Текст книги "Пламя"

ГЛАВА XXXI

Снова надежда на радость или нежное грустное воспоминание?.. выбирай.

Броунинг

Утром человеку бывает стыдно за то чувство, которое он испытывал накануне вечером. Это одна из причин, из-за которой было создано раннее утро.

Тони проснулась очень рано и почувствовала себя очень смущенной и пристыженной. Она не могла понять, откуда к ней явилось это «нелепое настроение» накануне вечером. Она с злостью бросила соль для ванны в воду. В двадцать восемь лет страдать из-за чувства, из-за которого страдаешь в восемнадцать!

День, очевидно, обещал быть хорошим. Солнце уже проглядывало из-за опалового тумана. Она выбрала самое красивое платье и расхаживала в нижней юбке почти до последнего момента, так как ей очень нравилось смотреть на свои икры в бледно-сиреневых шелковых чулках.

Она причесалась «на новый манер». У нее были черные волосы, очень густые и необыкновенно блестящие, и «новый манер» заключался в челке на лбу, на полдюйма выше ее прямых бровей, и в массе локонов на затылке.

Старая Марта вошла, чтобы помочь ей одеться.

– Вы выглядите веселой сегодня, сударыня.

– Лучше, чем выглядела вчера вечером, – пробормотала Тонн, состроив самой себе гримасу в зеркале.

Утренняя почта принесла два чека и приятное сообщение о том, что все оставшиеся на выставке карикатуры проданы.

В одиннадцать Тони была совершенно готова.

Она услышала грохот большого мотора и подбежала к окну, чтобы посмотреть, де Солн ли это. То был он. Ее двадцать восемь лет подсказали ей это.

Она накинула свое подбитое мехом пальто.

– До свидания, Жоржетта.

– До свидания, дорогая.

Де Солн стоял у дверей мотора, разговаривая со своим лакеем.

– Я сам буду править. Тони, а вы будете сидеть рядом со мной.

– Отдал ли уже Нерон все свои приказания?

Он рассмеялся.

– Кроме одного, что вы не вернетесь домой до поздней ночи. Раньше и не ждите.

Де Солн взялся за руль, и большой мотор плавно двинулся вперед.

– Ничто не может сравниться с ездой в автомобиле, – воскликнула Тони, когда они понеслись по полям и деревушкам. – У вас гораздо более здоровый вид, Жан.

– Я совершенно выздоровел.

– Совершенно выздоровели?

Он посмотрел на нее пронизывающим взглядом.

– Никогда не бываешь так счастлив или так несчастлив, как сам себе это воображаешь, – процитировал он.

Тони молча приподняла брови. Два месяца назад этот человек яростно метался у нее по комнате, проклиная весь свет потому, что женщина бросила его; теперь он ей мимоходом заявляет, что никто никогда не страдает до той степени, как он это воображает.

– Я рада, что вы теперь так относитесь к этому, – сказала она шутливо.

Никому не бывает приятно сообщение, что его сочувствие потрачено даром или что в нем не было нужды. Тони страдала за Жана еще долго после его отъезда. Очевидно, ей не следовало беспокоиться.

Она была другом Жана, но она была ведь и женщина.

– Я слышала, что мадам Рицкая пользуется в Петербурге бешеным успехом.

– Я видел их на прошлой неделе, – равнодушно заявил де Солн. – Вы поражены?

– Ни в малейшей степени, – уверила его Тони, стараясь придать голосу равнодушное выражение.

– Как вы ее нашли?

– Сияющей и великолепно одетой. Она меня очень тепло встретила; мы отнеслись друг к другу более дружески, чем когда-либо.

– Так что это было приятной переменой?

Де Солн открыто рассмеялся:

– Мой дорогой маленький друг, теперь я ничего не могу вам объяснить. Может быть, позднее это будет возможно.

– Не нужно никаких объяснений, – быстро возразила она, почувствовав в голосе де Солна какой-то тонкий намек на то, что так необходимо. – Ваши дела касаются всецело только вас. Вы не обязаны давать мне отчет о них.

– Я выбрал вас доверенной моих тайн не для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство, а чтобы завербовать ваше сочувствие.

