Текст книги "Мелкие неприятности супружеской жизни (сборник)"

Женщин, добродетельных по глупости, мы подсчитывать не станем; известно ведь, что в любви все женщины умны.

Наконец, отчего не предположить, что в каких-то богом забытых уголках живут юные, прелестные и добродетельные женщины, неведомые свету.

Не называйте, однако, добродетельной ту женщину, что, борясь с невольной страстью, не дозволила возлюбленному, которого имеет несчастье боготворить, никаких вольностей. Такая женщина наносит любящему мужу одно из самых жестоких оскорблений, какие только можно вообразить. Что остается ему от жены? Вещь без имени, живой труп. Жена этого несчастного уподобляется на брачном ложе тому гостю, которому Борджиа намекнул посреди трапезы, что иные блюда отравлены[161]161
  Итальянский политический деятель, полководец и кардинал Чезаре Борджиа (1475–1507), равно как и его отец Родриго Борджиа, ставший римским папой под именем Александра VI, знал толк в ядах и нередко прибегал к ним не только на словах, но и на деле; он, в частности, – правда не нарочно, а по недоразумению – отравил собственного отца.


[Закрыть]: разом потеряв аппетит, несчастный ел через силу, а вернее, притворялся, будто ест. Он сожалел об ужине, которому предпочел пир у страшного кардинала, и мечтал только об одном: чтобы праздник кончился и можно было наконец выйти из-за стола.

Итак, размышляя о женской добродетели, мы приходим к следующим выводам, из коих два последних заимствованы нами у эклектического философа восемнадцатого столетия[162]162
  Имеется в виду Шамфор; афоризм XXI восходит к шамфоровским «Характерам и анекдотам» (Chamfort. T. 2. P. 104); афоризм XXII – к шамфоровским «Максимам и мыслям» (Chamfort. T. 1. P. 416–417). О значении, в котором Бальзак употребляет слово «эклектический», см. в предисловии, с. 14. Поскольку в подзаголовке «Физиологии» Бальзак относит слово «эклектический» к собственным размышлениям, то, присваивая тот же титул Шамфору, он подчеркивает свое родство с этим острословом.


[Закрыть].

XVIII

У добродетельной женщины в сердце либо одной струной меньше, либо одной струной больше, чем у всех прочих дам; она либо глупа, либо величественна.

XIX

Добродетель женщины зависит, возможно, исключительно от ее темперамента.

XX

Самые добродетельные из женщин таят в себе что-то нецеломудренное.

XXI

Если умный человек питает сомнения насчет своей любовницы, это в порядке вещей, но насчет жены!.. для этого надобно быть круглым дураком.

XXII

Мужчины были бы слишком несчастны, если бы хоть на секунду вспоминали в присутствии женщин о том, что знают досконально.

Число редкостных женщин, которые, подобно девам из притчи, не дали погаснуть своим светильникам[163]163
  Мф. 25:1–13.


[Закрыть], всегда будет казаться поборникам добродетели и благонравия недостаточным; его необходимо вычесть из общего количества порядочных женщин, однако это утешительное вычитание делает опасность, грозящую мужьям, еще сильнее, скандал еще страшнее, а добродетель всех остальных законных супруг еще сомнительнее.

Какой муж сможет спокойно спать подле своей юной и очаровательной жены, зная, что по меньшей мере три холостяка видят в ней вожделенную добычу, причем холостяки эти, пусть даже они еще не вторглись в скромные владения супруга, убеждены, что его законная половина рано или поздно попадет в их сети, что они добьются своего либо хитростью, либо силой, что чужая жена подчинится их власти либо из страха, либо по доброй воле и что из этой борьбы они неминуемо выйдут победителями!

Ужасный итог!..

Здесь пуристы от нравственности, педанты, застегнутые на все пуговицы, упрекнут нас, пожалуй, в том, что расчеты наши чересчур безрадостны: они пожелают вступиться либо за порядочных женщин, либо за холостяков; для них мы приберегли последний аргумент.

Увеличьте, если пожелаете, число порядочных женщин и уменьшите число холостяков, все равно любовных похождений окажется больше, чем порядочных женщин, все равно нравы наши будут побуждать огромную толпу холостяков к преступлениям троякого рода.

Если холостяки блюдут целомудрие, они тем самым подтачивают свое здоровье, борясь с мучительными искушениями; какую бы блестящую будущность ни готовила им природа, они обречены безуспешно лечиться молоком в швейцарских горах и умереть от чахотки.

