Текст книги "Физиология брака. Размышления"

Постскриптум

– Но вы-то женитесь?.. – спросила герцогиня, после того как автор прочел ей свою рукопись.

(Герцогиня была одна из тех двух дам, чьей мудрости автор уже воздал должное во Введении.)

– Разумеется, сударыня, – отвечал я. – Встретить женщину, которой достанет отваги иметь дело со мной, сделается отныне самой заветной моей мечтой.

– Вы смирились или возгордились?

– Это моя тайна.

– В таком случае, господин доктор брачных наук и искусств, позвольте мне рассказать вам маленький восточный аполог, напечатанный в одном из тех альманахов, какие некогда дарили нам ежегодно; названия его мне теперь уже не вспомнить. В начале Империи у дам вошла в моду одна игра: она состояла в том, чтобы не принимать от того, с кем играешь, никаких подарков, не произнеся слова «Диадесте». Игра, как вы понимаете, длилась порой неделями, и побеждал тот, кто хитростью заставлял противника принять какую-нибудь безделку молча.

– А если это был поцелуй?

– О! – засмеялась герцогиня. – Я раз двадцать выиграла «Диадесте» с помощью поцелуя. Я думаю, именно в ту пору и благодаря этой игре, пришедшей к нам от арабов или китайцев, аполог, о котором я говорю, удостоился чести быть напечатанным. Но я расскажу его вам только в том случае, – вдруг воскликнула она, с очаровательным кокетством погрозив мне пальчиком, – если вы пообещаете мне поместить его в конце вашего сочинения…

– Да ведь, сделав это, я украшу свою книгу истинным сокровищем, не так ли?.. Я и без того уже столь многим вам обязан, что не знаю, чем отплатить: разумеется, я принимаю ваше условие.

Она лукаво улыбнулась и начала свой рассказ:

– Один философ составил весьма толстый том, где описал все проделки нашего пола и, опасаясь, как бы мы не похитили сей труд, никогда с ним не расставался. Однажды, путешествуя по свету, оказался он в местах, где раскинули свой стан арабы. Некая молодая женщина, сидевшая в тени пальмы, поднялась ему навстречу и так учтиво предложила передохнуть в ее шатре, что он не смог отказаться. Муж этой дамы был в ту пору в отъезде. Не успел философ опуститься на мягкий ковер, как прелестная хозяйка вынесла свежие финики и аль-карасас с молоком; наш герой невольно приметил удивительную красоту рук той, что потчевала его питьем и фруктами. Однако, дабы развеять чары юной арабки, чьего коварства он побаивался, ученый взял свою книгу и углубился в чтение. Пленительная особа, оскорбленнаяподобным пренебрежением, сказала сладкозвучным голосом: «Должно быть, эта книга очень увлекательна, раз вы только о ней и думаете. Не будет ли нескромно с моей стороны спросить у вас, о какой науке идет там речь?..» Философ отвечал, потупясь: «Дамам этого не понять!» Отказ лишь сильнее распалил любопытство юной арабки. Она выставила вперед ножку – прелестнейшую из всех, какие когда-либо попирали зыбучие пески пустыни. Не в силах побороть соблазна, философ отвлекся от книги и взгляд его не замедлил подняться от ножки, сулившей сладостные удовольствия, к еще более пленительной талии; прошло еще мгновение, и он вперил дышащий восторгом взор в сверкавшие, как уголья, черные глаза юной азиатки. Она еще раз осведомилась, какую книгу читает философ, и так нежно звучал ее голосок, что очарованный мудрец ответил: «Автор этой книги – я сам, но содержание ее придумано не мною; в ней рассказывается обо всех хитростях, изобретенных женщинами». – «Как?! Абсолютно обо всех?» – спросила дочь пустыни. – «Да, обо всех! Лишь постоянно изучая женщин, я перестал их бояться». – «Ах!..» – произнесла юная арабка, потупив длинные ресницы, а затем внезапно обожгла мнимого мудреца таким взглядом, который тотчас заставил его позабыть и книгу, и описанные в ней хитрости. Миг – и философ превратился во влюбленнейшего из мужчин. Заметив в повадке молодой женщины легкую тень кокетства, чужестранец дерзнул признаться в своих чувствах. Как мог он противиться искушению? Небо сияло голубизной, золотой песок сверкал под лучами солнца, ветер пустыни дышал любовью, а жена араба, казалось, была так же горяча, как окружавшая ее природа: пылкие глаза ее увлажнились, и кивком головы, от которого, кажется, качнулся жаркий воздух пустыни, она позволила чужестранцу произнести слова любви. Самые сладостные надежды уже пьянили мудреца, как вдруг красавица, заслышав вдали громкий топот копыт, воскликнула: «Мы пропали! Это мой муж! Он ревнив, как тигр, и еще более свиреп… Заклинаю вас именем пророка: если вы меня любите, спрячьтесь в этот сундук». Перепуганный сочинитель, не видя никакого другого способа выйти из этого затруднительного положения, влез в сундук, который молодая женщина тотчас заперла на ключ. Выбежав навстречу супругу и осыпав его ласками, которые привели грозного азиата в превосходное расположение духа, она сказала: «Я должна поведать вам удивительную историю». – «Слушаю тебя, моя газель», – отвечал араб, усевшись на ковер и скрестив ноги, как это принято на Востоке. «Нынче сюда явился некий философ! – сказала женщина. – Он утверждал, что собрал в одной книге все проделки, на какие способен наш пол, и вдобавок объяснялся мне в любви». – «В таком случае…» – вскричал араб. – «Я его выслушала!.. – хладнокровно продолжала красавица. – Он молод, настойчив и… вы приехали как раз вовремя и спасли мою пошатнувшуюся добродетель!..» Араб взревел, как лев, и схватился за кинжал. Философ, который, съежившись в сундуке, слышал всю эту беседу от первого до последнего слова, проклинал свою книгу, всех женщин мира и всех мужчин Петрейской Аравии. «Фатме!.. – вскричал муж. – Если жизнь тебе дорога, отвечай!.. Где изменник?..» Испуганная бурей, которую она сама же накликала, Фатме упала к ногам супруга и, трепеща грозной стали его кинжала, бросила робкий и быстрый взгляд в сторону сундука. Объятая стыдом, она поднялась с колен и подала ревнивцу ключ, висевший у нее на поясе, однако в тот миг, когда муж уже повернул ключ в замке, хитрая арабка вдруг расхохоталась. Фарун растерялся и с тревогой взглянул на жену. «Наконец-то я получу золотую цепочку! – воскликнула Фатме и запрыгала от радости. – Вы обязаны мне ее подарить – ведь вы забыли сказать «Диадесте». В другой раз будете внимательнее». Ошеломленный муж выронил ключ из рук и, преклонив колена, вручил своей дорогой Фатме чудесную золотую цепь, суля ей сокровища всех караванов, какие проходят через пустыню, лишь бы она больше никогда не прибегала ради выигрыша к таким жестоким шуткам. Затем, поскольку он был араб и не любил разбрасываться золотыми цепочками даже ради увеселения собственной жены, Фарун вскочил на коня и вихрем умчался прочь, надеясь отвести душу в пустыне: он слишком любил жену, чтобы показать ей свое огорчение. Фатме же, вызволив полумертвого от страха философа из сундука, важно сказала: «Прошу вас, господин доктор, не забудьте упомянуть этот случай в вашем сборнике».

– Сударыня, – обратился я к герцогине, – я понимаю, что вы хотели сказать. Если я женюсь, моя жена сыграет со мною шутку, доселе небывалую, однако не сомневайтесь: в этом случае я явлю восхищенным взорам современников пример образцового самоотвержения.

Париж, 1824–1829

Список опечаток,

призванный оградить вас от ошибок при чтении этого, сочинения.

К странице 309 (§ 1)

Дабы глубоко вникнуть в смысл этого параграфа, порядочный читатель обязан перечесть его несколько раз, ибо автор вложил в него все свои идеи.

Почти все места книги, кажущиеся серьезными, и все, кажущиеся шутовскими, станут вам понятны, если вы будете играть словами![27]27
  В нашей восхитительной старинной литературе играть словами значило играть смыслами, а играть смыслами значило играть словами, так что всякий, кто изъяснялся двусмысленно, играл словами, а всякий, кто играл словами, изъяснялся двусмысленно. Данное мною определение – само по себе уже игра слов. Двусмысленность достигается с помощью перестановки слов в предложении, а еще чаще – с помощью перемены начальных букв в двух словах. Рабле, Вервиль, Табуро обожали игру словами и двусмысленности. Всем известна знаменитая фраза Рабле: «У женщины гад зол… у женщины зад гол». Но живи Рабле, Вервиль и Табуро в XIX столетии, они непременно воскликнули бы: «Вперед, сыны веры! Вперед, сыры Вены!»