– Но вы, наверное, перестали в нем нуждаться?

Де Солн снова посмотрел на нее.

– Вы хотите, чтобы я больше не обращался к вам?

– Не обращались бы зря. Как вы можете просить о сочувствии, когда вы сами мне сказали; что совершенно – ну, скажем, – оправились от вашей опасной раны.

– Вам доставляет удовольствие быть язвительной на мой счет.

– Я вынуждена говорить правду.

– Тогда признайте же сразу, что замок вам нравится. Он тут в конце аллеи, посмотрите, вы видите?

Тони посмотрела вдаль между рядов оголенных деревьев, на которых кое-где еще мелькали красные и желтые листья при свете октябрьского солнца.

В конце она увидела длинную серую массу строений.

– Это Венсен, – сказал де Солн тихим голосом.

– Чудесно, прекрасно! – воскликнула Тони. Они въехали в высокие ворота, а через них на замощенный двор.

Замок окружал их со всех сторон. На середине двора журчал фонтан. Де Солн, встав на ступени своего дома, приветствовал Тони.

Вестибюль был каменный, со сводами, и поднимался на высоту тридцати футов. Потолок резного дерева насчитывал четыре столетия.

С высоких стильных бра свисали знамена. Несмотря на холод каменных стен, здание выглядело красивым, уютным жильем. Цветы были повсюду; иные росли в больших медных кадках, другие стояли в вазах.

Две собаки, борзая и гончая, гордо выступили вперед. Тони стала между ними на колени и начала разговаривать с ними.

Де Солн, сидя на подоконнике, наблюдал за ней.

– Как, вы любите собак, Тони?

– В них никогда не разочаровываешься, и они меня всегда любят, – ответила она.

Де Солн за ее спиной слегка улыбнулся.

– Они более постоянны, чем люди.

– Гораздо.

– Взять с собой эти по-небесному постоянные создания к завтраку? Хотите?

Он повел ее в маленькую столовую, все стены которой были обвешаны коврами.

Из больших окон был виден парк, уходящий в голубую даль.

– У вас очень красивое поместье.

– Я его очень люблю, – спокойно ответил он.

Она кивнула головой.

– Дядя Чарльз также любил Уинчес.

– Любили ли вы когда-нибудь какой-либо дом?

– Да, Уинчес, но я думаю, что я его любила из-за дяди.

– Я люблю Венсен потому, что это часть меня самого. Кажется, Ларошфуко говорил, что единственное существо, которое мы по-настоящему любим, – это мы сами. Во всяком случае, я люблю замок такой любовью. Я помню, что, когда я был еще маленьким мальчиком, я ни одной игры так не любил, как делать открытия. Но я никогда не хотел открывать никакого другого места, кроме одного, и всегда оно оказывалось тем же самым – моим собственным домом. Я любил выкапывать старые вещи, спрятанные на чердаках под крышей. В мансардах было много больших кладовых, наполненных всяким хламом. Я нашел там несколько гобеленов Байе, одну панель и драгоценность, которую мы считали украденной. Я еще вижу себя маленьким уродливым бездельником, безумно влюбленным в серые стены, проводящим все время вместо чтения над изучением рукописей, относящихся к нашей семье.

– Почему вы не женились молодым, Жан?

Он густо покраснел.

– Я полагаю, что у меня были идеалы, а когда идеалы ушли и я хотел жениться, – вы сами видели результаты моей попытки.

Они встали из-за стола, и он предложил ей:

– Пойдем, вы должны посмотреть картинную галерею и оранжерею, комнату Марии-Антуанетты и потайную лестницу.

Он повел ее к парадной лестнице, сделанной из камня, с прекрасной балюстрадой из кованого железа. Они прошли через комнату, меблированную в стиле Людовика XVI, и вышли в очень длинный коридор, освещенный наполовину стеклянной крышей и специально устроенной системой электрических лампочек.

Де Солн указывал ей картины и рассказывал их историю.

– Джакита Орандж, – сказал он, останавливаясь перед портретом пятнадцатого века, изображавшим женщину с черными глазами и очень белым лицом. – Она вышла замуж за «хромого графа», как его называли, вот туг его портрет – следующий.