Если холостяки уступают законным соблазнам, они либо компрометируют порядочных женщин – что возвращает нас к теме нашего сочинения, – либо пятнают себя сношениями с пятью сотнями тысяч ужасных созданий, которых мы в первом Размышлении причислили к последней категории[164]164
  Речь идет о «дочерях Ваала», о которых говорится не в первом, а во втором Размышлении (см. примеч. 55). Мужчины, имеющие с ними дело, лечатся в швейцарских горах не от чахотки, а от дурных болезней.


[Закрыть], – что в конце концов зачастую приводит их в те же швейцарские горы, где они опять-таки пьют молоко и умирают!

Неужели вас никогда не поражали так же, как и нас, изъяны нашего общественного устройства, описание которых послужит нравственным обоснованием для наших заключительных расчетов?

Средний возраст вступления в брак для мужчины – тридцать лет; средний возраст развития в его душе самых могучих страстей, самых пылких желаний, самого бурного влечения к противоположному полу – двадцать лет. Следственно, в течение десяти прекраснейших лет жизни, когда красота, юность и острый ум мужчины представляют для мужей бóльшую опасность, нежели в любую другую пору, мужчина этот не имеет возможности законно удовлетворить то неодолимое желание любить, которое пронизывает все его существо. Поскольку отрезок этот составляет одну шестую часть человеческой жизни, приходится признать, что по меньшей мере одна шестая часть общего количества мужчин, причем мужчин самых крепких и сильных, постоянно пребывает в состоянии столь же утомительном для них самих, сколь и опасном для общества.

– Отчего же их не женят? – воскликнет богомолка.

Но какой здравомыслящий отец согласится женить сына в двадцать лет?

Разве не известно, какими опасностями чреваты ранние браки? Можно подумать, что брак решительно противоречит естественным склонностям человека, – ведь он требует исключительной зрелости ума. Наконец, всем памятны слова Руссо: «Всякому мужчине нужно когда-нибудь предаться распутству. Это – дурные дрожжи, которые рано или поздно должны перебродить»[165]165
  Бальзак цитирует второе предисловие к роману «Юлия, или Новая Элоиза» (1761) не совсем точно; у Руссо в этом месте речь идет не о мужском, а о женском поле.


[Закрыть].

Какая же мать обречет счастье дочери прихотям существа еще не перебродившего?

Впрочем, есть ли нужда оправдывать положение, господствующее во всяком обществе? Разве всякая страна, как мы уже показали, не изобилует мужчинами, которые вполне законно именуются порядочными людьми, не состоя в браке, но и не давая обета безбрачия?

– Но неужели эти люди не могут, – продолжит наша богомолка, – соблюдать воздержание, как священники?

Разумеется, сударыня.

Тем не менее осмелимся заметить, что обет целомудрия – одно из самых разительных отклонений от естественного порядка, каких требует общество; что воздержание – труднейший священнический подвиг; что священника, обязанного блюсти целомудрие, можно сравнить с врачом, обязанным бестрепетно исследовать все физические недуги, с нотариусом и стряпчим, обязанными хладнокровно взирать на открывающуюся их взорам нищету, и с военным, обязанным презирать смерть, которая окружает его на поле боя. Если цивилизация огрубляет иные души и приводит к образованию на иных тканях мозолей, притупляющих чувствительность, отсюда никак не следует, что на это частичное отмирание души обречены все люди без исключения. В противном случае весь род человеческий кончил бы отвратительным нравственным самоубийством.

Вообразите, однако, что в самой чопорной из гостиных появляется юноша лет двадцати восьми, бережно лелеющий свое целомудрие и невинный, как глухарь, которыми лакомятся завзятые гастрономы, – разве не очевидно, что самая суровая из добродетельных женщин похвалит его за мужество с большой язвительностью, самый строгий из государственных мужей с улыбкой покачает головой, а все светские дамы отвернутся, чтобы бедняга не услышал их смеха? А едва только бесподобный мученик выйдет за дверь, какой поток шуток обрушится на его невинную голову!.. Сколько оскорблений! Что может быть позорней в глазах французов, нежели бессилие, холодность, отсутствие страсти, глупость?

Единственный французский король, который при виде подобного чуда добродетели не стал бы давиться от смеха, – это, вероятно, Людовик XIII, но зато его волокита-отец[166]166
  Имеется в виду король Генрих IV (1553–1610), за свои любовные похождения получивший прозвище Дамский Угодник.


[Закрыть] того и гляди изгнал бы молокососа из своих владений, либо сочтя, что он недостоин называться французом, либо убоявшись, что он подаст соотечественникам дурной пример.

Странное противоречие! Так же сурово бранят юношу, который, если воспользоваться холостяцким жаргоном, проводит жизнь в земле обетованной. Не о порядочных ли женщинах пекутся префекты полиции и мэры, когда предписывают начинать развлечения определенного рода с наступлением темноты и оканчивать к одиннадцати часам вечера?

