Текст книги "Мелкие неприятности супружеской жизни (сборник)"

Верные своему обещанию, мы изложили в первой части нашего сочинения общие причины, приводящие семейные союзы к тому прискорбному положению, которое мы только что описали, и, набрасывая эти брачные пролегомены, указали способ избежать несчастья, назвав ошибки, которых не следует совершать.

Однако эти предварительные соображения остались бы неполны, если бы, пролив некоторый свет на непоследовательность наших идей, нравов и законов в отношении вопроса, касающегося почти всех смертных, мы не попытались коротко обрисовать политические причины этого общественного недуга. Разве не обязан истинный философ, вскрыв тайные пороки того или иного установления, задаться вопросом, отчего и как наши нравы сделали это установление порочным?

Система законов и нравов, от которой зависит сегодня участь женщин и брака во Франции, есть плод древних верований и традиций, не имеющих ничего общего с вечными принципами разума и справедливости, утвержденными Великой революцией 1789 года.

Три великих потрясения повлияли на судьбу Франции: римское завоевание, введение христианства и вторжение франков. Каждое из этих событий наложило глубокий отпечаток на землю, законы, нравы и дух нации.

Греция, стоящая одной ногой в Европе, а другой – в Азии, избрала супружеские установления под влиянием своего климата, распаляющего страсти; она обязана этими установлениями Востоку, откуда ее философы, законодатели и поэты черпали потаенную мудрость Египта и Халдеи. В Греции и Ионии господствовало полное затворничество женщин – плод палящего азиатского солнца. Гречанки не покидали пределов мраморного гинекея. Отечество ограничивалось для древних греков не слишком обширной территорией родного города, и тамошним немногочисленным юношам, растрачивавшим силы прежде всего в нелегких гимнастических упражнениях, которые в те героические времена были необходимы каждому воину, для удовлетворения просыпающейся страсти хватало куртизанок, связанных множеством уз с изящными искусствами и религией.

Рим в начале своего царственного пути заимствовал у Греции принципы законодательства, способные привиться под итальянским небом, и среди них – абсолютную несвободу замужней женщины[250]250
  По преданию, первый писанный свод римских законов, так называемые законы Двенадцати таблиц (V век до н. э.), явился плодом учебы у греков (в Грецию было отправлено специальное посольство для изучения тамошнего опыта; в сочинении законов Двенадцати таблиц римлянам помогал эфесский грек Гермодор); эти законы предусматривали опекунство мужчин над женщинами, даже совершеннолетними.


[Закрыть]. Сенат, понимая, как много значит для республики добродетель, насаждал строгость нравов посредством чрезвычайного усиления власти мужней и отцовской. Зависимость женщины от мужчины сделалась повсеместной. Восточное затворничество предстало долгом, нравственным законом, добродетелью. Отсюда – храмы, посвященные богине Целомудрия[251]251
  О храмах Целомудрия, или Скромности (Pudicitia), упоминает Тит Ливий в «Истории Рима от основания города» (Х, 23).


[Закрыть] или святости брачных уз, отсюда – цензоры, приданое, законы против роскоши, почтение к матронам и все основные положения римского права. Не случайно три переворота в Риме явились следствием трех покушений на целомудрие трех римлянок[252]252
  В этом утверждении различима реминисценция из пятой книги сочинения Ж. – Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762), к которому Бальзак нередко обращался при сочинении «Физиологии брака». Руссо пишет, что Рим всеми великими переворотами был обязан женщинам, и перечисляет (впрочем, не называя имен) несколько таких переворотов. Два из них в самом деле произошли из-за покушения на девичью честь. В первом случае Секст, сын римского царя Тарквиния Гордого, оскорбил Лукрецию, жену Тарквиния Коллатина, вслед за чем произошло восстание под руководством Луция Юния Брута, свергшее власть царей (509 год до н. э.); во втором случае плебей Вергиний заколол свою дочь Вергинию, дабы не отдать ее на поругание децемвиру Аппию Клавдию Крассу, что привело к падению децемвиров (правительственной коллегии) в 449 году до н. э. Третий подобный переворот неизвестен.


[Закрыть]; не случайно появление женщин на политическом поприще становилось предметом особых указов! Прославленные римлянки, обреченные быть только супругами и матерями, проводили жизнь в четырех стенах, посвящая свои дни воспитанию будущих властелинов мира. Рим обходился без куртизанок, ибо римские юноши истощали силы в бесконечных сражениях. Распутство вторглось в жизнь лишь с приходом к власти деспотов-императоров[253]253
  Ср. в сочинении Саллюстия «О заговоре Катилины»: «Вначале юношество, как только становилось способно переносить тяготы войны, обучалось в трудах военному делу в лагерях, и к прекрасному оружию и боевым коням его влекло больше, чем к распутству и пирушкам». Но затем, когда войско Луция Суллы попало в Азию, «в приятной местности, доставлявшей наслаждения, суровые воины, жившие в праздности, быстро развратились. Там впервые войско римского народа привыкло предаваться любви, пьянствовать» (7, 4; 11, 5–6; пер. В. О. Горенштейна).


[Закрыть]; впрочем, и в эту пору старинные предрассудки оставались столь живучи, что женщины никогда не играли на римском театре. Все эти сведения пригодятся нам для быстрого обзора истории брака во Франции.

Покорив галлов, римляне навязали покоренным свои законы, но не сумели истребить в душах наших предков глубокое почтение к женщинам, которых древние верования представляли непосредственными исполнительницами воли божьей. Тем не менее в конце концов римские законы возобладали над всеми прочими в том краю, что звался Gallia togata[254]254
  Цизальпинская, или Предальпийская, Галлия (лат.); название объясняется тем, что жители этой части Галлии по примеру римлян носили тоги.