Тони посмотрела на портрет.

– Но ведь это – вы!

– Я думаю, что он очень похож на меня, его звали тоже Жаном. Он и Джакита были обвенчаны церковью. Это значит, что церковь устроила их брак. Говорят, что ненависть ее к нему перешла в обожание настолько сильное, что она покончила с собой, думая, что он любит другую. Ее считали самой красивой женщиной в Испании в то время.

– И она любила Жана?

– А между тем он был так уродлив, как, ну, скажем, как я. Женщины – удивительные существа, разве нет!

Он начал показывать другие портреты. Перед портретом своей матери, работы Мане, он остановился.

– Понравилась вам вчера моя мать?

– Я нашла, что она очаровательна.

– Вы хотите этим сказать, что считаете ее красивой женщиной, но что она вам не понравилась? Мне очень жаль.

– Вам жаль, почему?

– Потому что это очень важно для дальнейшего.

Тони пожала плечами:

– Не понимаю.

– Я хочу показать вам еще комнату, пойдем. Он открыл дверь и держал ее, чтобы дать Тони пройти.

– Почему тут тоже комната весны?

– Я обставил эти комнаты для Гиацинты.

Тони почувствовала себя очень неловко.

– Они очень красивы, – быстро проговорила она. – Мы ведь пойдем еще в парк?

– Немного погодя, Тони. Я привел вас сюда с намерением, специально в эти комнаты. Если бы я любил Гиацинту, я бы не мог так поступить, – теперь вы понимаете?

Она покачала головой. Выражение испуга появилось в ее глазах.

Де Солн подошел и стал близко около нее.

– Тони, хотите быть моей женой?

Она уставилась на него глазами, пораженная, испуганная, от полной неожиданности.

– Я люблю вас.

Она слегка отступила назад.

– Не пугайтесь, – быстро проговорил он. – Я не намерен дотронуться до вас. Я этого не сделаю никогда, пока вы сами этого не пожелаете. Выслушайте меня немного и постарайтесь поверить, что все, что я вам говорю, – это сущая правда. Я не любил Гиацинты. Я думал, что люблю, и, пока иллюзия продолжалась, казалось, что так оно и есть в действительности. Но настоящая любовь не умерла бы всецело. Человек может пережить любовь, но любовь не может умереть, если даже вырвать ее из сердца в один безумный момент. Вы сами первая сказали мне, что я не любил. Вы забыли этот вечер у вас в комнате? Впервые вы тогда стали мне близки. Я хочу этим сказать, что в этот вечер что-то в вас непосредственно взывало к каким-то струнам во мне. Затем вы пришли навестить меня, ко мне, в мою комнату. Все время, что я был в отъезде, я носил с собой воспоминание о вашем прикосновении, о вашем голосе, когда вы сказали мне «до свидания». Я поехал в Петербург, желая убедиться. Я видел Гиацинту лишь один раз и сразу же понял все. На следующий день я уехал в Париж. Я никогда в своей жизни не испытывал такого волнения. Я горел от желания вернуться – вернуться к вам, к вашим холодным ручкам, к вашему холодному смеху, к вашему умению понимать. Я вдруг понял в этот день в Петербурге, что никакая поверхностная любовь, то есть любовь к человеку за его красоту или ум, – ничего не стоит по сравнению с этим инстинктивным пониманием. Только это одно связывает людей, – и только это. Как будто бы внезапно выглянуло яркое солнышко после томительного дождя повседневных отношений. Я имею право на вас: я надеюсь, хотя вы можете этого и не знать, что и вы имеете право на меня. Я надеюсь, что, если вы только позволите, я буду в состоянии пополнить вашу жизнь. Я люблю вас, Тони, а вы, как вы думаете, можете ли и вы меня полюбить?

Он смотрел на нее с серьезным видом, она заметила, что его руки дрожат.

– Не знаю, – тихо сказала она. – Может быть, я уже люблю вас. Мне кажется, что это началось с того момента, как мы впервые, как вы выражаетесь, поняли друг друга. Жан, хорошо ли вы осознали все, что вы мне сказали? Я не красавица, даже некрасива.