Куда же прикажете деваться нашей массе холостяков? Да и вообще, как говаривал Фигаро, кого здесь дурачат?[167]167
  Эти слова из комедии Бомарше «Севильский цирюльник» (1775; д. III, явл. 11) принадлежат не Фигаро, а Базилю.


[Закрыть] Тех, кто правит, или тех, кем правят? Неужели общество походит на тех мальчуганов, которые во время театрального представления зажимают уши, чтобы не слышать ружейной пальбы? Неужели оно так боится осмотреть свои раны? Или же оно почитает болезнь неизлечимой и не желает вмешиваться в естественный ход вещей? Впрочем, материальная и общественная дилемма, вытекающая из описанного нами состояния добродетели в сфере брака, настоятельно требует разрешения законодательного. Не нам решать эту сложную задачу; предположим, однако, на мгновение, что, дабы охранить покой великого множества семейств, порядочных женщин и девиц, общество признало необходимость предоставить патентованным сердцам право ублажать холостяков: разве не следовало бы в этом случае нашим законодателям основать особую корпорацию для этих Дециев женского пола, которые на глазах у почтенной публики приносят себя в жертву республике и собственными телами защищают счастье порядочных семейств?[168]168
  Публий Деций Мус – римский консул 340 года до н. э., пожертвовавший жизнью ради победы Рима.


[Закрыть] Оставляя судьбу куртизанок без внимания, законодатели совершают непростительную ошибку[169]169
  Попытку предложить «новый устав для публичных женщин» предпринял в XVIII веке Никола Ретиф де Ла Бретонн (1734–1806) в книге «Порнограф» (1769), однако его утопия осталась неосуществленной; мой перевод этой книги см.: Иностранная литература. 2012. № 7. С. 84–128.


[Закрыть].

XXIII

Там, где куртизанки – общественная необходимость, они – общественное установление.

Вопрос этот, впрочем, неминуемо влечет за собою такое множество «если» и «но», что мы завещаем его окончательное решение потомкам; нужно же, чтобы и им было чем заняться. Вдобавок к теме нашей книги этот вопрос имеет лишь косвенное отношение, ибо ныне люди сделались чувствительнее, чем когда бы то ни было; никогда еще они не были так благонравны, ибо никогда еще так ясно не ощущали, что истинные наслаждения дарит нам только сердце. Посудите сами: неужели человек чувствительный и холостой, видя перед собой четыре сотни тысяч юных и прекрасных женщин, блистающих богатством и умом, не скупящихся на кокетливые улыбки и сулящих безграничное блаженство, предпочтет пойти к…? Какая гадость!

Итак, подведем для грядущих законодателей итоги наших последних наблюдений.

XXIV

В обществе неизбежные злоупотребления суть законы Природы, с которыми человеку следует сообразовывать законы гражданские и политические.

XXV

Супружеская измена, говорит Шамфор, то же банкротство, только здесь человек разоренный оказывается вдобавок еще и опозорен[170]170
  Шамфор. Максимы и мысли (Chamfort. T. 1. P. 421).


[Закрыть].

Французские законы, касающиеся адюльтера и банкротства, нуждаются в серьезных изменениях. Страдают ли они чрезмерной мягкостью? Несовершенны ли они по своей сути? Caveant consules![171]171
  Пусть консулы будут бдительны! (лат.) – начальные слова формулы, посредством которой древнеримский Сенат в моменты опасности вверял консулам чрезвычайные полномочия.


[Закрыть]

Итак, отважный атлет, принявший на свой счет портрет мужчины, обремененного женою, – портрет, нарисованный в нашем первом Размышлении, – каково твое мнение обо всем сказанном? Будем надеяться, что беглое обозрение вопроса не испугало тебя, что ты не из тех малодушных, у которых при виде пропасти или боа-констриктора спина покрывается горячим потом, а кровь в жилах леденеет. Что ж, друг мой! Кто с землей, тот и с войной[172]172
  Эта пословица служит заглавием первой части романа Бальзака «Крестьяне» (1844).


[Закрыть]. Людей, заглядывающихся на твой кошелек, еще больше, чем людей, заглядывающихся на твою жену.

В конце концов, мужья вольны принять либо наши шутки за истину, либо наши истины за шутку. Самое прекрасное в жизни – это иллюзии. А самое почтенное – ничтожнейшие из наших верований. Разве не знаем мы массу людей, которые заменяют убеждения предрассудками, людей, которые, не умея составить собственное понятие о счастье и добродетели, принимают то и другое готовым из рук законодателей? По этой причине мы обращаем свои речи лишь к тем Манфредам, которые, приподняв слишком много юбок, жаждут в те мгновения, когда ими овладевает некий нравственный сплин, приподнять также и все покровы[173]173
  Манфред, герой одноименной драматической поэмы Байрона (1817), погубивший влюбленную в него женщину, страдает не только от раскаяния, но и от метафизической скорби.


