией похорон и всего прочего и ведя бесконечные разговоры об одном и том же, неизбежно следующие за смертью. Мне уже стало казаться, что кроме смерти матери в моей жизни нет больше ничего. А для Сэма так и было: он почти не знал меня до этого события. И все-таки каким-то образом сумел подняться над этим.

В Лайм-Риджисе мы часами гуляли вдоль утесов юрского периода, а потом садились под дерево и ели сыр, хлеб и мясной пирог. У меня обнаружился до сих пор не известный талант находить аммониты. Мы записались на палеонтологическую экскурсию, где оказались единственными взрослыми без детей. У Сэма была простая тактика: когда я внезапно замолкала, устремляла взгляд в одну точку или начинала плакать, он спокойно продолжал делать то, чем мы занимались до этого. На второй день мы пошли в паб. Он попытался увлечь меня кроссвордом, но я уставилась в пространство.

– Давай же, Лив. Синоним слова «неизвестный». Шесть букв, две «н», последняя «м».

Я закатила глаза: он взял с собой буквенный кроссворд из газеты, купленной на станции в начале путешествия. Я терпеть не могла буквенные кроссворды и не умела их разгадывать. Я грустно посмотрела на него; мне стало себя жалко. Сэм поиграл бровями, и я улыбнулась, хотя мне было совсем не весело. Картинно вздохнув, я отобрала у него кроссворд, словно делала ему большое одолжение – хотя на самом-то деле благодарить нужно было его.

В Лайм-Риджисе мы объедались сэндвичами с крабовым мясом и майонезом на толстых ломтях ржаного хлеба; креветками и чипсами, щедро сдобренными уксусом и солью. Последние мы брали с собой на пляж. Однажды после серьезных раздумий Сэм вернулся к пляжному фургончику с закусками, терпеливо отстоял очередь и вернулся, неся в руках свое первое в жизни маринованное яйцо – так бережно, словно оно принадлежало одному из чудищ юрского периода, чьи кости усеивали побережье.

В последний вечер мы шли по пляжу, и я посмотрела на Сэма. Этот человек кормил меня блинами, пока я зачитывала ему бесчисленные вариации своей похоронной речи. Он смешил меня и давал мне выплакаться, не обращал внимания на мои истерики и подыгрывал мне, когда я притворялась, что все в порядке. Он сочинял для меня истории, пока я засыпала рядом, дарил буханки хлеба вместо цветов и научил меня печь пиццу из теста, которое сделал сам, специально встав пораньше утром перед работой. Благодаря ему я по-прежнему чувствовала себя человеком, а не жертвой обстоятельств. Тогда, на пляже, я поняла, что полюбила его.

Я удивилась этому открытию. Найти любовь, переживая утрату, – мне казалось, что это как-то неправильно. Однако к горечи последних месяцев примешивалась сладость.

Я повернулась к Сэму, уже готовая произнести заветные слова, но замерла. Я поняла, что говорить не нужно; ведь если не признаться в своих чувствах человеку, которого любишь, это их не преуменьшит. Мне достаточно было лишь смотреть на него. Одного этого момента было довольно.

На следующий день мы пошли в кафе-пекарню, простенькую, но милую. На завтрак там подавали тосты с джемом, а на обед – домашний суп и ломти хлеба, толстые, как книги. Мы сели на деревянную скамью и увидели на стене объявление: кафе продается.

– А ты могла бы хозяйничать в таком кафе, – заметил Сэм.

– Ну конечно! – ответила я. – А знаешь что? Если с адвокатской палатой не выгорит, я все брошу и стану пекарем, идет?

Шутки шутками, но после возвращения домой я все вспоминала эту пекарню. Тревожные мысли о предстоящем назначении окутывали меня непроглядным туманом. Я представила себе жизнь, где надо думать лишь о муке и закваске, а не о сроке условного освобождения, недовольных клиентах и сердитых судьях. Где ты целыми днями создаешь что-то на радость людям. Я понимала, что это несбыточная мечта, но все же испекла содовый хлеб и понадеялась на лучшее.

«Настоящий» хлеб пекут из специальной муки, обогащенной белком. А вот для выпечки содового хлеба используется обычная мягкая пшеничная мука, которую мы берем для пирогов, обжарки и так далее. Дрожжевой хлеб из мягкой муки плохо поднимается, зато она способствует химической реакции соды и пахты. Получается хлеб с хрустящей корочкой и нежным мякишем.