[Закрыть] и слыл краем законов писаных; впрочем, и в тех краях, где люди руководствовались обычным правом, брачные установления также многое переняли от Рима и его права.

Однако пока шла эта борьба законов с нравами, Галлию захватили франки, нарекшие ее милым именем Франции. Эти северные воители принесли с собою галантность, рожденную в хладном климате, где мужчины, в отличие от ревнивых деспотов Востока, не держат своих подруг взаперти и не нуждаются в множестве жен. Больше того, женщины, почти обожествляемые северными мужчинами, согревали их частную жизнь своими красноречивыми чувствами[255]255
  Весь этот пассаж восходит к сочинению госпожи де Сталь «О литературе» (1800), где впервые была предложена концепция истории культуры как борьбы культур южной и северной (то, что Бальзак весьма общо именует «Востоком», соответствует сталевскому «Югу») и подчеркнута перемена в отношении к женщине с приходом к власти над Римом северных народов: «Женщины были образованнее, ибо имели больше досуга, мужчины любили их, хранили им верность, поклонялись им» (О литературе, ч. I, гл. VIII; Сталь. С. 151).


[Закрыть]. Сонная чувственность нуждалась в смене впечатлений, в переходе от силы к нежности, в раздражении мыслей и мнимых преградах, какие воздвигает перед влюбленными женское кокетство, – иначе говоря, в тех уловках, которых мы коснулись в первой части нашей книги и которые как нельзя лучше отвечают потребностям людей, рожденных в умеренном климате Франции.

Итак, удел Востока – безумные страсти, черные власы и гаремы, богини любви, роскошь, поэзия и памятники искусства. Удел Запада – свобода женщин, всевластие их белокурых головок, галантность, феи, колдуньи, исступление страсти, нежные волнения меланхолии и любовь до гробовой доски.

Две эти системы, возникшие в противоположных частях земного шара, скрестили оружие во Франции; часть ее территории, земля ок, хранила верность восточным верованиям, меж тем как другая, земля ойль, берегла те традиции, что приписывают женщине волшебную власть над миром[256]256
  Земли к югу и к северу от Луары; в диалектах, распространенных в Средние века на юге, слово «да» звучало как ок, а на севере – как ойль, отсюда наименование этих земель.


[Закрыть]. В земле ойль любовь требует покровов, в земле ок любить – значит видеть.

В самый разгар этой схватки во Франции восторжествовало христианство, проповедуемое женщинами[257]257
  Ср. у госпожи де Сталь: «У древних отвратительный институт рабства отравлял отношения даже внутри семейства. Повсеместно отцы распоряжались жизнью и смертью своих домашних ‹…› права супруга приближались к правам отца. ‹…› В этих обстоятельствах о полной свободе нечего было и думать. Женщины оставались рабынями всю свою жизнь ‹…› В ту пору, когда в Римской империи царил безудержный разврат, женщины могли получить свободу, лишь навсегда простившись с добродетелью; христианство даровало им равенство – по крайней мере в том, что касается нравственности и веры. Сделав брак священным таинством, христианство укрепило супружескую любовь и все связанные с нею чувства ‹…› женщины могли быть причислены к лику святых наравне с мужчинами. ‹…› Неудивительно, что в первые века распространения христианства в Европе женщины оказывались более ревностными сторонницами новой религии, чем мужчины» (О литературе, ч. I, гл. VIII; Сталь. С. 156). Нетрудно заметить, что Бальзак довольно точно воспроизводит схему де Сталь.


[Закрыть] и провозгласившее божественную природу женщины, которая под именем Богоматери заняла в бретонских, вандейских и арденнских лесах то место, что занимали прежде идолы, обитавшие в дуплах древних друидических дубов.

Религия Христа, являющаяся прежде всего сводом законов нравственных и политических, наделяла душой все живые существа, провозглашала их равенство перед Богом[258]258
  Ср. у де Сталь: «Учение об аде и рае сулит одинаковые воздаяния людям обоего пола» (Сталь. С. 156).


[Закрыть] и тем самым укрепляла рыцарские принципы северных племен, – впрочем, названные обстоятельства уравновешивались другими: церковь почитала наследником Христа верховного первосвященника, пребывающего в Риме, она ввела в употребление латинский язык, сделавшийся общим языком всей Европы; наконец, монахи, писцы и судейские способствовали повсеместному триумфу кодекса законов, найденного неким солдатом при разграблении Амальфи[259]259
  В городе Амальфи (Южная Италия) в 1135 году были найдены так называемые Пандекты Юстиниана – сборник сочинений древнеримских юристов по вопросам частного права.


[Закрыть].

Следственно, два принципа, один из которых оставлял женщину на положении рабыни, а другой возводил ее в звание госпожи, продолжали свое противоборство, причем каждый ковал себе новое оружие[260]260
  Противоборство этих двух принципов, которое Бальзак прослеживает на протяжении всей европейской истории Нового времени, также было описано госпожой де Сталь: «Существует удивительный контраст между почтительным обращением с женщинами, которое ввел в Европе дух рыцарства, и тиранической властью над ними, которую присвоили себе мужчины» (О Германии, ч. III, гл. XIX; Staёl G. de. De l’Allemagne. Рaris, 1968. Т. 2. Р. 219).


[Закрыть].

Салический закон, это заблуждение, ставшее правом, провозгласил гражданское и политическое рабство женщины, но не отнял у нее власти нравственной, ибо охватившее Европу увлечение рыцарством оказало поддержку нравам в их борьбе против законов[261]261
  Салический закон – сборник обычного права салических франков, отрицавший право женщин на наследование земельных владений; в XIV веке он был введен в силу во Франции, дабы исключить переход престола по женской линии.