[Закрыть]. Ради них мы дерзнули заговорить начистоту и оценить масштаб бедствия.

Нам осталось рассмотреть опасности, грозящие в браке каждому мужчине и могущие подточить его силы в той борьбе, из которой он обязан выйти победителем.

Одним людям предопределено быть счастливыми, а другим – несчастными. Богословы употребляют понятие предопределения, говоря о тех, кому суждено вечное блаженство, мы же, напротив, вкладываем в это слово смысл, роковой для наших избранников, и называем их обреченными; применительно к ним евангельское речение следует перефразировать так: «Много званых и много избранных»[174]174
  Понятие «обреченные» (prédestinés) заимствовано Бальзаком не только у богословов, но и у Брийа-Саварена, который в Размышлении XII своей «Физиологии вкуса» утверждает, что если одни люди «обречены» от рождения плохо видеть или плохо слышать, то другие «обречены» испытывать особенно сильные ощущения от вкусной еды.


[Закрыть].

Опыт показывает, что одни разряды людей предрасположены к некоторым видам несчастий больше, чем другие: как гасконцы неумеренны, а парижане тщеславны, как люди с короткой шеей чаще всего умирают от апоплексического удара, а мясники чаще всего становятся жертвами сибирской язвы (род чумы), как богачи страдают подагрой, а бедняки отличаются отменным здоровьем, как короли туги на ухо, а государственные мужи склонны к параличу, – так некоторые мужья особенно часто становятся жертвами незаконных страстей. Мужья эти вкупе с их женами буквально притягивают холостяков. Они – своего рода аристократия. Если кому-нибудь из наших читателей суждено попасть в число этих аристократов, мы искренне желаем ему либо его супруге не потерять присутствия духа и вспомнить любимое изречение латинской грамматики Ломона[175]175
  Шарль-Франсуа Ломон (1727–1794), французский филолог, автор классической грамматики латинского языка (1779).


[Закрыть]: «Нет правил без исключений». Друг дома может даже привести стихотворную строку:

 
                    О тех, кто среди нас, не будем говорить[176]176
  Бальзак цитирует стихотворную комедию Александра де Лавиля де Мирмона (1783–1845) «Газетный писака» (1820). Комедия эта представляет собой переложение сюжета «Тартюфа» на современные нравы: в роли негодяя, обманом втершегося в доверие к богатому хозяину дома, выступает не святоша, а журналист, сочинитель грязных пасквилей. Сцена VII третьего акта, откуда взята цитируемая строка, посвящена обсуждению вопроса о том, чего больше приносят обществу журналисты – вреда или пользы (тема, которая волновала Бальзака на протяжении всей его жизни).


[Закрыть].
 

После чего каждый получит право в душе считать себя исключением. Однако наш долг, сочувствие, которое мы питаем к мужьям, и владеющее нами желание предохранить юных и хорошеньких женщин от тех превратностей и несчастий, какие влечет за собою появление любовника, – все это заставляет нас перечислить разряды мужей, которым следует особенно тщательно приглядывать за своими женами.

Открывают наш перечень мужья, которых важные дела, высокий чин или доходное место принуждают отлучаться из дому в определенные часы и на определенное время. Эти достойны стать знаменосцами нашего братства.

Среди них особо выделим судей, как сменяемых, так и несменяемых, которые обязаны проводить большую часть дня во Дворце правосудия; другие должностные лица иной раз находят способ удрать из конторы, но судья или королевский прокурор, восседающий среди лилий[177]177
  Лилии были символом династии Бурбонов, правившей Францией в пору публикации «Физиологии брака».


[Закрыть], обязан, как говорится, умереть, но не покинуть своего места. Ведь это его поле боя.

То же самое относится к депутатам и пэрам, обсуждающим новые законы, к министрам, вхожим к королю, к управляющим, вхожим к министрам, к военным, уходящим в походы, и, наконец, к капралу, ходящему дозором, – о чем свидетельствует письмо Лафлера из «Сентиментального путешествия»[178]178
  В «Сентиментальном путешествии» Л. Стерна в главе «Письмо» приведено послание барабанщика жене капрала, полное сожалений о неожиданном возвращении этого капрала домой; слуга Лафлер показывает его повествователю Йорику (Sterne-3. P. 90–91).


[Закрыть].

За мужьями, вынужденными в строго определенные часы отлучаться из дому, следуют мужья, которые так увлечены обширными и серьезными занятиями, что не находят ни минуты на то, чтобы полюбезничать с женой; чело их всегда мрачно, беседа редко весела.