– Не говорите, – резко сказал он, – что же, вы хотите, чтобы я воспевал вас? Я мог бы и это. Вы, по-видимому, не понимаете, что я не только люблю вас, но я влюблен в вас. Мне нелегко выжидать таким образом, стоя рядом с вами.

Она густо покраснела: страстная личная нотка, звучавшая в его голосе, казалась ей теплой рукой, приложенной к ее застывшему сердцу.

Вдруг она ясно поняла все то, что он ей предлагает, она вспомнила то настроение неудовлетворенности, которое испытывала накануне вечером. Она, значит, тосковала, – о чем? Ясно, что она страстно желала человеческого понимания и сочувствия. Она так долго была забыта, заброшена в своем холодном одиночестве.

Теперь любовь ждала, чтобы освободить ее. Она глазами искала глаза Жана.

– О, я не знаю, – жалобно сказала она, – не знаю.

Он улыбнулся ей.

– Я расстроил вас, а я думал устроить все так хорошо. Я так старательно обдумал этот визит и всю обстановку.

Помимо своей воли она рассмеялась в ответ. Он улыбнулся ей в лицо. Ему удалось вернуть ей ее обычное отношение к вещам.

– Вы всегда смеетесь, когда со мной, – сказал он, – разве это не признак симпатии?

Она импульсивно схватила его за рукав.

– Я питаю к вам больше, чем симпатию, – с жаром сказала она, – вы это знаете. Именно потому, что я не уверена, что означает это больше, я колеблюсь, и я это делаю ради вас. Разве вы не видите, как все, что вы мне предлагаете, искушает меня? Уже одна радость принадлежать кому-нибудь значила так много для такой женщины, как я. Это одна из причин, по которой многие из нас выходят замуж, мой дорогой, и это очень себялюбивая причина. Я выйду за вас замуж не из-за себя, а из-за вас. Жан, хотите дать мне немного времени? Позвольте мне уехать и постараться обдумать все это.

– Почему нет, разумеется, я согласен, – сказал он очень мягко. – Тони, если вы вернетесь не моей, мы все же останемся друзьями? Мы все же будем иногда встречаться?

Она притянула его немного ближе.

– Я – животное, когда прошу вас об этом, – прошептала она, – но я хочу, чтобы ваша любовь, если ей суждено осуществиться, была бы совершенством. Я бы могла выйти замуж и сейчас, я так верю вам, но я хочу, мой дорогой, дать вам столько же, сколько вы даете мне.

– Я надеюсь, что все отлично устроится. Великий покой, казалось, снизошел на их души.

Мягкий солнечный свет простирался над деревьями, как будто благословляя их, вся природа была, как в сладостном ожидании.

Де Солн сильнее сжал ее руки. Любовь реяла очень близко, ее крылья задевали сердце Тони.

После, много позже, она поняла, что, если бы в этот момент Жан взял ее, заставил бы ее отдать ему ее свободу, она бы так и сделала, и она бы всецело принадлежала ему. Но его врожденная деликатность, которая не позволяла ему даже принять ласку от любимой женщины до того, как он был уверен в ее любви, удержала его от этого. Момент взывал и к нему, но он боролся, подавляя свои желания усилием воли.

– На сколько времени вы уедете от меня?

– Не надолго. Вероятно, на месяц.

Он нахмурился, услышав срок.

– И мне нельзя писать вам?

– Это зависит от вашего собственного решения.

– Значит, можно! Тогда я буду писать каждый день.

– Я не знала, что вы такое нетерпеливое создание.

– Я не был таким, пока не любил вас.

Он выпустил ее руки, и она почувствовала, что теплая защита его любви словно была отнята у ней. Она повернулась и вместе с ним смотрела вдаль.

– Я буду такой нелепой графиней, Жан, я такая маленькая.

– Я могу сказать вам в утешение одно, Туанетта, ваш граф будет тоже иметь не очень могущественный вид.

– Я бы так боялась сделать не то, что следует.

– Вам нечего бояться, если вы это сделаете, каждый подумает, что так и следует.

– Ах, я никогда не знала, что вы умеете льстить, как придворный.