[Закрыть].

Таковы причудливые корни нашего национального характера и нашего законодательства; ведь начиная с тех давних эпох, когда философический взгляд на историю еще не пробудился и не утвердился в обществе, Францию столько раз сотрясали общественные катаклизмы, ее столько раз взнуздывали феодализм, крестовые походы, Реформация, борьба королевской власти с аристократией, деспоты и церковники, что женская доля неизменно оставалась во власти прежних странных противоречий. Кому было дело до женщин, до их политического воспитания и супружеских прав в те годы, когда феодалы оспаривали право на престол у королей, когда Реформация грозила отнять его у тех и у других, а народ пребывал в небрежении, забытый и священством, и империей? По выражению госпожи Неккер, женщины играли в периоды всех этих великих потрясений роль пуха, насыпанного в ящики с фарфоровой посудой: никто не придает ему ни малейшего значения, но без него вся посуда разбилась бы вдребезги[262]262
  Мысль Сюзанны Неккер (урожд. Кюршо; 1737–1794), матери г-жи де Сталь, была опубликована еще в 1798 году (Mélanges extraits des manuscrits de Mme Necker. T. 3. P. 344), затем повторена в избранных мыслях писательницы (Esprit de Madame Necker. Рaris, 1808. Р. 44), а Бальзаку, возможно, попалась на глаза в книге, изданной за два года до выхода «Физиологии брака»: Esprit des prosateurs anciens et modernes. Paris, 1827. P. 207.


[Закрыть].

В ту пору замужние француженки были подобны закрепощенным королевам, рабыням, которые разом и наслаждаются волей, и страдают в узилище. Противоречия, вызванные борьбою этих двух принципов, постоянно проявлялись в общественном устройстве и порождали в нем тысячи странностей. Физическая природа женщины оставалась так мало известной, что недуги слабого пола слыли плодами чудес, колдовства или злоумышления[263]263
  Имеются в виду истерические припадки, считавшиеся плодом одержимости бесами.


[Закрыть]. Существа, которых закон объявлял блудными дочерями и требовал взять в опеку, в обыденной жизни почитались как богини. Подобно императорским вольноотпущенникам, они одним мановением ресниц раздавали престолы, решали исход сражений, дарили или отнимали состояния, устраивали государственные перевороты, вдохновляли на кровавые преступления и на подвиги добродетели – и при этом не владели ничем, включая право распоряжаться собственной судьбой. Они были разом и счастливы, и несчастны. Черпая силу в своих слабостях и инстинктах, они устремились за пределы той сферы, какую отвели им законы; всегда готовые сотворить зло, но вовсе не способные творить добро; добродетельные из нужды – в чем мало чести – и порочные без меры, обвиняемые в невежестве, но отлученные от образования, они не умели быть толком ни матерями, ни супругами. Посвящая все время страстям, лелея их в своей груди, они предавались франкскому кокетству, но при этом были обязаны, подобно древним римлянкам, проводить жизнь в стенах замков, воспитывая будущих воинов. Поскольку в законодательстве уживались разные системы, всякая француженка могла следовать собственной склонности, и Марьон Делорм соседствовали с Корнелиями, добродетели – с пороками[264]264
  Марьон Делорм (1611 или 1613–1650) – французская куртизанка; Корнелия – мать римских трибунов Тиберия и Гая Гракхов, идеал патриархальной добродетели.


[Закрыть]. Репутация женщин была столь же неопределенна, сколь и повелевавшие ими законы: кто-то смотрел на женщину как на существо промежуточное между человеком и животным, как на злую тварь, которую надобно по рукам и ногам связывать законами и которая создана природой лишь для утех противоположного пола; кто-то видел в ней падшего ангела, источник счастья и любви, единственное создание, которое отвечает чувствам мужчины и которому мужчины обязаны поклоняться, чтобы утешить в жестоких бедствиях. Если единства не было в политических установлениях, откуда было ему взяться в нравах?

Итак, женщина стала тем, чем сделали ее обстоятельства и мужчины, а не тем, чем должны были сделать ее климат и установления: отцы, пользуясь унаследованной от римлян властью над дочерями, торговали ими и выдавали их замуж насильно; когда же муж-деспот запирал жену на замок, она прибегала к единственному доступному ей способу отомстить… И если во время общественных потрясений женщины оставались добродетельны, то стоило мужчинам прекратить братоубийственные войны и посвятить себя жизни мирной, как их жены пускались во все тяжкие. Всякий образованный читатель может сам дополнить эту картину; нас интересуют уроки истории, а не ее поэзия.

Революция была слишком поглощена разрушением и созиданием, имела слишком много противников, а быть может, ушла слишком недалеко от прискорбных времен Регентства и Людовика XV, чтобы обратить внимание на место женщины в обществе[265]265
  Эпохи правления регента Филиппа Орлеанского (1715–1723) и короля Людовика XV (1723–1774) считаются самыми развратными во всей французской истории.


[Закрыть].

Замечательные люди, воздвигнувшие бессмертное здание нашего законодательства, принадлежали почти все без исключения к старой школе, исполненной почтения к римскому праву; вдобавок они не создавали установлений политических. Сыновья революции, они вслед за ней сочли, что закон о разводе, снабженный разумными ограничениями, и наделение совершеннолетних детей правом сочетаться браком без согласия родителей суть изменения вполне достаточные. Сравнительно с прежним порядком вещей новые установления в самом деле показались гигантским шагом вперед.

Сегодня мудрым законодателям предстоит дать оценку двум принципам супружеской жизни, ослабленным ходом истории и победами просвещения. Прошлое содержит уроки, которые должны принести плоды в будущем. Неужели мы пропустим мимо ушей его красноречивые увещевания?