Во главе этой отборной компании мы поместим банкиров, ворочающих миллионами: расчеты так переполняют их головы, что в конце концов пробивают черепную коробку и увенчивают чело богача двумя столбцами чисел.

Миллионеры эти крайне редко помышляют о священных законах брака и о том, в какой заботе нуждается нежный цветок, вверенный их попечению; им и в голову не приходит, что его надо поливать, уберегать от холода и зноя. Если они и вспоминают, что ответственны за счастье супруги, то лишь когда за обедом замечают напротив себя роскошно одетую женщину или когда кокетка, робея грубого отказа, приходит, во всеоружии своих прелестей, просить у них денег… О! тогда под вечер они порой довольно живо припоминают свои права, записанные в 213-й статье Гражданского кодекса[179]179
  «Муж обязан защищать жену, жена обязана подчиняться мужу».


[Закрыть], и жены смиряются с их требованиями, так же как смиряются с высокими налогами на иностранные товары; прелестницы повинуются неизбежному, утешая себя известной аксиомой: «За всякое удовольствие надо платить».

В число обреченных входят также ученые, месяцы напролет обгладывающие кости допотопных животных, открывающие законы природы и проникающие в ее тайны; поклонники греков и римлян, обедающие мыслью Тацита, ужинающие фразой Фукидида, с утра до вечера стирающие пыль с книг и охотящиеся за примечанием или за древним папирусом. Они так глубоко погружены в себя, что ничего не видят и не слышат; даже если беда постигнет их средь бела дня, они ее не заметят! Блаженные! о, тысячу раз блаженные мужи! Приведем пример: Бозе, возвратясь домой с заседания Академии, застает жену с неким немцем. «Говорил я вам, сударыня, что мне пора выходить!..» – восклицает иностранец. «Эх, сударь, скажите, по крайней мере, не „выходить“, а „уходить“», – поправляет академик[180]180
  Никола Бозе (1717–1789) – французский грамматист, член Французской академии; случай заимствован из «Характеров и анекдотов» Шамфора (Chamfort. T. 2. P. 60).


[Закрыть].

Далее в нашем списке следуют с лирою в руках поэты, у которых вся животная сила уходит с антресолей на чердак. Лучше умея седлать Пегаса, чем кобылицу кума Пьера[181]181
  Реминисценция из стихотворной новеллы Лафонтена (IV, 10), где кюре уверяет кума Пьера, что может превратить его жену в кобылу, велит ей раздеться донага и седлает ее.


[Закрыть], они женятся очень редко, предпочитая время от времени выплескивать накопившийся пыл на блудных либо вымышленных Хлорид[182]182
  Хлорида – традиционное именование красавиц в галантной поэзии XVIII века.


[Закрыть].

А ведь на свете живут еще люди, у которых нос запачкан табаком;

и те несчастные, что с утра до вечера не могут отхаркаться;

и мужья, которые курят или жуют табак;

и люди от природы сухие и желчные, которые вечно имеют такой вид, будто только что съели кислое яблоко;

и люди, отличающиеся в повседневной жизни циническими привычками, смешными повадками и выглядящие, что ни говори, крайне неопрятно;

и мужья, которых, к их стыду, жены именуют «грелками»;

и, наконец, старики, женящиеся на молоденьких.

Все эти люди суть обреченные по преимуществу!

Существует и последний разряд обреченных, чья невеселая доля также почти предрешена. Мы имеем в виду людей беспокойных и въедливых, придир и тиранов, которые воображают себя невесть какими семейными самодержцами, вслух бранят женщин и разбираются в жизни примерно так же, как майские жуки в естественной истории. Если такие люди женятся, семейная их жизнь неминуемо вызывает в памяти образ осы, беспорядочно мечущейся по оконному стеклу после того, как школьник оторвал ей голову. Обреченные этого сорта не поймут в нашем сочинении ни слова. Этим бессмысленным ходячим статуям, похожим на церковные скульптуры, оно полезно ничуть не более, чем дряхлым насосам в Марли, которые больше не могут качать воду в версальские пруды, не рискуя в любую минуту рассыпаться в прах[183]183
  Марли – местечко в 8 километрах от Версаля, где в 1676–1682 годах была построена машина, снабжавшая Версаль водой; она прослужила 133 года, а в 1817 году была заменена «временной» машиной, использовавшей некоторые элементы старого механизма; в 1827 году ее сменила машина паровая.


[Закрыть].

Наблюдая в гостиных за превратностями брачных союзов, я всегда вспоминаю одну сцену, лицезрением которой наслаждался в пору моей юности.