– Вы никогда не допускали меня к своему двору.

– Жан, что скажет ваша мать?

Он серьезно посмотрел ей в глаза.

– Она уже знает, что я страстно надеюсь на то, что вы будете моей женой.

– И она говорит…

– Что она будет рада моей жене.

– Ваша мать что-нибудь знает обо мне? Тень упала на ее душу – он это видел. Внезапная, страстная непреоборимая ревность к умершему наполнила его сердце; он поборол это чувство и с ясным взглядом повернулся к ней.

– Нет, – сказал он мягко, – и никогда не узнает.

Оттенок боли слышался в его голосе.

– Вы не можете забыть?

Инстинктивно он приблизился к ней. Страсть, которую ее близость вызывала в нем, казалось, захватила и ее.

– Помогите мне забыть, – прошептала она, прикованная его пристальным взглядом.

Когда они проходили по картинной галерее, он на момент остановился перед портретом «хромого Жана».

– Я бы хотел иметь его судьбу.

– Я бы очень хотела не быть принесенной в жертву. Пожалуйста, не можете ли вы постараться любить меня в другой роли?

– Я не это хотел сказать, – я думал, что я бы хотел, чтобы меня любили так же сильно, как его, даже до смерти.

Он пристально посмотрел на нее, пока она проходила через дверь.

– Это так, как я любил бы, – сказал он тихо, – как я люблю.

ГЛАВА XXXII

Единственно верное средство забыть о ком-нибудь, это – привыкнуть к воспоминанию о нем.

– Куда вы поедете? – спросил он ее, когда они возвращались домой.

– Я хочу поехать… я думаю поехать, если вы ничего не имеете против, в Озиоло.

Она почувствовала, что он в душе насторожился.

– Почему туда?

– Вы не можете догадаться? Так как я хочу быть совершенно свободной, я думаю, что только там я, наконец, забуду все. Мирно вспомнить все пережитое – только это явится моим освобождением. Я не в силах забыть, по крайней мере до сих пор так было, а я боролась с собой, но я чувствую и знаю, что, раз только я снова буду там, – я успокоюсь. Вот почему я выбрала Озиоло.

– Простите меня, Тони. Он взял ее руки в свои.

– Я хочу ехать, не откладывая, Жан. Если можно, то завтра.

– Поезжайте скорее, чтобы скорее вернуться. Они попрощались у дверей ее квартиры. На площадке было темно, и оба инстинктивно ждали. Тони сама едва ли знала, хочет ли она, чтобы он ее поцеловал, или нет. Ее неуверенность сообщилась и ему; он придал своему голосу официальный холодный тон, когда вдруг отодвинулся и сказал:

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – задумчиво как эхо повторила Тони.

Он подождал, пока не затихли в маленькой передней звуки ее шагов. Только тогда он вернулся, хромая, к мотору.

Жоржетта жарила на огне хлеб к ужину.

– Хорошо провела время в палатах предков? – она испытующе посмотрела на Тони.

– Очень. Прелестное место.

– Есть новости для меня?

Яркая краска залила лицо и шею Тони.

– А разве должны быть?

– Судя по обожанию в глазах де Солна вчера – должны быть.

– Он просил меня выйти за него замуж.

– А когда это будет?

– Не знаю. Вероятно, этого совсем не будет. С одной стороны, я этого хочу – и все-таки боюсь.

– Боишься? Чего?

– Себя самой боюсь. Я не уверена в себе, не могу быть уверенной, Жоржетта. Я завтра уезжаю. Ты следующий месяц будешь одна.

– Ты едешь туда? – с жаром вскрикнула Жоржетта. – Обратно на то место, где ты испытала счастье? Не делай этого, это безумие. Возьми де Солна теперь, пока ты увлечена им, и не выжидай, чтобы посмотреть, станет ли впечатление сильнее. В девяти случаях из десяти этого не бывает, и вы поженитесь, наконец, такие же неуверенные, как и были, тогда, как доверившись свежему увлечению и отдавшись ему, – ты со временем, естественно, полюбишь его сильнее.