[Закрыть]

Если вы с удвоенным вниманием читали фразы, напечатанные под римскими цифрами в качестве аксиом или афоризмов, вы, должно быть, нередко обвиняли автора в тщеславии, не подозревая, что он крайне далек от мысли, будто эти фразы лучше других. Он оставлял на странице столь широкие пробелы лишь для того, чтобы сообщить книге большую глубину и жизнеспособность; пробелы для книги все равно что сон для человека; они освежают. Вдобавок с их помощью автору куда легче добраться до восхитительных слов: «Конец первого тома».

Принужденный быть сам себе Матанасием, автор считает своим долгом заметить всем тем, кто осмелится открыть книгу, им не предназначенную, что если они в ней ничего не поймут, виноваты будут они сами, а если автор покажется им циником, пусть пеняют на изъяны собственной натуры. За примерами ходить недалеко: вероятно, не один нравственный мужчина и не одна женщина, опекающая холостяка, восстанут против описания Порядочной женщины (см. Размышление II «Брачная статистика»), гласящего: «Несмотря на внешнюю слабость, она на удивление легко сносит иное бремя». Эти слова суть предвестие параграфа о неврозах. Прощай, Жак-Простак, повидал ты на своем веку немало и сыт по горло… Э-хе-хе!

ПАТОЛОГИЯ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ

ТРАКТАТ ОБ ЭЛЕГАНТНОЙ ЖИЗНИ

Mens agitat molem[28]28
  Ум двигает массу (лат.).


[Закрыть]Вергилий

Ум человека проявляется в том, как он держит трость.

Фешенебельный перевод

Цивилизация разделила людей на три основных типа… Мы могли бы расписать наши категории в стиле г-на Шарля Дюпена, но в христианской философии не место шарлатанству, поэтому мы не станем смешивать алгебру с живописью и попытаемся посвятить даже наших противников, тех, кто носят сапоги с отворотами, в самые сокровенные глубины учения об элегантности.

Итак, общество делится на три разряда: люди, которые трудятся; люди, которые мыслят; люди, которые ничего не делают.

Отсюда следует, что, идет ли речь о поэтической истории странствующего художника или об унылой и навевающей сон истории конституционного монарха, образов жизни существует только три: жизнь трудовая; жизнь богемная; жизнь элегантная.

§ 1. О жизни трудовой

Трудовая жизнь однообразна. Пуская в ход десять пальцев, человек предрешает свою судьбу; он превращается в орудие и, как бы человеколюбивы мы ни были, восхищение наше вызывает не труженик, но плоды его труда. Млея перед грудами камней, мы редко вспоминаем о тех, кто их нагромоздил, а если и вспоминаем, то лишь затем, чтобы унизить этих людей своей жалостью; архитектора мы еще согласны назвать мыслителем, рабочие же представляются нам не более, чем лебедками, и ценим мы их не больше, чем тачки, лопаты или кирки.

Справедливо ли это? Вполне. Работающие люди похожи друг на друга, словно паровые машины; они лишены индивидуальных черт. Человек-инструмент – своего рода социальный нуль, а сколько нулей рядом ни поставь, без цифры более внушительной никакого числа не получится.

Пахарь, каменщик, солдат суть элементы одного и того же множества, сегменты одного и того же круга, одно и то же орудие труда, только с разными рукоятками. Люди эти ложатся и встают с солнцем; одни просыпаются, когда пропоет петух, другие – когда затрубят зорю; на одних – первые попавшиеся лохмотья, на других – два локтя серого сукна да сапоги; и те, и другие едят самую грубую пищу; круглый год одни рубят лес, а другие – людей, одни собирают фасоль, а другие – сабельные удары. Кажется, будто для всех этих людей работа – загадка, разгадку которой они ищут до последнего дня жизни. Довольно часто единственной наградой за тяжкий труд становится для них возможность на склоне лет спокойно сидеть на пороге своей хижины под пыльным кустом бузины и не бояться, что лакей скажет им:

– Поди прочь! У нас подают только по понедельникам. Для всех этих несчастных верх благополучия – хлеб в закромах, а верх элегантности – сундук со старым тряпьем.