В 1819 году я жил в хижине, затерянной в глубине очаровательной долины Иль-Адан[184]184
  Иль-Адан – городок и долина к северу от Парижа, в департаменте Валь д’Уаз; летом 1819 года Бальзак гостил здесь у друга своего отца Луи-Филиппа де Виллера-Лафе.


[Закрыть]. Пустынь моя располагалась неподалеку от парка Кассан – самого прелестного и соблазнительного уголка из всех, какие создавали когда-либо роскошь и искусство, самого приятного для прогулок и самого прохладного в летнюю пору. Существованием этой зеленой обители мы обязаны Бержере, генеральному откупщику доброго старого времени – оригиналу, прославившемуся многими гелиогабальствами[185]185
  Гелиогабальство – неологизм Бальзака, означающий склонность к неумеренным роскошествам, по имени Гелиогабала, римского императора в 218–222 годах.


[Закрыть]: он являлся в Опере с золотой пудрой на волосах, устраивал во всем парке иллюминацию для себя одного или закатывал – тоже для одного себя – роскошнейшие пиры[186]186
  Бальзак объединяет в одну фигуру двух реально существовавших лиц – знаменитого генерального откупщика Франсуа Бержере (1683–1771) и его сына Пьера-Жака-Онезима Бержере де Гранкура (1715–1785), главного сборщика налогов округа Монтобан, владельца замка Кассан.


[Закрыть]. Этот буржуа-Сарданапал, побывав в Италии, проникся такой любовью к тамошним прекрасным пейзажам, что в припадке фанатизма потратил четыре или пять миллионов на воссоздание в принадлежащем ему парке итальянских красот по картинам, запечатленным художниками. Восхитительнейшие контрасты листвы, редчайшие деревья, продолговатые долины, живописнейшие виды, Борромеевы острова, зыблющиеся среди ясных, но прихотливых вод, – все это были лишь лучи, подсвечивавшие центральную точку всей картины – isola bella[187]187
  Изола белла (ит. «прекрасный остров») – один из Борромеевых островов на озере Лаго-Маджоре в Северной Италии.


[Закрыть], где любая мелочь пленяла очарованный взор, остров, в глубине которого среди ветвей столетних ив прятался уютный маленький домик, остров, окаймленный гладиолусами, камышом, цветами и напоминавший богато оправленный изумруд. Ради этого зрелища стоило оставить позади тысячи и тысячи лье! Самый болезненный, самый печальный, самый сухой из всех наших хворых гениев, прожив здесь две недели, умер бы от несварения желудка и пресыщения, не снеся сочных роскошеств растительного существования. Тогдашний владелец этого Эдема, мало о нем заботившийся, за неимением жены или ребенка обожал большую обезьяну. По слухам, в прежние годы его любила некая императрица: быть может, именно по этой причине общение с себе подобными ему наскучило. Злобному зверю жилищем служил изящный деревянный фонарь на вершине резного столба; взбалмошный хозяин, проводивший больше времени в Париже, чем в своих загородных владениях, редко ласкал сидевшую на цепи обезьяну, и характер ее портился с каждым днем. Я сам видел, как в присутствии некоторых дам зверь становился не менее дерзок, чем иные мужчины. В конце концов он так озлобился, что хозяин вынужден был его убить. Так вот, однажды утром я сидел под цветущим тюльпановым деревом в счастливой праздности; я вдыхал чувственные ароматы, которым кроны высоких тополей не позволяли улетучиться из этой блистательной ограды, наслаждался лесным покоем, вслушивался в шепот вод и шорох листвы, любовался узорами, которые рисовали на синем небе у меня над головой перламутровые и золотистые облака, и уносился мыслью в собственное будущее, – и вдруг до слуха моего донесся голос скрипки, которую безжалостно терзал некий бездельник, приехавший, должно быть, накануне из Парижа. Злейшему врагу не пожелаю испытать того потрясения, какое произвел в моей душе этот звук, внезапно нарушивший величественную гармонию природы. Добро бы еще где-то вдали зазвучал Роландов рог… но в тот день мыслями и фразами нас вознамерилась порадовать крикливая квинта. Сей Амфион[188]188
  Бальзак иронически уподобляет неумелого скрипача-банкира Амфиону (греч. миф.), который, играя на лире, подаренной ему Гермесом, возводил стены вокруг города Фивы (камни сами ложились на место, повинуясь музыке).