Многие считают содовый хлеб традиционным блюдом ирландской кухни и думают, что ирландцы пекли его с незапамятных времен; на самом же деле пищевая сода, без которой хлеб не поднимется, появилась в Ирландии лишь в 1830-х годах. И вряд ли ирландцы первыми придумали содовую закваску: известно, что в XVIII веке американские индейцы пекли хлеб на закваске из поташа (карбонат калия). Но ирландцы так полюбили это блюдо, что оно стало неотъемлемой частью их национальной кухни.

Если вам кажется, что возиться с дрожжами долго и сложно, попробуйте содовую закваску. Когда-то мне казалось, что хлеб на содовой закваске – для ленивых. Так и есть, и именно поэтому он так хорош. Печь его легче легкого: все сводится к тому, чтобы перемешать сухие и жидкие ингредиенты и сформовать хлеб. Для приготовления можно взять прокисшее молоко или немного просроченный йогурт. Поскольку хлеб бездрожжевой и быстрый, не нужно ждать, пока тесто подойдет. Я слегка изменила традиционный рецепт, добавив в него зрелого сыра чеддер. Это необязательно – прекрасный хлеб получится и без сыра, но так будет вкуснее! Мне нравится сочетание хлебной кислинки и насыщенного, пикантного сырного вкуса.

Содовый хлеб с сыром

Количество порций: 4 маленькие буханки

Время приготовления: 5 минут

Время выпекания: 30 минут

200 г обычной пшеничной муки

150 г цельнозерновой муки

50 г овса

10 г соли

15 г пищевой соды

0,5 ч. л. горчицы в порошке

100 г зрелого чеддера

280 мл пахты[24]24
  Можно заменить молоком, в которое добавлена 1 ст. л. лимонного сока (на стакан).


[Закрыть]

15 г меда

1. Разогрейте духовку до 180 градусов (с конвекцией) или 200 градусов (без конвекции). Выстелите два противня бумагой для выпечки и присыпьте бумагу мукой.

2. Соедините сухие ингредиенты в большой миске. В другой емкости соедините пахту и мед.

3. Добавьте жидкие ингредиенты к сухим и немедленно замешайте руками. Старайтесь вымесить тесто до однородности, но не мять слишком сильно. Тесто не должно получиться ни гладким, ни эластичным; не волнуйтесь, если консистенция покажется вам сыроватой.

4. Разделите тесто на четыре части и скатайте из каждой шарик. Выложите шарики на противни на расстоянии друг от друга. Ножом или скребком сделайте крестообразные надрезы на буханках, довольно глубокие, чтобы почти разрезать буханки на четыре части.

5. Выпекайте хлеб 25 минут до золотистого цвета и приятного сырного запаха. Остудите 15 минут и аккуратно отделите от бумаги. Ешьте хлеб по возможности теплым, хотя он будет свежим и на следующий день. Из него получаются вкусные тосты.

6

Я сидела на верхнем этаже паба на Стрэнде и ждала. Роковой телефонный звонок вот-вот должен был сообщить мне, увенчались ли успехом труды моих полутора лет (или трех, если прибавить юридическую школу). Несмотря на все, что случилось в последние три месяца, я очень хотела, чтобы меня приняли в адвокатскую коллегию. После маминой смерти я потеряла ориентиры в жизни, и профессиональный успех подарил бы мне хоть какую-то определенность и цель.

Иногда решение о вступлении барристера в адвокатскую палату принимается легко: кандидатуру ученика одобряют или отвергают единогласно в самом начале собрания. А бывает, что мнения разделяются, дебаты и переговоры длятся часами; применяются и уловки, и политические доводы. Ход обсуждения хранится в тайне даже после того, как решение принято. В некоторых палатах процедура проста: любой ученик, который хочет вступить туда, выдвигает свою кандидатуру, и если в течение недели никто из адвокатов не выскажется против, то его принимают. В других собирают целый комитет. Но нередко за одно-два места в палате сражаются несколько учеников, и тогда приходится голосовать.