Установления Востока нуждались в евнухах и сералях; смешанные нравы Франции умножали число куртизанок и подтачивали изнутри наши браки; прибегнув к выражению одного нашего современника, скажу, что Восток приносит в жертву отцовству мужчин и правосудие, Франция – женщин и целомудрие[266]266
  Этот современник, на которого ссылается Бальзак, здесь, как и во многих других случаях, – П. – Э. Лемонте (см. примеч. 163); Бальзак цитирует последний фрагмент из «Разрозненных отрывков из Рассуждения о браке куртизанок» (Lemontey. P. 91); у Лемонте вместо «в жертву отцовству (paternité)» – «в жертву спокойствию (tranquillité)».


[Закрыть]. Ни на Востоке, ни во Франции общественные установления не достигают той цели, к какой им следовало бы стремиться, а именно не даруют человечеству счастья. Владелец гарема не больше уверен в любви своих жен, чем французский муж – в законнорожденности своих детей: брак себя не оправдывает. Довольно приносить жертвы этому установлению, настала пора привести наши нравы и законы в соответствие с нашим климатом, дабы общественный порядок упрочивал наше счастье.

Конституционное правление, плод удачного смешения двух крайних политических систем – деспотизма и демократии, – по всей видимости, указывает на необходимость совмещать сходным образом два принципа супружеской жизни, которые во Франции вплоть до сего дня боролись меж собой. Свобода, которой мы дерзнули потребовать для юных дев, избавит нас от множества бед, на источник которых мы указали, исчисляя все несообразности, порождаемые девичьим затворничеством. Возвратим юности страсти, кокетство, любовь с ее страхами и прелестями, ту пленительную свиту, что сопутствовала ей во времена франков. На заре жизни ни одна ошибка не бывает непоправимой и всякое испытание идет на пользу будущему браку: любовь куда прочнее, когда она зиждется на доверии, когда она избавлена от ненависти и когда влюбленным есть с чем ее сравнить.

Подобное изменение наших нравов неминуемо излечит общество от той постыдной язвы, какую представляют собой публичные женщины. Юноше, вступающему в жизнь, простодушному и робкому, встреча с великой, неподдельной страстью пойдет только на пользу. В эту пору душа радуется любому усилию; ей потребно действие, борьба – пусть даже борьба с самой собой. Это наблюдение, в истинности которого случалось убедиться каждому, указывает законодателям дорогу к покою и счастью. Вдобавок сегодня науки переживают такой небывалый расцвет, что страсть и ученье способны поглотить нерастраченные силы даже самого неистового из грядущих Мирабо[267]267
  Мирабо упомянут здесь не столько как политический деятель, сколько как герой любовных похождений и эротический писатель (см. примеч. 96 и 179).


[Закрыть]. Разве мало юношей спас от разврата упорный труд вкупе с необходимостью преодолевать преграды, которые ставит перед каждым первая, чистая любовь? В самом деле, какая девушка не горит желанием продлить пленительное детство чувств, не гордится тем, что на нее обращают внимание, не выставляет против юных желаний поклонника, столь же неопытного, сколь и она сама, пьянящий испуг, робкое целомудрие и невинные сделки с собственным сердцем? Итак, франкская галантность и ее наслаждения сделаются роскошным оперением юности, а это, в свой черед, породит те взаимоотношения душ, умов, характеров, привычек, темпераментов, состояний, на коих зиждется счастливое равновесие – залог супружеского счастья. Система эта покоилась бы на более широких и прочных основаниях, если бы по здравом размышлении было решено лишать девушек права наследования или, как это делается в Соединенных Штатах, выдавать замуж без приданого, дабы женихи искали залоги своего счастья лишь в добродетелях, характере и талантах своих избранниц.

Если в девичестве представительницы прекрасного пола насладятся свободой, тогда, выйдя замуж, они беспрепятственно покорятся римской системе. Посвятив себя исключительно воспитанию детей, что является первейшей из обязанностей матери; ежеминутно, ежечасно созидая и поддерживая семейное счастье, столь восхитительно описанное в четвертой книге «Новой Элоизы», они уподобятся древним римлянкам, сделаются олицетворением Провидения, невидимого, но вездесущего. Тогда-то и придется ужесточить самым решительным образом законы против неверных жен. Законы эти будут грозить изменнице не столько телесными наказаниями и ограничениями ее прав, сколько позором. Некогда во Франции женщин, подозреваемых в колдовстве, возили по городу верхом на осле, и не одной невинной жертве случилось в результате умереть от стыда. На этой женской чувствительности и будет основываться грядущее брачное законодательство. Милетские девушки предпочитали замужеству смерть; сенат постановил таскать обнаженные тела этих самоубийц по городу на рогожке, и невинные девы смирились с жизнью[268]268
  Эпизод, заимствованный из статьи Дидро «О женщинах» (ср. примеч. 176).


[Закрыть].