[Закрыть] сначала расхаживал по столовой, а в конце концов уселся в амбразуре открытого окна как раз напротив обезьяны. Быть может, он нуждался в публике. Внезапно я увидел, как зверь тихонько спускается из своей башенки, встает на задние лапы, наклоняет голову, словно пловец, а передние лапы скрещивает на груди, точно закованный в цепи Спартак или Катилина, слушающий речь Цицерона. Банкир, окликнутый нежным голоском, серебристый звук которого пробудил в моей душе воспоминания об одном хорошо мне знакомом будуаре, положил скрипку на подоконник и стремительно скрылся в комнатах, словно ласточка, спешащая по-над землей на зов подруги. Рослая обезьяна, чья цепь была достаточно длинной, подошла к окну и важно взяла скрипку в лапы. Не знаю, доводилось ли вам, подобно мне, любоваться обезьяной, пытающейся играть на скрипке; что же до меня, то я, хотя теперь уже не смеюсь так часто, как смеялся в ту блаженную пору, не могу вспоминать о музицирующей обезьяне без улыбки. Получеловек начал с того, что схватил скрипку передними лапами и принялся обнюхивать ее, словно яблоко. По-видимому, он так сильно втянул воздух носом, что деревянный инструмент глухо зазвучал в ответ; покачав головой, орангутанг стал вертеть скрипку, осматривать ее со всех сторон, поднимать, опускать, потом поставил ее вертикально, потряс, поднес к уху, положил на землю и по-обезьяньи проворно схватил вновь. Он исследовал молчаливый кусок дерева с бесцельной прозорливостью, в которой было нечто чудесное, но несовершенное. Наконец он попытался самым смешным манером приладить скрипку под подбородком, придерживая ее лапой, но вскоре, подобно избалованному ребенку, наскучил занятием, с которым не освоиться без долгого труда, и стал просто щипать струны, которые отзывались отвратительной какофонией. Разозлившись, орангутанг положил скрипку на подоконник, схватил смычок и стал двигать его взад-вперед, словно каменщик, распиливающий кусок гранита. Новая попытка лишь еще сильнее утомила его тонкий слух, поэтому, схватив смычок обеими лапами, он стал изо всей силы колотить им по ни в чем не повинному инструменту, источнику наслаждения и гармонии. Казалось, передо мной был школяр, который, повалив товарища на землю, обрушивает на него град ударов, дабы покарать за подлость. Произнеся скрипке приговор и приведя его в исполнение, обезьяна уселась на обломки и стала с тупой радостью играть русыми прядями сломанного смычка.

С того дня, стоило мне увидеть обреченного супруга в обществе его дражайшей половины, я тотчас вспоминал орангутанга, пытающегося играть на скрипке.

Любовь – гармоничнейшее из всех созвучий, и способность чувствовать эту гармонию заложена в нас самой природой. Женщина – восхитительный инструмент, доставляющий множество наслаждений, но лишь тому, кто знает расположение его чутких струн, кто изучил его устройство, его робкую клавиатуру и ту изменчивую, прихотливую постановку пальцев, которая потребна, чтобы на нем играть. Сколько орангутангов!.. – я хотел сказать: мужчин – женятся, не ведая, что есть женщина! Сколько обреченных обходятся с женами точно так же, как кассанская обезьяна – со скрипкой! Они разбивают сердце, которого не понимают, они губят и презирают сокровище[189]189
  Возможная реминисценция из романа Д. Дидро «Нескромные сокровища» (1748), где под сокровищами разумеются интимные женские прелести.


[Закрыть], тайна которого остается от них скрытой. Так и не повзрослев до самой смерти, они уходят из жизни с пустыми руками, оставляя позади растительное существование, наполненное досужими разговорами о любви и наслаждениях, распутстве и добродетели, о которых им известно столько же, сколько рабам о свободе. В большинстве своем эти люди женятся, пребывая в глубочайшем неведении относительно того, что такое женщина и что такое любовь. Они ломятся в дверь чужого дома и удивляются, отчего в гостиной им не рады. Но ведь даже самый заурядный музыкант знает, что его связуют с инструментом (инструментом, сделанным из дерева или из слоновой кости!) некие неизъяснимые дружеские узы. Он знает по собственному опыту, что должны пройти годы, прежде чем таинственная нить протянется от него, человека, к косной материи. Далеко не сразу угадывает он все ее возможности и капризы, все ее изъяны и достоинства. Лишь ценою долгих упражнений музыкант совершает чудо: инструмент оживает и начинает издавать чарующие звуки; он становится музыканту другом лишь потому, что тот умеет задавать ему вопросы.