Согласно этикету, в день принятия решения ученику следует уйти из палаты пораньше. Затем совет просматривает отчеты о работе ученика и его достижениях, а также портфолио. Могут расспросить наставников. Прежде чем вынести решение, комиссия заседает примерно час: нужно поговорить с теми, кто хорошо знает ученика, попытаться переманить на свою сторону тех, кто сомневается, посплетничать. Ученики, которые прежде пользовались любой возможностью показаться в палате до и после судебных разбирательств, в день решения стараются туда не соваться. Как правило, все идут в ближайшее заведение выпить и ждут известий о своей судьбе. Но сегодня решения ждала я одна. Кандидатуру моего бывшего коллеги отвергли по прошествии года, а другим ученикам оставалось еще полгода до срока. Обсуждали только меня.

Я уже бывала в этом пабе. Еще до маминой смерти и до знакомства с Сэмом в палате продлили срок моего ученичества на шесть месяцев, чтобы я могла «проявить себя» – на барристерском жаргоне это называлось «дать третью шестерку». По словам совета, я «подавала надежды», но мне требовалось «отшлифовать» практику. В таком решении не было ничего необычного, но моя гордость сильно пострадала. На «третью шестерку» мне назначили нового наставника, Майлза; почти каждый вечер мы с ним беседовали по телефону, и он изображал из себя то хорошего, то плохого полицейского. Я почти заслужила место в палате, утверждал он, оно считай что у меня в кармане – теперь все зависит от меня. Только я одна могу повлиять на решение.

Я сидела в пабе с Сэмом, сжимая в руках кружку пива, и старалась не смотреть ежесекундно на экран лежавшего между нами телефона. Еще не было шести: совсем рано. Собрание началось в 17:30. Нам, скорее всего, предстояло ждать еще час минимум. Сэм отошел в туалет. Зазвонил телефон: на экране высветилось имя Майлза.

– Ты сидишь? – зловеще поинтересовался он.

– Да, – осторожно ответила я, а сама подумала: «Не томи!»

– Тебя взяли. – И на этом все.

Сэм вышел из туалета, вытирая руки о джинсы.

– Меня взяли, – пролепетала я, как только он приблизился.

– Сушилка не работает, – ответил он. Я подняла голову. – Погоди, что?

– Меня взяли, – повторила я.

– Ого! – воскликнул он. – Черт, а я уже договорился попозже встретиться с книжным клубом!

Я не чувствовала эйфории, но не сомневалась, что она придет. Ведь этого я хотела всей душой. И вот мое желание сбылось. Я вернулась в квартиру Сэма одна, съела громадную пачку чипсов с сыром и луком и мгновенно уснула.

Сэм вернулся с собрания книжного клуба и лег рядом. Я приподнялась, оперлась на локоть и посмотрела на него.

– Я люблю тебя, знаешь? – сказала я. Он рассмеялся.

– Знаю. Я тоже люблю тебя.

Сразу после долгожданного принятия в коллегию состоялось мое первое слушание в коронном суде.

Для барристера первое дело в коронном суде – важная веха. Как я уже говорила, незначительные правонарушения – мелкие кражи, неосторожное вождение – разбираются в магистратских судах, а в коронные попадают дела об убийствах и нападениях с отягчающими обстоятельствами – как говорится, самый смак. Дела заслушивают присяжные. Некоторые из них находятся в зале суда впервые. Скорее всего, многие никогда не присутствовали при перекрестном допросе и не слышали завершающего выступления защитника. Неискушенная публика, чьи сердца еще не ожесточились: они чисты, как белый лист.

В прежние времена барристеры выступали в коронном суде со дня получения лицензии, но теперь все изменилось: государственное финансирование урезается, а следовательно, все меньше и меньше обвиняемых имеют возможность нанять адвокатов, и спрос на них уменьшился. Теперь гораздо больше барристеров бьются за возможность вести дело в коронном суде. Двадцать месяцев я проработала в магистратских судах и провела сотни разбирательств, где мне приходилось по большей части импровизировать; теперь же наконец мне дали возможность поработать с присяжными.

– Ваш выход, мисс, – сообщил по телефону Дэн, один из моих клерков. – Слушание завтра. Дело о нарушении общественного порядка. В Кройдоне. Нет, простите, – он сверился с записями, – слушание перенесли в Бейли. Вы первый защитник, мисс Дэниелс – второй. Бумаги в кабинете.

Если залов в суде не хватает, слушания переносят в ближайшие суды. Вот почему незначительное дело о нарушении общественного порядка, которое должны были слушать в Кройдоне, попало в святая святых – Олд-Бейли. И не куда-нибудь в Олд-Бейли, а в знаменитый Второй зал[25]25
  Второй зал Олд-Бейли – зал с усиленной охраной, где обычно рассматриваются дела о терроризме.