Итак, женщин и брак станут уважать во Франции лишь после того, как мы внесем коренные изменения в наши нравы. Эта глубокая мысль одушевляет два прекраснейших создания бессмертного гения. «Эмиль» и «Новая Элоиза» суть не что иное, как два красноречивых выступления в пользу этой системы. Голос Руссо будет звучать в веках, ибо он отгадал истинные движители законов и нравов грядущих столетий. Жан-Жак оказал добродетели неоценимую услугу уже тем, что позволил младенцам прильнуть к материнской груди, однако век его был слишком развращен, чтобы усвоить величественные уроки, содержавшиеся в двух названных выше поэмах[269]269
  Жан-Жак Руссо, который, согласно более позднему высказыванию Бальзака, «сильнее изменил французские нравы, чем Наполеон» (письмо Х. – К. Андерсену от 25 марта 1843 года; Correspondance. T. 4. P. 571), в трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762) осудил обычай, требовавший, чтобы светские женщины отдавали новорожденных детей кормилицам; так как популярность его идей во французском обществе второй половины XVIII века была очень велика, знатные француженки, дабы не отстать от новой моды, стали вскармливать детей сами. Позже Бальзак стал оценивать нововведение Руссо не так восторженно; в преамбуле к «Трактату о современных возбуждающих средствах» (1839) он говорит, что «с тех пор как женщины из высших сословий стали сами кормить грудью своих детей» «все, что выиграла Семья, обернулось потерей для Общества» (Патология. С. 285–286; пер. О. Гринберг). Трактат «Эмиль» и роман «Юлия, или Новая Элоиза» названы поэмами в переносном смысле.


[Закрыть]; справедливость, впрочем, велит добавить, что поэт в них победил философа и что, сохранив в сердце замужней Юлии ростки первой любви, Руссо пленился поэтической ситуацией куда более трогательной, чем та истина, которую он хотел запечатлеть, но куда менее полезной[270]270
  Заглавная героиня романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» искупает свое «грехопадение» с учителем Сен-Прё добродетельной семейной жизнью с господином де Вольмаром, за которого ее выдали замуж родители; однако сердце ее по-прежнему отдано Сен-Прё.


[Закрыть].

Правда, если брак во Франции останется гигантским контрактом, который негласно подписывают все мужчины, дабы сообщить больше остроты страстям, больше интереса и таинственности любви, больше пикантности женщинам, если женщина во Франции по-прежнему будет не более чем украшением гостиной, куклой для демонстрации мод, вешалкой для платьев, если она не сделается существом, чьи поступки влияют на политику страны, на преуспеяние и славу отечества, а попечения ничуть не уступают в полезности деяниям мужчин… тогда, признаюсь, вся моя теория, все мои пространные рассуждения окажутся никуда не годны.

Однако довольно выжимать из гущи событий каплю философии, довольно потрафлять эпохе, чья главная страсть – история, обратим наши взоры на нравы современные. Вновь напялим дурацкий колпак, вновь вооружимся той гремушкой, которую Рабле некогда превратил в скипетр, и продолжим наше исследование, стараясь не сообщать шуткам больше серьезности, чем они заслуживают, а вещам серьезным – больше шутливости, чем они в себе содержат.

Часть вторая
О средствах обороны в семье и вне ее

 
То be or not to be…
Быть им или не быть – вот в чем вопрос.
 

Шекспир. Гамлет[271]271
  В своем французском переводе Бальзак слегка переиначивает знаменитое начало монолога Гамлета, так что фраза начинает относиться к судьбе мужа – быть ему рогоносцем или не быть? Та же английская фраза в том же скабрезном переводе использована в качестве эпиграфа к «Брачному кодексу» (1829), который Орас Рессон сочинил, по-видимому, при непосредственном участии Бальзака.


[Закрыть]

Допустим, что мужчина очутился в том положении, в какое он попал в первой части нашей книги; по всей вероятности, мысль о том, что жена его принадлежит другому, заставит трепетать его сердце, и он – из самолюбия, эгоизма или корысти – вновь воспылает к ней страстью; в противном случае мы были бы вправе сказать, что он последний негодяй и наказан по заслугам.

Мужу, проходящему столь тягостное испытание, трудно не совершать ошибок: ведь большинство супругов еще хуже владеют искусством управлять женой, чем искусством ее выбирать. Между тем политика, подобающая мужьям, сводится к искреннему приятию и последовательному соблюдению всего трех принципов. Первый заключается в том, чтобы никогда не верить ни единому слову женщины; второй – в том, чтобы всегда искать за буквой ее поступков их дух; третий – в том, чтобы твердо знать: болтливее всего женщина, когда молчит, а деятельнее всего – когда ничего не делает.

Мужчина, вооруженный этими тремя принципами, подобен всаднику, который оседлал норовистую лошадь и должен, если не хочет очутиться на земле, не сводить глаз с ее ушей.

Впрочем, главное – не знание принципов, а способ их применения: в руках невежд любой принцип – все равно что бритва в лапах обезьяны. Первая и самая насущная из ваших обязанностей, которою большинство мужей пренебрегает, – держаться с неизменной скрытностью. Заметив в поведении жены недвусмысленные минотаврические симптомы, мужья, как правило, тотчас выказывают ей оскорбительное недоверие. В их речах и манерах начинает сквозить раздражение, а страх, мерцающий в их душах, словно газовый рожок под стеклянным колпаком, превосходно освещает их лица и объясняет их поступки.

Женщина разгадывает все подозрения, написанные на вашем челе, едва ли не прежде, чем вы сами успеете отдать себе в них отчет; ведь у нее есть перед вами огромное преимущество: она с утра до вечера обдумывает свое поведение и наблюдает за вашим. Она ни за что не простит вам этого бесполезного оскорбления. Выдав себя, вы произнесете приговор своему браку; можете не сомневаться: при первом же удобном случае, хоть назавтра, жена ваша не замедлит перейти в разряд женщин, грешащих непоследовательностью.

Итак, расстановка двух противоборствующих сил требует, чтобы вы выказывали вашей жене то же безграничное доверие, что и прежде. Но не вздумайте усыплять ее бдительность медоточивыми речами: этим вы себя погубите; она вам не поверит, ибо если у вас есть своя политика, то и у нее есть своя. Следовательно, ваш долг – сочетая хитрость с простодушием, незаметно внушить ей то драгоценное чувство покоя, которое позволит ей прядать ушами, а вам – не взнуздывать и не пришпоривать ее без нужды.