Разве, уподобляясь семинаристу, забившемуся в свою келью, мужчина способен узнать, что есть женщина, и научиться разбирать эту пленительную нотную запись? Или, может быть, на это способен мужчина, чье ремесло – думать за других, судить других, управлять другими, красть у других деньги, кормить их, лечить или ранить? Да и вообще, разве хоть одному из наших обреченных досуг изучать женщину? Они торгуют своим временем, откуда же сыщется у них время для забот о собственном счастье? Их бог – деньги. А быть слугой двух господ нельзя. Вот откуда на свете такое множество бледных и хилых, хворых и страждущих молодых женщин. Одних мучают более или менее серьезные воспаления, другие подвержены более или менее жестоким нервическим припадкам. У всех этих женщин мужья – невежды и принадлежат к числу обреченных. Мужья эти выковали собственное несчастье с таким тщанием, какое муж-художник употребил бы на то, чтобы взлелеять поздние, но пленительные цветы удовольствия. В один и тот же срок неуч довершает свой крах, а человек искусный взращивает свое счастье.

XXVI

Ни в коем случае не начинайте супружескую жизнь с насилия.

В предыдущих Размышлениях мы исследовали болезнь с дерзкой непочтительностью хирурга, который отважно разрезает обманчивые кожные покровы, чтобы добраться до места, где прячется позорная язва. После вскрытия, произведенного на нашем операционном столе, от общественной добродетели не осталось даже трупа. Любовник вы или супруг, улыбнулись вы, слушая нас, или содрогнулись? Как бы там ни было, мы с коварной радостью заявляем, что виноваты в этом страшном общественном зле сами обреченные. Арлекин, пытающийся выяснить, может ли его конь обходиться вовсе без еды, ничуть не более смешон, чем эти мужья, желающие обрести счастье в браке, но не пестующие это счастье с той заботливостью, в какой оно так нуждается. Прегрешения жен суть не что иное, как обвинительные приговоры эгоизму, беззаботности и ничтожеству мужей.

Теперь, читатель, вам, так хорошо умеющему осуждать других за то, в чем грешны сами, предстоит взять в руки весы. Одна их чаша довольно тяжела: подумайте, что положить на другую! Прикиньте процент обреченных среди общего количества женатых мужчин и взгляните на весы: вы узнаете, где коренится зло.

Попытаемся глубже вникнуть в причины брачного недуга.

Именовать любовью продолжение рода – значит грешить самым отвратительным святотатством из всех, какие допускаются современными нравами. Наградив нас божественным даром мысли и тем самым возвысив над животными, природа наделила нас чувственностью и чувствами, потребностями и страстями. Отсюда двойственность человека: в нем сосуществуют зверь и любовник. Помня об этом, мы можем пролить свет на интересующую нас социальную проблему.

Рассматривая брак с точек зрения политической, гражданской и нравственной, мы увидим в нем закон, договор и установление: закон – это продолжение рода, договор – передача собственности, установление – ручательство, в надежности которого заинтересованы все жители земли: у всякого есть отец и мать, у всякого могут родиться дети. Следовательно, брак должен быть предметом всеобщего уважения. Общество поневоле ограничилось этими очевидными соображениями, ибо для него они представляют наибольшую важность.

Большинство мужчин вступают в брак лишь ради того, чтобы продолжить свой род, вступить во владение имуществом и стать отцами, однако ни продолжение рода, ни имущество, ни дети сами по себе счастья не приносят. Crescite et multiplicamini![190]190
  Плодитесь и размножайтесь! (лат.); Быт. 1:28.


[Закрыть] – для исполнения этого завета любовь не нужна. Именем закона, короля и правосудия требовать у барышни, которую вы впервые увидели две недели назад, любви – бессмыслица, достойная большинства обреченных!

Любовь есть согласие потребности и чувства, семейное счастье проистекает из связующей супругов совершенной гармонии душ. Отсюда следует, что, дабы достичь счастья, мужчина обязан блюсти некоторые правила чести и деликатности. Воспользовавшись плодами социального закона, освящающего потребность, он должен затем подчиниться тайным законам природы, способствующим расцвету чувств. Если для счастья ему нужно быть любимым, он должен искренне полюбить сам: истинная страсть всемогуща.

Однако быть страстным – значит никогда не утрачивать желания. Можно ли всегда желать свою жену?

Да.

Утверждать, что невозможно всегда любить одну и ту же женщину, так же бессмысленно, как полагать, что прославленному музыканту для дивного исполнения музыки потребно несколько скрипок.

Любовь – поэзия чувств. У нее та же участь, что и у всех великих порождений человеческой мысли. Либо она возвышенна, либо ее нет вовсе. Если же она есть, то длится вечно и с каждым днем становится все сильнее. Именно об этой любви древние говорили, что она – дитя Неба и Земли[191]191
  Точная цитата из «Писем» Мирабо (Mirabeau. T. 2. P. 263; ср. примеч. 96); Мирабо, утверждая, что любовь (а вернее, Амур) – дитя Неба и Земли, ссылался на Сафо.


[Закрыть].