[Закрыть].

Моему клиенту предъявляли обвинение в намеренном оскорблении, причинении беспокойства и страданий по статье 4 Акта об общественном порядке 1986 года. Случившееся также имело расистскую окраску, то есть обвиняемому грозило до двух лет тюремного заключения. Я повидала немало таких дел, но никогда не разбирала их в коронном суде, а в Олд-Бейли тем более. Опыт должен был придать мне уверенности, но я почему-то волновалась и не спала допоздна, обложившись бумагами. В юридической школе нас учили не записывать речь от начала до конца, а составлять план из основных пунктов. Таким образом, можно держать перед глазами тезисы, но речь получается естественной и без ощущения, что адвокат читает по бумажке. Вы смотрите присяжным в глаза, а не сверяетесь постоянно с записями. В магистратском суде я следовала этому совету много раз и с большим успехом. Выступления были моей сильной стороной, сферой, где я чувствовала себя наиболее уверенно; я много тренировалась, делала упражнения, сдавала экзамены по устной защите и принимала участие в судебных инсценировках. В магистратском суде мне нередко приходилось защищать обвиняемого без подготовки: чаще всего времени до слушания оставалось всего ничего, указания от клиента я получала в последний момент. Но в тот вечер я представила, как стою перед присяжными в Олд-Бейли, оцепенев от страха; язык не шевелится, нужные слова не идут в голову. Накануне первого выступления в коронном суде я так переживала, что проигнорировала рекомендации юридической школы и записала свою речь на листке целиком. Слово в слово.

Наутро я явилась в Центральный уголовный суд Олд-Бейли, нервничая, как всякий раз, когда бывала здесь раньше, даже когда приходила в качестве наблюдателя с наставниками.

Сложив документы в комнате отдыха, я стала высматривать своего оппонента. Его нигде не было. Не обнаружила я и Элис, коллегу по адвокатской палате. Лишь тогда, сжимая в руках чашку кофе и глядя на более опытных адвокатов, невозмутимо стоящих в очереди за горячими омлетами, я поняла, что мне сообщили неправильное время. Мое слушание перенесли на вторую половину дня, то есть у меня появилось гораздо больше простора для паники и доведения себя до крайней степени беспокойства. Когда мой оппонент наконец появился, я увидела, что он намного старше и, несомненно, считает это дело – и адвокатессу, его ведущую, – ниже своего достоинства.

По идее, меня должно было утешить, что мы работаем в паре с Элис, но почему-то я совсем не успокоилась. Хотя Элис превосходила меня по всем параметрам, первым защитником назначили меня. Следовательно, мне первой предстояло задать вопросы. В случае если я все сделаю хорошо, Элис могла бы просто повторить их; если же нет, ей пришлось бы исправлять мои недочеты. Как бы то ни было, спрятаться за ее спину я не могла.

Цокая каблуками, я спустилась по лестнице и отыскала своего клиента Маркуса. Найти его оказалось несложно: совсем юный парень, он впервые очутился в Олд-Бейли, и окружающая обстановка явно впечатлила его; от жалости я чуть не проговорилась, что это мое первое дело в коронном суде. (По опыту, клиентам лучше думать, что их адвокат провел в зале суда больше времени, чем они сами.)

Дело Маркуса оказалось старо как мир. Полицейский утверждал, что мой клиент учинил беспорядок в общественном месте – ничего серьезного, однако его действия трактовались как уголовное преступление, «намеренное оскорбление, причинение беспокойства и страданий», да к тому же с расистским подтекстом. Но по словам Маркуса, он ничего не сделал и все было наоборот: агрессивно вел себя полицейский.

Вы даже не представляете, сколько судебных разбирательств по всей Англии сводятся к схеме «мое слово против твоего». Вердикт зависит от того, чья версия больше приглянется магистратским судьям или двенадцати присяжным заседателям. Большинство разбирательств не похожи на то, что мы видим в кино и сериалах: нет никакого ключевого свидетеля и драматического момента, когда все вдруг понимают, что подсудимый невиновен; не стоит надеяться на мнение независимого эксперта. Обычно даже полицейские отчеты не рассматриваются. Записи с камер наблюдения – тоже редкость, как и заключения криминалистов и анализ звонков. Брызги крови, инсценировка преступления, отпечатки пальцев? Только если повезет.