Кто, впрочем, дерзнет сравнить лошадь, простодушнейшее из животных, с существом, которое благодаря переменчивости мыслей и тонкости чувств делается порой более осмотрительным, чем сервит фра Паоло, ужаснейший из духовных наставников венецианского Совета десяти[272]272
  Возможно, что упоминание Фра Паоло Сарпи (1552–1623), итальянского священника и историка, члена религиозного ордена сервитов, – еще один плод чтения Бальзаком книги Лемонте (Lemontey. P. 384; ср. примеч. 163), где этот монах упоминается в сочинении «Дитя Европы» с тем же эпитетом «ужасный» (terrible). Венецианский Совет десяти представлял собою тайный трибунал, десять членов которого выбирались из числа членов Большого совета; Совет десяти обладал неограниченными полномочиями и был грозой Венеции.


[Закрыть], более скрытным, чем любой из королей, более ловким, чем Людовик XI, более глубоким, чем Макиавелли, более хитроумным, чем Гоббс, более лукавым, чем Вольтер, и более податливым, чем невеста Мамолена[273]273
  Невеста Мамолена – героиня стихотворной новеллы Лафонтена «Невеста Гарбского короля» (II, 14), по дороге к жениху по причине своей чрезвычайной покладистости побывавшая в руках восьми мужчин.


[Закрыть], и которое вдобавок ко всему не опасается в целом мире никого, кроме вас?

Следовательно, к скрытности, благодаря которой движители вашего поведения должны сделаться столь же незаметны, что и движители вселенной, вам следует добавить абсолютное самообладание. Хваленая невозмутимость господина де Талейрана должна стать зауряднейшим из ваших достоинств; отменная учтивость и изящество манер, достойные этого дипломата, должны пронизывать все ваши речи. Послушайтесь совета профессора: если вы желаете в конце концов приручить вашу очаровательную андалузку, ни в коем случае не прибегайте к хлысту.

LXI

Мужчина, который бьет любовницу, вредит себе, но мужчина, который бьет жену, себя убивает!

Однако разве существуют на свете правительства без жандармерии, поступки без силы, власть без оружия?.. Ответ на этот вопрос мы постараемся дать в следующих Размышлениях. Пока же мы предложим вашему вниманию два предварительных замечания. Они раскроют вам смысл еще двух теорий, лежащих в основе всех наших практических рекомендаций. Впрочем, пора освежить сии сухие и бесплодные рассуждения живым примером: итак, перейдем от слов к фактам.

Прекрасным январским утром 1822 года, идя по бульварам из безмятежного уголка, именуемого кварталом Маре, в обитель элегантности, именуемую Шоссе-д’Антен[274]274
  Маре – квартал Парижа, имевший в 1830-х годах репутацию косного и старомодного; здесь жили дворяне, придерживавшиеся «старинных» правил; квартал Шоссе-д’Антен (по названию улицы, проложенной лишь в начале XVIII века перпендикулярно бульвару Капуцинок) был кварталом финансистов, нуворишей и модников.


[Закрыть], я не без философической радости впервые наблюдал то изумительное разнообразие лиц и нарядов, которое превращает каждую часть бульвара от улицы Приступка до церкви Мадлен в особый мир, а всю эту часть Парижа – в обширную школу нравов[275]275
  Улица Приступка (rue du Pas de la Mule) пересекается с Сент-Антуанским бульваром (с 1831 года носит имя Бомарше) почти у самой площади Бастилии, а церковь Мадлен находится на противоположной оконечности полукольца северных бульваров – «главных» бульваров французской столицы. Описанию каждого из этих бульваров Бальзак через 15 лет посвятил очерк «История и физиология парижских бульваров» (см.: Бальзак/15. Т. 15. С. 191–203).


[Закрыть]. Еще совершенно не зная жизни и не подозревая, что настанет день, когда я дерзну объявить себя законодателем в области супружества, я шел завтракать к школьному другу, который уже успел – пожалуй, немного преждевременно – обременить себя женою и двумя детьми. Поскольку мой бывший учитель математики жил неподалеку от этого школьного товарища, я обещал почтенному эрудиту, что навещу его, прежде чем ублаготворю свое чрево дарами дружбы. Я без труда проник в святая святых – кабинет ученого мужа, где все было покрыто пылью, обличавшей род занятий рассеянного хозяина. Там меня ждал сюрприз. Глазам моим предстала хорошенькая незнакомка, сидевшая на ручке кресла, как наездница на английской лошади[276]276
  Образ, который, как заметила Ахматова, Пушкин почти дословно процитировал в «Станционном смотрителе» (см.: Ахматова. С. 89).


[Закрыть], и встретившая меня той условленной гримаской, какой хозяйке дома пристало встречать гостей, ей неизвестных; впрочем, ей не удалось скрыть, что она дуется, и облачко, затмевающее ее чело, довольно ясно показало мне, как неуместен мой приход. Учитель мой, без сомнения погруженный в расчеты, еще не успел поднять голову, а потому я, словно рыба, шевелящая плавником, простер правую руку к даме и на цыпочках двинулся к выходу, успев, однако, подарить незнакомке таинственную улыбку, означавшую: «Нет, не я помешаю вам подвигнуть его на измену Урании»[277]277
  Урания – муза астрономии и математики.


[Закрыть]. Она с неописуемым очарованием и неизъяснимой живостью кивнула мне в ответ. «Нет-нет, друг мой, не уходите!