– О, ты просто не понимаешь; я думаю, что никто не смог бы понять. Я должна поехать в Озиоло. Это будет честно и справедливо по отношению к де Солну.

Жоржетта проворчала:

– Он дурак, что дает тебе ехать.

Она посмотрела Тони в лицо и прибавила:

– Я возьму Жюля.

– Жоржетта, правда?

– Да, уже по одному тому, что он знает все, что нужно знать, так что с моих плеч тяжесть долой.

– Ты считаешь это достаточным доводом для замужества? – спросила Тони с любопытством.

– Почему нет? Как бы то ни было, это обеспечивает покой. Когда прошлое висит над головой женщины, это ее угнетает, а если то, что было, стало известным и ему, то со всем этим уже покончено. Пусть он начнет говорить об этом – она тоже не смолчит, и, если он умен, он перестанет. Разговоры – вещь приятная в семейной жизни, но нежелательно, чтобы они велись обеими сторонами.

Тони подошла и тоже села на коврик у камина.

– Ты будешь графиней, – заметила Жоржетта.

– Я думаю, что буду, если выйду за Жана.

– Ты, кажется, не понимаешь, что тебе предстоит. Накануне ночью ты говорила, что тебе хочется жить. Отлично, ты достигнешь этого, если выйдешь за де Солна. Нет ничего, чего он не мог бы тебе дать.

– Я не хочу, чтобы он мне все давал.

– Ты не должна огорчаться этим. Мужчина знает, что он получает взамен того, что дает. Держу пари, и де Солн в данном случае не явится исключением.

– Я не хочу, чтобы он был исключением, – возразила Тони, – отчасти потому я и уезжаю.

– Ты все еще настаиваешь на отъезде? Послушайся меня и оставайся дома. Это здоровее. И что твоя старая Жоржетта будет делать без тебя, если нельзя будет укрыть тебя в кровати, расчесать тебе волосы и смотреть за тобой? Если ты уедешь, тогда прощай наша квартира, где нам было так хорошо!

Слезы показались на ее глазах. Она быстро поднялась.

– Пойдем, перемени обувь, и дай я приготовлю тебе ужин.

Во все время еды Жоржетта была шумно весела, а после того она играла, а Симпсон танцевал вальс.

Только перед сном после того, как она вернулась из кабаре и расчесывала Тони волосы на ночь, она стала очень задумчива и молчалива. Обыкновенно она болтала, рассказывая о вечернем представлении, о публике, о сборах Жюля, о всех обычных сплетнях из кафе, но в этот вечер она почти не говорила.

Она держала мягкие волосы Тони в своих руках и очень бережно расчесывала их. Тони, посмотрев вверх, увидела ее лицо в зеркале. Грустное выражение на нем возбуждало жалость. Она повернулась:

– Жоржетта!

– Все прекрасно, дорогая, – храбро заявила Жоржетта, – мы все-таки были добрыми товарищами целых три года, и они были самым счастливым временем во всей моей жизни. Я себялюбивая свинья, если жалею о счастье, которое пришло к тебе. Я не буду, клянусь, что не буду, но мне так ужасно будет недоставать тебя. Я бы давно уже вышла замуж, если бы не ты. Я хотела смотреть за тобой. Говорят, что женщины никогда друг друга не любят. Это ложь. Я любила тебя, и я так гордилась тобой, так оберегала тебя. Смею сказать, ты этого не замечала, но я их здорово отшивала в кабаре. Если бы я не доверяла де Солну, я бы ему тоже наговорила немало теплых слов. И теперь я тебя потеряю – о Тони, Тони!

– Ты меня не потеряешь, мы снова будем друзьями. И помимо того, в чем дело, ведь я даже еще не связана с Жаном.

Она пыталась рассмеяться, но бедная Жоржетта была неутешна.

Долгое время спустя, после того как она укутала Тони, она снова тихо вернулась к ней. Тони услышала, как она открыла дверь.

– Это твоя старая Жоржетта! Я думала, не нужна ли тебе горячая бутылка к ногам!

Под предлогом этого она нагнулась и поцеловала Тони.

– Нет, мне очень тепло.

– Теперь я пойду. Да хранит тебя Бог! Это было прощание Жоржетты.