Насчет этого дела я оптимизма не питала. Слово полицейского дорогого стоит. Присяжные менее подвержены влиянию власти, чем магистратские судьи (в отличие от последних, они не отзываются о свидетелях обвинения как о «наших» свидетелях и не пытаются вынести приговор, даже не выслушав защиту). Но людям, не знакомым с системой правосудия, трудно относиться скептически к словам ее представителей. А ведь в делах «мое слово против твоего» обвинительные приговоры должны выноситься крайне редко. Но в реальности все наоборот.

Моя задача осложнялась тем, что против моего клиента свидетельствовал не один полицейский, а несколько и все пели под одну дуду. Циничный адвокат по уголовным делам расслышал бы в этой песенке фальшь, но остальным она казалась на редкость убедительной.

Я начала перекрестный допрос полицейских, цепляясь за детали их версии, заостряя внимание на несоответствиях и пробелах. Я делала все, как обычно, и ни на что не надеялась. Потом свидетельское место занял полицейский, утверждавший, что на него напали. В письменных показаниях он описывал, как мой вежливый, субтильный клиент, еще мальчишка, запугал его до смерти и причинил ему сильные страдания. Поборов обреченный вздох, я встала и оправила мантию, которая всегда как-то странно сидела в плечах. Я решила пойти ва-банк.

– Офицер, – спросила я, – вы же на самом деле не испугались моего клиента? Он не обидел вас и не причинил вам страданий?

– Нет, ваша светлость, – отвечал он, умудрившись одной фразой дважды наступить в лужу: он намеренно проигнорировал меня, барристера, задавшего вопрос, обратился вместо меня к судье, и притом неправильно – «ваша светлость» вместо «милорд».

Минуточку, задумалась я: если полицейский сам признает, что не был напуган и не потерпел от ответчика оскорблений, в чем тогда суть обвинения? Дело можно закрывать. Воодушевившись, я продолжила:

– Правильно ли я понимаю, что Маркус не делал никаких расистских замечаний?

– Именно, – кивнул офицер.

Я на миг опешила. Я стояла во Втором зале Олд-Бейли, вела перекрестный допрос, и обвинение только что развалилось само собой! Я еле сдержалась, чтобы не закричать «гип-гип ура!», и вместо этого пробормотала:

– Вопросов больше нет, милорд. – Я села на свое место, слегка взметнув полы мантии в знак торжества.

Судья обратился к обвинителю:

– Мистер Чайлдс, похоже, благодаря вашему свидетелю продолжать разбирательство нет смысла.

Чайлдс попытался вывернуться. Заявил, что продолжит допрашивать свидетелей, как планировалось, а дальше уж пусть присяжные решают. Но судья не желал ничего слышать.

– Если вы не последуете моему совету, мистер Чайлдс, и не снимете обвинения, следующими я заслушаю свидетелей защиты, а мы оба знаем, к чему это приведет.

Пристыженному Чайлдсу было нечего на это ответить, и Маркуса оправдали.

Я не могла поверить своей удаче. Я выиграла первое разбирательство в коронном суде – и не где-нибудь, а в Бейли! – пусть даже мне просто повезло. Я сложила листок с так и не зачитанной речью и кинула его в чемодан вместе с париком и мантией. В адвокатскую палату я возвращалась пешком. Прошла мимо собора Святого Павла, свернула на Флит-стрит и налево и прошагала к зданию по двору, мощенному булыжником.

Я решила не рассказывать о слушании коллегам: это было не принято, да и хвастаться особо нечем. Но перед самым уходом, когда я уже взяла сумку и пальто, Адам, адвокат, проработавший в палате на пару лет дольше, перехватил меня и сказал:

– Слышал, ты сегодня в Олд-Бейли блеснула! Элис рассказала!

– О! – воскликнула я, опешив. – Ну, не то чтобы блеснула: свидетель обвинения сам себя подставил. Мне даже не пришлось произносить речь.

– Главное – результат, – ответил Адам и ушел.

Но случайным образом свалившаяся на меня удача в профессиональной сфере контрастировала с… говоря откровенно, со всем остальным в моей жизни.

– Расскажите, что вас тревожит, – произнес психотерапевт.

Я внимательно разглядывала стену напротив.

– Не спешите, – добавил он.