Мелкий торговец, младший лейтенант, письмоводитель стоят в иерархии трудовой жизни на ступеньку выше, но и их существование отмечено печатью заурядности. Все тот же труд и все та же лебедка – только механизм у нее чуть сложнее и требует чуть больше ума.

Портной в представлении этих людей – не художник, а безжалостный обирала; они злоупотребляют пристегивающимися воротничками, за всякое излишество в одежде бранят себя, как будто обобрали своих заимодавцев, и ездят по будням в фиакре, а на похороны или свадьбу – в наемной карете.

В отличие от рабочих деньги они копят не только для того, чтобы иметь на старости лет кусок хлеба и крышу над головой; впрочем, и эти трудолюбивые пчелы недалеко ушли в своих чаяниях: предел их мечтаний – холодная каморка в пятом этаже на улице Бушра, капот и грубые перкалевые перчатки для жены, серая шляпа и маленькая чашечка кофе для мужа, учеба в Сен-Дени для детей и два раза в неделю кусок вареного мяса с петрушкой для всей семьи. Ни полные нули, ни целые числа, подобные создания – своего рода десятичные дроби.

В этом мире скорби верх блаженства – пенсион да какие-нибудь процентные бумаги, а верх элегантности – гардины с бахромой, кровать с изогнутой спинкой и канделябры под стеклянным колпаком.

Если мы поднимемся по социальной лестнице, которую трудящиеся люди одолевают, раскачиваясь, словно юнга на снастях большого корабля, еще на несколько ступенек, взору нашему предстанут врач, кюре, адвокат, нотариус, мелкий чиновник, крупный торговец, небогатый помещик, старший офицер и проч.

Люди эти суть чудесно отлаженные механизмы, у которых насосы, цепи, маятники и все тщательно подогнанные, отшлифованные, смазанные винтики скрыты под должным образом расшитыми чехлами. Однако жизнь их – жизнь белки в колесе; мысли их далеки от мыслей свободного творца. Эти господа ежедневно совершают положенное число оборотов, сверяясь с записями в календаре. Записные книжки заменяют беднягам тех цепных псов, которые в свое время донимали их в коллеже, и постоянно напоминают им, что они рабы самого капризного и неблагодарного из тиранов.

Достигнув возраста, когда можно уйти на покой, они полностью утрачивают чувство фешенебельности; элегантность им заказана. Они выезжают на прогулку в коляске с шаткой подножкой, которая рано или поздно с треском разваливается, как у знаменитого Порталя. Они по сей день питают страсть к кашемиру; жены их обвешивают себя брильянтами, но за роскошью у них всегда различимы бережливость и прижимистость, а над привратницкой непременно висит табличка: «Обращайтесь к привратнику». Если эти люди и представляют собою цифры, то никак не крупнее единицы.

Для выскочек, принадлежащих к этому разряду, верх успеха – получение титула барона, а верх элегантности – ливрейный лакей на запятках и ложа в Комической Опере.

На сем список людей трудящихся кончается. Крупный чиновник, прелат, генерал, крупный землевладелец, министр, слуга[29]29
  В элегантной жизни слуга – род необходимого багажа.


[Закрыть] и государь входят в категорию бездельников; они живут элегантной жизнью.

Закончив это безрадостное анатомирование общества, философ проникается таким отвращением к предрассудкам, из-за которых люди шарахаются друг от друга, словно от ядовитых змей, что начинает уговаривать самого себя: народ не выбирают, а принимают как он есть…

Приведенный обзор общества в целом поможет читателю понять наши первые афоризмы, звучащие следующим образом:

I

Цель цивилизованной жизни – досуг.

II

Абсолютный досуг порождает сплин.

III

Элегантная жизнь в широком смысле слова есть искусство одухотворять досуг.

IV

Человек, привыкший к труду, не в силах постичь, что такое элегантная жизнь.

V

Вывод. Чтобы стать элегантным, надо обрести право наслаждаться досугом, минуя труд: иными словами, выиграть крупную сумму в лотерею, родиться сыном миллионера, князем или счастливчиком, который, ничего не делая, занимает несколько должностей сразу.