Это моя жена!» – вскричал геометр. Я снова поклонился. О Кулон! Отчего ты не присутствовал при этой сцене и не мог рукоплескать единственному из твоих учеников, кто в ту минуту вполне постиг смысл слова анакреонтический применительно к поклону!..[278]278
  Жан-Франсуа Кулон (1764–1836) – танцовщик и учитель танцев, чья школа была очень популярна в 1820-х годах. Слово анакреонтический применительно к поклону означает, что поклон этот выражал высшую степень восхищения женской красотой (характерного для древнегреческого поэта Анакреонта, воспевавшего радости жизни).


[Закрыть] Вероятно, действие моего поклона оказалось весьма разительным, ибо госпожа профессорша, как говорят немцы, покраснела, порывисто поднялась и направилась к двери; взгляд ее, брошенный на меня, казалось, говорил: «Восхитительно!» Муж остановил ее, сказав: «Не уходи, детка. Это мой ученик». Молодая женщина склонила головку к супругу, как птичка, сидящая на ветке и тянущаяся за зернышком. «Так вот, – произнес ученый муж со вздохом, – ты просишь невозможного, и я докажу тебе это, как дважды два». – «Ах, сударь, прошу вас, оставьте», – возразила жена, бросив взгляд в мою сторону. (Когда речь шла об алгебре, мой учитель понимал все с полуслова, но взгляды были для него китайской грамотой.) «Суди сама, детка, – продолжал он, – у нас десять тысяч франков годового дохода…» При этих словах я отступил к двери и, словно охваченный внезапной страстью к живописи, вперил взор в развешенные на стенах акварели в рамках. Скромность моя была вознаграждена красноречивейшим взглядом. Увы! Супруга профессора не знала, что я мог бы сыграть в «Фортунио» роль Слухача, умеющего расслышать, как растут трюфели[279]279
  Бальзак не совсем точно приводит название сказки Мари-Катрин д’Онуа (1651–1705), где выведен персонаж по имени Слухач (Fine-Oreille), который слышит, как растут трюфели и другие грибы; она называется не «Фортунио», а «Chevalier Fortuné», то есть в новейшем русском переводе «Удачливый рыцарь». См.: Онуа М. – К. д’. Кабинет фей / Изд. подготовила М. А. Гистер. М., 2015. О серьезном влиянии, которое оказали сказки г-жи д’Онуа на раннее и зрелое творчество Бальзака, см.: Agostini D. de. Godefroid, ou de «L’étoile au front». Une source inconnue des «Proscrits» // AB 2007. Paris, 2007. P. 359–388.


[Закрыть]. «Согласно общим экономическим принципам, – рассуждал мой учитель, – на квартиру и жалованье слугам следует тратить не больше двух десятых годового дохода; меж тем наша квартира и наши слуги обходятся нам в сто луидоров[280]280
  Луидор – золотая монета, стоимость которой в эпоху Реставрации равнялась 20 франкам. Об экю см. примеч. 224.


[Закрыть]. На твои наряды я выдаю тебе тысячу двести франков. (Эту фразу он произнес особенно выразительно.) Четыре тысячи франков уходят у тебя на стол, не меньше двадцати пяти луидоров – на детей; себе я беру всего восемьсот франков. Прачка, дрова, свет – на все это я кладу еще тысячу франков; как видишь, на непредвиденные расходы остается всего-навсего шестьсот франков[281]281
  Бальзак ошибся в подсчетах на 100 франков; денег должно было оставаться не 600, а 500 франков.


[Закрыть] – а разве этого достаточно? Чтобы купить брильянтовый крестик, пришлось бы взять тысячу экю из капитала, с которого мы получаем ренту, но если мы вступим на этот путь, красавица моя, то, дабы поправить наши расстроенные дела, нам придется покинуть твой обожаемый Париж и переселиться в провинцию. Ведь дети растут и с каждым годом будут требовать все больших расходов! Ну, будь же умницей». – «Ничего другого мне не остается, – отвечала она, – но учтите, что во всем Париже вы будете единственным человеком, не сделавшим жене подарка к Рождеству!» И она выскользнула из комнаты, точно школьник, отбывавший наказание и наконец обретший свободу[282]282
  По наблюдению Ахматовой, это сравнение, так же как и сравнение с наездницей (см. примеч. 214), использовал Пушкин, на сей раз в незаконченном отрывке «На углу маленькой площади…»: «Он ‹…› выбежал из комнаты, как резвый школьник выбегает из класса» (Пушкин. Т. 8. Кн. 1. С. 144).


[Закрыть]. Учитель мой с довольным видом проводил ее глазами. Когда дверь за его супругой закрылась, он потер руки; мы обсудили войну в Испании, и я направился на Прованскую улицу, столь же мало помышляя о великом законе супружеской жизни, первая часть которого была мне только что явлена, сколь и о покорении Константинополя генералом Дибичем[283]283
  Поскольку Бальзак отнес действие этого эпизода к 1822 году, оба упоминания являются анахронизмами: война в Испании, то есть введение французского экспедиционного корпуса в Испанию для подавления восстания против короля Фердинанда VII, началась и закончилась в 1823 году; Русско-турецкая война, в ходе которой русская армия под командованием генерал-фельдмаршала графа Ивана Ивановича Дибича-Забалканского (1785–1831) подошла к Константинополю (но не взяла его), началась в 1828-м, а закончилась в 1829 году.


[Закрыть]. Я вошел в дом моего амфитриона как раз в тот миг, когда полчаса, предписанные законами вселенской гастрономии, истекли[284]284
  Намек на книгу А. Гримо де Ла Реньера «Альманах Гурманов», где в томе втором (1805), в главе «Церемонии за столом», говорится, что если гость приглашен «в пять часов» (а не «ровно в пять»), он должен прийти в дом хозяина-Амфитриона в половине шестого, а «полчаса спустя в гостиную явится дворецкий с салфеткой на руке и объявит, что кушать подано» (Гримо. С. 397).