Я попала в кабинет психотерапевта из-за «острой танатофобии» – другими словами, из-за неконтролируемого страха, что мои близкие умрут. Я ни капли не сомневалась в том, что моя утрата и мамина смерть тут ни при чем; с этим я справилась, объяснила я врачу. Мне лишь требовалось избавиться от тревоги, которая не покидала меня ни на миг, мешала заниматься повседневными делами, заставляла останавливаться посреди улицы. Терапевт направил меня к психиатру, а тот, в свою очередь, к психотерапевту.

Так я и очутилась здесь.

Правда в том, что я всегда из всего раздувала трагедию. Мне почему-то казалось, что это разумный способ идти по жизни. Как говорится в пословице, пессимиста невозможно разочаровать: если все время ждать худшего, когда оно все-таки случится, вы будете готовы; а если все сложится иначе – приятно удивлены. Этот мыслительный паттерн можно изменить при помощи когнитивной бихевиоральной терапии (КБТ). Это один из самых распространенных методов психотерапии, он же самый простой. Психотерапевт помогает выявить иррациональные убеждения и опровергнуть их. Цель терапии – заменить существующие мыслительные паттерны новыми, чтобы вы научились замечать, когда ведете себя иррационально. В моем случае мне предложили описать худшее, что может случиться, и признать, что это вряд ли сбудется. Однако, к несчастью для всех последователей метода КБТ и для моего психотерапевта в частности, я десять лет ждала худшего и боялась этого каждый раз, когда звонил телефон, и в один прекрасный день мои опасения подтвердились. Опять один ноль в мою пользу.

В конце каждого сеанса психотерапевт вручал мне маленький листок с заданием. Нужно было представлять, что случается что-то плохое, а затем придумывать причины, почему это не так уж плохо. Смятый листок лежал на самом дне моей сумки, пока я не вспоминала о нем за полчаса до следующего сеанса. Тогда я неохотно доставала его, пыталась угадать, как ответить на вопросы, чтобы не показаться ненормальной, и заполняла графы на коленках в метро. Мы так и не добрались до горя и маминой смерти: на сеансах я говорила только о работе. А рассказав все, что можно, начинала заново, игнорируя настоящую проблему. Я очень старалась выкроить время для терапии в своем плотном рабочем расписании, но, приходя на сеанс, могла говорить только о своей загруженности.

– Когда пациенты приходят ко мне и рассказывают, что хотели бы уволиться или уйти от партнера, всегда оказывается, что реальная проблема намного глубже. Просто бросив работу или супруга, ее не решить, – однажды сказал мне психотерапевт, откинувшись в кресле. Он был явно доволен своим наблюдением. Я видела, как он прокручивает эти слова в голове раз за разом, думает, как отшлифовать фразу, чтобы она прозвучала еще остроумнее. А ведь я даже не говорила, что хочу бросить работу.

Юриспруденция у меня в крови. Мама, папа, дед по материнской линии – все были солиситорами. Папа до сих пор им работает. Все мое детство он был дежурным солиситором и выезжал в полицейский участок и по вечерам, и по выходным. За нашим обеденным столом обсуждали завещания и доверенности. Старшеклассницей на летних каникулах я помогала папе сортировать документы по теме исков: вибрационный синдром, эмфизема[26]26
  Речь об исках к работодателям в связи с производственными заболеваниями: вибрационный синдром – болезнь, обусловленная длительным воздействием вибрации на производстве.


[Закрыть]. В шестнадцать лет я все лето проработала в папиной фирме. Как-то раз он отправил меня в суд – помогать одному из своих коллег делать заметки. Так я и загорелась профессией адвоката.

Тогда я впервые столкнулась с уголовным правом – папа перестал брать уголовные дела, когда я была еще маленькой, – и это оказалось страшно увлекательно. Коронный суд Ньюкасла располагался на набережной; здание – построенное в 1980-х, но величественное и импозантное – произвело на меня неизгладимое впечатление. Я, толстая восприимчивая девочка, влюбилась без памяти. Адвокаты, которых я видела в суде, не занимались бумажной работой, а эффектно расхаживали в париках и мантиях и казались умнейшими людьми. К судьям они обращались по-старомодному «милорд», но, повернувшись к присяжным, шутили и травили байки. В их устах полуфакты и далекие вероятности превращались в убедительные аргументы. Они сходились с оппонентами лоб в лоб, и им хотелось верить.