§ 2. О жизни богемной

Художник – исключение: для него праздность – это работа, а работа – отдых; он то элегантен, то небрежен в одежде; он добровольно надевает робу пахаря, но знает толк во фраках, которые носят щеголи; он не подчиняется законам, но устанавливает их. Чем бы он ни занимался: бездельничал или притворялся, будто бездельничает, в то же самое время обдумывая шедевр, тащился в скверном экипаже, запряженном одной-единственной лошадью, или мчался в коляске, запряженной четверней; сколько бы у него ни было денег: двадцать пять сантимов или груды золота, – он всегда остается носителем великой идеи и властителем дум общества.

Когда г-н Пиль пришел к г-ну виконту де Шатобриану, тот принял его в кабинете, обставленном дубовой мебелью: министр, обладающий несметными сокровищами, внезапно убедился, что мебели с золотой и серебряной инкрустацией, загромождающей английские гостиные, не под силу соперничать с этой простотой.

Художник всегда велик. У него особая элегантность и особая судьба, потому что за каждым его движением стоят его ум и его слава. Сколько художников, столько судеб, столько новых идей. Мода над художниками не властна: эти необузданные существа все перекраивают на свой лад. Если они берутся за урода, то для того, чтобы его преобразить.

Из этого учения вытекает афоризм европейского значения:

VI

Художник живет, как хочет, или… как может.

§ З. О жизни элегантной

Грош цена будет нашему трактату, если мы не дадим в нем определения элегантной жизни. Трактат без дефиниции все равно что полковник без ног: далеко он не уйдет. Дать определение – значит ограничить тему: так ограничим же ее.

Определения

Элегантная жизнь есть совершенство внешнего убранства жизни;

или:

искусство по-умному тратить деньги;

или:

наука, которая учит нас делать все не так, как другие, оставаясь при этом похожими на других; или еще лучше:

изящество во всем, что находится в нас и вокруг нас; логичнее же всего было бы сказать вот как: умение с пользой для своей репутации распоряжаться своим состоянием.

По мнению нашего почтенного друга А-Я, элегантность есть

благородство, которое человек сообщает вещам.

По мнению П.-Т. Смита,

элегантная жизнь – это то, что оплодотворяет нашу промышленность.

По мнению г-на Жакото, трактат об элегантной жизни бесполезен ввиду того, что его уже написал Фенелон (см. в «Телемахе» главу «Салентская конституция»).

Г-н Кузен дал более возвышенное толкование: «Деятельность разума, неизбежно сопровождающаяся деятельностью чувств, воображения и сердца, которая, вкупе с изначальными установлениями и непосредственно-животными озарениями, окрашивает жизнь в свои цвета» (обратитесь к «Курсу истории философии», с. 44, и судите сами, не являются ли слова «Элегантная жизнь» разгадкой этого ребуса).

Согласно учению Сен-Симона,

элегантная жизнь – самая тяжкая болезнь, от которой может страдать общество, потому что «большое состояние есть воровство».

По мнению Шодрюка,

она – смесь пустяков с нелепостями.

Все эти частные определения, перефразирующие наш афоризм III, объясняют, что такое элегантная жизнь, однако понятие это связано, на наш взгляд, с вопросами куда более важными;,так что, раз уж мы обещали ограничить тему, придется для этого ее развить.

Народ богачей – несбыточная политическая утопия. Любая нация состояла и будет состоять из людей, которые производят, и людей, которые потребляют. Как же выходит, что тот, кто сеет, поливает и собирает урожай, ест меньше всех? Разгадать эту загадку нетрудно, хотя многим людям угодно видеть в ней великую тайну бытия. Быть может, мы разъясним этот вопрос позже, когда дойдем до конца пути, которым следует человечество. Пока что, рискуя быть обвиненными в аристократизме, скажем прямо, что человек, стоящий на нижней ступеньке общественной иерархии, имеет не больше прав требовать у Бога отчета в своей судьбе, чем устрица.

Это философское и одновременно исполненное христианского духа замечание, несомненно, разрешит недоумения всех тех, кто хоть немного разбирается в конституциях, а поскольку мы обращаемся именно к ним, продолжим наши рассуждения.

С тех пор как существует общество, правительство всегда играло роль страхового полиса для богачей против бедняков. Междоусобная война, являющаяся плодом этого неравенства, разжигает во всех цивилизованных людях страсть к преуспеянию – слово, которое каждый трактует по-своему; никто не желает принадлежать к сословию страдающему и притесняемому: так возникают знать, аристократия, социальные знаки отличия, царедворцы и куртизанки.