[Закрыть] и хозяева, не дождавшись меня, решили сесть за стол. Кажется, мы дошли до паштета из гусиной печенки, когда прелестная хозяйка дома небрежно бросила мужу: «Александр, было бы очень мило с твоей стороны подарить мне те брильянтовые серьги, которые мы видели у Фоссена»[285]285
  Жан-Батист Фоссен – парижский ювелир, которого сам Бальзак высоко ценил и у которого заказывал украшения для Эвелины Ганской и ее дочери.


[Закрыть]. – «Вот и женитесь после этого!» – пошутил мой товарищ, доставая из бумажника три тысячефранковые ассигнации, при виде которых глаза его супруги радостно вспыхнули. «Мне так же приятно тебе их подарить, как тебе – их принять. Сегодня годовщина нашего знакомства; быть может, брильянты тебе об этом напомнят?» – «Злюка!» – отвечала жена с обольстительной улыбкой. Вынув из-за корсажа букет фиалок, она с ребяческой досадой бросила его в лицо моему приятелю. Взамен Александр протянул ей деньги на серьги, сказав: «Видали мы и не такие цветочки!» Я никогда не забуду, как быстро, жадно и весело, словно кошка мышку, его женушка схватила три банковских билета, аккуратно сложила их и, покраснев от удовольствия, спрятала туда, где прежде благоухал букетик фиалок. Поневоле я вспомнил моего учителя математики. В ту пору мне казалось, что он отличается от своего бывшего ученика лишь тем, чем человек экономный отличается от мота; я не подозревал тогда, что на самом деле тот из двоих, кто, казалось, умел считать лучше всего, действовал совсем нерасчетливо. Завтрак наш завершился очень весело. Устроившись в маленькой, недавно отделанной гостиной близ камина, пламя которого приятно щекотало нервы, позволяло забыть о холоде и вообразить, будто уже наступила весна, я, как и подобает гостю, с похвалой отозвался о святилище, принадлежащем влюбленной паре. «Конечно, все это стоит недешево, – отвечал мой друг, – но ведь гнездышко должно быть достойно птички! Однако, черт подери, за обои, которые ты хвалишь, еще не уплачено!.. Вместо того чтобы спокойно переваривать обед, я по твоей милости вспомнил о негодяе-обойщике, которому задолжал две тысячи франков». Услышав речь мужа, хозяйка дома оглядела свой очаровательный будуар, и глаза ее, дотоле ярко блестевшие, затуманились. Александр взял меня за руку и отвел к окну. «Не найдется ли у тебя случайно тысячи экю[286]286
  Экю – старинная монета, которая в XIX веке употреблялась в качестве счетной единицы; в этом случае исходили из того, что экю равняется 3 франкам.


[Закрыть] взаймы? – спросил он шепотом. – У меня всего десять, самое большее двенадцать тысяч ливров годового дохода, а нынче…» – «Александр!.. – перебила мужа прелестная жена и, подбежав к нам, протянула ему три банковских билета. – Александр… я поняла, что было бы чистым безумием…» – «О чем ты? – отвечал он. – Оставь деньги себе». – «Нет, любимый, я не хочу тебя разорять! Ты так сильно любишь меня, что я не должна поверять тебе все мои желания; мне следовало бы помнить об этом…» – «Нет-нет. Деньги – твои, это решено! А я – ну что ж, начну играть и все отыграю!» – «Играть! – повторила она с ужасом. – Александр, забери эти деньги! Не спорьте, сударь, я так хочу». – «Нет-нет, – упорствовал мой друг, отталкивая нежную белую ручку жены, – ведь ты в четверг едешь на бал к госпоже де… разве ты забыла?» – «Я подумаю насчет твоей просьбы», – сказал я своему приятелю и удалился, поклонившись его жене; впрочем, я предчувствовал, что здесь мои анакреонтические поклоны большого впечатления не произведут. «Верно, он совсем потерял рассудок, если просит тысячу экю взаймы у студента-правоведа!» – думал я, спускаясь по лестнице. Пять дней спустя я оказался у госпожи де… чьи балы как раз начинали входить в моду. Танцевали кадриль; среди танцующих красавиц я заметил жену моего приятеля и жену математика. Супруга Александра была в восхитительном платье из белого муслина; цветы, маленький крестик на черной бархатной ленте[287]287
  Такой крестик – как правило золотой – знатные дамы носили в подражание крестьянкам; он назывался «как у Жаннетты» или просто «Жаннетта».


[Закрыть], оттенявшей белизну ее благоуханной кожи, и длинные золотые серьги – вот и все ее украшения. На шее же госпожи профессорши сверкал великолепный крест, усыпанный брильянтами. «Вот так штука!» – сказал я простаку, который еще не прочел ни одной страницы в великой книге света и не разгадал ни одного женского сердца, иначе говоря – себе самому. Если у меня тотчас возникло желание пригласить обеих красавиц на танец, то исключительно оттого, что я отыскал тему, способную помочь мне одолеть природную застенчивость. «Итак, сударыня, вы получили свой крест?» – спросил я у госпожи профессорши. «Да ведь я его честно заслужила», – отвечала она с загадочной улыбкой. «Итак, вы без серег?» – спросил я у жены приятеля. «Да, я мысленно наслаждалась ими в течение целого завтрака!.. Но в конце концов, как видите, мне все-таки удалось переубедить Александра…» – «Вероятно, он не слишком упорствовал?» Она взглянула на меня с победоносным видом.