Когда пришло время поступать в университет, вопрос специальности казался мне решенным. Родители отнеслись к этому без энтузиазма: они надеялись, что я выберу более увлекательное, творческое поприще. Они убедили меня пойти на литературный факультет, что я и сделала. А в последний год я удивила их, но не себя, сказав, что перевожусь на юридический и хочу стать адвокатом по уголовным делам.

Эта профессия мне подходила, так как я всегда отличалась прилежностью. Я сопровождала судей[27]27
  Учебная практика в Великобритании, когда студента «приставляют» к судье или барристеру и он повсюду следует за ним в течение недели; наставник при этом отвечает на все его вопросы, дает разъяснения.


[Закрыть] и прошла множество мини-стажировок. Участвовала в инсценировках и учебных судебных процессах (то же, что инсценировка, но с акцентом на юридические доводы и документы, а не эффектные выступления на перекрестных допросах). Я знала, что барристеры по уголовным делам плохо зарабатывают. Я выдержала семь кругов ада, чтобы поступить ученицей в палату: постановочные допросы свидетелей, слушания об освобождении под залог и апелляции с просьбой учесть смягчающие обстоятельства перед бесчисленными адвокатами коллегий. Тем летом почти каждую субботу я просиживала в пабах рядом с судебными иннами[28]28
  Адвокатские коллегии или палаты, куда должен поступить каждый барристер.


[Закрыть], и таких, как я, там было много. Туда стекались кандидаты в ученики топить горести в вине и зализывать раны после собеседований. Даже получив место ученика – а многим не удалось и этого, – я знала, как малы мои шансы стать полноправным барристером (примерно один из трех). Но упорство, слепая надежда и юношеское высокомерие помогли мне пробиться.

Я также верила в правосудие. Я верила, что каждый человек имеет право на защиту в суде и должен быть уверен, что его дело заслушают; что если у обвиняемого нет денег на адвоката, то защитник должен быть предоставлен ему бесплатно. Я верила в состязательное право, в сообщество английских барристеров и его автономность. Я действительно верила в это все. Вера в правосудие стала единственным исключением из моей в целом циничной жизненной позиции. Мне нравилось признаваться окружающим в том, что я барристер. Возможно, это снобизм, но мне всегда казалось, что адвокат – не просто профессия; что не каждый может назваться барристером, а те, кто так называется, обладают особыми качествами – не факт, что лишь положительными, но все же.

Так почему же десять лет спустя, преодолев все препятствия на карьерном пути, пережив ученичество и вступив в адвокатскую коллегию, набравшись опыта в самых разных делах – от жестоких убийств до крупного мошенничества, – почему я чувствовала себя потерянной, хотя меня окружали добрые коллеги и клерки и преданные солиситоры?

Тревожность всегда меня преследовала, но это было что-то новенькое. Стоило внести в календарь следующее слушание – и я неделями ходила как на иголках и молилась, чтобы дело развалилось в день суда: свидетель не явился или клиент передумал в последний момент.

Я старалась не принимать работу слишком близко к сердцу, и иногда это получалось. Когда клиент упрекнул меня в том, что ему не удалось избежать штрафа за намеренное превышение скорости, я едва сдержалась, чтобы не закатить глаза. Когда отец пожаловался, что из-за обвинений в хранении наркотиков его дочь не сможет стать инженером-сметчиком, как всегда мечтала, мне пришлось прикусить язык. Хоть одна девятнадцатилетняя девушка на этом свете мечтает быть инженером-сметчиком?

Но на каждое дело, не вызывавшее во мне отклика, приходились десять поистине мощных. Каждую неделю я проводила много часов с членами семей обвиняемых, свидетелей, жертв или всех сразу. Обвинения, недоказанные преступления перевернули с ног на голову жизни этих людей. У одной моей клиентки соцслужбы забрали четверых из пяти детей; она стояла перед судьей, дрожала и плакала. Рядом стоял ее партнер, обвиняемый в том, что неделей раньше избил ее в мясо. Я взывала к судье о милосердии к этой женщине, пытаясь донести до него, как несладко ей приходится, объясняя, что ее неспособность заботиться о детях лишь временна. Мои собственные проблемы виделись мне совсем в ином свете. Другого клиента я представляла на слушании о нарушении условий досрочного освобождения. Его посадили в тюрьму по новому обвинению, но вскоре оправдали, однако по необъяснимой причине комиссия по досрочному освобождению отказывалась выпускать его. Судьи всегда мягко упрекали меня в излишней чувствительности, но такая несправедливость жгла мне душу.