Но важнейшее следствие этого рода лихорадки, которая выражается в том, что человек повсюду видит ярмарочные шесты с призом на верхушке, и сокрушается, что взобрался всего на четверть, на треть или на половину их высоты, – важнейшее следствие состоит, само собой разумеется, в том, что лихорадка эта порождает чрезмерное самолюбие и тщеславие. А поскольку тщеславие – не что иное, как искусство всякий день наряжаться по-праздничному, люди почувствовали потребность обзавестись знаками своего могущества, которые оповещали бы прохожих о том, как высоко забрались их владельцы по шесту с призом, до вершины которого добираются одни короли. Вот отчего гербы, ливреи, капюшоны, длинные волосы, красные каблуки, митры, голубятни и флюгера на голубятнях, подушечки для молитвы, запах ладана, дворянские частицы, орденские ленты, царские венцы, мушки, румяна, короны, башмаки с загнутым носком, бархатные шапочки, длинные просторные плащи, беличий мех, пурпур, шпоры и т. д. и т. п., в ту или иную пору становились вещными знаками того, сколько у человека досуга, сколько прихотей он имеет право удовлетворить, сколько людей, денег, мыслей, трудов может пустить на ветер. В те времена прохожий мог сразу отличить человека праздного от трудяги, цифру от нуля.

Но внезапно разразилась революция и мощной рукой смела весь этот четырнадцативековой гардероб, оставив на его месте лишь бумажные деньги. Это привело к одному из самых страшных несчастий, какие могут постигнуть нацию. Трудящимся людям надоело работать за всех; они вознамерились разделить и тяготы и доходы поровну с незадачливыми богачами, которые только и умеют, что тешиться собственным бездельем!..

Весь мир следил за этой борьбой и видел, как самые ярые приверженцы новой системы, стоило им превратиться из тружеников в бездельников, стали ратовать за ее упразднение, объявлять ее пагубной, неразумной и нелепой.

И вот все вновь встало на свои места, общество вновь обаронилось, ографилось, олентилось, а обязанность сообщать бедному люду то, о чем его некогда извещали геральдические львы, легла на петушиные перья. Отойди от меня, сатана!.. Прочь с дороги, штафирки! Франция, страна в высшей степени философическая, проверив таким образом доброкачественность, полезность и надежность старой системы, на которой зиждутся нации, благодаря нескольким военным вернулась к тому принципу, которым руководствовался Господь, когда создал не только горы, но и долы, не только дубы, но и злаки.

В благословенном 1804 году, как и в году 1120-м, было признано, что мужчинам и женщинам бесконечно приятно думать, глядя на своих сограждан: «Я выше их; я втаптываю их в грязь, я защищаю их, я правлю ими, и всякий ясно видит, что я ими правлю, защищаю их и втаптываю в грязь, ибо человек, правящий другими, защищающий их и втаптывающий в грязь, говорит, ест, ходит, спит, кашляет, одевается, развлекается не так, как люди, обливаемые грязью, защищаемые и управляемые».

Так возникла ЭЛЕГАНТНАЯ ЖИЗНЬ!..

Она явилась на свет блестящая, новая и старая одновременно, юная, гордая, разряженная в пух и прах, одобренная, исправленная, дополненная и преображенная этим замечательно нравственным, религиозным, монархическим, литературным, конституционным, эгоистическим монологом:

«Я втаптываю их в грязь, я защищаю, я… и т. д.»

Ибо принципы, по которым живут люди, обладающие талантом, властью или деньгами, никогда не будут похожи на принципы жизни заурядной.

А кому же хочется быть заурядным!

Посему элегантная жизнь есть не что иное, как школа хороших манер.

Теперь мы, кажется, ограничили тему и так же умело поставили вопрос, как его милость граф Равез, вздумай он обсуждать сию проблему на заседании избранной на семилетний срок палаты.

Но какие же разряды людей живут по законам элегантной жизни и все ли праздные люди способны следовать ее принципам?

Вот два афоризма, призванные разрешить сомнения и послужить отправной точкой для наших дальнейших фешенебельных наблюдений.

VII

Единственный полноправный носитель элегантности – кентавр, человек в тильбюри.

VIII

Чтобы вести элегантную жизнь, мало стать или родиться богатым. Надо обладать чувством элегантности.

Еще Солон говорил: «Не называй себя государем, если не научился быть им».